Черняев Владимир Дмитриевич. Сказание о Свете (Кто ты, человек?) Полная версия

ВЛАДИМИР

ЧЕРНЯЕВ

СКАЗАНИЕ О СВЕТЕ

(КТО ТЫ, ЧЕЛОВЕК?)

остросюжетный

приключенческо-фантастический роман

мегет

2014 г

СКАЗАНИЕ О СВЕТЕ

книга первая

(предъистория)

О том, как героиня, попав в далёкое прошлое,

проходит через каскад приключений, приобретя

новых друзей, в поисках Сокровищницы предков;

но, только вернувшись в реальную жизнь, ей удаётся попасть в неё, откуда она выносит Золотую книгу с тайными знаниями.

ПУТЕШЕСТВИЕ ВО ВСЕЛЕННУЮ

книга вторая

(причинное следствие)

О том, как героиня, уйдя в монастырь, посвящает всю свою жизнь изучению Золотой книги, и постигнув

тайну способа перемещения по мирам, отправля -

ется в путешествие во вселенную, а там побывав

на разных планетах, пройдя приключения, узнаёт

точную дату Конца Света на Земле, и то, что у неё

есть генетический двойник - молоденькая девчон-

ка, взяв тело которой, сможет прожить ещё одну

жизнь; возвращается на Землю, чтобы попытаться спасти нашу цивилизацию.

ГИБЕЛЬ ЦИВИЛИЗАЦИИ

книга третья

(событие)

О любви девчонки - двойника героини, о попытках

предупредить людей о Конце Света и способе уйти

от него, о том, что получилось, и переплетении их судеб.

СКААНИЕ О СВЕТЕ.

(предыстория)

В революциях и войнах,

вёл борьбу за воздух вольный,

ища счастье, человек.

Полыхал двадцатый век.

ГЛ. 1

Весенним воскресением,

увлекшись книги чтением,

поздним тёплым вечером,

дождиком отмеченным,

при окне открытом,

свежестью залитом,

выходящем в сад,

где сладкий аромат

яблони цветущей

стоял душистой гущей,

забыв о всём наверно,

над книжкой Жуля Верна

про море честь и смелость,

сильно засиделась

Королёва Света.

Было уже где-то

около полуночи.

Тьма укрыла улочки

городишки старого,

тыщу лет без малого,

лежащего у гор,

ведущего здесь спор

за своё развитие,

знавшего события,

древней старины,

в долгой своей доле

видевшего горе

не одной войны.

Но в жизнь он верил свято,

шел год сорок девятый,

последнего столетия

в втором тысячелетии.

Но вот вдруг спохватившись,

и быстренько умывшись,

платьице сняла,

и в постель легла.

При этом укрываясь,

чему-то улыбалась,

а потом зевнула,

и в момент уснула.

Крепок, сладок её сон.

А напротив окон склон,

длинный и пологий,

а за ним отроги

крутых, высоких гор,

где с давних-давних пор

легенды тихо бродят.

И часто там находят

следы былых времён.

И есть средь них клеймён,

"дьявольской дырою",

под рваною горою,

старинный, мрачный замок.

Там в окнах нет уж рамок.

И рухнули ступени

за много поколений

А стены лишь руины,

полы замыты глиной.

Под толстым слоем пыли,

в молчании застыли

князей и богов лики.

И не играют блики

на шпилях главных башен.

Забыт, угрюм и страшен;

давным-давно заброшен,

веками запорошен

стоит и глух и нем

с призрением ко всем,

храня своё безделье.

За ним лежит ущелье

такое же глухое

без ручейка сухое

завалено камнями.

По этой дикой яме

с заката до рассвета,

в весну и в жарко лето,

в жилой, степной простор,

катятся ветры с гор.

И так оно годами:

на городок с садами

несут ночную свежесть,

в которой сладко нежась,

спят травы и леса,

скрывая чудеса;

спят взрослые и дети

и крепко спится Свете.

До полночи немножко.

В раскрытое окошко,

сбегая с ближней горки,

ласкает ветер шторки.

Луна глядит лимонно,

и в комнате всё сонно.

Спит кукла Светы: Оля,

портфель готовый к школе,

отложенная книжка,

в углу тряпичный мишка.

И рыбки, банка с кормом,

и туфельки и форма,

и лента для косы,

лишь ходики-часы

стучат: "Тик-так, тик-так",

да медно, бледно так

отсвечивает пол,

и у окошка стол,

а рядом с ним в тиши

стоит большой кувшин,

под ним тетрадок стопка.

Вдруг ровно в полночь пробка

с глухим хлопком открылась,

над горлышком разлилось

облачко белесое,

мутною завесою

поплыло к кроватке,

где Светлана сладко

только что уснула.

Обогнув два стула,

над нею поклубилось,

по простыням разлилось.

Так постояв немножко

в раскрытое окошко,

став совершенно бело,

тихонько улетело.

Луна за тучку скрылась,

тьма в комнате разлилась,

совсем там став густой.

Постель была пустой.

На утро, как обычно,

взялась мама привычно

на кухне за дела,

и Свету позвала,

окликнув прямо с кухни:

"Вставай, Светик, опухнешь".

Она ещё не знала,

что вечером читала

Света допоздна,

и потому она

немного рассердилась

на то, что не явилась

Света на зов сразу.

Варенье ложа в вазу,

ложкою стучала

сама себе ворчала:

"Нет, так совсем негоже;

и что-то не похоже

это на неё.

Эй, чадушко мое!"-

ещё раз позвала,

и будить пошла.

Когда же дверь открыла,

в молчании застыла,

глядя на кровать.

"Куда же убежать

она уже успела?

Какое ещё дело

с утра себе нашла?"

К окошку подошла

и выглянула в сад.

Каштанов аромат

приятно тронул нервы.

Жужжанье пчёлок первых

слышалось в тиши,

кругом же ни души.

