Кто-то из святых отцов церкви заявил: "Господь изощрен, но не злонамерен". Вроде бы прописная истина. Но есть некоторые обстоятельства, которые заставляют усомниться в этих словах. Ведь стоит только предположить наличие целеустремленной силы, на которую можно возложить ответственность за все сущее, как сразу, помимо изощренности, невольно начинаешь задумываться и об ее, прости господи, злонамеренности.
Лично у меня есть большие подозрения, что все, чем богат наш мир, сделано банальной скуки ради, из желания развлечься. Действительно, чем еще можно объяснить создание человечества, то есть сообщества вот этих маленьких, мобильных носителей персональной судьбы, которые для кого-то сверху, большого и всемогущего являются просто-напросто великолепной игрушкой?
Причем все при деле - и само человечество, увлеченно резюмирующее насчет собственного великого предназначения, и Творец, которому, судя по всему, его любимая игрушка не надоест никогда.
Так ребенок, собрав в коробочку беспомощных жучков, вытряхивает их над тазом с водой и наблюдает, как несчастные насекомые барахтаются там. Но вот какой-то счастливчик цепляется вдруг за стенку и, оставляя мокрую полоску, начинает спасительное восхождение. Можно, конечно, дать насекомому возможность спастись, но не для того ведь озорник собирал свои жертвы. Гораздо лучше, вооружившись веточкой, спихнуть еще не просохшего бедолагу обратно, к его менее удачливым сородичам, и пускай он опять оттачивает свою сноровку - это если, конечно, ему хочется выбраться из ловушки. Интересная это игра, несущая неоднозначные впечатления - развлекаешься, наблюдая за чужой бедой, и одновременно ощущаешь себя всемогущим, что выражается в возможности как помочь несчастному насекомому покинуть смертельную западню, так и, наоборот, подтолкнуть его обратно, где он продолжит барахтаться до полного изнеможения.
По-моему, именно это сравнение для нашего человеческого рода наиболее удачно. Кто-то собрал нас вместе и вытряхнул в тазик-ловушку, а в особых случаях есть здесь даже веточка, которой можно как помочь выбраться в безопасное, и даже комфортное место, так и столкнуть обратно в трясину. Причем как бы ни называли эту вооруженную веточкой изощренную силу, в злонамеренности, повторюсь, ей не откажешь.
Мои слова кому-то могут показаться кощунственными - это его дело. Для того чтобы так говорить, я имею все основания.
Ведь все, что сейчас случилось со мной, уже имело место в моей жизни - за исключением, конечно, некоторых незначительных подробностей.
Двенадцать лет назад.
Один, в горах, окруженный со всех сторон пропастью, я должен был умереть...
Золотой солнечный диск на вершине горы напоминал сказочную корону, взятую из тайной сокровищницы старого доброго Кецалькоатля. И эта корона, обладающая непостижимой притягательной силой, манила к себе всякого, кто хоть раз пустил свой случайный взгляд вверх, по крутым склонам, напоминающим лестницу в небеса. Действительно, кто смог бы воздержаться от соблазна хотя бы на миг представить себя таким вот сказочным великаном, которому по силам пройтись по этой самой лестнице? Разве что тот, кто ни разу в жизни не мечтал. Чей разум такой же куцый и приземленный, как черепаший панцирь.
Горы - костяк земли, то, что заставляет ее быть той самой твердью, прочной, жесткой, которой по силам нести на себе всю тяжесть мироздания. Горы - ось мира.
Так говорят инки. Так говорят их потомки, перуанские индейцы, горы для которых есть и колыбель, и обитель, и саркофаг, величественнейший в мире.
И так невольно считает всякий, кто волею судьбы смог оказаться здесь, в царстве остроконечных пиков и зубчатых гряд, которые исполинской, едва ли не космических масштабов пилой вспарывают небеса, до самых отдаленных, проникнутых ледяной стужей глубин - кристально чистых, усыпанных алмазным бисером звезд. Здесь человек чувствует и свое крайнее ничтожество, и свое величие, навеянное его особым отношением к этому сложному прекрасному миру.
