Сколько тогда нам было лет? Четырнадцать и пятнадцать- не больше. Прошло три года после страшной войны. Мы оба учились в разных общеобразовательных школах, в которых в те годы преподавали с раздельным обучением - для мальчиков и девочек. Впрочем, мы все равно бы не могли учиться в одной школе, так как жили в разных районах. Судьба свела нас вместе на короткое время в детской художественной школе, которая находилась недалеко от ее дома. А я ездил овладевать профессией художника на трамвае - сразу после окончания уроков в обычной школе. Я еще в эвакуации любил рисовать, используя для своих рисунков любую бумагу, какая подвернется, вплоть до свободных мест блокнотов для агитатора, которые каким то образом попадали к моей матери, надрывавшей в буквальном смысле живот в колхозе (до войны она работала в аптеке фармацевтом). Особенно тяжко пришлось нам, когда я, девятилетний, простаивая очередь в магазине, чтобы отоварить продовольственные карточки, то ли потерял их, то ли их украли. Целый месяц мы почти ничего не ели. И если бы не "дары леса", могли умереть с голода. Мой отец погиб в первые годы войны - он пошел воевать добровольцем, совершенно необученным.
Жизнь Вики сложилась удачнее, хотя она осталась в блокадном Ленинграде. Они с матерью чудом выжили, а отец вернулся с войны и стал начальником цеха довольно крупного завода. И если наш дом не сохранился, рухнул, когда в него попала бомба, то ее остался целехонек. Вика с родителями жила в отдельной квартире, что по тем временам считалось роскошью, а мы с матерью ютились в маленькой комнате огромной коммунальной квартиры, куда нас подселили - и то не сразу - после возвращения в Ленинград после войны...
В своей единственной мгновенной фотографии тех лет я выгляжу маленьким тщедушным ребенком, которому можно дать никак не больше двенадцати лет. Если бы на оборотной стороне фотографии не стояла дата, написанная моим детским почерком, я бы сам не поверил, что это я, четырнадцатилетний, купивший в тот же день подарок от матери. То была "Буря" Эренбурга, залпом прочитанная мной, да так, что до сих пор помню, несмотря на плохую с детства память, ее главных героев Сережу и Мадо...
Наши с Викой ученические мольберты находились рядом, так что волей - неволей я не мог не обратить на нее внимание. Особыми внешними данными от других девочек ее возраста (она была на год старше меня) Вика не отличалась. Выделяли ее, пожалуй, только глаза - большие, черные и очень выразительные. Когда я впервые увидел ее, сразу вспомнил старинный романс "Ах, эти черные глаза..." Нет, они далеко не сразу пленили и тем более не погубили меня, и не навсегда я потерял из-за них и сердце и покой. Но до сих пор ее глаза горят передо мной...
До Вики я не обращал никакого внимания на... Чуть не сказал, на женщин. Девочки не только не интересовали меня, скорее, наоборот. Как большинство мальчишек, я смотрел на них свысока, возможно, этим компенсируя свое недостаточное физическое развитие. Я встречался с ними только во дворе нашего дома, где все мы играли, кто во что. Мы, мальчишки, играли в биту и в стенку на деньги (так, кажется, называлась у нас эта игра). Но денег ни у кого не водилось, мячей для игры в футбол - тоже (хотя мать купила мне маленький мячик, который почему-то называли арабским, им мы играли на асфальте, я защищал ворота, героически пытаясь его поймать). Еще мы любили стыкаться - боксировать до первой крови, хотя все мы очень мало походили на бравых парней, настолько худыми и слабыми для этого занятия выглядели. Поэтому иногда мы нисходили до игр в лапту и другие игры, которые надменно считали девчоночьими. Как ни странно, девочки охотно принимали нас в эти игры, забывая о " смертельных" обидах, нанесенных нами их "женскому" самолюбию. Насколько я помню себя и других ребят, никакого плотского интереса к девочкам мы не испытывали, хотя определенные гормональные проблемы нас уже беспокоили и "дурные привычки", перед которыми мы не могли устоять, внушали нам страх. Мне, как и многим другим ребятам, у которых погибли отцы, не с кем было поговорить на "щекотливые" темы. Матери для этого не подходили. Сами они, очевидно, не рисковали раньше времени, как они считали, вводить нас в курс дел, о которых мы были наслышаны друг от друга, а особенно от тех, кто постарше. Мы матерились, подбирали окурки и курили, но я не помню, чтобы бахвалились своими "мужскими" победами. И не потому, что отличались природной стыдливостью или скромностью, а потому, что "женщины" не входили в круг наших забот.
Вика была первой "женщиной", на кого я обратил внимание. А она меня не замечала. Быть может, последнее обстоятельство сыграло свою роль. Я читал "Евгения Онегина". "Чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей". У меня хватало ума несколько иначе перефразировать эти строки.
