У самого уха слышалось чье-то громкое сопение. Похоже, кто-то в упор изучал мое лицо, тот, чье прохладное дыхание я чувствовал на своих щеках. Струи воздуха напоминали робкие невесомые пальцы, касание которых могло быть приятным, если бы не тошнота. Тошнота и головокружение, усиливавшееся, так как я не спешил открывать глаза.
Сначала нужно собраться с мыслями, рассеявшимися, словно осколки разорвавшегося снаряда. Сосредоточиться. Определиться как во времени, так и в пространстве.
Прежде, чем воспользоваться зрением, нужно дать наиболее возможное число ответов на очень важные вопросы: кто это там дышит на меня, почему в груди ворочается гадкий горячий клубок, вызывающий приступ тошноты, и что, черт возьми, так крепко стискивает мои ноги, что на них вот-вот полопаются сосуды?
А главное - кто Я? И почему мне приходится задаваться таким вопросом, который вряд ли загонит в тупик даже самого отъявленного олигофрена?
Что-то произошло, что-то неприятное, нежелательное - отсюда и боль, и тошнота, и непонятный туман в голове, а также неподвижность.
Значит, кроме вопроса об идентификации собственной личности, для меня как минимум актуальны еще два: где я и что со мной случилось?
"Нужно спросить у Гарри. Он все знает. Он всегда все знает, и постоянно кичится этим своим всезнайством!"
" Я открою для тебя изнанку мира".
Чьи это слова?
" Не бойся, оказавшись окутанным тьмой. Она - как саван для души, саван, которого хватит на вас всех".
Голос не отступал. Тьма. Он говорит о тьме, как о царстве смерти. Не значит ли это, что Я умер, и эти, нелепые на первый взгляд, слова, рождающиеся в голове, словно грозовые вспышки в ночном небе, принадлежат распахнувшей успокоительные объятия вечности?
Умер? Вряд ли. Слишком много уж ощущений за единицу времени. А слова, вероятно, принадлежат фрагменту видения, по какой-то причине задержавшемуся в памяти и бубнящему одну и ту же дурацкую фразу подобно заезженной пластинке...
Да, так оно и есть, это фрагмент, осколок того, что пригрезилось, пока я был без сознания; я уверен в этом, как и в том, что со мной ЧТО-ТО случилось. ЧТО-ТО ужасное и необратимое.
- ТЕБЕ СТРАШНО?
- Нет, мама, не страшно. Совсем-совсем не страшно.
- Тогда открой глаза... Открой, не бойся - доктор Айболит уже сделал свое доброе дело, и теперь у тебя никогда и ничего не будет болеть.
Голова слегка кружилась, тошнота и слабость вызывали сожаление, что ОН уже проснулся, что это произошло сейчас, когда в животе под кожей рассыпАлись многочисленные колики, а не тогда, когда ОН будет совсем здоровым. Но таких таблеток, чтобы проспать всю болезнь, от начала и до конца, так же, как его одноклассник Фетров проспал не так давно урок арифметики на последней парте, кажется, не существует; ведь если бы они были, то какой прок был бы тогда от всех этих поликлиник и госпиталей?
Но так не хотелось просыпаться. ЕМУ казалось, что закрытые глаза оставались пусть единственной, но прочной связью с беспамятством, с тем сном без сна, что оставил после себя чувства легкости, беспечности и безопасности, которые, увы, стремительно таяли и обращались в воспоминания без воспоминаний.
- Доктор Айболит, мама? Это был Доктор Айболит? Но я почему-то никак не могу представить доктора Айболита с ножом в руке.
- Не с ножом, дорогой, а со скальпелем.
Другой голос, мужской, с оттенком напускного оптимизма:
- Рита, тебе не кажется, что наш сын уже вырос для всех этих сказок? Ты прав, Сережа, Иван Васильевич никакой не доктор Айболит, он просто чудесный человек и хороший врач. Можешь открыть глаза.
- Я боюсь, папа. Боюсь, ведь у меня разрезан живот. Мне кажется, я могу увидеть свои внутренности - тогда я умру от страха. По-настоящему умру.
