![[]](/img/c/chernichkina_a_a/homecoming/pnt.jpg)
Танечка тогда весь вечер занималась культурно-просветительской деятельностью, особо усердно налегая на Петера. Вилли был побойчее, на чем-то одном не хотел останавливаться, отдавая себя всей компании, да и пил неуемнее, так что к утру от него нечего уже было добиться, и косячок очарованных гостей потянулся к выходу под открытие метро, оставив его на Леркиной тахте проспаться. А Петер с Танюшей все не хотели расставаться. Ее уже влекли к выходу, а он все горячо обещал написать ей в фейсбуке, обязательно пойти в музей, когда откроют, просто походить по Арбату на худой конец.
Таня тоже собралась домой, вышла, вдохнула зимней свежести, и сказала себе: 'Забудь! Такие встречи мимолетны, а ночные обещания истаивают с первым светом дня!'
Но прошло несколько недель и мессенджер пиликнул в сумочке: 'Привет, это Петер! Помнишь, что мы познакомились на вечеринке? Я буду в Москве в начале Марта, ты хочешь встретиться?'. Она снова вздохнула, сделала вид, будто раздумывает, но пальцы уже набирали: 'Да!'. И начало марта прошло бурно, волшебно, прямо-таки совершенно необыкновенно! Пока все не снимали масок и переживали из-за каждого незащищенного касания в общественных местах, Таня и Петер жалели только, что у них нет одной маски на двоих. Она почти совсем ничего не ела все три дня, только пила, курила, много говорила, еще больше смеялась, и большую часть времени - целовалась. Все трое суток, не переставая, ее голова немного кружилась - такой весь мир вдруг стал яркий, переливался и поблескивал, как блестящий, добрый, всегда немного взволнованный взгляд молодого немца.
Благо, что учебы было немного, все перевели на дистанционку. Там в основном нужно было призрачно присутствовать на виртуальных лекциях, да выполнять гору заданий. Но никто особенно не замечал, если ты этого не делала. Таня полностью отдалась помутнению рассудка, именуемому любовью. Она длилась три дня, потом Петер поменял билеты, и она длилась еще четыре. Потом ему позвонила взволнованная мама: она очень сильно переживала из-за коронавируса, и просила его прилететь, пока не отменили последние рейсы. Петер пробыл в Москве еще два дня и улетел со слезами на глазах - когда, где и как они могут встретиться, кроме Скайпа? выживут ли они вообще в этом безумии? И какое будущее ждет их, да и весь мир, в конце концов, - все было неопределенно.
За днями ослепительного счастья в Танину жизнь ворвались темные дни отчаяния. Она старалась сосредоточиться на учебе, виртуально проходила терапию, отрабатывала часы практики, но ей все чего-то не хватало. Не хватало ей и Петера ночами через компьютер. В экране, голубовато-размытый, он казался таким далеким, таким нереально красивым, благополучным и европейским, что Тане начинало казаться, что он неминуемо отдаляется от нее. Затем их звонки стали короче, через некоторое время - реже, и в какой-то момент она провела три дня, воспаленными глазами глядя в телефон без единого извещения от него.
За окном стоял апрель, ранняя весна - такая настоящая, теплая, сулящая раннее лето, но она радовала только тех, кто предпочел, как в 'Декамероне', удалиться из города, охваченного чумой, в пасторальную идиллию. В Москве, казалось, наступил пик карантина, когда напряженно-тревожная изоляция уже перестала казаться раем даже интровертам. Все это, вкупе с переживаниями родных и друзей, лишь отягощало переживания Тани. Вскоре к невзгодам душевным добавились житейские тяготы. Соседка, с которой Таня напополам снимала квартиру, решила съехать и вернуться к родителям. Срок подошел, она пришла прощаться, а Таня только-только пришла в себя и осознала, что снимать квартиру одна она точно не потянет, несмотря на небольшие дистанционные подработки.