Стоял полнейший штиль.

Урча, автомобиль

промчался в дали лихо,

и снова стало тихо.

Весна катилась к лету.

Ещё раз крикнув Свету,

немного постояла,

но видя толку мало,

и ничего не слыша,

во двор из дома вышла.

В железку побренчала

сердито проворчала:

"Ну что за прятки это,

пора уж кушать Света.

Всё давно налито".

И уж совсем сердито

добавила:"Ну знаешь,

так в школу опоздаешь".

Ворча:"Ну что задело",-

пошла на кухню ,села

забыв про все заботы,

и то, что на работу

пора ей собираться,

решив теперь остаться,

пока не прийдёт Света.

А в сердце уже где-то

тревога появилась:

"И что же приключилось?

Куда, когда сбежала?

"Жуль Верна" где-то взяла

и вечер весь читала.

А вот когда же встала,

не помню, чтобы слышала,

несчастье с ней не вышло бы,

уж слишком она смела",-

думая, сидела

вся в тревоге мать:

"Что же предпринять?

Идти её искать?

А может подождать

пока отец придет?

Он в раз её найдёт.

Он всех подружек знает,

и где она бывает".

5 Времечко бежало,

солнышко сияло,

давно всё оживилось,

а Света не явилась.

Пришел отец со смены,

и сразу делом первым

в школе побывал,

что мог поразузнал;

подруг всех обошёл,

но Светы не нашёл:

как в землю провалилась;

что-то приключилось.

В милицию сходил,

на розыск заявил,

дав важную примету:

на мочке уха Светы,

ну точно посрединке,

как ягодка малинки

не крупна, не мала,

родинка была.

Расстроившись совсем,

пришёл домой ни с чем.

Мать в панику пустилась,

в истерике забилась.

Рекой полились слёзы.

Лекарства в сильных дозах

и те не помогали.

Утешить как, не знали,

бессильны все слова.

Гудела голова

как треснувшая дудка.

От мыслей всяких жутких

захватывало дух.

И покатился слух,

что девочка пропала.

Вся улица прознала!

И школу известили,

и в розыск заявили,

и день прошёл с тех пор.

Приехал сам майор,

за дело взявшись смело,

решительно умело.

Обследовал весь дом;

и комнату при том

он изучил особо:

взял отпечатки, пробы;

искал везде следы.

Не усмотрев беды,

он сделал заключенье,

что в это воскресенье

она где-то гуляла,

а вечером читала

наверно допоздна;

и в комнате одна

была, уж это точно,

а утром видно срочно

куда-то убежала,

но ночь в постели спала.

И нет совсем сомненья,

что здесь не похищенье:

окошко в легкой пыли,

следы бы видны были,

и не было машин.

Но вот вопрос - "Кувшин?",

он к тайне как сигнал,

о нем никто не знал.

В воскресенье это

поздно встала Света.

Долго отсыпалась,

а вставши, занималась

домашними делами:

помогала маме

стирать, варить, убраться.

С обеда ж прогуляться

пошла к подружке Томе,

живущей в новом доме,

в пяти минутах хода

у старого завода.

Но той не оказалось,

и Света догадалась,

что Тома ушла к Оле;

с которой ещё в школе

они об одном деле

потолковать хотели,

а Света позабыла.

Идти к ней надо было

улицей Овражной,

где строй одноэтажных

стареньких домишек

средь глухих дворишек

тянулся вдоль окраины.

По ней везде навалены

мусорные кучи,

срезанные сучья

засохших яблонь, груш:

городская глушь

словом, да и только.

И на ней жил Колька,

отъявленный жиган-

местный хулиган.

Света это знала,

и не рисковала

ходить одна здесь прежде.

Так было, но теперь же

себя вдруг не узнала,

боязнь в ней вся пропала.

Сама чуть удивилась

и бежать пустилась,

чтоб подруг застать,

да снова не искать.

Прилично пробежавшись,

и чуть подзапыхавшись,

перешла на шаг

в том месте, где овраг

своим нижним краем

упирался в сваи

ветхого моста;

где под ним в кустах

ветвистой дикой сливы,

вечно говорливый,

холодный как кинжал,

ручеёк бежал.

И скоро-скоро тут

буйно зацветут

трущобы дикой розы.

А пока что козы

щипали там росточки.

И на мягкой кочке

в руках с большою кружкой

пасла тех коз старушка.

И старушка эта

вдруг спросила Свету:

"Далеко ль бежишь?

К кому ж ты так спешишь?

Отдохни пока,

попей вот молочка".

И Света задержалась,

немного отдышалась,

молока попила

и старушке милой

на всё быстро ответила,

а впереди заметила,

что сидя на бревне

верхом, как на коне,

Колька ковырялся.

Рядышком валялся

его велосипед.

Навстречу дряхлый дед

с большой сумой тащился.

Колька покосился;

а потом вскочил,

и нож в забор вонзил,

издав гортанный вой.

На что дед головой

качнувши, усмехнулся,

тихонько повернулся,

опершись на сучок,

сказал лишь: "Дурачок!"

Немного постоявши,

поплелся молча дальше.

А Колька озадачился:

"Выходит зря артачился,

эффекта никакого".

И сев на брёвна снова,

стал дальше ковыряться.

Но только поравняться

Света с ним успела,

вновь бросил своё дело,

ей преградив дорогу.

Картинно ставя ногу,

и руки на бока,

с сопением быка

глазами покрутил,

потом вниз опустил;

потом взглянув в лицо,

сказал так с хитрецой:

"Куда летишь Голубка?

Что мокра твоя юбка?"

И тут попалась Света

на хитрость его эту.

Только вниз взглянула,

да юбку отряхнула,

чтоб свой задать вопрос,

как он её за нос

успел уж ухватить;

и больно стал крутить

ей голову по кругу,

и предложил услугу

назад препроводить;

а то, мол, будет бить,

сюда чтоб не ходила.