- От твоей раны остался лишь след, который быстро зарастет; у тебя не будет даже шрама, ничего такого, что может вызвать чье-то любопытство. Здесь нет ни капли крови, сынок. Все чистое, белое.
И СВЕРКАЮЩЕЕ, словно тот самый скальпель, что вместе со своими собратьями готовился отведать крови, и томился в ожидании в своем сверкающем футляре. Тот футляр - это было последним, что ОН видел, перед тем, как вытянуться на операционном столе, и этот зловещий сияющий никелем ящичек заставил ЕГО зажмуриться; в ту секунду ОН дал себе слово позволить своим глазам смотреть лишь тогда, кода все будет позади.
- Я открою глаза. Но сейчас... я боюсь.
Теперь самое время открыть глаза. Но...
Я БОЮСЬ.
Вот это да! Я, и "боюсь". И это после всего, что мы пережили вместе с Гарри?! Ведь наша с ним жизнь наполнена героическими историями куда как обильнее, чем любая мыльная опера, та же "Кармелита-4", всякими глупостями и мерзостями. Я ведь герой, по крайней мере, так считает добрая половина планеты! А теперь я боюсь, как ТОТ семилетний мальчишка, лежащий на операционном столе. Боюсь ЧЕГО? Чего-то настоящего, или же того, что смог вообразить себе сам? Гнома, то ли живого, то ли мертвого ГАРРИ, камнепада или падения? Того, что мне ПРИСНИЛОСЬ?
Что страшнее - иллюзии разума, замкнувшегося в тесной клетке черепа, или реальность, которая, может быть, эти самые иллюзии и породила? Реальность, существующая в трех формах - в настоящем, прошлом и будущем?
Бояться прошлого нелепо. Бояться настоящего - это бояться того, что уже свершается или даже свершилось, а значит, это почти то же самое, что бояться прошлого. Страшиться нужно будущего. Хотя бы потому, что оно скрыто за пологом неизвестности, которая обладает почти мистическим пугающим свойством. Мало кто вот так, запросто, войдет в темную комнату, даже пустую. Боязнь темноты досталась нам в наследство от бестолкового австралопитека, так часто становившегося легкой добычей для выходившего на ночной промысел саблезубого тигра. И этот ген животного ужаса никуда не делся.
Человек боится темноты, подсознательно чувствуя в ней пролог к смерти, и пусть сейчас она уже не населена страшными плотоядными врагами - достаточно того, что ее продолжают населять их призраки. Призраки, присутствие которых настолько реально для схоронившегося в непостижимых глубинах человеческого разума первобытного зверька, насколько реальна смерть, которая может находиться как прямо за дверью темной комнаты, так и в ее самом дальнем конце, добраться до которого - та еще штука.
"Не бойся темноты: она как саван, облекает души, обретшие свой в вечности покой".
Темнота! От нее легко избавиться, стоит только открыть глаза. И черт с ними, неразрешенными вопросами, многие из которых, вполне возможно, отпадут сами собой, едва лишь стоит увидеть свет. Тьма действует удручающе. Тьма - неизвестность. И почти всегда тьма - враг.
На этот раз веки поднялись без малейших усилий.
Тьма отдалилась, но не исчезла, пересекаемая двойной линией световых черточек, зеленовато-матовых, напоминавших ночное освещение взлетно-посадочной полосы. Опустив взгляд, я увидел, что огни начинались где-то под подбородком, центр же пересечения световых дорожек находился гораздо ниже уровня глаз - что-то такое видит пилот идущего на посадку лайнера.
Огни представляли собой загадку, но не единственную. Если напрячь глаза, фокусируя их на расстоянии, не сильно удаленном от кончика носа, то можно отчетливо увидеть некие размытые контуры, похожие на бесформенную пелену зеленоватого полярного сияния. Что это? Игра света или нечто материальное, вроде тумана, который растворил в себе часть "сигнальных огней" и потому сам стал его источником?