Чем больше Вика не замечала меня, лучшего, по мнению нашего учителя Марии Николаевны рисовальщика ее класса, тем больше я делал над собой усилий, чтобы "игнорировать" Вику, что было нелегко хотя бы потому, что мы рисовали рядом. Мне очень хотелось обернуться и посмотреть на нее. Меньше всего меня интересовали ее рисунки, за которые она получала немало замечаний. Почему-то именно в эти моменты мне больше всего хотелось увидеть лицо Вики, особенно ее глаза, за что я мысленно ругал себя нецензурными словами, находя себя дремучим варваром. Я не желал выглядеть в собственных глазах человеком, которого радуют неприятности других людей. Тем более Вики, которая, на мой взгляд, как бы я ни старался не смотреть в ее сторону, не заслуживала нелестных слов Марьи, как мы, ученики, любя и одновременно снисходя и завидуя возрасту, называли своего учителя (она была вдвое старше нас).
Все мы относились к Марье вполне сносно, но нам не нравилось то, что она заставляла нас рисовать. Натурой для рисования служили скучные и неинтересные предметы быта, так непохожие на те, что мы видели на картинах старых мастеров в музеях. И сколько Марья ни убеждала нас, что каждый предмет живет своей жизнью, мы, как убей, в тех, что стояли перед нами, ее не видели. Нас не убеждало, что те же самые простые вещи, написанные или нарисованные большими художниками, одухотворены их красками или сангиной, или углем, или мелками, или карандашом. Мы хотели рисовать одушевленные предметы - а больше всего людей. Нам казалось, что, рисуя человека, мы скорее приблизимся к тому, ради чего приходим в Марьину школу, теряя драгоценное время, которое могли бы использовать, разбивая друг другу носы или играя в футбол...
Не знаю, как бы я преодолел кризис своего возраста и робость, которая каждый раз охватывала меня, не такого уж застенчивого с другими людьми, чтобы завязать разговор с Викой - всего лишь пустую, ничему не обязывающую беседу на любую тему - хотя бы дождь, который хлещет, как из ведра. Даже он лучше, чем кувшин, что смеется над нами. "Вот обернусь к ней и скажу, как тебе кажется, правда, дождь, который хлещет, как из ведра, интереснее рисовать, чем этот надутый, как индюк, кувшин. Может быть, она не фыркнет мне в ответ, не отделается кивком головы, посмотрит на меня своими огромными глазами и ответит... Но что она может ответить мне, эта черноокая не красавица, нет, но девчонка, от одного вида которой у меня захватывает дух. Нет, я не так дурно воспитан, чтобы даже желать поцеловать ее. И она, легко представить, просто посмеется надо мной, таким замухрышкой. Чтобы поцеловать ее, я должен встать на цыпочки или ей придется нагнуться"...
Мои мысли прервала Марья. Она подошла ко мне и похвалила мой рисунок того самого злополучного кувшина, сделав несколько пустяковых замечаний. Но я не только не обрадовался похвале, а даже огорчился, представив себе, что ждет меня через несколько секунд. Именно меня, так как я воспринимал замечания Марьи в адрес рисунка Вики острее, чем, если бы получил их сам. И потому я неосознанно повернул голову и взглянул на рисунок Вики, как бы случайно, не глядя в ее сторону. Вика изобразила кувшин чудовищем - еще более пузатым с задранным вверх кривым носом.
-Что ты нарисовала, Вика?
-Кувшин, Мария Николаевна.
-Разве ты сама не видишь, твой рисунок ничего общего с натурой не имеет?
-Простите, Мария Николаевна, но я так вижу этот предмет.
-Гриша, что ты можешь сказать о рисунке Вики?
Гриша - это я, и был застигнут врасплох. Мое мнение совпадало с мнением Марьи, я привык говорить то, что думаю, но сказать правду было бы равносильно тому, чтобы навсегда лишиться даже иллюзии на самое малейшее сближение с Викой. Мне так хотелось разрешить возникшее противоречие, что неожиданно для самого себя я увидел в изображении Вики не кувшин, а живое существо, самодовольное и крикливое.
- Мария Николаевна, мне кажется, Вика нарисовала не столько кувшин, сколько то, что могло им быть.
- Я не понимаю тебя. Выражай свои мысли точнее.
-Это, понимаете, больше, чем простой кувшин.
-Кувшин и есть кувшин. Что еще?
-Быть может, это человек?
-Какой еще человек? Что ты несешь? Вика, может быть, ты скажешь нам, что изобразила здесь?
-Точно такой же кувшин я видела у наших соседей. Они - самодовольные глупцы...
-Но причем тут кувшин?
-Для Вики, возможно, все это значит больше, чем для всех нас.
-Ты уже высказался, тебя я больше не спрашиваю.
-Мне кажется, Вика нарисовала кувшин лучше меня. Мне то, что она изобразила, просто не пришло бы в голову.