И хоть ей больно было,

она вдруг изловчилась,

зубами в кисть вцепилась,

обвившись словно спрут.

И грохнулся он тут,

издав истошный крик.

А тут ещё старик

к ним прытко подбежал,

и "Бей его", визжал:

"Надо проучить!"

Но чтоб их растащить,

за ворот ухватился.

А тот ужом крутился:

лягнуть его старался;

и ворот оборвался.

Колька изловчился,

на миг освободился,

поднялся на колени,

и взмыленный как в пене,

прочь побежал ничком.

А дед его сучком

вдогонку по спине:

"Чтоб долго помнил мне,

как младших обижать,

да стариков пужать,

и нашу встречу эту".

И отряхнувши Свету,

пожал её ручонку.

"Отважная девчонка!"-

добавил улыбаясь.

И тут же наклоняясь,

берёт свою суму,

и просит, чтоб ему

Света помогла;

мол, ноша тяжела.

И потом пошли вдвоем

по оврагу вверх, ручьём,

по крутой дорожке.

И пришли к сторожке

на опушке леса,

куда для интереса

Света приходила;

но не заходила,

так как заперта

была избёнка та.

Дом старик открыл,

на стол как мог, накрыл:

чай достал, поставил,

молочком разбавил,

со сливками творог,

и большой пирог.

Свету угощая,

себе лишь только чая

в кружку подливал,

да смачно попивал.

А Света пирог ела

и все вокруг смотрела.

Что-то необычное,

глазу непривычное

здесь происходило.

Странно видеть было

всюду чашки, банки,

и горшки и склянки.

Все эти сосуды,

травы, листьев груды,

что на полках вяли,

дом загромождали.

И кругом кипело,

пенилось, шипело,

булькало, парило,

набирало силу,

в зелье превращаясь,

ядом насыщаясь,

чтобы стать лекарством,

чтобы бить коварство

всех недугов, хворей:

гриппа, язв и кори.

Травы чтоб, коренья,

людям исцеленье,

силы приносили;

чтоб полезны были

просто для здоровья;

растекаясь с кровью,

старых молодили,

чтоб те долго жили;

малых укрепляли,

чтоб росли, гуляли;

чтоб все пили, ели,

чтобы не болели.

И спросила Света:

"Для кого всё это?"

Дед в глаза взглянул,

пододвинул стул,

снова чай долил,

и заговорил:

"Дорогая Света,

для людей всё это.

Так со злом воюю,

жизнь веду такую

со своей старухой.

Часто сильный духом,

слаб бывает телом.

Так что, этим делом

занялись мы с нею,

чтоб найти ту фею,

что здоровье дарит,

молодит - не старит.

Чтоб кто честен, скромен,

чист и благороден

мог вступать бы в бой

с нечистью любой.

Цель как будто ясная,

чтоб душа прекрасная

жила в крепком теле.

Но достичь сей цели

оказалось сложно.

Шли к ней осторожно,

жизнь всю проискали,

и уж стары стали,

много потрудились,

многого добились,

а чего хотели,

так и не успели.

Жили не тужили,

счастливыми были,

ссорились и спорили,

но одно усвоили:

чтоб достичь чего-то,

мало души взлёта,

цель увидеть зримо;

здесь необходимо

воспитать в себе,

нужные в борьбе,

а не для чудачества,

три важнейших качества.

Первое- решительность.

Не важна внушительность,

неважно проворство.

Во- вторых: упорство.

Ну а в-третьих: смелость.

И ещё б хотелось,

чтобы ты запомнила:

жизнь лишь только тем мила,

в ком царит участье

за чужое счастье.

Ты девчонка смелая,

и тебе хотел бы я

вот что подарить".

Тут он говорить

наконец закончил,

лоб сильней наморщил,

что-то вспоминая,

и ноги разминая,

после речи длинной,

пошёл, достал старинный

кувшин в резной оправе.

"Принять ты дочка в праве

подарок старика,

хоть ценность велика:

старинная работа,

чеканка, позолота,

и тонкая резьба,

но в нём твоя судьба!"-

закончил так вдруг он.

Затем, взглянув на склон

в раскрытое окошко,

задумался немножко,

и начал собираться.

"Ну, нам пора расстаться.

Мы засиделись слишком.

Ещё возьми вот книжку,

считай что подарил,

и то, что говорил,

запомни навсегда;

и пусть тогда беда

тебя посторонится,

но если что случится

негаданно в судьбе,

то будь верна себе".

И Света распростилась.

А как уж воротилась

рассказывать не буду,

но только было всюду

на улицах пустынно.

Хоть путь её был длинным,

и день ещё был светел,

ни кто там не заметил

как шла, как в дом вошла;

когда ж луна взошла,

она уже читала.

Об этом мать и знала.

ГЛ. 2

Солнце всё взбиралось выше,

сквозь соломенную крышу

заглянуть стремясь в сарайчик.

И весёлый рыжий зайчик

по косому лучу света

перебрался вдруг на Свету,

и потрогал ей ресницы.

Только в сене сладко спится.

Ну а солнце в щель смотрело,

веки зайчиком согрело,

от чего они открылись;

и глаза в них удивились,

видя крышу из соломы.

Света сладко от истомы

потянулась, затем села,

вдруг подумав: "Что за дело?

Это верно снится сон.

Но какой же странный он:

вижу всё как на Яву,

стены, крышу, двор, траву;

лишь не видно здесь людей".

А за стенкой из жердей

стоит пёстрая корова,

во дворе гуляет боров

и чумазенькие свинки;

рыльца, ножки, ушки, спинки

все в соломе и земле.

Тут же роются в золе

куры и большой петух.

Вдруг улавливает слух

вдалеке неясный гул,

будто где-то шквал подул

в широченную трубу,

то угу...у...у, то бу-бу-бу.

Света снова потянулась,

потом встала, отряхнулась

и, открыв сквозь щель запор,

вышла на широкий двор.