Горы врачуют души - наверное, поэтому в насыщенный психопатами всех мастей век здесь нет ни одного, как говорится в цивилизованном мире, "неадекватного" человека. Скорее всего, в этом повинна сила раскаленных подземных потоков, которая легко вздымает колоссальные объемы тверди к небесам, и которой свойственна колоссальная позитивная энергия.
Золотая корона манит, подобно волшебному магниту, притягивает лучистыми потоками, струящимися от нее во все стороны, и заставляет сделать в ее направлении первый шаг.
Так было, есть и так будет.
И на этот раз - без исключения.
Только вот задача! - стоит занести ногу, как в тот же миг сила этого небесного притяжения, до сих пор обещающая превратить восхождение в нечто подобное на полет ангела, исчезает. Воздух впереди приобретает жесткую, почти что непреодолимую упругость, а ноги превращаются в некое подобие якорей, снятых с древних исполинов вроде "Титаника".
"Ты куда? - словно вопрошает ставшая вдруг всесильной гравитация. - Червь, возомнивший себя птицей, знай свое ничтожное место, свой шесток, как тот сверчок с прадедушкиных присказок!"
Но как хочется слиться с нирваной, сияние которой, словно подчиняясь той же гравитации, уже струится с вершины к самому подножию! Отринуть свою немочь, и все же воспарить. Подняться если не на крыльях, то хотя бы в русле восходящего к небесам солнечного потока, обещающего блаженство там, куда не в силах проникнуть беда.
И где нет необходимости в покалеченных ногах.
Последние усилия в надежде победить гравитацию, но тщетно. Земля куда-то уходит, стремительно, словно кто-то рывком выдернул из-под ног ковровую дорожку, и теперь все силы приходится прилагать, чтобы не упасть. Ни полета, ни банального восхождения. Легкое головокружение от усилий и боль. И какие-то странные крики, раздающиеся у самого уха и становящиеся все громче и громче...
Глаза открылись и, ослепленные на миг неожиданным светом стоявшей у изголовья керосинки, часто заморгали. А то, что они увидели в следующий миг, заставило их поморгать несколько дольше, словно в попытках согнать наваждение.
Страшная харя напоминала кого-то из буддийских демонов, чьи маски народ с удовольствием таскает на местечковых карнавалах где-то в Бангладеше. Огромные глаза с гипертрофированными белками в четверть лица глядели то ли насмешливо, то ли угрожающе, а из-за столь же неопределенно скривившихся губ виднелись немалые клыки. Лицо у хари красное, как обезьяний семафор, а щеки намазаны изображающей румянец краской, почему-то зеленой.
Прячущий за маской лицо человек выкрикивает какие-то непонятные слова, может, угрожающие, но скорее имеющие смысл ритуальный, так как их темперамент был явно искусственным. А над этим лицедеем возвышались корявые балки потолка, вплотную подогнанные друг к другу. В неизбежных просветах между ними виднелись комья сухой земли, из которой надломанными прожилками проглядывали стебли соломы, вмешанные в раствор для крепости. Не менее меня смутила и моя постель, укрытая плотным, колючим покрывалом, под которым, судя по некоторой не самой приятной угловатости, лежали такие же корявые балки, что "украшали" потолок. Конечно, и обмазанные грязью жерди, и брошенные на пол шкуры каких-то животных (скорее всего лам), великолепно гармонировали с кривляющимся передо мной персонажем, облаченным в ритуальную маску, которая, судя по всему, должна была отпугивать от меня, болезного, злых духов. Но такая гармония была бы уместна где-то в древней Месопотамии, а вот в начале двадцать третьего века все это выглядело, мягко говоря, нелепо и неестественно.
Я попытался было подавить кашель, но не смог, ведь только так можно было унять неприятный зуд в горле. Харя оживилась. Голос стал громче, слова - невнятнее. Изо рта полетели мелкие капли слюны, которые, как отметил я с некоторой неприязнью, попадали мне на лоб и щеки, и даже на губу.