И тут я увидел, что Вика с любопытством и лукавством смотрит на меня. Я набрался мужества, чтобы ответить ей глаза в глаза. И почувствовал в ее глазах благодарность и понимание. Наверное, я это просто хотел увидеть. Но меня охватила большая радость, чем, если бы я стал великим, нет, большим художником. Художником, умеющим видеть больше того, что видят другие люди, постичь внутреннюю сущность вещей и отразить ее... Я гнал от себя другую мысль - ту, что Вика (о, чудо!) станет той единственной женщиной, с которой мы никогда не расстанемся до самого судного дня.
Марья буквально махнула на нас рукой, дернула плечами, что с них, детей войны, взять? Этот маленький мальчик, которого она выделила из всех своих учеников, такой неплохой для своего возраста рисовальщик, точно фиксирующий на листе бумаги любой предмет, предал ее, нафантазировал невесть что, стал выгораживать девчонку, дочь богатых родителей, сохранивших жизни и состояние...
А я смутился от всего разом. Несмотря на всю хилость своей фактуры, можно сказать, невзрачность, я уже грезил о любви и мечтал стать мужественным, сильным и волевым человеком, чтобы отстоять эту любовь. И если раньше мое желание преодолеть свои недостатки не имело связи с другими людьми, сейчас она, эта связь, значила куда больше.
Время занятий, между тем, окончилось. Все начали расходиться по домам, невзирая на дождь. Меня, как магнитом, тянуло к Вике. Я чувствовал, что именно сейчас, как никогда, решается вся моя дальнейшая жизнь. А она, казалось, уже забыла про меня, стала собираться, не глядя в мою сторону. Я для нее уже не существовал. Так, по крайней мере, мне казалось.
Все мои дальнейшие действия протекали автоматически, вне поля моего сознания. Я дождался, пока она пойдет на выход, и поплелся за ней следом. Открыл перед ней дверь, она сказала "спасибо" по-прежнему не глядя в мою сторону. Я шел за ней, не произнося ни слова. Дождь хлестал нас по щекам, я ничего не замечал.
-Бежим, мы уже промокли насквозь.
-Куда?
-Я живу здесь, недалеко. Ты никуда не торопишься?
-Никуда.
-Так что же ты? Посидишь у нас, пока не кончится дождь.
-А это удобно? (Дурак, что я говорю? Когда еще будет у меня случай остаться с нею.)
-Удобно, удобно. Ты же меня не съешь.
-Не съем... ( Не съем, конечно, но как хочется поцеловать ее, прижаться всем своим телом. Еще чего захотел?! С ума сошел, что ли?)
-Если не хочешь идти к нам, никто силой тебя не тянет.
-Просто я даже мечтать, об этом не смел...
-Уж не влюбился ли ты в меня?
-А что, нельзя? ( Дурак и есть дурак!)
-Ладно, пошли.
Мы вбежали в какой-то двор, затем в парадную, запыхавшись, словно за нами неслись бандиты, пулей влетели на третий этаж.
-И что нам стоило переждать дождь?
-Это я во всем виноват.
-Ты?
Она открывала ключом дверь своей квартиры. Ситцевое платье, промокшее от дождя, плотно облегало ее стройную фигуру. Я почувствовал, что-то внутри обожгло меня. Это нельзя было назвать простым желанием. То были, скорее, ростки любви, что начинали давать первые всходы. И я больше всего на свете боялся вспугнуть это свое чувство, до того сильно овладевавшее мной, что я даже не думал о возможности взаимности с ее стороны.
-И вы живете здесь одни?
-А что в этом странного?
-Ты же говорила, соседи...
-Не стану же я говорить Марье, что этот дурацкий кувшин - посмотри, он стоит на серванте, похож на тот, что мы рисовали.
-Нисколько не похож. Ваш кувшин ценнее, словно из прошлых веков.
-Из восемнадцатого.
-Ничего себе! И как вам удалось сохранить его?
-В том-то и дело, его не продали в блокаду, а мою любимую куклу отдали дочке одного говнюка за граммы хлеба.
-Но кувшин-то чем провинился?
-Когда я смотрю на него, вспоминаю куклу, как я переживала за нее. Я предлагала маме отдать кувшин вместо куклы.
-А она отказалась?
-Промолчала... Ладно, что ты стоишь, как вкопанный. Сейчас поставлю на плитку чайник, будем пить чай... Идем, я покажу, где у нас что... Не стесняйся, будь, как дома.
-Я не стесняюсь.
-Красную икру любишь?
-Не очень.
-Почему?
-Переел ее когда-то.
-Шутишь?
-Помнишь, икру можно было купить без карточек, а хлеб - только по ним. У нас в доме была икра, а хлеба не нашлось. Вот я ее и переел. ( Мог бы придумать что-нибудь поумнее. Теперь она подумает, что я вообще полный кретин.)
-Какой ты смешной! Ты стал защищать меня перед Марьей, потому что влюбился в меня?
-Не знаю. Я неожиданно для себя увидел некоторые вещи другими глазами.
-Моими?
-Быть может...
-А как я вижу, по-твоему, тебя?
-Ты меня никак не видишь.
-Хочешь, я нарисую тебя? Тогда узнаешь, каким я тебя вижу. Идем в мою комнату.