Во дворе: крестьянский, скромный,

с низкой крышей из соломы,

и обмазан белой глиной,

дом. А вдоль ограды длинной,

из камней и плитняка,

навалили сушняка.

А за домом виден сад,

в нём и сливы, виноград,

груши, яблони, орех,

Но не видно нигде тех,

кто всему тому хозяин.

Двор типичный для окраин

хуторов и сёл старинных.

Вдоль плетня, на тычках длинных,

сохли глиняные чашки.

Дверь же дома нараспашку.

И окошечко раскрыто.

А под ним с горшка разлита,

на дорожке простокваша.

Виден стол с большою чашей,

и как будто позабыто

не досеянное сито

с тёмной, грубою мукой.

Видно чей-то здесь покой

вероломно был нарушен.

Вдруг опять, но только глуше,

долетел до слуха шум,

и отвлёк её от дум.

Дом стоял здесь одиноко,

от лесочка не далёко.

И Светлана из ограды,

вдоль сараев, мимо сада,

пошла к лесу по бугру

продолжать свою игру

не то яви, не то сна,

туда где была слышна

непонятная возня:

стук колес и храп коня,

барабанов частый бой,

труб каких-то сиплый вой.

И чем ближе подходила,

тем понятнее ей было,

что народ весь видно там.

Света скрытно, по кустам,

поднялась на длинный склон.

"Нет. Конечно это сон",-

вновь подумала она.

С горки стала вдруг видна

ей знакомая уж крепость.

Но какая же нелепость!

Будто новая она:

без поломок вся стена,

и зубцы её все целы,

и сияют шпилей стрелы;

развиваются знамена,

в центре стройная колонна

золотым горит венцом;

и узоры налицо,

и ни чуть они не блёклы,

и цветные в окнах стёкла;

в башнях ровные бойницы,

в них повсюду стражей лица;

и всё чисто, всё прибрано.

А пред крепостью поляна,

как театр, и она

люда всякого полна.

Света щиплет себе нос,

мозг её, свербит вопрос:

"Сон?" А жаль, даже печально,

так всё выглядит реально.

Тут народ со всей округи:

толпа знати, сзади слуги;

по краям стоят рядами

высоченные, с усами,

все как будто на подбор,

с копий выстроив забор,

стражи местного владыки.

Их, как каменные, лики,

хранят битв былых следы.

А у крепости ряды

грозных всадников в кольчугах.

Рядом с ними, ближе к лугу,

барабанщиков отряд.

И трубят, трубят, трубят,

неустанно три горниста.

Перед ними поле чисто.

Ну а дальше вся поляна

как ковром цветным застлана,

от людских одежд, нарядов.

И заметить будет надо,

что в середке, как форпост,

возвышается помост.

На помосте том картинно

сам себе стоит детина;

толпу сверху озирает,

топором большим играет;

словно кровь его рубаха.

Перед ним чурбан - то плаха.

И верна его рука,

и сквозь прорези мешка

огоньком горят глаза,

их не трогала слеза.

Смотрит жадно, смотрит смело,

видно будет ему дело;

в нетерпении палач.

А в народе смех и плач,

восклицания и ропот.

Вдруг раздался конский топот.

Башня в замке отворилась,

и оттуда появилась

золочёная карета.

Из кусточков видит Света:

кто-то важный в ней сидит,

и в окошечко глядит

сквозь узорчатую сетку.

За каретой везут клетку.

В ней не лев, не даже мишка,

в ней в рванье сидит парнишка;

на руках и ногах цепи,

а по телу следы плети.

Видно парня не щадили,

на допросе крепко били.

Понапрасну иль за дело,

но покинет видно тело,

уже скоро, голова;

а останется молва:

всё народ попересудит,

только парня уж не будет.

Вдруг у Светы прямо сзади

здоровенный возник дядя;

грудь в доспехах, с палашом,

только ноги голышом.

Весь железом забренчал,

как на Свету закричал,

сделав грозный, злобный вид;

и секирой норовит

Свету вытолкнуть на поле.

Но нет чувства, нет и боли

от секиры острия.

"Так как сплю наверно я;

вижу это всё во сне,

потому не больно мне",-

про себя она решила,

и к народу поспешила.

А пока бежала Света,

золоченая карета

к центру поля подкатила;

применяя коней силу,

всю толпу порастолкала,

у помоста рядом встала.

Быстро стих народа гул.

На помост втащили стул,

расписной, резной, как трон;

на него уселся он:

тот владыка из кареты,

расфуфырен, разодетый,

в драгоценностях, в шелках,

с жезлом царственным в руках.

Рядом, весь в нарядах тоже,

встал плюгавенький вельможа

не то с папкой, не то с книжкой,

а потом ввели парнишку.

Трубы зычно протрубили,

люди разом все застыли,

а владыка лишь зевнул,

и вельможе чуть кивнул.

Тот же строг, напыщен был,

важно свой талмуд раскрыл,

кашлянул усердно раз,

громко стал читать указ:

"Всех собрали нынче тут,

чтоб свершить священный суд.

Перед вами здесь юнец.

Сей бродяга, сорванец

есть разбойник и отступник;

он опаснейший преступник!"

По толпе пронёсся гул.

"Он недавно посягнул

на сокровищницу предков,

но был схвачен, брошен в клетку.

И теперь, всем в назиданье,

должен несть он наказанье.

Но он юн, и по законам,

данным нам владыкой трона,

любой может заступиться,

своей жизнью расплатиться

за свершённое деянье,

на себя взять наказанье.

Есть такой кто, или нет?

Пять минут вам на ответ.

А пока мы ждём ответа,

пусть ответит: как на это

он осмелился пойти;

и уже проник почти

куда князь войти не смеет.

Что ответить он сумеет

на своё злодейство это?"

Тут подумала вдруг Света:

"А что если заступиться,

что со мной может случиться?

