-Хватит! Ему уже тридцать четыре скоро! Так и помрем с хвостом на шее!
-Яшенька, - успокаивала его Ирина Никаноровна, - Володенька еще не пообвыкся... Время еще много...
-Не пообвыкся?! Мы три года как переехали! Хорош Ваньку валять! Чем ты днями занимаешься?! Хоть бы книжку какую прочитал! Хоть бы в комнате своей прибрался!
Яков Палыч вскачил с табурета и бросился в сыновью комнату.
-Пошли, идиота кусок, будешь как в армии, под мои команды грязь скрести!
Володя только хмыкнул, уплетая последний бутерброд.
-От, сволочь неблагодарная! - закричал отец из прихожей. - Сейчас я сам тебе порядок устрою!
Яков Палыч влетел в спальню Володеньки, да так шибанул дверью, что на потолке треснула и разошлась штукатурка. Он принялся сметать на пол всячину с кровати, тумб и полок. Открыв ящик стола, отец схватил в охапку какие-то листки, развеял их в воздухе и приметил спрятавшуюся на дне ящика толстую тетрадь. Раскрыл ее в середке и признал Володин почерк.
-Что за дрянь... - пробормотал отец, пытаясь разглядеть слова среди вычурных загогулин.
Мало по-малу Яков Палыч распознал в кривизне закорючек натуральные буквы и прочел следующее:
"<...> а потом мы выпили ышо и я попался мусарам, пытаясь залесть на чейто болкон. Пришлось штрав платить. У отца выпрасил сказал, што на медобследование надо. Зато весело было. А на утро мы шли с васькой пахмеляцца, какойт дедок на велеке ехол мима. Мы ему вдагонку давай орать типа крути быстрей собачья печень. Он спугался, внатуре быстрей покатил. Дико ржали.
Потом вася взял две водовки, я на оставшиеся свои взял чарнила и пошли бухать в парк. Стеблись с прахожих пили а дальше я какт все смутно помню <...>"
Яков Палыч в ужасе перевернул несколько страниц.
"<...> не знаю, што там у них дальше было. Только я ачнулся в трезвоке и мусар не пустил меня поссать. Тогда я попытался поссать в кармушку и мусара меня дико завалтузили дубиналом. Помню я ышо кречал какие они все педики.
На утро скозал отцу, што меня какоет фулиганье замачило. Он к мусарам хоцел ити, но я убидил его мол ненада <...>"
Перевернул еще с десяток.
"<...> Эта шалава могла мне трипак сунуть. Хорошо, што я тогда бухой атрубился <...>"
-От сукин сын! - взревел Яков Палыч, бросившись в кухню и потрясая тетрадью набегу.
-Ты что это вытворяешь, подонок? - заголосил он в сыновье ухо. - Вот, мать! Читай! Читай, какой мразью твой любимчик увлекается!
Отец всучил Ирине Никаноровне измятую в истерике тетрадь.
-Батя, - лениво проговорил Володя, держась за живот. - Да лан те, чего ты уже, это самое...
-Ты уже говорить разучился, урод! - горлопанил Яков Палыч. - Куда тебя несет?! Ты понимаешь, что всем этим занимаются выродки, которым-то терять нечего?! Я еще жив, и мать твоя жива! А если, вдруг, помрет она??! А ты - урод! Она тебя, выродка, голубит и милует, а у тебя... нет у тебя сердца, вот как! Твоя мать живет, ее сердце трепещет, когда она тобой любуется, а ты!.. Еду мою пожрал, урод! Тебе на нас плевать, а?! Сердце! Материнское сердце за тебя сгорает! Или тебе насрать?! Не хочешь ты этого??!
С этими словами Яков Палыч схватил Ирину Никаноровну за ворот халата, с силою выдернул из-за стола и одним ударом проломил ей грудную клетку. Кровь брызнула на скатерть, на лицо Володи, и тот брезгливо прикрылся локтем.
-Вот, чего ты хочешь! - гневался отец, чавкая в груди Ирины Никаноровны пышным, отекшим сердцем. - И я, прости господи, не против.
Яков Палыч вырвал из жениного тела большой пульсирующий орган, уложил его в тарелку, присел на табурет и принялся уписывать кровоточащий деликатес, роняя на столешницу алые слюни и кусочки свежего мяса.
-Ум-м, - в наслажденьи щурился отец, - вкуснятина... м-м-м... Малый желудочек твердоват.
Мать продолжала стоять с тетрадью в руках, уставившись на округлую дыру в холодеющей груди. Затем она подняла взгляд на Володеньку. В ее глазах еще теплилась надежда. Но всякая надежда была иллюзорна.
Володя хмыкнул, встал, вышел в коридор, напялил изношенную ветровку, затертые худые туфли, и покинул квартиру, осторожно прикрыв за собою дверь, будто преступник...
Свое пятидесятилетие Владимир Яковлевич справлял за бутылочкой плодовой "Смуглянки" в груде мусора, безусловно и ежечасно находящейся по улице Космической, близ элеваторов поросшего былью мелькомбината. Кряжистые столбы элеваторов подпирали хмурое осеннее небо, не позволяя рухнуть пушистой толще серых туч на одинокого именинника, развалившегося в неряшливой куче бытового хлама.
Допив остатки вина, Владимир громко рыгнул, не обратив внимания на прохожего старика, ковылявшего с тростью по грязной обочине.
Обойдя широкую лужу, старик направился прямиком к свалке. Владимир оглядел приблизившегося к нему человека, и нечто знакомое, больно родное угадал в его фигуре, в его морщинистом беспокойном лице.
-А... Вот он кто, - пьяно проворчал Владимир. - Пшол тсюда, старый хрыч!
Дедуля бухнулся на колени и заголосил:
-Я не прав был, сыночка!
-Эге! - просиял Володенька. - А где сердце моей мамочки?! Чо, на месте сердца хуй вырос?! Да-а-вай, пшол, старый хрен, пшол тсюдова, пока жив!.. Ненавижу!.. Получи!
Он метнул в старика пустой "Смуглянкой", но та пронеслась далеко от цели и угодила в лужу.
Старик поспешно рассупонил замшелое пальто и извлек из-за пазухи бесформенный пульсирующий кусок мяса, почерневший и источающий страшное зловоние.
-Вот, возьми.
Дедуля протянул остатки материнского сердца Володе:
-Не доел тогда; решил, что пригодится когда-то. Ведь всякое бывает в жизни. Потрогай, не бойся. Еще бьется...
Володя принял из рук отца гниющий кусок сердца, прижал его к своей клокочущей груди, заплакал и, ничего больше не видя и не слыша, завернулся в подраный лоскут ватной перины.
Так, в его ладонях, навсегда и застыло - сердце матери.