Но не в моем положении обращать внимание на такую мелочь. Очнувшаяся в этот самый миг память дала понять, что мрачная суть событий, которые вмешались в мою спокойную, почти счастливую жизнь, заключалась, конечно же, не в истошном крике над самым ухом, не в жесткой кровати и даже не в слюне какого-то дикаря, где могло быть целое сонмище ужасных бактерий. Это все полная чепуха, мелочь. Думать сейчас об этом все равно, что жалеть о пачке сигарет, забытой в машине, которую только что угнали. Даже если владелец маски сейчас схватится за нож и объявит, что из меня выйдет дюжина кулинарных шедевров для его племени каннибалов, то и тогда я смогу лишь горько улыбнуться, так как воля полностью парализована тем страшным событием, что несколько часов назад превратило мою жизнь в какое-то нелепое недоразумение. В эту самую минуту, сметя остатки сна в мусорный бак внутренней, глубинной памяти, я познавал, и познал всю бездну пропасти, на дне которой оказался, и снова пожалел о чуде спасения.
Невольный взгляд вправо, на застекленное двумя перекрывающими друг друга осколками окно, за которым простиралась бездна ночи, подсказал, что катастрофа произошла от десяти до шестнадцати-семнадцати часов назад. Удар был неожиданным и сильным, словно под ламинированным полом туалетной кабинки вздрогнула в атомном пламени Хиросима. А потом маленький, теплый мирок, заключенный в тесных пластиковых стенках, просто-напросто развалился. Все произошло в одно мгновение, вместившись, если бы это был кинофильм, в несколько кадров, но память зафиксировала каждую деталь.
Разодранные края обшивки самолета, словно когти Годзиллы, порвали правую стенку туалета, каким-то чудом пощадив небольшой овал зеркала, которое оказалось словно висящим в воздухе на фоне кошмарного разорения - этакая сюрреалистическая картинка из творческого наследия Сальвадора Дали. А на петельке, на матовой стеклянной дверце медицинского шкафчика отвисла крошечная, добродушно оскаленная собачка с табличкой на шее. Этот год был годом собаки, поэтому чья-то рука и прицепила этот маленький сувенир из полупрозрачного кварца, покрытого множеством черных пятнышек, изображающих масть далматинца, так любимого детьми благодаря многочисленным сериалам.
Плотный поток морозного воздуха со снежной пылью был подобен поршню, выдавливающему из разрушенного корпуса самолета все, что недостаточно прочно закреплено, в том числе и меня. Падение продолжалось какое-то жалкое мгновение. Или, напротив, вечность.
А потом я, наполовину оглушенный и приволакивающий обжигающую болью правую ногу, безнадежно кружил вокруг обломков в попытке найти отца, мать, сестру, на худой конец кого-то из летевших с нами сотрудников отца. Но, видно, воплощенного в моем спасении одного чуда для небесной силы на сегодня оказалось достаточно.
Ведь если бы не напомнивший о себе мочевой пузырь, благодаря которому я покинул салон и перешел в хвостовую часть самолета, где находился туалет, то вместе со всеми оказался бы сейчас на самом дне пропасти. Там, откуда поднимался черный вулканический шлейф дыма, отмечавший падение большей части фюзеляжа. Здесь же, у самого края бездны, помимо развалившихся хвостовых плоскостей и некоторых обломков, среди которых выделялось двойное кресло, больше не было ничего. И никого, ни живого, ни мертвого, так как кресло это наверняка стояло в последнем ряду, а он был пустой.
В сотнях метров внизу огненный ад пожирал авиалайнер, превращая его во что-то похожее на обугленную консервную банку. А я все стоял на краю пропасти и смотрел, не чувствуя ни уколов студеного ветра, рвущего складки просторного летнего гольфа, такого тонкого, словно сшитого из салфетки, ни боли. Ни горя, ни даже осознания того, что перед моими глазами обращается в черный, как нефтяные разливы, дым не только моя семья, но и все то, что до сих пор наполняло жизнь, и что отныне навсегда стало прошлым, огражденным от меня вот этой самой стеной дыма.