Всё равно ведь это сон,

зато он будет спасён".

Вдруг парнишка как очнулся,

распрямился, улыбнулся,

посмотрел на лес и дали,

и сбежала тень печали

с его бледного лица,

больно тронула сердца,

ущипнула людям души.

И услышали их уши

то, что он сказать хотел,

от чего сам князь вспотел.

Хоть в герои он не метил,

на вопрос он так ответил:

"Вы спросили - как посмел?

Люди, я для вас хотел

те сокровища достать,

чтобы вам их пораздать.

Не хватило только силы,

и конечно страшно было;

но напряг свою я волю,

чтобы вам облегчить долю;

чтоб не только короли,

все чтоб в счастье жить могли".

Он умолк и потупился.

Потом низко поклонился

и, казалось, снова сник.

Вдруг раздался громкий крик,

звонко взрезав тишину:

"Я возьму его вину!"

Вздрогнул, замер люд, а это

на помост вбежала Света.

"Я не дам его убить.

Нельзя голову рубить!

Нет беды в его вине;

отрубайте лучше мне!"

И вельможа содрогнулся,

потом к князю повернулся

и шепнул тихонько тут:

"Это будет уже бунт".

Но владыка был спокоен:

"Не дадим им жить обоим.

Сейчас ей, потом ему;

на себя я грех возьму".

Ну а Света уж без страха

кладет голову на плаху.

Барабанов грянул бой,

трубы начали свой вой.

Кое-где раздался плач.

Поднял вверх топор палач,

и немного торопясь,

он по детской шее .... хрясь.

В плаху лезвие вонзилось,

но как будто погрузилось

и прошло как сквозь туман,

никаких, не сделав ран.

Кат не понял. В самом деле,

на него, смеясь, смотрели

снизу детские глаза.

"Что ещё за чудеса?"-

палач тупо удивился.

Как-то весь засуетился,

даже скинул свой колпак,

растерялся видно так.

Еще раз мелькнул топор.

Вновь смеясь, глядят в упор

на него глаза девчонки.

И на шее в жилках тонких

бьется пульс, и кости целы.

Палач стал мгновенно белым,

дрожь пробила его тело,

важность в миг с него слетела,

глаза дико округлились,

страхом, ужасом налились,

и издав истошный вой,

с обнаженной головой,

пятясь, грохнулся с помоста.

Сей силач большого роста,

кого весь народ страшился,

соскочив, бежать пустился,

как напуганный олень.

И полезла страха тень

на людей неудержимо;

и уже промчался мимо

перекошенный вельможа;

и пустился за ним тоже,

опрокинув стул, владыка.

И оглохли вдруг от крика

поле, лес, и даже дали

эхом ужаса кричали.

Все, кто мог, бежать пустились,

и толкались, и давились,

прячась в замке и домах.

Охвативший ужас, страх,

вмиг очистил всю поляну.

И казалось как-то странным,

что один всё же остался,

хотя тоже испугался,

но не скрылся, не сбежал,

только чуточку дрожал.

Он ещё не знал, что с ним,

что здесь нужно им двоим,

что всё это не виденье,

что пришло к нему спасенье,

что не мёртвый он - живой,

цел, здоров и с головой.

Встав с колен и отряхнувшись,

и к парнишке повернувшись,

улыбнулась Света мило,

подошла к нему, спросила:

"Как зовут тебя дружище?

Ты из знатных, или нищий?

По твоей судить одежде,

так ты вроде принц был прежде;

ну а то, что с нею стало,

говорит, что уж не мало

ты прошел дорог бедняга,

что под ней не принц - бродяга!"

От её слов встрепенувшись,

и от шока чуть очнувшись,

он уселся, где стоял,

и послушный вид принял;

но глядел ещё со страхом

то на Свету, то на плаху.

Говорить пока не мог,

только гладил раны ног;

видно было им не сладко

от оков железной хватки.

Делать что-то было надо,

и усевшись с ним там рядом,

ему Света назвалась,

успокаивать взялась.

Просидев, не знаю сколько,

удалось узнать ей только,

что парнишку зовут Грюн,

что не так уж он и юн,

как ей сразу показалось,

и, наверное, досталось

ему бед уже не мало.

Она позже разузнала,

что терпел он их напрасно;

но он выглядел прекрасно,

и в семнадцать лет почти

за мальчишку мог сойти.

Посидев с ним, осмотрелась,

и ей очень захотелось

с этим местом распроститься,

а то может появиться,

вдруг опомнившись, здесь стража;

и задуманная кража,

с казни юного страдальца,

из далёких мест скитальца,

уже будет не возможна.

И поднявшись осторожно,

помост Света обошла,

ключ, печать, указ нашла;

ключ взяла и печать тоже,

их, наверное, вельможа,

убегая, обронил.

Ключ как раз ей нужен был

от кандального замка.

То везенье, а пока

Грюн свыкался мало - мало,

Света цепи поснимала,

потом за руку взяла,

и от туда повела.

Так пошли они вдвоем

через лес, потом ручьём,

удаляясь в лес от бед,

оставляя один след

кое-где на мокрой глине.

А за ними по лощине

незаметно пошёл дед,

и разглядывал тот след,

он не видел следов Светы.

Обстоятельство же это

его видимо смущало,

и он сзади шёл сначала,

потом в бок на склон поднялся,

след и там не отыскался;

затем вниз сошёл к воде,

следа не было нигде.

А пока те держат путь,

отвлечёмся на чуть-чуть:

здесь наверно в самый раз

о парнишке дать рассказ.

ГЛ. 3

Грюн из знатного был рода,

но не здешнего народа,

а из северных краёв,

и там княжестве своём

жил он жизнью беззаботной:

развлекался, кушал плотно,

бед и голода не зная,

что вокруг есть жизнь другая,

стоит только удалиться,

в мир крестьянский погрузиться,

то увидишь нищету,

неизвестную жизнь ту,

коей весь народ живёт,

что для них она не мёд;

сладко ж лишь живут князья.

