Молча, с большой и неизъяснимой болью в своём, уже видевшем это, сердце я наблюдал странно запомнившуюся картину. Наблюдал я, как бедного, рвущегося и ревущегося ребёнка, его собственная бабка заставляет помахать ручкой его собственным родителям, отъезжающим на его собственном автомобиле.
До спазма знаком мне этот крик из детства. Мой собственный крик моим молодым вечно мёртвым родителям, которым мой Наставник заповедовал погрести своих мертвецов.
Вы скажите, что нельзя быть таким злым? Неужели я так зол? И это вы меня об этом спрашиваете?
Вы, которых чужие тёти просили помахать вашим родителям через окно запотевшего, захрустевшего по щебню автобуса, уносящего вас в пионерлагерь?
Вы, которых страшная тётя в белом халате просила помахать ручкой запотевшему окну районной детской больницы, когда за ним уходили без вас ваши мама, папа, ещё кто-то?
Вы, которые сами уже понимали и знали, что надо помахать рукой, когда вас увозил в странной, манящей, цвета хаки одежде дядька?
Да, это вы скажите мне, что так должно было быть, чтобы любовь была крепче и ни за что не поверите мне, если я (шёпотом, чтобы они не услышали, и вообще никто не услышал) скажу вам, что я смертельно их всех ненавижу. И любовь не стала от чего-то крепче, а и вовсе теперь никакой любви нет.