Она стала думать, как ей быть. Перетряхивала друзей и подруг, но все москвичи плотно самоизолировались, и с жилплощадью стало туго. А кто из регионов, в большинстве своем уезжали домой: обучение дистанционное, с работой плохо. Возвращаться ей, в общем-то, было куда - в Вологду к матери, которая сейчас жила с Володей, слесарем 3-го разряда. Человек он неплохой, вроде бы, даже непьющий. Но отношения с матерью у Тани были так себе, да еще жить напрашиваться к чужому совершенно мужчине, да в 23 года - это никуда не годится! К тому же Вологда... Городок приятный, но ни то, ни се - не Москва, бурлящая перспективами, но и не романтичная глушь. И своей для Тани так и не стала за несколько лет старшей школы. И только она призадумалась о совсем кардинальной смене жизненных обстоятельств, на которую ее толкала, прежде всего, глубокая сердечная рана, как раздался звонок через Скайп:
- Халло! Таня, это я... Прости, я пропал. Мой дядя умер... Да, ковид-19. Я что хотел сказать тебе, Таня: я нашел способ приехать к тебе. Через Минск. Но это не просто и, пока что я не знаю, как смогу я назад вернуться, если нужно. Так что... Но я очень хочу тебя видеть! Я знаю, что все у нас было не очень хорошо...
- Подожди, Петер, Петер! - взволнованную Таню бросало то в жар, то в холод, волны дрожи накрывали ее с головой и голос срывался, - послушай, может, ты хочешь: поехали со мной в деревню? На весь карантин, а? Я сама скоро собираюсь уезжать из Москвы!
- В деревню? Какую деревню? Это что-то типа...
- Это дом, милый, это мой дом. У меня есть дом. Это далеко, очень далеко от Москвы. Но там очень хорошо, знаешь? И там так красиво! Тебе ужасно понравится, это настоящая русская глубинка!
Когда до него дошло все сказанное, и он более-менее переварил это, Петер впервые за время их общения по скайпу по-настоящему улыбнулся. Той самой своей широченной непосредственной улыбкой, которой в Москве не увидать, и от которой в два счета тают наши плотно замкнутые сердца. И у Тани на сердце сразу потеплело.
- Русская глубинка? Я это, конечно, люблю уже! - все шире улыбался с экрана Петер.
Он прилетел из Минска 3-го мая. Они встретились, переночевали в хостеле, где Таня жила уже три дня, съехав с квартиры со всеми вещами. А утром на вокзал. Попили кофе с пирожными в единственном открытом кафе, посмотрели на полупустой город и погрузились в поезд. Стоит ли говорить, что Петера все окружающее чаровало по-особому: он ожидал впереди самых необыкновенных приключений, оставив позади, в пригороде Гамбурга, скучную большую семью, погруженную в страх и уныние. Он снова был со своей Татьяной, грезил глубокими русскими лесами с лешими и русалками, гроздьями развешанными на ветвях могучих дубов. Даже самые обыденные вещи - чай с подстаканниками, подмосковные станции за окном и их забавные названия - все вызывало у него почти детский восторг. И разумеется, обе кондукторши то и дело заглядывали к ним в купе под самыми разными предлогами.
Таня сидела у окна в уголке и потягивала чай, любуясь своим красавцем. Она ему улыбалась, но по спине пробегал холодок. Все казалось ей слегка нереальным, или, сказать лучше, неуправляемым. Решения, принятые за две минуты во время разговора через интернет; спонтанные броски со всеми вещами с места на место; Москва, а с ней учеба, практика, какая-то подработка и вся будущая карьера, оставленные вдруг и неизвестно насколько - все это было не в ее характере. От этого, наверное, и отдавало легкой дрожью. И деревня эта еще. 'Но там же все нормально! - убеждала она себя - это место мой дом, там все будет хорошо!' И смотрела в окно, где за мельканием опор проплывали едва позеленевшие рощи и ярко блестело солнце, словно суля только самое светлое будущее.
Уже поздно вечером сошли с поезда и добрались до местной гостиницы к полуночи. Не было сил даже отпраздновать прибытие, ребята улеглись на кровати под советские пледы и уснули, а Петер все твердил, как он завтра налюбуется старинной деревянной архитектурой. Таня была помрачней - назавтра неизбежная встреча с мамой и слесарем Володей, потом долгая и тяжелая дорога. Но очень глубоко внутри, подо всеми поверхностными и мимолетными тревогами, она ощущала глубокое удовлетворение - чуяла сердцем, что все идет, как надо.