Но однажды там, друзья,

появился странный дед:

с виду вроде много лет,

но глаза вот - молодые,

руки ж - старые, худые;

и в ногах давно нет прыти,

и волос седые нити

в жидких прядях заплелись;

и усердно уж взялись

рушить тело разны хвори.

Только с ними видно в ссоре,

сколько помнит себя, был,

так как жизнь тот дед любил.

А ещё любил цветы.

Этих детищ красоты

знал он тысячу названий:

для души, и для желаний,

от болезней и от бед,

знал цветов все тайны дед.

Знал уход, посадок срок,

как подкормку сделать впрок,

где сажать их, в какой почве,

как полить, рыхлить и прочее.

В общем мастером был тут,

и любил свой этот труд,

вообще в земле возиться.

И он смог определиться

там садовником при доме.

И ещё считалось в норме,

что он нянькой во дворе

должен быть всей детворе.

И для Грюна стал он другом

не в пример дворовым слугам.

Дед мальчишке полюбился,

потому и очутился

скоро в милости господ,

да и весь простой народ

на него не ведал зла,

но с ним тайна в дом вошла.

Незаметно, день за днём,

в тайном замысле своём,

отступаясь, затем вновь,

состраданье и любовь

ко всем бедным, честным людям

стал воспитывать он в Грюне,

чтоб жалел тот, свой народ.

Незаметно для господ

старик делал своё дело,

и парнишка вырос смелым,

понимая, что к чуму;

но как дальше жить ему,

он ответ найти не мог,

только случай вдруг помог.

Лето жарким, знойным было,

солнце всё испепелило,

урожай погиб в тот год,

голод страшный, ждал народ.

Где и так была нужда,

навалилась вдруг беда:

нечего в оброк то сдать.

И людей чтоб запугать,

чтоб собрать оброк весь в раз,

князь такой даёт указ:

"Кто не сдаст сполна и в срок

установленный оброк,

кто надумает скрывать,

тех схватить, четвертовать".

И ещё для устрашенья,

велит строить сооружение,

где вершиться будут казни,

смерти лютой жуткий праздник,

где, как символ власти страха

возвышаться будет плаха.

Но, по-видимому, князь,

людской смерти, с жизнью связь,

во всей сути не постиг,

цели этим не достиг.

Запугать, как не пытался,

все ж богатств не досчитался.

И по истеченье срока,

вновь он сборщиков оброка,

посылает по всем сёлам.

А по лицам невесёлым,

даже верных своих слуг,

князь надменный понял вдруг,

что вершит несправедливость;

проявить же к людям милость,

все же он не смог решиться,

и подумал: "Пусть свершится,

что положил здесь им бог".

Он своё терять не мог.

Не прошло ещё и дня,

а по сёлам, деревням

прокатилось уж известье,

что доставлен был в поместье

недоимщик дед Лука;

у него нашлась мука,

хоть оброк был сдан не весь.

И промчалась следом весть,

что казнят уж утром вроде,

да при всём честном народе,

показать чтоб людям власть.

И на утро собралась

люда всякого толпа,

у помоста и столба,

где уж был привязан дед.

Он стоял, угрюм и сед,

в никуда казалось глядя,

не вникая, чего ради

собирается здесь люд,

что сейчас свершится суд,

чем страшна его вина,

и что жизнь всего одна,

что ему в ней места нет,

что, проживши столько лет,

заклеймён вдруг званьем вора.

Он не чувствовал позора,

не надеялся на милость -

знать была необходимость,

чтоб сокрыть муку посметь,

просто, чтоб не помереть.

Дед конечно понимал:

если б всё в оброк он сдал,

до весны б уже не дожил,

с голодухи б кости сложил.

А раз скрыть не получилось,

зачем ждать от князя милость.

Так он думал, рассуждал,

а народ стоял и ждал.

Но вот прибыли сюда

исполнители суда,

и взялись вершить свой суд.

Но потом свершилось тут,

то, чего сам князь не ждал:

в толпе кто-то зарыдал,

зачитали приговор,

дед в нем признан был как вор,

и верёвки привязали,

и уже команду дали,

и коней было хлестнули,

те - верёвки натянули,

разорвать чтоб старика,

но тут твёрдая рука

за узду коня схватила,

казнь на этом прекратила.

И узнали все вдруг Грюна.

На лице красивом, юном

и решительность и гнев.

Таким образом, посмев

отменить отца указ,

на себя навлёк он в раз

все пришедшие вслед беды.

Защитив от казни деда,

не учёл он нрав отца,

и с высокого крыльца

тот разгневанный велел,

чтобы Грюн уже не смел

в дом являться до тех пор,

пока жизнь не выбьет сор

из его дурной башки:

видно тут его дружки

- эти все простолюдины,

в совершённом им, повинны.

И решил: "Пусть хвати горя,

чтоб потом в семейном споре

проще было доказать,

что лишь золото и власть,

исполняют все желанья.

А лишь страхом наказанья

власть и держат над народом.

И не видывал он с роду,

чтобы сын отцу перечил;

пусть мытарство в нем излечит

этот, жалости, недуг.

Пусть поймёт, где место слуг

в этой жизни, навсегда;

в чём их роль, и вот тогда

может быть, его простит".

А теперь же князь велит

гнать его из дома прочь,

не желая и помочь

ни деньгами не едой,

чтобы встретился с бедой,

и один лишь на один,

этот добрый господин.

Так случиться было ссоре,

и понявши Грюна горе,

провожённого шпаной,

затворились за спиной,

тяжело вздохнув, ворота.

А от ближнего сворота

по дороге шёл садовник.

И несчастный наш виновник

к нему кинулся навстречу,

с торопливой, страстной речью:

"Ну ответь ты мне мудрец,

где людской беде конец?