Некоторое время я смотрел на загадочный туман, чувствуя неприятный вакуум в мозгах. Смотрел до тех пор, пока глаза не запротестовали, напомнив о себе резкой болью.
Тогда я ослабил усилие, отпустив взгляд, который тут же воспользовался свободой и вновь устремился вперед, по огражденной светом нелепой дорожке, прочеркнувшей едкий, почти что чернильный мрак.
Странно, но пока что, в первые секунды после явного беспамятства я не испытал никакого беспокойства. Наверное, благодаря все тому же вакууму. И дурацкие огни перед глазами, и неподвижность, не вызывали тревоги, разве что любопытство. Интерес, как перед загадкой, вроде "что-бы-это-могло-значить". Загадкой, на которую ответ необходимо найти, во что бы то ни стало.
А посему - ломай голову, дружище, ибо ты один в темной комнате, в пределах которой на тебя открыла сезон охоты неведомая опасность. Шевели извилинами, шариками, чем угодно, но разгреби всю эту кучу! Найди ответ, и чем скорее, тем лучше.
И я старался, изо всех сил. Пустота в голове стала звенящей, от ее звона просто заложило уши. И только. Но я, не отводя завороженного взгляда от зеленого пунктира, продолжал попытки.
И не безуспешно. Как оказалось, не все, что касалось моих мозгов, являлось в высшей степени безнадежным. В тот самый миг, когда я пытался с третьей попытки завести интеллект, словно механик, терзавший намертво заглохший движок, он, этот движок, совершенно неожиданно вдруг зачихал-заработал, выдавая свой скромный КПД. Подчиняясь невидимым лопастям, в тихой заводи внутричерепного пространства образовалось вдруг течение, слабое, едва различимое, жалкое движение мысли. Не Бог весть что, конечно, но этого мизера оказалось достаточно для решения хоть одной загадки. И вот озарение яркой вспышкой осветило один из углов приютившей мой разум темной комнаты...
Правда, ответ на один вопрос тут же поставил передо мной несколько других, еще более запутанных. Но он также показал, что еще рано списывать со счетов мои мозги, они все-таки могут пригодиться.
Даже спасти.
Мягкие, теплые прикосновения воздушных струй, распыленных из-за расстояния, отделявшего меня от их источника, овевали лицо всякий раз, когда я производил выдох. Значит, этот воздух выпущен моими же легкими. А обратное направление ему придавала какая-то близкая преграда. Стена, например.
"Какая стена, идиот? Скорее уж потолок, так как, позвольте заметить, раз уж вы сами до сих пор не обратили на это внимание, вы изволите лежать. Причем самым неудобным образом, на спине, с подогнутыми, как у роженицы, ногами и черт его знает, где находящимися руками!
Смешно, но ты, друг, сейчас напоминаешь человека, которого только что сняли с креста. И вот ты лежишь, закосневший в такой вот неудобной позе, беспомощный, и ждешь, когда, наконец, судьба нанесет удар милосердия".
Слова явно не принадлежали оптимисту. У меня отсутствовали всякие сомнения в том, что это был голос рассудка, к которому, судя по всему, мне придется обращаться довольно часто, по крайней мере, до тех пор, пока не выберусь отсюда. И пусть он говорит неприятные вещи. Зато сейчас я возымел возможность хоть с какой-то долей правдоподобия проанализировать ситуацию.
Правда, первые результаты такого анализа, скромного из-за ограниченных возможностей, утешить не могли.
Во-первых
(со мной что-то случилось)
я действительно лежал, окруженный чем-то давяще жестким. Мои ноги, казалось, являлись единственным органом чувств, так как испытываемая ими боль с каждой секундой становилась все отчетливее и нестерпимее, заглушая остальное. Придавленные чем-то тяжелым, они словно попали во власть невидимых тисков, избавление от которых становилось навязчивой идеей. Увы, помочь им я не мог - для этого необходимо хотя бы владеть руками, а до них, судя по всему, еще предстоит добраться. Это, во-вторых. А в-третьих, помощи со стороны, кажется, ожидать не приходится. Поэтому мое положение великолепно подходит под условие задачи, которое вкратце можно выразить приблизительно так: помоги себе сам.