Встреча с мамой прошла отлично. Быстро, по-деловому, но без натянутости, и даже с толикой теплоты. Встретившись, они успели ощутить радость после долгой разлуки, но не успели вспомнить, почему так долго норовили не встречаться. Володя оказался человеком очень тихим и смиренным, с большими грустными глазами - воловьими, как ввернул бы здесь искусствовед. Петера они приняли сперва натянуто, но потом, как и все остальные, растаяли от его восторгов по поводу их 'старинного русского города'. Ребятам вручили ключи от дома, пакет с домашней едой, и они, распрощавшись, с легким сердцем отправились на автобус.
Тот тарахтел и неприятно раскачивался, Таню быстро разморило и укачало. Даже с Петера начала сползать его восторженность. Но вот несколько часов пути позади, и они с невероятным облегчением выгрузились на обочину. Автобус укатил в клубах черного дыма, Таня закурила, удовлетворенно усевшись на свой огромный рюкзак. Она сидела, уперев руку в коленку, обтянутую драными джинсами, и глядела то в одну сторону дороги, то в другую. Пустота и тишина, по обеим сторонам дороги пустые поля с редким кустарником. Вот-вот ветерок понесет по дороге высохшее перекати поле, да раздадутся где-то с низко-надвинувшихся небес протяжные гитарные аккорды.
- Как будто, мы где-нибудь в Оклахоме, скажи? - сладко затянувшись, спросила Таня.
Петер стоял хмурый, вцепившись в лямки рюкзака и разглядывая окрестности. Утреннее солнце скрылось, и радостная яркость уступила место более естественной для этих мест серости пейзажа. Над полями и далекой темной стеной леса неслись стальные, будто перетекающие друг в друга облака, холодные порывы ветра пробирали насквозь. Однако где-то в роще неподалеку весело гомонили птицы, возвещая безоговорочное наступление весны.
- Пойдем-ка, - сказала, вставая и потягиваясь, Таня, - пора идти. Нам с тобой через поля, лес и маленькую речушку идти четыре километра. Раньше ближе можно было, но - карантин - автобусов и так мало ходит.
Петер взял у нее огромный рюкзак; Таня надела его - куда меньших размеров, и они сошли с побитого асфальта на заросшую колею небольшого проселка, отходившего на север. Шли бойко, дыша полной грудью, и скоро необычная доза кислорода ударила в голову обоим. Вот они уже поют какие-то песни на одинаково плохом английском, хохочут, сбросив рюкзаки и бегая по полю, как два малых ребетенка. Вскоре, дойдя до леса, устроили привал, накинулись на мамину запеченую картошку с отварными яйцами, как на самый лакомый фастфуд. Обрадовались нескольким бутылочкам пива, попавшимся в пакете, пили, смеялись, целовались и снова шли, слегка пригибаясь под отяжелевшими после еды рюкзаками.
Речка разлилась против того, что помнила Таня. Через нее перебирались с хохотом по поваленному дереву, уронили пиво, и Петер полез вылавливать бутылку, потому что его немецкий дух бурно противился загрязнению природы; вымочил все ноги, но вылез на берег довольный.
- Осталось всего ничего, - показала Таня, - вон там за пригорком, видишь холм? На нем деревня художников. Они лет тридцать назад собрались в Питере, купили в той деревне несколько домов и заехали с семьями. Жили одно время припеваючи, курей разводили, коз, растили детей. Успешно продавали свои картины, вдохновленные сельской жизнью. Но потом дети выросли, кому-то домашнее обучение и деревенская жизнь не понравилась - большинство уехали. Некоторые из первых остались еще, но так-то деревня почти опустела.
Усталый и слегка осоловевший Петер понимал ее через слово, переспрашивал, иногда вставляя немецкие слова.
- А вон там, если правее взять, наша деревня. Вон, видишь колодец?
- O, wirklich! Таня, это как в кино!
- Я же говорила!
И они припустили к колодцу с журавлем, аутентичным ведром на цепи, старыми, выбеленными на солнце досками дверец.