Столько слёз народа льётся,

что ж к ним бог не повернётся?

Почему одни в беде,

вечно в каторжном труде,

а другие живут праздно,

время тратят безобразно,

и живут в богатстве, сладко

и нисколько им не гадко

быть людскими палачами,

хоть боятся смерти сами.

Может, бедность виновата?

Может если б все богато

жили б, то ушла беда?

И среди б людей тогда,

был бы мир и справедливость.

Где же всё же божья милость?

Может, есть к другим народам,

о каких не слышал с роду.

Может в странах дальних где-то,

на краю мирского света?

Может, есть туда дорога?

Подскажи мне ради Бога.

Я пойду и погляжу,

а вернувшись, расскажу,

как построить счастье людям,

где мы все, как братья будем".

Дед послушал эту речь,

снял кафтан, потёртый, с плеч,

постелил и, крякнув, сел,

вдаль дороги посмотрел,

и в ответ заговорил:

"Да, друг, дел ты натворил.

Ты теперь, дружок, ответчик,

и тебе я не советчик.

Я ведь сам найти пытался

в том ответ, и проскитался

смолоду до этих лет:

обошёл почти весь свет,

повидал, узнал всего,

жизнь прошла, а на него

я не смог найти ответ.

Но открыть могу секрет!"

И вздохнув, собравши дух,

говорит: "Есть в мире слух

о сокровищах несметных,

о подходах к ним заветных,

и, что если б их раздать,

все б смогли богаты стать.

Слух тот ходит с давних пор:

в южном княжестве, у гор,

та сокровищница предков.

На двери чугунной метка

в виде шара в лучах света,

но сокровищница эта,

скрыта тайной много лет:

входа людям в неё нет.

Хоть и дверь там без замка,

и прошли уже века,

но войти никто не смог,

видно, вправе, только бог

за её вступить порог.

Не для грязных людских ног,

созданы, подземны залы.

И правители там стали,

не сумев того понять,

вход ревниво охранять.

И лежат богатства эти

не одно тысячелетье,

хотя ясно посему,

пользы нет в том, никому".

Тут умолк дед, наконец,

а отважный наш юнец

в путь решается идти,

чтоб сокровища найти

Чтоб уменьшить сказа груду,

я рассказывать не буду,

где он был, и, как он шёл,

как секретный вход нашёл,

как его при том схватили,

ну, а, как потом судили,

и, как смерти избежал -

я уже рассказ держал.

ГЛ. 4

По пологому распадку,

как играя с солнцем в прятки,

ручеёк бежал, струился.

Вот он в кочках мшистых скрылся,

вот скакнув через валун,

как резвящийся шалун,

быстро юркнул под кусты,

и среди стеблей густых

переливисто смеётся.

Но вот снова плавно льётся

по поляночке открытой

и прижавшись к тропке сбитой,

с нею будто бы с сестренкой,

обежав бугор сторонкой,

дружно вместе держат путь.

Отдохнув, однако, чуть,

вновь, резвясь, ныряет в чащу

и с собой играя, тащит,

золотистые песчинки,

как подарочки тропинки,

прошуршавшие как мышки,

из под ног босых парнишки,

что идёт по тропке смело,

и его побито тело,

гладит свежесть сквозь отрепья.

А вокруг, в великолепье

изумрудный стоит лес.

И лазурный свет с небес

пробивается сквозь кроны

в это царство таинств полно,

чуть завесу открывая,

силы в рай земной вливая,

насыщает красотой.

И, казалось бы простой,

и обычный этот лес,

стаёт домом для чудес

творя миру чудо сказки,

в очень ярких, живых красках,

обрамленных миром звуков.

И неведома здесь скука,

и царит лишь упоенье,

и внимаешь с наслажденьем

песню тайных, вещих струн.

"Посмотри" - сказал вдруг Грюн,

повернувшись быстро к Свете,

в стороне тропы заметив,

скрытый чащей чей-то дом.

"Может, быть, давай зайдём,

что-нибудь поесть попросим,

куда, как пройти, расспросим.

Может, слух о нас здесь не был,

я б быка, наверно, съел бы,

так сосёт, пищит внутри" -

и добавил: "Посмотри,

там, однако, топят печь.

Кто нас будет здесь стеречь?

Не должна здесь ждать беда".

И они идут туда.

Приближаться только стали,

псы под домом зарычали;

а лишь в двери Грюн толкнулся,

резко вздрогнув, обернулся.

За спиною вырос дед,

он разглядывал их след,

чуть ли не у самых ног.

Пальцем, трогая песок,

поцарапал, подавил,

прутик взял и разрыхлил,

распрямился и потом

говорит: "Прошу вас в дом.

Проходите, не закрыто".

И прикрикнувши сердито,

на залаявших собак,

подаёт ребятам знак,

чтобы, смело проходили.

Но они словно застыли,

и стояли у дверей.

"Ну, ребятушки, шустрей" -

подтолкнул, тогда старик -

"Я к такому не привык.

Проходите, не стесняйтесь,

за столом располагайтесь,

за обедом посидим,

всё обсудим, поедим,

отдохнёте тут с дороги,

не топчитесь на пороге".

Света с Грюном входят в дом.

Там, как в сумраке густом,

у огромнейшей печи,

где томились калачи,

видят шуструю старушку;

а готовые ватрушки,

уже стыли на столе.

На плите ж печи, в котле,

кипел булькая отвар,

испуская белый пар,

и душистый аромат.

У не кушавших ребят,

всё нутро заговорило.

Бабка жестом пригласила

проходить к столу, садиться,

продолжая суетиться,

вокруг множества горшков,

подсыпая порошков,

иль засушенных листочков,

иль корней сухих кусочков.

Но вот вскоре стол накрыт,

ароматный чай налит,

и за царственным обедом,

объяснилась Света с дедом:

рассказала всё, как было,

лишь одно сказать забыла,

что всё это просто сон.