Только вот чем помогать, если в активе у меня присутствует разве что усилие воли. И все!
Все так же перед глазами пересекались световые дорожки, а не менее загадочный туман слегка морщился, словно корча насмешливые гримасы. Вот чертовщина! Но погоди, до тебя я также доберусь. Чудес не бывает, это-то я, по крайней мере, не забыл.
Когда-то, еще в прошлой жизни, я что-то читал об аутотренинге. Насколько я правильно помню, это система волевых упражнений, владение которыми позволяет человеку контролировать свой внутренний мир. Что-то вроде этого. Я помнил несколько таких упражнений. Первое - для тренировки внимания, называющееся "взгляд фонарь-маятник". Название говорит само за себя: ты сидишь, или там стоишь, страшно сосредоточившись на том, что водишь глазами, имитируя взглядом дугообразное движение маятника, и во время этого, наверняка не бесполезного для глазных мышц занятия, фиксируешь то, что попадает в поле зрения. До мельчайших деталей, словно высвечиваешь фонарем. Тренируешь внимание, память. Но, насколько я пребываю в здравом уме и могу отдавать отчет хоть в вещах самых банальных, это упражнение в моем положении абсолютно бесполезно. Остается другое, названия которого не помню, и на котором не сильно акцентировал свою любознательность. Но суть этого упражнения весьма актуальна.
Вначале необходимо представить, как с каждой периферийной точки тела внутрь, куда-то в область под грудной клеткой, направляются токи энергии. Это происходит до тех пор, пока ты не почувствуешь в груди горячий клубок. И вот он есть, этот энергетический комок, квинтэссенция жизненной силы, собранная для дальнейшей с ней манипуляции. Теперь остается лишь отправить ее в нужном направлении. Для чего? Чтобы, например, управлять пульсом, давлением, какими то еще процессами.
Грех что сказать, идея хороша. Вот только откуда взять средства для ее реализации? Нечего и думать, такая методика мне не по зубам - я ведь не индийский йог, долгие десятилетия проводящий в постоянных медитациях.
Так что и это отпадает.
Зато концентрация усилий вполне может помочь в таком нужном деле, как обретение тех же рук, на месте которых, где-то у самого плеча, я ощущаю нелепую немоту, как будто туда вкололи слоновью дозу анестезии. Так как боли нет, то можно предположить, что они просто затекли, как это бывает, когда спишь, запрокинув руки за голову. Необходимо их отыскать и каким-то образом вернуть нормальное положение, подтянуть, будто вытравленные за борт лодки канаты. Или что-то в этом роде. А для этого, в свою очередь, нужно хоть чуть-чуть изменить положение тела.
Вот и приоритет!
Приходится начинать - слава богам, что хоть теперь, неизвестно на какой минуте бодрствования (сейчас время имело для меня величину скорее абстрактную) я, наконец, созрел для того, чтобы совершить первое движение. Той единственной группой мышц, которая, кажется, еще оставалась послушной - мышцами шеи.
"Боюсь, что тебя ждет неудача. Представь, что ты лежишь ЗДЕСЬ испокон века, как древняя мумия. А может, ты и есть эта самая мумия, черная, морщинистая, с задеревеневшими, просоленными бальзамирующим раствором мышечными волокнами, не способная ни видеть, ни слышать, только чувствовать боль - наказание за грехи прошлого. И шевелить ты можешь разве что каким-то чудом оставленным тебе сознанием. По крайней мере, до тех пор, пока оно, покинув тело, не отправится восвояси, вот хотя бы по этой нелепой дорожке из зеленых огоньков!
Я старался не слушать того пессимиста, который, казалось, вселился в мою голову с одной целью - спрыснуть ядом злословия все попытки разобраться в том положении, которое, не секрет, нравилось мне все меньше и меньше. Все внимание сейчас было поглощено одним - я собирал воедино те внутренние силы, которые должны были сдвинуть с места дело обретения власти над собственной плотью.