В деревне круглогодично жили в трех домах. Баба Галя, ей было 86 - уже не ходила сама и лишилась почти всех зубов. Но к родне переезжать отказалась. Пришлось продать почти всю живность: в старину были у нее и козы, и гуси с курами, и кролики, а когда-то и корова. Но она и теперь еще жила, не унывая, и ей поочередно все в деревне помогали. Вот и Таня сейчас везла для нее в рюкзаке лакомых гостинцев. Ее ближайшие соседи - Катерина Андреевна и Виктор Петрович - крепкие старики сохранили все свое хозяйство и были в деревне за главных. Именно Виктор Петрович ходил в магазин в соседнее село да на почту за всех, а Катерина Андреевна помогала приглядывать за домами 'дачников', которые только на лето привозили детей, кто из Петербурга, а кто из Вологды, как Танина мама.
- Вон, мой дом, - показала Таня, и у самой что-то тихонько екнуло, когда увидела она зеленый подвыцветший заборчик под кущей набухающей сирени, - там раньше жила моя бабушка. Уже четыре года, как ее нет; после бабушки там никто не живет, но мы стараемся приезжать, и Катерина Андревна, как может, за домом приглядывает. А вон там вон, видишь? это банька! Скоро я тебя попарю, как у нас положено! - и она притворилась, будто охаживает его веником.
- А третий дом кто? - отсмеявшись и отдышавшись, спросил Петер.
- Какой третий? А третий, где живут зимой? Вон там, направо посмотри, видишь с краю?
Дом этот был самый плохонький в деревне: с просевшей над половиной дома крышей, весь заросший кустарником и старым бурьяном, он казался вообще не обитаемым.
- Витюня там живет. Доживает уже, правильней сказать. Спился он давно, да тут его не бросают.
- Ну пошли, - потянула его за руку Таня, - давай сначала к соседям зайдем!
Они направились к самому большому и красивому дому, добротному, с большим достроенным вторым этажом и широким двором с разными пристройками. Тут Таня мимолетно хитренько обернулась к Петеру, на секунду остановившись:
- Только ты, это... Не удивляйся. Меня тут, конечно, все любят. Но немного... эээ, в общем, считают ведьмой, - и она широко, но немного неуверенно улыбнулась.
- Ведьмой?
Он на мгновение нахмурился, потом притянул ее к себе, убрал с лица короткие темные прядки и заглянул в глаза.
- Я это всегда знал про тебя! - ухмыльнулся он и поцеловал ее в маленький, слегка вздернутый нос.
Катерина Андреевна и Виктор Петрович встретили их радушно, почти, как родных.
- Танюша, ты никак, домой решила вернуться? - Катерина Андреевна обнимала ее, всю девушку обводя пристальным взглядом ясных голубых глаз в сеточке глубоких морщин. Таня смеялась, отшучивалась, сама не зная, что и чувствовать теперь, когда вся жизнь, внезапно свернув, снова привела ее назад.
Как все деревенские, старики встречали гостей, ни на секунду не отрываясь от повседневных дел. При этом засыпали искренними расспросами, потчевали домашними вкусностями, деревенскими новостями и житейскими мудростями. Улучив момент, Виктор Петрович тихонько спросил у Тани:
- Что-то он у тебя как-то странно выговаривает, это что ж он, белорус что ли?
- Нет, Виктор Петрович, он немец, студент из Германии. Мы у одной подруги познакомились, а сам он из Гамбурга.
- Немец, вишь оно как! Давненько тут не видали немцев-то, - покивал он задумчиво, но косо смотреть на Петера не стал. Что ни говори, а всегда царило в этом доме какое-то небывалое радушие.
Под конец старики проводили ребят, до верху нагрузив угощениями. Виктор Петрович обещал назавтра баньку растопить, да позвал Петера с ранья прийти, забивать козленка к праздничному столу по случаю их прибытия. Парень сначала не понял, но после объяснений Тани пришел в ужас, просил пощадить козленка, пусть лучше козу доить научат. Все нагруженные, усталые, к темному дому подходили уже в глубоких сизых сумерках.