У нее я впервые увидел не такой простой ученический мольберт, какой был в нашей художественной школе, а поворотный с изменяемой высотой рабочего полотна.
-Вот это класс! Тебе можно только позавидовать.
-Отец купил где-то. Ты видел рисунки Леонардо да Винчи?
-Не пришлось.
-Сейчас покажу его несколько анатомических рисунков сангиной...
Вика вынула из книжного шкафа еще довоенный альбом рисунков художников Возрождения и раскрыла страницы с репродукциями Леонардо.
Я решил проявить свою эрудицию, сказал, что рисунки сангиной из-за ее недолговечности должны храниться под стеклом.
-Мои рисунки такого хранения не заслуживают. Хочешь, я нарисую тебя? Сангиной, с ее помощью лучше передаются тона человеческого тела.
-Но сначала я нарисую тебя карандашом. К сожалению, сангиной не умею.
-Карандашом - долговечней. Вдруг ты станешь известным художником, если мне будет не на что жить, я дорого продам твой рисунок. Но учти, если нарисуешь меня, как тот кувшин, не берись. Это будет хуже фотографии.
-Я нарисую тебя иначе.
-Без всяких прикрас?
-Такой, какой я тебя вижу.
-Такой же мокрой курицей, как сейчас? Я сниму с себя это мокрое платье.
- Не нужно. Оно еще лучше оттеняет достоинства твоей фигуры.
-Ты не хочешь рисовать меня обнаженной?
-Обнаженной?!
-У тебя сейчас такое лицо, Гриша, словно проглотил аршин. Ты только что видел рисунки обнаженных натурщиков и натурщиц.
-Боюсь, у меня ничего не получится. Но я могу попробовать.
-Я не буду слишком взыскательной, обещаю. Становись за мольберт. Один миг - я сейчас...
Она стояла передо мной, подтянув и без того худой живот, отчего еще больше вырисовалась ее маленькие, но крепкие груди. Я не мог оторвать взгляд от нее.
-Не забудь, кто ты сейчас. Ты - художник. Мне сесть или ты будешь рисовать меня стоящей?
Я превратился в соляной столб. А Вика чувствовала себя совершенно непринужденно. Так ведут себя, видимо, опытные натурщицы. Я боялся на нее смотреть и выдать себя, свое волнение. И не испытывал никакой радости оттого, что она раздета. Она не считает меня мужчиной, сверлила меня мысль, хотя предупредила, кем я должен быть для нее в данное время. Очевидно, вид у меня был законченного идиота. Я даже не мог взять в руки карандаш. И не смотрел в ее сторону.
-Что же ты? По твоему мнению, я не гожусь в натурщицы?
-Напротив.
-Тогда начинай рисовать меня. У нас не так много времени. Я еще должна успеть нарисовать тебя. Мои родители вернутся с работы меньше чем через два часа. Они, как Марья, могут нас не понять.
Я взял себя в руки, насколько это было возможно, и быстрыми штрихами стал наносить ее портрет. Как ни странно, рука подчинялась мне легко, словно она отстранилась от головы, в которой крутились две мысли - "она нисколько не любит меня" и " как я выпутаюсь, когда нам придется поменяться ролями". Обнаженным натурщиком я себя видел еще меньше, чем обнаженным мужчиной. И даже не потому, что стыдился своего худого тела. Все же кое-какими мышцами оно было наделено, я часто пристально наблюдал за собой в зеркале и видел, словно со стороны, свое тело. Но мысль, что моя любовь к ней отвергнута, угнетала меня. Уж лучше бы прямо сказала, что я не нравлюсь ей.
А моя рука в то же самое время рисовала ее с таким вдохновением и страстью, что я чувствовал в себе и художника, и мужчину одновременно. Ни одна из тех женщин, которых я знал за всю свою длинную жизнь, что близится к завершению, не была для меня так желанна и прекрасна - притом, что все мои помыслы отличались безукоризненной чистотой. И хотя я никакой художник и не стал им в дальнейшем, в этом рисунке мне удалось выразить почти все, что я хотел. И это не первое впечатление. Рисунок сохранился у меня, я сужу о нем с дистанции прожитых лет.
Когда я закончил ее портрет и в какой-то мере он удовлетворил меня, решился показать ей его. Но Вика сказала, что сначала нарисует меня.
-Я выйду, оденусь, а ты пока приготовься. Я быстро...
Когда она вошла в свою комнату, я стоял перед ней обнаженным по пояс.
-Я так и думала, что художник умер в тебе еще раньше, чем мужчина.
-Извини, Вика. Я долго думал - и ничего поделать с собой не могу. Я еще не готов...
-Ты всего лишь натурщик, Гриша. Натурщик!
-В том-то и дело, что ты видишь во мне только натурщика.
-Сейчас мы, прежде всего, художники. Представь себе за работой хирурга, пациент которого стыдится предстать перед ним полностью обнаженным?
-Я не стыжусь. Это совсем другое.
-Ладно. Буду рисовать тебя так, как ты хочешь.
