Над карнизом его окна, прямо над уступом эркера висела глыба льда. Сползшего натаявшего по крыше снега. Глыба капала слезами талой водицы, оплакивая уходящую зиму. Глыба вытягивалась в грандиозную сосульку острым козьим выменем и сочилась, выпаивая запоздалую весну. Он наблюдал ее уже дня три, и ноздреватые раковины, у основания захватывая монолит, источали его. Сегодня он потратил пять минут, пытаясь шваброй обрушить серый окостеневший язык на асфальт, на город. К сожалению, он лишь изуродовал пару сталактитов, и обломанная хрупкость сосулек вызывала в нем отвлеченное чувство грусти и несбывшегося. Кроме возбужденного ""Ах, черт!" квартира так и не услышала от него за эти три дня ни слова. Он желал и желал с нетерпением перегоревшей страсти застывшего момента отрыва. Начала движения. Момента звучания хоралом тишины. Незаметной дрожи монолита и чувства неудержимости свершающегося. Пожалуй, ради этого он и жил эти три дня. Сдвинувшаяся глыба с хрупким украшением сосулек, неразрывных, единых с массой, уже снилась ему вторую ночь. Восторг отчаяния и теплые счастливые слезы пробуждения обрекали его на бездействие.
А глыба висела из последних сил. Внизу шли люди, и он пытался объяснить себе свое внимание и неспособность заняться работой дискомфортом, рождающимся из сознания опасности для проходящих этой дурынды, спрессованной собственным весом, весенним солнцем и долгой зимой. Кристаллики льда - это не из этого ряда, летаргический сон воды, грязной жижи хлопов пели над текучей стихией. Сон на краю бездны. И капель, капель как тревожное напоминание о прыжке отчаяния, злобном действе закостенелого, застывшего, готового собой раздавить теплое и малое, имя которому жизнь, нежная и горячая, пузырек с пульсирующей кровью. Капилляры и сосудики с тонкими стенками. Жидкое ласковое солнце, не терпящее прикосновений среды, гибнущее в бурую глянцевитую массу в разводах черного и красного. Сворачивающее нить жизни. Фибрин - цианистый калий живого. Скорпион легенд, жалящий себя самого в кольце сплошного огня. Самоустрашение из несогласия, неприятия осквернения.
Стоя у окна, он не раз ловил взгляды задравших головы прохожих. Они словно обвиняли его, отождествляя застой сезона и его в раме оконной рамы. И он отшатывался от окна и из сумрака комнаты, встав на диван, наблюдал за бурлящей беспечной улицей. Наблюдал невидимый и сам невольно принимал причастие льдины и упивался своим грозным значением. Своим и глыбы. Да ведь разве не у его окна, не с его карниза свисала замерзшая угроза? Он вдруг заметил, что наплыв льда натек узким языком контрформ на его раму.
И глыба, приняв его комнату в себя, опиралась на раму его окна. Основание языка расплывалось по раме и уже тонким слюдяным натеком захватило край стекла. Это уже было оглашенное признание его самого частью глыбы. Он сглотнул слюну, уставясь на самый верх окна. И тут он снова произнес: "Ах, черт!" и, дернув ручку ящика гардероба, вывалил ворох тряпок: футболок, трусиков, рваных на локтях рубашек и протертых китайских полотенец с колибри и цветами. Вооружившись ножницами, сидя на полу посреди комнаты, он резал и резал цветные тряпки: синие, красные, желтые, в мелкий рисунок, на полосы разной ширины, короткие и длинные, и посматривал на заглядывающую в комнату выменем сосулек глыбу. На минуту замерев, он смотрел на ком лент и, вздохнув, выправил из джинс черную шелковую рубашку, откромсал два куска по подолу во всю ширину рубахи, пыхтя и вывернувшись: за спиной на пояснице резать было неловко. Он справился с этим, не расстегнув рубашки, и это почему-то было важно и вселяло в него спокойное удовлетворение. Потом он встал и, собрав нарезанные ленты, медленно открыл окно. Бумага, подпоротая его пальцами, рваными краями волновала его, а клочья ваты на полу и подоконнике казались ему почему-то закономерными и уместными.
Улегшись на подоконнике и уперев в край раскрытой рамы левую ногу, он спокойно и вдумчиво повязал ленты на каждую из сосулек, по нескольку на каждую. Они затрепыхались на влажном ветру, как живые, и сосульки остриями вниз торчали из лент. Красных, желтых, черных. Он осторожно втянул свое тело обратно в комнату и, дуя в горсть оледенелых пальцев, с ликованием глядел на содеянное. В комнате стало свежо до пронзительности. Он выглянул еще раз в окно и, увидев приближающуюся группу великовозрастных шалопаев и пацанок с портфелями, быстро захлопнул окно, одним движением повернув пучку запоров. Глыба охнула и, замерев на долю секунды, рухнула вниз, увитая лентами на хрупких выростах рогов и зубов. "Ах, черт!" - с удивлением сказал он и, откинувшись на спинку дивана, закрыл глаза. Было около шести вечера - время сиреневых сумерек. Время отчаяния прошедшего и еще не наступившего. А город, улица, асфальт рвались в комнату с нечеловеческим криком ужаса и боли.