Дома все было чисто и аккуратно, точь-в-точь, как Таня все помнила еще с раннего детства. Немного запыленные окна, дом холодный и явно нежилой. Но когда затопили печь, слегка навели чистоту и разобрали вещи, сразу стало уютно. Оба усталые, но довольные сидели за укрытым кружевной скатертью столом, собираясь с силами - встать, чтобы лечь. Спать легли в Таниной комнате с двумя узенькими кроватями: она на своей, Петер на маминой. Темно, только за окном светился единственный на всю деревню уличный фонарь. Острое чувство - дома, обнимающего и обволакивающего запахами детства. Таня не успела обдумать все, что с ней происходит, как провалилась в глубокий сон без сновидений. И утром встала совсем рано, отдохнувшая и полная сил. За завтраком Петер спросил:
- Почему ты говорила, что они думают, что ты ведьма?
- Я? А, ну тут не то, чтобы именно я. Тут скорее, про всех нас, - она улыбнулась и села перед ним, готовая к разъяснениям, - просто деревня, ты понимаешь, маленькая. Все про всех все знают, все у всех на виду. Живут, как одна семья. Ничего тут не спрячешь. А у нас семья, ну как-то так повелось: сначала прабабушка - про ее-то семью я мало знаю, но сама она родила мою бабушку в самый разгар войны. Родить родила, а отца-то никто и не видел. Говорила сама всегда, что муж на войне пропал. Ну а тут в деревне слухи ходили, что она, вроде бы, какого-то немца встретила в лесах, и привет!
- Привет? - не понял Петер.
- Ну, встретила, мол, в лесу, а потом как вернулась, спустя время дочку родила.
- Ааа, - понимающе протянул он, - подожди, значит это, что ты, vielleicht, тоже немец?
- Немка, - поправила она, - ну, может, кто ж его теперь знает? Ну так вот, у бабушки с мужем тоже как-то не сложилось. Она уехала учиться в Петербург, тогда еще Ленинград он назывался, прожила там несколько лет, а приехала обратно с дочкой. Ну тоже, всякое бывает, но в деревне это странно.
Таня ненадолго замолчала, задумавшись, дойдя до более личной части воспоминаний.
- Ну и мама у меня тоже. Несчастливая.
Она смотрела на стол, водя пальцем по затейливому узору скатерти. Затем, очнувшись, вскинула голову, тряхнула челкой и закончила легко и шутливо:
- Вот так и вышло, что все мы в семье Пантелеевы, по материнской линии фамилию передаем уже какое поколение. А тут у нас женщина, если она сама по себе, так это только одно и значит - ведьма! - игриво подмигнула она Петеру, который понимающе кивал головой.
- Ну пойдем-ка, дорогой, сегодня вечером баня, а баньку нужно заслужить!
За день они переделали множество дел. В городе живешь - времени не замечаешь. В деревне оно течет совсем по-другому. Навестили бабу Галю, которая упрямо Петера называла Петей и, кажется, принимала за кого-то из старых знакомых, чуть не кокетничала с ним. Помогли, чем смогли, по хозяйству Катерине Андревне с Виктором Петровичем. Уже под вечер, Таня взяла Петера за руку и повела, заговорщицки улыбаясь, на проселок, что вел прочь от деревни, с древними, но глубокими затопленными колеями от огромных грузовиковых шин. Шли с полчаса, по пути Таня рассказывала, как боялась тут ходить все детство, потому что, по словам Виктора Петровича, в лесу жили кабаны и на людей прямо из кустов напрыгивали со своими острыми клыками. Сейчас в роще никого не было, кроме великого множества сладкозвучных птиц. Дорога привела к озеру, каких в этих краях, объяснила Таня, через версту можно встретить хотя бы по одному. Пришлось потом объяснять, что это за верста. Но озеро было красивое. Решили как-нибудь отыскать в соседней деревне ребят с лодкой и отправить Петера на рыбалку. Обратно возвращались, уже темнело, в роще завел трели соловей, сердце переполнялось до краев от сладкого вечернего воздуха и разлившегося над полем нежного вечернего света - лилового с мягким розовым золотом. Вокруг тишина, пустота, русская необъятная ширь и глушь. Объятия и поцелуи были так щемящи, что казались последними: ну не может человек безнаказанно быть так молод, так счастлив, так бесстыдно и сладостно жив.