Пока она рисовала, мы не проронили ни звука. Впрочем, и тогда, когда я рисовал ее, мы молчали. Но сейчас это было иное беззвучие, такое, словно перед нами воздвигли стену. Я уже понял, что потерял ее навсегда.
Когда она закончила мой портрет, мы молча показали рисунки друг друга. Вика сказала, что оба рисунка - хуже не придумаешь.
-Я хотела нарисовать стеснительного, застенчивого и влюбленного юношу. А получился у меня заурядный юнец, такой, какого легко найти на улице.
-Видимо, я и есть такой, каким ты меня видишь.
-То же самое я могу сказать о твоем рисунке.
-А мне нравится то, что я нарисовал.
-Это не я, Гриша. Это другая девушка, разве ты сам не видишь?
-Но я так тебя увидел.
-Не художник, а мужчина. Ты идеализировал мой облик. У меня шире плечи и уже бедра, меньше грудь, не такие стройные ноги. Можешь забрать себе оба портрета. Мне они не нужны.
-Это я не нужен тебе. Извини, если окончательно разочаровал тебя.
-Ты так ничего и не понял.
-Я понял самое главное - я нисколько не нравлюсь тебе.
-Не забудь рисунки, если хочешь их забрать.
-Да, какие бы они ни были, я их возьму... Прощай, Вика.
-Встретимся у Марьи. До свидания...
Я перестал ходить на занятия. Сказал матери, что профессия художника не для меня, в чем убедился в последнее время. К счастью, у меня есть и другие интересы. Поскольку мои успехи в учебе позволяли матери надеяться на то, что я, ее сын, при должном усердии могу многого добиться в естественных науках, она не стала спорить со мной.
Мне было больно видеть Вику, любить ее - слишком тяжелая мука. Я хотел стать настоящим мужчиной - крепким телом и духом, не позволяя себе ненужных метаний и послаблений. В известной мере мне это удалось. Я защитился и стал не крупным и не большим, но ученым. Я пользовался успехом у женщин. Женился по любви, у нас двое детей. Но никогда я не испытывал того, что во времена влюбленности в Вику.
Она стала художником. Ее картины я видел на выставках питерских художников. Сказать, что ее авангардистская манера нравилась мне, не могу. И не потому, что не люблю современную живопись.
Однажды, через много лет, мы случайно встретились. Она остановила меня. Мы вспомнили старые времена.
-Твой отказ позировать мне обнаженным доказал мне, что ты не любил меня. Тогда как ты нравился мне еще до того, как встал на мою защиту перед Марьей. Бросив занятия, ты лишний раз подтвердил мою правоту. Мы все же были тогда детьми, всего лишь мечтающими о любви. Хотя жаль, что нам не удалось понять друг друга.
-Наверное, потому не удалось, что я любил тебя и не хотел сублимации своей любви.
-Просто ты был слишком юн и требователен к себе.
-Мы никогда не узнаем тех пружин, что движут людьми в самые критические дни их жизни. Впрочем, все это только слова. В любом случае я с теплом вспоминаю все то, что было связано у меня с тобой.
-А я - с горечью. И жалею, что не нашла в себе сил вернуть тебя себе. Возможно, наша жизнь могла сложиться никак не хуже, чем сейчас.
-Моя - наверняка была бы лучше. Но история не знает сослагательных наклонений.
-И это замечательно. В противном случае был бы нарушен даже тот небольшой порядок вещей, который есть.
Мы с Викой состарились и могли только философствовать о потраченном времени. Но даже это казалось нам уже излишеством...
КАКИЕ МЫ И КАКИМИ ВИДИМ СЕБЯ И ДРУГИХ
Сколько тогда нам было лет? Четырнадцать и пятнадцать- не больше. Прошло три года после страшной войны. Мы оба учились в разных общеобразовательных школах, в которых в те годы преподавали с раздельным обучением - для мальчиков и девочек. Впрочем, мы все равно бы не могли учиться в одной школе, так как жили в разных районах. Судьба свела нас вместе на короткое время в детской художественной школе, которая находилась недалеко от ее дома. А я ездил овладевать профессией художника на трамвае - сразу после окончания уроков в обычной школе. Я еще в эвакуации любил рисовать, используя для своих рисунков любую бумагу, какая подвернется, вплоть до свободных мест блокнотов для агитатора, которые каким то образом попадали к моей матери, надрывавшей в буквальном смысле живот в колхозе (до войны она работала в аптеке фармацевтом). Особенно тяжко пришлось нам, когда я, девятилетний, простаивая очередь в магазине, чтобы отоварить продовольственные карточки, то ли потерял их, то ли их украли. Целый месяц мы почти ничего не ели. И если бы не "дары леса", могли умереть с голода. Мой отец погиб в первые годы войны - он пошел воевать добровольцем, совершенно необученным.