Некоторое время я еще не решался пустить их в дело. Колебания отняли несколько секунд, пока я не сообразил, что попытка ничего у меня, по крайней мере, не отнимет. Поэтому, покрепче сцепив для чего-то зубы, я постарался качнуть головой. Это удалось неожиданно легко. Вздох облегчения заполнил все тесное пространство перед глазами, теплой волной коснувшись век: по крайней мере, хоть что-то в порядке. Можно повторить этот опыт, но с большей амплитудой.
Голову я поворачивал медленно, словно боясь, что достаточно энергичное движение сможет сорвать ее со своего природного места, и она покатится в темноту подобно сшибленному с ветки яблоку... Необходимо развить этот маленький успех, разработать мышцы, разогнать кровь.
Немного отклонившись, голова пошла в другую сторону.
Движение помогает мысли, словно ключиком заводя таинственный механизм интеллекта. Движение - первое и надежнейшее средство получить последнюю информацию об окружающем мире. И движение - это вернейшее доказательство тому, что я еще жив.
"Ты думаешь, этого достаточно для оптимизма? Оглядись, несчастный, и узри! Впрочем, извини. Я как-то запамятовал, что на счет оглядеться у нас как раз проблемы. Так же, как и на счет посмотреть".
Внезапный приступ злости был подобен тому порыву ветра, который, рванув вдруг паруса, толкает корабль. Резко, безжалостно. Также резко и безжалостно я дернул головой.
Столкновение напоминало удар током. Где-то у левого плеча голова наткнулась на невидимую преграду, как на стенку в темной комнате.
Сотрясение было сильным. Пронзившая основание шеи боль заставила скривиться. И тут, совершенно неожиданно, неподвижная картинка перед глазами изменилась. Став ярче, светлые пятна слились в единую зеленоватую массу, которая распалась, как только расслабились лицевые мышцы. Я вновь скривился - и игра пятен повторилась.
Да что это за чертовщина?! Даже боль в ногах и несуществующие руки отошли на второй план, вытесненные такой вот нелепостью, слишком сильно напоминающей галлюцинацию. Но это ведь не галлюцинация! Точно, никакая не галлюцинация, ведь в таком случае ни боль, ни даже вот этот невидимый упор, на который я только что натолкнулся, не ощущались бы так явно. Я многое могу вспомнить, причем с легкостью, как будто это только что произошло. Например, рассыпанную на столе в нашей с Гарри комнате мелочь, сдачу за утренний кофе в отеле Марсограда, и могу даже назвать ее сумму - три рубля тридцать три копейки. Тогда, пять дней назад, перед самым походом, я указал на это своему напарнику: "Надо же, три тройки!" "На счастье", - сказал Гарри. Ни я, ни он не стали убирать деньги, оставив все, как есть, до возвращения. ДО СЧАСТЛИВОГО ВОЗВРАЩЕНИЯ!
Галлюцинация обладает логикой бреда, и, подвергшись ее воздействию, вряд ли бы я оставил такую прочную связь с действительностью.
- Так в чем же дело?
Этот вопрос я произнес вслух, что тут же отразилось на игре пятен, синхронно реагирующих на каждое движение губ. Передо мной словно находилось какое-то нелепое зеркало. Точно, зеркало! Ведь эти гримасы вполне могут быть искаженным отражением моего лица.
Эта мысль оказалась словно находкой, и я тут же вцепился в нее, стараясь потянуть за показавшуюся из безнадежно спутанного клубка нить, потянуть так, чтобы вытащить на свет как можно больше, но не оборвать. Иногда казалось, что вот-вот наступит прозрение, стоит лишь прочнее ухватиться за мелькнувший вдруг образ, но хватка оказывалась слабой, и он, этот образ, ускользал, уволакивая вытащенную было нить за собой. И для того, чтобы успеть ухватиться за нее, я вновь углублялся в лабиринт, ища то ли само озарение, то ли следующее звено приводящей к нему логической цепочки.