В баньку ребятам, помимо ароматных березовых веников, Виктор Петрович принес старинную бутыль с мутноватой, подозрительной на вид жижей. У Петера промелькнул слегка озадаченный взгляд, но Таня подмигнула, и сказала, что как немец, он должен оценить этот редчайший продукт. Самогон был тепленький, мутно-сероватый и пах так, что с ног сбивал, но пился - как живая вода с молодильным яблочком вприкуску! От такого ноги ватные после третьей рюмки, а голова чистая, светлая, только парит, словно, где-то на шаг повыше тела. После бани всего красного, разгоряченного немца, голая Таня, хохоча увела за баньку. Только было он, остановясь, с тихим вздохом: 'Ну, ведьма!', потянулся к ней, сияющей белизной кожи при лунном свете, как она толкнула его в грудь, и он полетел назад в холодный, черный пруд. Погрузился, поднялся, отряхиваясь, и выбирался с длинными немецкими проклятиями, цепляясь за сухие прошлогодние камыши, крупно дрожа. Спалось после этого невероятно!
Так они прожили чуть больше недели. За продуктами и позвонить родным ездили в соседнее село, что за озером; вдвоем на одном велосипеде. Учеба у Тани осталась где-то далеко уже решительно и бесповоротно. Ну второй год магистратуры, авось, в следующем году разберемся! Что такое другой мир, тот большой, где ночные клубы, фары машин, супермаркеты и пандемия? Не иначе, как сон, или, может, сериал, мельком увиденный по телевизору. Они еще не надышались друг другом, чтобы успеть заскучать по другим, по интернету, новостям и быстрой насыщенной жизни.
Этим вечером они шли, приобнявшись, с озера. День стоял теплый, и ясный вечер снова дышал негой. Таня умудрилась случайно окунуться, замочила платье, и шла теперь в куртке Петера и мокрых, хлюпающих кедах. Над лесом поднималась луна, сияя чистым, круглым и сытым лицом. Что-то зовущее было в этом сумраке, Таня надышаться не могла, все как будто захлебывалась. Рассказывала о детстве, торопливо, ничуть не заботясь уже о том, все ли он понимает. И в ушах у нее, понемногу нарастая, стоял какой-то чудный звон. Будто комар над ухом. Она вдруг остановилась, и даже махнула рукой, может, и правда, комар? Но оно не проходило, наводняя до краев, заполняя уши глубоким звоном, потопляя в нем ночь, Петера и целый темный мир кругом. Ее немного повело в сторону, голова закружилась, и она, оступившись, опустила одну ногу в глубокую затопленную холодной водой колею. Петер ее поймал за локоть, глядел на нее, открывая рот, будто спрашивал: 'Что случилось?'. Таня встряхнула головой, прищурилась на его лицо, освещенное зыбким лунным светом. Его черты, такие знакомые, размывались, казались лицом незнакомца. Она огляделась: дорога, поле, лес, чернея, вставал позади нее. 'Что-то там в лесу', - подумалось ей. Что-то - то ли звук, то ли смутное движение. Она сбросила его руку, пригляделась, шагнула к лесу. Ну точно, будто что-то там происходит, но вот что это? Какая-то далекая-далекая, чужая мысль: 'Кабаны' - мелькнула и тут же пропала, будто прилетела из чужого сна. Она немного повела головой, непрочно сидящей на шее. Звук, затмивший мироздание, вырос уже до того, что стал неощутим, только волоски на коже топорщились, вставая дыбом. Из темноты пульсировало, будто круги расходились по черной глади воды. Она шагнула, приглядываясь, и еще; ветви скользили по лицу. За спиной, прямо там, где лопатки, сильно покалывало, прямо как в детстве, когда ей чудилось, что у нее растут крылья. Два больших, сильных, темно-серых крыла. В лесу, на самом деле, было светло. Все вокруг заливало тусклое свечение. Может, так видят кошки? Пахло сыростью, землей и мхом, старый, умный лес, он смотрит на нее сейчас, слушает ее, улавливает сетью, нитями бесчисленных грибниц. Кожу на голове покалывало. Ее руки впереди выделялись из окружающего переплетения теней бледным зеленоватым свечением. Она медленно шагала, и ее до краев затопляло мгновенное осознание. Она точно знает, куда идет. Она всегда это знала. Ведь это ее лес, ее дом. Там ее ждет ее настоящая жизнь, ее судьба. Ее? Тани? Точно? Или ее, Тани, больше нет? Сгинула, нет, и есть только лес, темно-зеленый, пахнущий мхом и землей, испещренный сотней и тысячей глаз, теней, голосов, отзвуков чьих-то древних песен. Она мельком увидела свою босую ступню. И пропала.