Жизнь Вики сложилась удачнее, хотя она осталась в блокадном Ленинграде. Они с матерью чудом выжили, а отец вернулся с войны и стал начальником цеха довольно крупного завода. И если наш дом не сохранился, рухнул, когда в него попала бомба, то ее остался целехонек. Вика с родителями жила в отдельной квартире, что по тем временам считалось роскошью, а мы с матерью ютились в маленькой комнате огромной коммунальной квартиры, куда нас подселили - и то не сразу - после возвращения в Ленинград после войны...
В своей единственной мгновенной фотографии тех лет я выгляжу маленьким тщедушным ребенком, которому можно дать никак не больше двенадцати лет. Если бы на оборотной стороне фотографии не стояла дата, написанная моим детским почерком, я бы сам не поверил, что это я, четырнадцатилетний, купивший в тот же день подарок от матери. То была "Буря" Эренбурга, залпом прочитанная мной, да так, что до сих пор помню, несмотря на плохую с детства память, ее главных героев Сережу и Мадо...
Наши с Викой ученические мольберты находились рядом, так что волей - неволей я не мог не обратить на нее внимание. Особыми внешними данными от других девочек ее возраста (она была на год старше меня) Вика не отличалась. Выделяли ее, пожалуй, только глаза - большие, черные и очень выразительные. Когда я впервые увидел ее, сразу вспомнил старинный романс "Ах, эти черные глаза..." Нет, они далеко не сразу пленили и тем более не погубили меня, и не навсегда я потерял из-за них и сердце и покой. Но до сих пор ее глаза горят передо мной...
До Вики я не обращал никакого внимания на... Чуть не сказал, на женщин. Девочки не только не интересовали меня, скорее, наоборот. Как большинство мальчишек, я смотрел на них свысока, возможно, этим компенсируя свое недостаточное физическое развитие. Я встречался с ними только во дворе нашего дома, где все мы играли, кто во что. Мы, мальчишки, играли в биту и в стенку на деньги (так, кажется, называлась у нас эта игра). Но денег ни у кого не водилось, мячей для игры в футбол - тоже (хотя мать купила мне маленький мячик, который почему-то называли арабским, им мы играли на асфальте, я защищал ворота, героически пытаясь его поймать). Еще мы любили стыкаться - боксировать до первой крови, хотя все мы очень мало походили на бравых парней, настолько худыми и слабыми для этого занятия выглядели. Поэтому иногда мы нисходили до игр в лапту и другие игры, которые надменно считали девчоночьими. Как ни странно, девочки охотно принимали нас в эти игры, забывая о " смертельных" обидах, нанесенных нами их "женскому" самолюбию. Насколько я помню себя и других ребят, никакого плотского интереса к девочкам мы не испытывали, хотя определенные гормональные проблемы нас уже беспокоили и "дурные привычки", перед которыми мы не могли устоять, внушали нам страх. Мне, как и многим другим ребятам, у которых погибли отцы, не с кем было поговорить на "щекотливые" темы. Матери для этого не подходили. Сами они, очевидно, не рисковали раньше времени, как они считали, вводить нас в курс дел, о которых мы были наслышаны друг от друга, а особенно от тех, кто постарше. Мы матерились, подбирали окурки и курили, но я не помню, чтобы бахвалились своими "мужскими" победами. И не потому, что отличались природной стыдливостью или скромностью, а потому, что "женщины" не входили в круг наших забот.
Вика была первой "женщиной", на кого я обратил внимание. А она меня не замечала. Быть может, последнее обстоятельство сыграло свою роль. Я читал "Евгения Онегина". "Чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей". У меня хватало ума несколько иначе перефразировать эти строки.
Чем больше Вика не замечала меня, лучшего, по мнению нашего учителя Марии Николаевны рисовальщика ее класса, тем больше я делал над собой усилий, чтобы "игнорировать" Вику, что было нелегко хотя бы потому, что мы рисовали рядом. Мне очень хотелось обернуться и посмотреть на нее. Меньше всего меня интересовали ее рисунки, за которые она получала немало замечаний. Почему-то именно в эти моменты мне больше всего хотелось увидеть лицо Вики, особенно ее глаза, за что я мысленно ругал себя нецензурными словами, находя себя дремучим варваром. Я не желал выглядеть в собственных глазах человеком, которого радуют неприятности других людей. Тем более Вики, которая, на мой взгляд, как бы я ни старался не смотреть в ее сторону, не заслуживала нелестных слов Марьи, как мы, ученики, любя и одновременно снисходя и завидуя возрасту, называли своего учителя (она была вдвое старше нас).
Все мы относились к Марье вполне сносно, но нам не нравилось то, что она заставляла нас рисовать. Натурой для рисования служили скучные и неинтересные предметы быта, так непохожие на те, что мы видели на картинах старых мастеров в музеях. И сколько Марья ни убеждала нас, что каждый предмет живет своей жизнью, мы, как убей, в тех, что стояли перед нами, ее не видели. Нас не убеждало, что те же самые простые вещи, написанные или нарисованные большими художниками, одухотворены их красками или сангиной, или углем, или мелками, или карандашом. Мы хотели рисовать одушевленные предметы - а больше всего людей. Нам казалось, что, рисуя человека, мы скорее приблизимся к тому, ради чего приходим в Марьину школу, теряя драгоценное время, которое могли бы использовать, разбивая друг другу носы или играя в футбол...