Шок. Это как чехол из покоробившейся кожи, в котором бесполезной грудой лежат твои потерявшие всякий контакт с внешним миром мозги. Шокированный, я смотрел, но не видел. А если и видел, не осознавал, пребывая еще в отстраненности, которая, подобно ножу гильотины, отсекала напрочь все ощущения.
Из-под ноги сорвался камень. Проехав по скользкому насту, он стукнулся о своего более прочного собрата и, изменив направление, устремился вниз, в пропасть, исчезнув из вида. Краем глаза наблюдая его эволюции, я вдруг пошатнулся навстречу бездне. До сих пор не могу сказать, что это было - бессознательный порыв к самоубийству, или же случайность. Все говорит в пользу первого, но я-то точно знаю, насколько притуплены были в тот момент мои чувства.
Как бы то ни было, но это движение вывело меня из оцепенения. Продолжая кутаться в свой бесполезный гольф, я с трудом добрался до сидения. Пришлось немного повозиться, прежде чем мне удалось установить его как надо, оперев спинкой о каменный выступ там, где, по моему разумению, было меньше ветра. Измождено упав в эти остатки былого комфорта, я все же не смог не обратить внимание на то, что кресло было абсолютно неповрежденным, по виду таким, каким его установили при сборке самолета. Подумать только - если бы кто-то догадался сесть вот сюда, и покрепче пристегнуться, то вполне возможно, что остался бы в живых!
Вот так отсутствие дара предвидения в который раз обрекает человека бессмысленной смерти. Я машинально подумал об этом, а в следующую секунду произошло неизбежное. Совокупность впечатлений наконец-то прорвала выстроенную шоковым состоянием дамбу, и сознание тут же затопила до краев страшная, потрясающая самые основы моей персональной вселенной правда: семья погибла, а сам я обречен через несколько часов (спасатели если и прибудут, то нескоро) превратиться в антропоморфную сосульку, влипшую в это самое кресло...
Тот, кого я про себя окрестил шаманом, продолжал свой труд, смысл которого, кажется, заключался в исцелении. Затуманенным от слез взором я следил за ним, нисколько не боясь разоблачения. Пусть делает, что считает нужным! Мне, наверное, больше всего на свете было сейчас безразлично, что будет со мной дальше. Выздоровею, встану на ноги, или же закончу свои дни подобно хромой собаке, никому не нужный, среди этих корявых жердей, побитых солнцем и ветрами шкур да жестоких аборигенов, которым, конечно же, глубоко наплевать, как там дела у свалившегося им на голову белого парня. Либо подохну от гангрены.
В груди разливалось горькое озеро, готовое затопить все мое существо в своей ядовитой горечи.
А мысль работала, ей эта горечь не мешала: если спасатели нашли место катастрофы, если смогли вытащить меня - где же тогда пресловутые люди в белых халатах? Почему надо мной не белоснежный потолок медицинского корпуса, а какой-то примитивный самострой? Здесь место самому совершенному медицинскому оборудованию, а не грязным ветхим шкурам и вырезанным из какого-то камня странным антропоморфным фигуркам на стоящем в ногах столе. Что уж говорить об этом ряженом, плюющемся болване.
Удивительно!
Впрочем, не совсем, так как нашли меня, конечно же, не спасатели, а какие-то троглодиты - добровольные отшельники, о которых иногда рассказывает телевидение. Отшельники, отвергшие вместе со всем хорошо известными недостатками цивилизации и ее блага, такие, например, как медицинское обслуживание, лишившее человека возможности протянуть ноги по иной причине, кроме как старости.
Бессвязное монотонное бормотание, раздававшееся из-под маски, усыпляло. Да я и не имел ничего против того, чтобы, забывшись, вновь любоваться нахлобученным на горный пик солнечным диском, неестественно большим и потому царственно величественным.
Добраться бы туда.
Забыть то, что случилось с отцом, матерью, сестренкой, с моими ногами, наконец, о том, что я, может, никогда больше не найду в них достаточных для такого восхождения сил.