Таня пропала. Ее искали в темноте, с фонарями, Петер и Виктор Петрович. Потом подключился Витек. Бродили по деревне, по темным окрестностям, проваливаясь в темноте в стылые темные лужи. По лесам, густым, полным непроходимым зарослей и темных даже в дневное время чащ. В одной из них Петер нашел свою куртку. Он не спал две ночи подряд. Голос посадил, выкрикивая ее имя, зовя на трех языках. Утром пошел дождь - серый, ровный, холодный. Катерина Андреевна ровным голосом что-то ему говорила, укрыла стареньким брезентовым дождевиком, заставляла передохнуть у печки, кормила. Но он снова уходил под ровно моросящую пелену, которой укрыло зеленый бесконечный мир. Он чувствовал, что потихоньку сходит с ума в этой дикой, русской глуши. Обессиленный и отчаявшийся, он отправился в деревню, где на почте ловил интернет. Звонил домой, звонил Таниной маме, снова и снова звал полицию. Те не хотели принимать мер - мало времени прошло. Но в конце концов его статус иностранного гражданина, замешанного в этом деле, повлиял на них. Двое полицейских приехали из Вологды. Дошли в деревню через село за озером. Ходили вокруг по лесам пару часов. Опросили всех, Петера дольше всех и с пристрастием. Затем всех деревенских, даже бабу Галю. Баба Галя заявила: 'Я все знаю!' Петер спохватился, все спрашивал ее, перемежая в волнении сбивчивую русскую речь все большим числом немецких слов. Его никто не понимал. Наконец оказалось, что старуха рассказывает о ком-то другом, то и дело называя пропавшую девушку то Машей, то Олей. Все это время Катерина Андреевна хлопотала вокруг него, проявляя чудеса выдержки и душевного спокойствия. Танина мама так и не приехала, кажется, приболела. В деревне, накрытой непогодой, несчастный немец все больше сходил с ума. Он вовсе не спал уже в Танином доме, тот снова стоял темный и пустой, в привычном молчании. Витек вернулся в свой тихий запой.
Виктор Петрович и Катерина Андреевна, утешая и выхаживая Петера, продолжали заниматься своим хозяйством: 'Хоть конец света, а Мурку надо доить!', - говорила старушка. Петер сам, как потерянный, бродил по укрытому серой пеленой миру, а возвращаясь домой к старикам, глотал мутно-серое пойло. Мир стал серым, мокрым, подернутым непроницаемой дымкой. Кругленькое лицо девушки с лучистым взглядом в обрамлении темного каре, которую он встретил в невозможно далекой Москве, все больше истаивало из его памяти. Все накрыло пологом беспросветного абсурда, в которую превратилась его некогда легкая и веселая жизнь. Колорит русского севера стал казаться ему демоническим, преломляясь, как мир Достоевского.
Недели через две он этого не выдержал, уехал в Вологду. Там еще некоторое время донимал полицейских, внося ощутимый дискомфорт в их размеренную провинциальную службу. По вечерам в гостинице с советскими пледами он часами провисал перед ноутбуком со всей семьей в режиме онлайн. Серая завеса безумия приоткрылась, но лишь для того, чтобы обнажить перед ним всю бездну роковых заблуждений, в которых он погряз еще тогда, в Москве, на проклятой вечеринке, где все завертелось; и раньше того, на первом курсе, где он выбрал славистику; а может и в школе, где он в приступе юношеского протеста решился учить русский язык. Через месяц после Таниного исчезновения Петер уехал в Германию. Добирался он долго, трудно, сквозь охваченный безумием мир. Неизвестно, нашел ли он покой и потом, в пригороде Гамбурга.