Не знаю, как бы я преодолел кризис своего возраста и робость, которая каждый раз охватывала меня, не такого уж застенчивого с другими людьми, чтобы завязать разговор с Викой - всего лишь пустую, ничему не обязывающую беседу на любую тему - хотя бы дождь, который хлещет, как из ведра. Даже он лучше, чем кувшин, что смеется над нами. "Вот обернусь к ней и скажу, как тебе кажется, правда, дождь, который хлещет, как из ведра, интереснее рисовать, чем этот надутый, как индюк, кувшин. Может быть, она не фыркнет мне в ответ, не отделается кивком головы, посмотрит на меня своими огромными глазами и ответит... Но что она может ответить мне, эта черноокая не красавица, нет, но девчонка, от одного вида которой у меня захватывает дух. Нет, я не так дурно воспитан, чтобы даже желать поцеловать ее. И она, легко представить, просто посмеется надо мной, таким замухрышкой. Чтобы поцеловать ее, я должен встать на цыпочки или ей придется нагнуться"...
Мои мысли прервала Марья. Она подошла ко мне и похвалила мой рисунок того самого злополучного кувшина, сделав несколько пустяковых замечаний. Но я не только не обрадовался похвале, а даже огорчился, представив себе, что ждет меня через несколько секунд. Именно меня, так как я воспринимал замечания Марьи в адрес рисунка Вики острее, чем, если бы получил их сам. И потому я неосознанно повернул голову и взглянул на рисунок Вики, как бы случайно, не глядя в ее сторону. Вика изобразила кувшин чудовищем - еще более пузатым с задранным вверх кривым носом.
-Что ты нарисовала, Вика?
-Кувшин, Мария Николаевна.
-Разве ты сама не видишь, твой рисунок ничего общего с натурой не имеет?
-Простите, Мария Николаевна, но я так вижу этот предмет.
-Гриша, что ты можешь сказать о рисунке Вики?
Гриша - это я, и был застигнут врасплох. Мое мнение совпадало с мнением Марьи, я привык говорить то, что думаю, но сказать правду было бы равносильно тому, чтобы навсегда лишиться даже иллюзии на самое малейшее сближение с Викой. Мне так хотелось разрешить возникшее противоречие, что неожиданно для самого себя я увидел в изображении Вики не кувшин, а живое существо, самодовольное и крикливое.
- Мария Николаевна, мне кажется, Вика нарисовала не столько кувшин, сколько то, что могло им быть.
- Я не понимаю тебя. Выражай свои мысли точнее.
-Это, понимаете, больше, чем простой кувшин.
-Кувшин и есть кувшин. Что еще?
-Быть может, это человек?
-Какой еще человек? Что ты несешь? Вика, может быть, ты скажешь нам, что изобразила здесь?
-Точно такой же кувшин я видела у наших соседей. Они - самодовольные глупцы...
-Но причем тут кувшин?
-Для Вики, возможно, все это значит больше, чем для всех нас.
-Ты уже высказался, тебя я больше не спрашиваю.
-Мне кажется, Вика нарисовала кувшин лучше меня. Мне то, что она изобразила, просто не пришло бы в голову.
И тут я увидел, что Вика с любопытством и лукавством смотрит на меня. Я набрался мужества, чтобы ответить ей глаза в глаза. И почувствовал в ее глазах благодарность и понимание. Наверное, я это просто хотел увидеть. Но меня охватила большая радость, чем, если бы я стал великим, нет, большим художником. Художником, умеющим видеть больше того, что видят другие люди, постичь внутреннюю сущность вещей и отразить ее... Я гнал от себя другую мысль - ту, что Вика (о, чудо!) станет той единственной женщиной, с которой мы никогда не расстанемся до самого судного дня.
Марья буквально махнула на нас рукой, дернула плечами, что с них, детей войны, взять? Этот маленький мальчик, которого она выделила из всех своих учеников, такой неплохой для своего возраста рисовальщик, точно фиксирующий на листе бумаги любой предмет, предал ее, нафантазировал невесть что, стал выгораживать девчонку, дочь богатых родителей, сохранивших жизни и состояние...
А я смутился от всего разом. Несмотря на всю хилость своей фактуры, можно сказать, невзрачность, я уже грезил о любви и мечтал стать мужественным, сильным и волевым человеком, чтобы отстоять эту любовь. И если раньше мое желание преодолеть свои недостатки не имело связи с другими людьми, сейчас она, эта связь, значила куда больше.
Время занятий, между тем, окончилось. Все начали расходиться по домам, невзирая на дождь. Меня, как магнитом, тянуло к Вике. Я чувствовал, что именно сейчас, как никогда, решается вся моя дальнейшая жизнь. А она, казалось, уже забыла про меня, стала собираться, не глядя в мою сторону. Я для нее уже не существовал. Так, по крайней мере, мне казалось.
