(Данную главу главного своего произведения "Монолог ( Диалоги)", написанную очень давно как один из вариантов, я недавно обнаружил в своих черновиках и решил ее опубликовать.)
"Он умирал, он много раз умирал, но теперь он знал, что умрет очень скоро и не сможет больше умирать..." Так Петя писал еще совсем молодым человеком, уже и не помнил, когда. Но теперь, перед своей действительной, не литературной жизнью, он умирал уже не на словах. И не было у него никакого страха перед реальной смертью, которую он переживал тогда, в молодости, когда лишь думал о смерти - всего лишь возможной, кажущейся, мнимой...
И вот сейчас, когда он на самом деле умирал, умирал в полном одиночестве, даже не озираясь, не оглядываясь на свое настоящее, сжимающееся быстрее, чем шагреневая кожа, а также на сочиненное прошлое, совсем не испытывал страха. Того страха, что наблюдал и о котором слышал от тех, кто уходил из жизни с надеждой и безнадежно. Он всего лишь испытывал сожаление, что сам уйдет спокойно, рассудительно и холодно, как не жил на этом свете - единственном - считал, иного просто не существует, что бы там ни говорили, ни верили, ни мечтали... Даже уходя, он не оставлял себе иллюзии другого существования, в своей гордыне не желая никому угождать - ни Богу, ни людям, ни себе... И в этой своей гордыне - такой в сущности пустой и никчемной - он чувствовал себя в крепости, обрушивающейся на его глазах, которую до последнего своего вздоха не сдавал и не хотел сдавать.
И если он все же испытывал сожаление - не жалость к себе, всего лишь сожаление, нечто меньшее, чем жалость... Задумавшись об этом он вспомнил слово "сострадание" как сочувствие к другим в отличие от сожаления - чувства совсем неглубокого, что относилось не к нему как физическому лицу, живущему до сей поры животной жизнью (белковое существование, вспомнил он), а к тому двойнику, что три десятка лет тому назад начал писать "Диалоги", даже не подозревая того, что пишет монолог - фантазию на тему своей жизни - не лучшей, не худшей, просто другой. Другой, отвечающей, быть может, в большей степени его сущности - правда, кто знает, что есть твоя суть. И этот монолог, то ли заменявший, то ли подменявший ему ту реальную жизнь, которая находилась на излете, давал ему больше утешения, страдания, радости, горести, переживания и унижения - "невыносимой легкости бытия" или небытия, чем та материальная, физическая, финиш которой не вызывал у него ни страха, ни жалости...
Он умирал и не сможет больше умирать? Значит, так тому и быть. Не он первый, не он последний. Чему быть, того не миновать. Кто не умер? Жив курилка! Пока. Очередная мистификация при нелюбви к мистике как таковой, коль скоро он еще жив. И в то же самое время мистифицировал всю свою жизнь.
Жить своей собственной жизнью - какая скука! В ней почти ничего не происходит, ее корни начинают сохнуть едва ли не со дня рождения. Вот и приходится пускать в ход свою фантазию. Но одновременно чувство реальности не позволяло ему сочинять себя, своих женщин, детей, друга без корней, плоти и крови, души, наконец, принадлежавших всем им. Это обедняло его самого, но не лишало естественности, позволяло изредка находить себя, не погружаться на самое дно грез, не слишком заблуждаться на собственный счет...
Он не то чтобы не считался с внешним миром, со временем, в котором жил и которое все же менялось в его стране, но не они определяли его внутреннюю жизнь. И потому он жил в одном отрезке времен - в так называемом застойном периоде, в котором и он, и другие жили не лучше и не хуже, чем в предшествующие и последующие годы.
Все мы рождаемся, живем и умираем в один день - он понял это далеко не сразу. Но начав писать свой монолог в диалогах, перестал ощущать время в развитии, которое если и влияло на его жизнь, то лишь опосредованно. И потому, не желая этого, конфликтовал с близкими людьми.
К счастью, мысли о себе точат нас не всю жизнь, пригвождая к позорному столбу повседневности, от которой никуда не сбежать. И это обстоятельство, если не благодать, то благо, позволяющее нашему инстинкту самосохранения брать верх над собой, тем собой, которому неймется в подавляющей его среде обитания и собственном мире. Непостоянство гнета дает нам передышку, иногда столь продолжительную, что мысли о себе уходят на задний план, и мы то ли влачим жалкое существование, то ли гуляем напропалую, сжигая мосты к вообще каким бы то ни было мыслям, далеким от повседневности. Лишь иногда нам удается почти невозможное - ощущать себя в горних высях.
Если возраст моего и Петиного "Монолога составлял почти половину жизни, в нем находилось достаточно отдушин длиной в целые годы и месяцы. И это было благо, в противном случае петля на шее могла бы затянуться намного быстрее, а так мы прожили большую по протяженности во времени жизнь.
Нам никогда не уйти от себя, но время, социум, да и мы сами (все тот же разносторонний инстинкт самосохранения) часто и надолго отрывают нас от себя, вытягивая и отдаляя от петли.
Нет ничего безнадежней поиска самого себя. Мы, как правило, обречены на неуспех. И даже преуспевшие, нашедшие способ самовыражения, далеко не всегда в восторге от себя. Исключения подтверждает правило.
Монолог - предпринятая мной, его автором, в зрелые годы - попытка такого поиска. Тогда, в самом начале и довольно долго, он мыслился иначе. Именно название "Диалоги" отражало суть намерения написать нечто такое, где с главным героем, рефлексирующим, непостоянным, мятущимся, нашпигованным разными комплексами, близкие ему по духу люди вступали с ним в контакты в той или иной степени доверительности и собственного желания дружбы и любви с ним. Это - попытка иной возможности жизни близких людей, когда неполнота понимания между ними воспринимается как норма, необходимость, даже достоинство, так как полнота непонимания намного реальней и встречается значительно чаще. Все то же - не благодать, но благо.
Мы все, даже любящие другого, как правило, все же больше поглощены прежде всего собой. Если не я сам, то кто же еще? Кто еще так плохо знает себя, вопрошает к себе, ищет, чтобы не любить себя самого? Никакая литература, философия, искусство, как бы мы ни пытались следовать им, нам не указ, а всего лишь предложение, рекомендация жить цельнее, лучше. Но в корне они не способны изменить нашу жизнь.
Быть может, только Бог -один Он в состоянии это сделать. Отдаться Ему, а не себе, посвятить себя Ему. Но это, увы, герой не моего и ни Петра Григорьевича романа. И это не я сам...
Прости нас, Господи, в последние наши часы. Мы не шли к Тебе - шли к себе, петляя и постоянно заблуждаясь в потемках своих душ. И потому будет святотатством даже для себя (опять для себя!) прийти к Тебе сегодня, когда наша жизнь на Земле подходит к концу. Мы не заслужили у тебя ни защиты, ни милости, и потому не вправе их у Тебя просить. Одного просим - прощения. За то, как жили, грешили, как, превозмогая себя, все же в первую очередь думали о себе и жили для себя, сознавая иногда, как это плохо.
Прости нас, меня и моих героев, за это, если можешь, Господи!