Зеркало, зеркало... Отражение. Несомненно, это ключ. Где же может отразиться мое лицо, причем в таком гротескном виде? Зеркало... Стекло?
Внезапно я услышал голос. Настоящий голос, не воображаемый, голос четкий и громкий. То, что я почувствовал при этом, наверное, испытал и Моисей, или кто там еще из пророков, кто вдруг среди пустыни услыхал Глас Господень. Пусть в моем случае голос принадлежал не то что не божеству, но даже не живому существу, но именно он привел меня к тому самому озарению, которое накатило всей массой, как асфальтный каток, как РУХНУВШАЯ ГОРА.
- Удельное количество углекислого газа ниже максимально допустимого предела на три единицы. При сохранении настоящего расхода кислорода вам нужно сменить регенеративный патрон спустя пятнадцать часов семнадцать минут.
Никакое озарение Ньютона, в один прекрасный миг получившего по макушке яблоком, не способно сравниться с тем, что я только что испытал. Вот он, обнаруженный ключ к истине, хотя для меня немного обидно, что он нашелся без всякой моей помощи! Нашелся и сам прыгнул в нужную замочную скважину, открыв дверь, за которой уже толпились в нетерпеливом ожидании прозрения мысли, отогнанные беспамятством.
Теперь все ясно и со световой иллюминацией, и с овевающим лицо собственным дыханием. К черту все детсадовские догадки, весь тот детский лепет, с помощью которого я пытался вернуться к реальности. Удивительно только, какое наитие держало в плену мой рассудок? Где, черт возьми, он вообще был? По каким таким прихотям он уступил свое законное место нелепому, глупость вещающему карлику, который, словно лешак в тайге, водит-водит, да уводит прочь от знакомой, исхоженной вдоль и поперек тропинки.
Это же БССКа-12А (биосинтетический скафандр атмосферный)! То есть, на мне одет самый популярный в инопланетном пространстве, легкий, удобный скафандр с регенерируемой атмосферой, позволяющий бессменно пребывать под чужим небом, в зависимости от мощности патрона, до двух суток. Поэтому таинственные световые черточки есть не что иное, как отражение в двойном стекле шлема индикационной подсветки, видной по причине окружающей темноты; любящий же метаморфозы "туман", как я САМ догадался, это мое собственное лицо, размытое из-за близости отражающей поверхности, да освещенное той самой индикацией.
Темнота же... объясняется ночью, совершенно одинаковой как на Земле, как на Венере, так и на Марсе.
Какая еще там ночь? Все гораздо сложнее... и страшнее - до тебя это, кажется, дошло. Ведь ты погребен, погребен заживо в разверзшихся недрах планеты. Тебя поглотила, словно гигантская пасть Левиафана, та самая пропасть, которая только ВЧЕРА захлопнулась за Гарри.
Гарри......
Каменная поверхность, расползающаяся, словно кисель из опрокинутой кастрюли. Оползень, переходящий в обвал, и беззащитная плоть, от марсианского атмосферного коктейля которую защищает БССКА. Но каменный град - это тебе не 95 % углекислоты в атмосфере. Это - могила. Пасть Левиафана с огромными зубами марсианского дракона.
Осколок сна, подобно метеору, прочеркнул память и тут же растворился во мраке. Настолько быстро, что не оставил никакой информации, только лишь жалкий след, след даже не события, а сопутствующего ему настроения. Но черт с ним, с тем, что можно назвать то ли сном, то ли обморочным бредом, если я сам в состоянии восстановить события, предшествующие теперешнему беспомощному состоянию.
"Смертельно беспомощному!"
Такая уж традиционная натура у спрятанного в каждом из людей своего собственного чрезвычайно умного человечка - противоречить.
Я ведь жив.
"Надолго ли? Ты сам слышал: через пятнадцать часов тебе придется дышать углекислым газом".
Но это не значит, что все пятнадцать часов я буду сидеть сложа руки. До лагеря рукой подать, а там я возьму очередной патрон.