Все мои дальнейшие действия протекали автоматически, вне поля моего сознания. Я дождался, пока она пойдет на выход, и поплелся за ней следом. Открыл перед ней дверь, она сказала "спасибо" по-прежнему не глядя в мою сторону. Я шел за ней, не произнося ни слова. Дождь хлестал нас по щекам, я ничего не замечал.
-Бежим, мы уже промокли насквозь.
-Куда?
-Я живу здесь, недалеко. Ты никуда не торопишься?
-Никуда.
-Так что же ты? Посидишь у нас, пока не кончится дождь.
-А это удобно? (Дурак, что я говорю? Когда еще будет у меня случай остаться с нею.)
-Удобно, удобно. Ты же меня не съешь.
-Не съем... ( Не съем, конечно, но как хочется поцеловать ее, прижаться всем своим телом. Еще чего захотел?! С ума сошел, что ли?)
-Если не хочешь идти к нам, никто силой тебя не тянет.
-Просто я даже мечтать, об этом не смел...
-Уж не влюбился ли ты в меня?
-А что, нельзя? ( Дурак и есть дурак!)
-Ладно, пошли.
Мы вбежали в какой-то двор, затем в парадную, запыхавшись, словно за нами неслись бандиты, пулей влетели на третий этаж.
-И что нам стоило переждать дождь?
-Это я во всем виноват.
-Ты?
Она открывала ключом дверь своей квартиры. Ситцевое платье, промокшее от дождя, плотно облегало ее стройную фигуру. Я почувствовал, что-то внутри обожгло меня. Это нельзя было назвать простым желанием. То были, скорее, ростки любви, что начинали давать первые всходы. И я больше всего на свете боялся вспугнуть это свое чувство, до того сильно овладевавшее мной, что я даже не думал о возможности взаимности с ее стороны.
-И вы живете здесь одни?
-А что в этом странного?
-Ты же говорила, соседи...
-Не стану же я говорить Марье, что этот дурацкий кувшин - посмотри, он стоит на серванте, похож на тот, что мы рисовали.
-Нисколько не похож. Ваш кувшин ценнее, словно из прошлых веков.
-Из восемнадцатого.
-Ничего себе! И как вам удалось сохранить его?
-В том-то и дело, его не продали в блокаду, а мою любимую куклу отдали дочке одного говнюка за граммы хлеба.
-Но кувшин-то чем провинился?
-Когда я смотрю на него, вспоминаю куклу, как я переживала за нее. Я предлагала маме отдать кувшин вместо куклы.
-А она отказалась?
-Промолчала... Ладно, что ты стоишь, как вкопанный. Сейчас поставлю на плитку чайник, будем пить чай... Идем, я покажу, где у нас что... Не стесняйся, будь, как дома.
-Я не стесняюсь.
-Красную икру любишь?
-Не очень.
-Почему?
-Переел ее когда-то.
-Шутишь?
-Помнишь, икру можно было купить без карточек, а хлеб - только по ним. У нас в доме была икра, а хлеба не нашлось. Вот я ее и переел. ( Мог бы придумать что-нибудь поумнее. Теперь она подумает, что я вообще полный кретин.)
-Какой ты смешной! Ты стал защищать меня перед Марьей, потому что влюбился в меня?
-Не знаю. Я неожиданно для себя увидел некоторые вещи другими глазами.
-Моими?
-Быть может...
-А как я вижу, по-твоему, тебя?
-Ты меня никак не видишь.
-Хочешь, я нарисую тебя? Тогда узнаешь, каким я тебя вижу. Идем в мою комнату.
У нее я впервые увидел не такой простой ученический мольберт, какой был в нашей художественной школе, а поворотный с изменяемой высотой рабочего полотна.
-Вот это класс! Тебе можно только позавидовать.
-Отец купил где-то. Ты видел рисунки Леонардо да Винчи?
-Не пришлось.
-Сейчас покажу его несколько анатомических рисунков сангиной...
Вика вынула из книжного шкафа еще довоенный альбом рисунков художников Возрождения и раскрыла страницы с репродукциями Леонардо.
Я решил проявить свою эрудицию, сказал, что рисунки сангиной из-за ее недолговечности должны храниться под стеклом.
-Мои рисунки такого хранения не заслуживают. Хочешь, я нарисую тебя? Сангиной, с ее помощью лучше передаются тона человеческого тела.
-Но сначала я нарисую тебя карандашом. К сожалению, сангиной не умею.
-Карандашом - долговечней. Вдруг ты станешь известным художником, если мне будет не на что жить, я дорого продам твой рисунок. Но учти, если нарисуешь меня, как тот кувшин, не берись. Это будет хуже фотографии.
-Я нарисую тебя иначе.
-Без всяких прикрас?
-Такой, какой я тебя вижу.
-Такой же мокрой курицей, как сейчас? Я сниму с себя это мокрое платье.
- Не нужно. Оно еще лучше оттеняет достоинства твоей фигуры.