В Москве группа магистрантов с психфака МГУ сдавала сессию за отсутствием одной студентки. Куда делась Пантелеева, знали немногие. Уехала, как и многие домой. Этот странный год менял жизни многих людей.
А в далекой деревне под Вологдой все так же разливались лиловые, пронзительные закаты над подернутым туманной дымкой полем, по-прежнему звучала нежная, трепетная трель соловья. Пил, не просыхая, Витек, в темном доме с проваленной крышей. В крепком, теплом, пропахшем уютом и пирогами доме вертелась в тихой, размеренной жизни Катерина Андреевна, и в праведных трудах встречал ясные рассветы Виктор Петрович. Умерла неожиданно во сне баба Галя. Тихо, без лишней суеты приехали трое из родни, схоронили там же, у березовой рощи над рекой, где когда-то, десятки лет назад, стояла часовенка, и лежал уже двенадцать лет ее Василий Борисович и умерший молодым сын Иван. Солнце вставало и садилось, нежно окрашивая акварелью ползущие над полем туманы. Озеро бездонным невидящим взором провожало облака.
А в лесу размеренным своим чередом, как столетия и тысячелетия допрежь, шла своя невидимая и неслышимая жизнь. Там, в благодатной земле, подо мхом, перегнивающей листвой, влажной сетью грибниц, медленно билось сердце леса. Запах земли, сырость и тлен, в глубоком сплетении белесоватых корней. Тихо, тихо, так, что слышно шорох каждой букашки, муравья и ползущего червя. Темный мир дышит тихо, тихо, весь хором. Хриплый вздох, стук сердца - и вдруг, как волной, окатывает свежестью, сочным запахом, звуком живого леса. Ночь, бурно обрушившая в застывший от молчания и тишины слух грохот новых звуков и голосов - шум, оглушительный шум большой жизни леса. Стук, снова стук, танцующие зеленоватые тени. Два желтых огонька смотрят из темноты: лиса. Шорох ветвей, далекие, но пробивающиеся на поверхность голоса ночных птиц. Вздох, снова вздох, стук сердца, шаг. Земля в волосах, прикосновения корней, остывающие на руках. Вздох, стук сердца, шаг. Мир обретает яркость. Зелень и мрак истаивает из области зрения. Вздох, стук, шаг, снова шаг. Биение сердца, вздох, биение двух сердец. Ветви на ладонях, холодок по коже. Свежий, очень свежий воздух холодит кожу. Шаг, снова шаг. Возвращается зрение, слух, осязание. Тени кругом, возвращается страх.
Но июньские ночи на севере короткие. Девушка в испачканном платье вышла из леса. Оглядела себя, попробовала отряхнуться, взглянула на свою руку, пригляделась к покрытым землею ногтям. Взгляд - немного со сна, но глубокий, все понимающий. Закусила губу, отпустила грязный подол, пошла босая к дороге. Сереет утренний свет, белеет над полем туман, на небе истаивают последние звезды. Небо за лесом заливает бесстыдно-ярким золотом. Суровое перепачканное лицо. Стылая вода в глубокой колее. Грязные ступни, все мокрые от росы. А она еще не чувствует холода. Возвращается домой.
У первого деревенского дома ее бредущую по дороге увидел высокий старик. Постоял, поглядел, неторопливо кивнул и скрылся в хлеву. Из дверей вышла, кутаясь в теплый платок, ясноглазая пожилая женщина. Кивает, мол, заходи, и скрывается за дверью. Девушка, как есть, босая и вся в земле, заходит в светлый, теплый, пропахший человеческим уютом дом. Не чувствуя ни голода, ни жажды, девушка аккуратно присела на краешек стула. Ноздри щекочут непривычные запахи, зябкая дрожь пробирает по плечам. В открытом печном оконце весело потрескивает огонь. Пахнет свежим дрожжевым тестом. На столе, под полотенцем подходит с ночи свежее тесто. Есть не хочется, но она больше не боится.
- Ну вот ты и вернулась домой, - неотрывно хлопоча у печки, говорит старушка, - как дочку назовешь?
- Не знаю, - хрипло, с отстраненным, направленным куда-то внутрь себя взглядом, ответила Таня, - наверное, Машей.
|