"Ты, кажется, не понял, что случилось. Помнишь, о чем говорят твои друзья, перуанские индейцы? Нет? Напомню. Они верят - в горах, во владениях злобного бога смерти, есть такая пропасть, заглянув в которую, смертный уже не сможет вернуться в мир, а обречен рухнуть в ее бездонные недра, на потеху духов гор и древних богов. Так потомки инков объясняют смерть. И не важно, что мертвец остается в руках родственников, под кровлей своего дома, что он и не думает шататься над облаками в поисках роковой пропасти. Для того чтобы умереть, за тебя это может сделать душа. Во сне, во время обеда или чтения книги. Поэтому я, к сожалению, имею все основания сказать - в свою пропасть ты уже заглянул".
Думаешь, я обречен?
"Это, конечно, мое мнение, но, мне кажется, пора вспомнить о белых тапочках. Что скажешь?"
Все это время я не думал о смерти. Не думал о ней, ни как о явлении в биологическом мире, ни тем более, как о чем-то весьма близком, относящемся непосредственно ко мне. Как, например, голодный вахтовик думает о конце смены и о непременном в таком случае ужине перед телевизором. Но до сих пор я, можно сказать, ВООБЩЕ НИ О ЧЕМ НЕ ДУМАЛ. Разумная жизнь здесь, под тоннами камней, начинается только сейчас. С мысли о смерти, что характерно.
Какой, к черту, патрон! Какой лагерь! Я ведь лишен не только возможности ходить, мне не по силам даже почесать себе спину!
Где-то между лопаток протекла студеная струйка, исторгнутая невесть каким ледником. Я содрогнулся, и вдруг начал задыхаться, как будто мое тело попало в тиски омерзительного, склизкого, но могучего удава. Удав этот назывался страхом. Впервые за все это время я по-настоящему испугался.
Неужели все кончено? Ведь я по-прежнему не чувствую рук. И по-прежнему ноги напоминают пульсирующий вулкан боли.
Но, с другой стороны, мне еще повезло (если это слово вообще уместно)! Судя по всему, во время ОБВАЛА я чудесным образом угодил в некий карман, полость, образование которой наверняка очень редкий случай. И полость эта небольшая, как раз, чтобы поместилась голова и верхняя часть тела жизненно важные органы, все остальное, ноги и руки, оказались в плену, засыпанные крохким марсианским базальтом, из которого состоит та отвесная трехкилометровая стена, которую мы с Гарри отважились в одиночку покорять. "В одиночку" - это значит, что без группы поддержки, без представителей медицины и без репортеров.
Да, мне повезло. Я мог разбиться во время падения, меня могло раздавить камнями, растереть в кровавую кашу, в лохмотья, в пыль. Даже малейшая трещина в скафандре мгновенно соединила бы меня с ядовитой атмосферой Марса. А так как ничего этого не произошло, то я, что тут говорить, просто невероятный везунчик.
Впрочем, такое "везение" повода для оптимизма не дает, и не может сказаться на дальнейшем развитии событий, для меня не очень оптимистичном. Как сказал бы классик, "в воздухе сейчас витает запах смерти".
А я боюсь смерти. Даже той, которая, по мнению Цезаря, является "внезапной", и потому предпочтительной. Но лежать беспомощным в недрах обвала и считать оставшиеся часы, минуты и, наконец, секунды? Такой и врагу не пожелаешь.
Сердце колотилось, словно работавший по ту сторону грудной клетки отбойный молоток, который во что бы то ни стало решил сделать в ней дырку.
"Я не знал, что ты такой малодушный!"
Теперь я, кажется, догадался, кем был этот великий скептик, то и дело вставляющий свои полные ехидства реплики. Можно сказать, узнал по голосу.
Гарри?
Какой еще Гарри? Ведь он мертв вот уже двадцать четыре часа. И вообще, здесь одному тесно.
Не смешно!
"У нас есть немного времени. Если быть точным, то пятнадцать часов. Этого вполне достаточно, чтобы прояснить кое-что".