Я снова заснул и опять оказался там, где земная твердь встречается с небом. Наблюдал за огибавшим горный пик солнцем и верил, что придет время, когда я обрету способность воспользоваться лестницей великанов и взобраться на небеса, где только и найду успокоение и хоть на какое-то время забуду о своей безвозвратной потере.
Когда же, спустя некоторое время, мои глаза вновь открылись, странная харя исчезла. А боль в месте перелома, жгучая, пульсирующая, помогла вернуться к действительности...
Это было двенадцать лет назад.
И вот сейчас то, что случилось в жизни преуспевающего шестнадцатилетнего студента, мечтающего стать астробиологом где-то на многообещающих в смысле внеземной жизни спутниках Юпитера или Сатурна, с некоторыми незначительными вариациями повторилось для меня - его преемника. Преемника, естественно, по телу, так как бедный малый тогда так же, как и все остальные, кто был с ним, не пережил той страшной катастрофы.
Тело его, правда, осталось целым и практически невредимым, но принадлежало оно уже другой личности.
МНЕ.
После случившегося я смог отказаться от всего, что связывало с прошлым. Что могло стать тем самым грузом, который, оказавшись неподъемным, силами тяготения навсегда свяжет с грубой реальностью, постижение которой может привести только к разочарованию. В себе. В окружающих. В мелочах, и в жизни в целом.
Я оставил дорогой сердцу прах в безымянной пропасти, и взял новую фамилию. Забыл друзей и родных, и до тех самых пор, пока мое лицо не стало, иногда, появляться на телевидении, мне удавалось скрыть от них всех свое спасение.
Грех сказать, новая жизнь мне нравилась. И не только своей своеобразностью, непохожестью на все то, что ей предшествовало (а, значит, тем, что она помогала забыть).
Мне нравился неожиданный талант, который стал настоящим сюрпризом. Нравилось его реализовывать. Мало сказать, нравилось - да я восхищался им, это наполняло мою душу, как паруса ветром. И мне нравился Гарри - надежный, остроумный, предприимчивый, талантливый. Нравился, по крайней мере, до поры, до времени.
Теперь все кончилось.
Подчиняясь каким-то непонятным законам, на мне, разрывая шрамы, защелкиваются зубья старого капкана. И я ощутил в душе приблизительно то же, что тогда, на заснеженной высоте Анд - недоумение, отчаяние, одиночество, обреченность. Не хватает только скорби о потере. Об утрате тех, кто своим присутствием в моей жизни по возможности разбавлял ее бессмысленность и, возможно, бессодержательность. Но здесь еще многое можно наверстать, хорошее этому подтверждение - пример с "Гарри". А ведь еще не вечер, и явление одного призрака может стать примером к подражанию для других.
Колесо жизни описало очередной круг, и вот я, точно так же, как и много лет назад, нахожусь в полном бессилии, снедаемый жгучей, пульсирующей болью, пожирающей мои ноги уже где-то на уровне колен. И жду повторения чуда.
Но тогда я был не один. Глухие на первый взгляд места оказались обитаемыми - здесь жили те потомки древних инков, которые так и не смирились с цивилизацией двадцать третьего века и решили порвать с ней, уйдя в мир отцов, горы. Они увидели столб дыма, развевающийся над пылающими обломками самолета, и отправили туда несколько мужчин.
ТОГДА я был не один.
На мое великое счастье, магический предводитель деревни, в ответственные моменты украшавший голову той самой маской, так смутившей меня вначале, прекрасно разбирался в тонкостях народной медицины и смог остановить воспалительный процесс. Его умелые руки настолько точно совместили сломанную кость, поместив всю ногу в специально выдолбленную для фиксации перелома колодку, что уже спустя три недели я смог сделать первые шаги. Робкие, неумелые, но показавшие перспективу.
И тогда была Стелла. "Звездочка", как назвал я ее по-русски. И если старый индеец, ее дед, спасши меня, подарил жизнь, то она наполнила ее содержанием, дав душу.