Если я сейчас сойду с ума, то вот здесь, на этом самом месте, под тоннами марсианской породы может произойти весьма забавный диалог уже состоявшегося мертвеца с тем, кто вот-вот сам может присоединиться к нему. Присоединиться в прямом смысле. Материально.
Не смешно!
Но это если я сойду с ума и стану обращать слишком много внимания на некие спонтанные мысли, которые кому-то в моем подсознании захотелось персонифицировать и отождествить с моим другом.
"Бывшим другом. Теперь покойником. Конечно, режет слух, но такой дискомфорт зачастую присущ истине, и нисколько ей не вредит".
Что ж, Гарри, ты был занятным до гробовой доски, и, судя по всему, вечность в твой характер никаких поправок не внесла!
Зеленоватый туман перед глазами вдруг принял знакомые очертания - волнистые волосы, собранные в небрежную прическу, свойственную подростку-ПТУшнику, тонкий правильный нос, слишком большой для узкого лица рот, а также насмешливые глаза, кажущиеся запавшими из-за выступающего вперед крутого лба (у Гарри было, наверное, одно из самых запоминающихся лиц). Невольно я напряг взгляд, чтобы убедиться - на стекле шлема было именно лицо Гарри.
"Ты как будто не рад".
Извини, старик. Сейчас не до разговоров, сам знаешь. Вот дай только выбраться, тогда - милости прошу.
"Почему нет? У тебя есть время, послушай меня, ведь мне лучше знать. Ты безнадежен, осталось лишь немножко подождать. А что может лучше скрасить ожидание, чем беседа с другом?"
Я распоряжусь временем так, как мне нужно. Еще ничего не кончено. То, что я после всего остался в живых - это уже само по себе чудо. Чудо, не воспользоваться результатами которого преступление.
"Может, это и чудо, но свершилось оно совсем по другой причине. Ты думаешь, богу угодно дать тебе несколько часов на то, чтобы ты копошился здесь подобно попавшему под сапог, наполовину раздавленному червю? Наверняка он отпустил время с другой целью. С какой? Подумай. А если сам не найдешь ответа, не расстраивайся. Я окажу тебе такую услугу и, может статься, выступлю твоим исповедником, чтобы по дружески подготовить тебя к вечности".
По дружески? Хороша услуга! Это в тебе говорит досада. Досада хотя бы на то, что у тебя этих самых часов не было. Так что вали-ка по добру, по здорову, и не мешай.
Ответа не последовало, хотя изображение лица и не думало пропадать, напротив, оно как бы стало еще отчетливее и ярче. Я закрыл глаза, чтобы избавиться от видения, но оно не исчезало. Да и удивительно было бы таким примитивным образом избавиться от продукта собственного подсознания, в котором, собственно говоря, нет ничего удивительного. Без сомнений, "Гарри" вызван к жизни подспудным желанием отвлечься от всей этой обреченности, а также, быть может, необходимостью помощи со стороны, хоть советом; пусть даже не помощи, а, по крайней мере, участия.
Хороша помощь, хорошо участие! Я и не предполагал, что у "Гарри" может оказаться столько желчи. Всматриваясь в его "лицо", я не без трепета ожидал, что он вот-вот откроет рот.
Боль, как всегда, началась с ощущения жуткого дискомфорта, за которым последовал резкий приступ, напоминающий выстрел. То ли давление на ногу усилилось, то ли наступил очередной болевой цикл, кто знает, но (было бы счастье, так несчастье помогло) от "Гарри" не осталось и следа.
Со стоном мотнув головой, я вновь ударился о невидимую преграду, причем так сильно, что в глазах вспыхнули радужные круги. Не знаю, ЭТО подействовало или нет, но боль несколько стихла, вернув способность трезво соображать.
"Гарри" не было. Пошел он, морализатор несчастный. Друг чертов. Всегда готовый на моей спине угодить в кущи райские. Питаться выхваченными из огня каштанами. Мной выхваченные, вот этими самыми руками. Чернорабочими руками!