И, что дом, и Грюн и он,

ей всего лишь только сняться,

и поэтому бояться

ей не нужно ничего.

И оставить одного

Грюна здесь в беде не может,

и в чём сможет, в том поможет.

Дед, слушая внимательно,

ухаживал старательно,

чай пил и всё молчал.

В конце же покачал

в раздумье головою:

"Да, дело жизни стоит.

И будет здесь уместно

сказать, что мне известно

об этой давней тайне".

И начал: "В детстве раннем

уж много лет назад

узнал, что есть тут клад

от деда своего.

И то, что взять его,

казалось бы не сложно,

однако не возможно.

Закрыт он в подземелье

с какой, не знаю, целью

за тремя дверями.

И судите сами,

хоть двери без замков,

но много уж веков

ни один правитель,

ни вор, ни просто житель

открыть их не сумел.

Есть в тайне той пробел.

И говорил мой дед,

что мог пролить бы свет

на тайну сего клада.

Для этого лишь надо

ещё лет сто прожить.

Но этому не быть:

в нём нет уж нужных сил.

Однако ж попросил:

"Хоть дело это сложно,

но справиться с ним можно,

а тайны груз замучит,

и если будет случай,

содействуй всем тем людям,

которые вновь будут

пытаться вскрыть секрет".

"И я вам дам совет",

-взглянувши на них строго,

подумал дед немного,

как груз, снимая с плеч,

продолжил свою речь:

"От вас друзья, не скрою,

что двери тот откроет,

кто обладает качеством,

секретно обозначенным

значком в углу двери,

а знак тот изнутри.

К тому же третью дверь

там охраняет зверь,

чудовище ужасное,

для всех людей, опасное.

И вот, что интересно,

но стало вдруг известно,

что знаки на дверях,

на верхних их углах,

различны, не похожи.

Но верил дед мой всё же,

что рано или поздно

постигнуть тайну можно.

Так вот, скажу ребята,

задуманное свято:

сокровища достать,

и людям их отдать.

Но, чтоб того добиться,

придется потрудиться,

впрягайтесь в это дело,

решительно и смело.

Друг друга не бросайте,

и всюду выручайте,

упорно лезьте к цели,

ведь вы уже успели

о многом разузнать.

Но князь и его знать,

о том должны не ведать,

вы ж клятву должны мне дать,

и я вам тоже дам,

что всё то, только нам,

останется известно.

Теперь будет уместно

закончить нашу встречу,

уже дело под вечер,

и вам надо идти.

Счастливого пути".

Распростившись с дедом,

довольные обедом,

пошли вновь Грюн и Света

опять искать ответы

на новые вопросы.

И трижды уже росы

их ноги омывали,

но так и не узнали,

где ключ от той разгадки.

А путь держать не гладкий

им часто приходилось.

И много находилось

людей, что были б рады,

за деньги той награды,

что князь за них сулил,

потратить много сил,

чтоб ими завладеть,

в оковы чтоб одеть,

и к князю их доставить.

Не мог теперь тот править

спокойно своим царством.

Свершённые коварства

девчонкой и юнцом,

могли там стать концом

его железной власти.

И бунты, и напасти

нахлынут чередой,

и кончится бедой.

Судьба ж им улыбалась,

и как-то удавалось,

бродя меж поселений,

им избежать пленений.

Так в странствиях, в расспросах,

искателя два босых,

лесами и меж гор,

бродили б до тех пор,

пока б всё ж не попались.

Но как-то оказались

они в одном распадке,

и что-то сердце сладко

у Светы защемило,

и душу вдруг залило

приятное тепло,

и тихо повлекло

куда-то в низ, на юг.

А тело взяла вдруг

усталость и истома.

Здесь местность ей знакома.

Хотя всё это снилось,

но только приходилось

ходить ей здесь самой.

Домой, домой, домой,

в груди вдруг застучало.

И чуть ли не вскричала

от новой мысли Света:

ручей и тропка эта

бегут от дома деда,

что с ней провел беседу,

как управлять судьбой,

чтоб разойтись с бедой.

Он жил там, у вершин,

и подарил кувшин,

и книжку. А потом

она, пред этим сном,

до полночи не спала,

ту книжку всё читала.

Тот дед её учил...

Грюн сзади наскочил,

так резко она встала.

В висках её стучало.

В сознании витает:

ведь знает она, знает,

разгадку этой тайны!

Конечно, не случайно

была с тем дедом встреча.

И распрямивши плечи,

забывши про усталость,

она так рассмеялась,

что сей девчонки смех

заставил пташек всех,

притихнув, замолчать;

аж перестал стучать

усердный дятел в шишку,

а юного парнишку

поверг в недоуменье.

Но Света, в нетерпенье,

вдруг радостно сказала,

что тайну разгадала.

Чтоб дело делать дружно,

ему знать тоже нужно,

и чтоб он смог понять,

взялась всё разъяснять.

Тропинками и лесом,

с их тайным интересом,

минуя западни,

вернулись вновь они

в окрестность замка скоро.

Уйдя немного в гору,

пещерку отыскали,

мха, веток натаскали,

и поселились там,

доверившись кустам,

что вход в неё скрывали.

Обдумывать всё стали.

Открыть секрет столетий

ещё был нужен третий.

Для этой важной цели

они найти хотели

того, кто в замок вхож.

Таких не зная, всё ж

надеясь на удачу,

поставили задачу,

привлечь хотя бы пекаря,

иль дворника, иль лекаря,

а если выйдет, даже

кого-нибудь из стражи.

И начали они

все вечера и дни

у замка в деревушке,

как будто дед с старушкой,

гулять перенаряжены.

Подслушивали в скважины,

подсматривали в щели,

всё отыскать хотели

того, кто в речи смел,

кто князя не терпел.

Когда шёл третий день,

и уж упала тень

стрелою на восток,

под топот конских ног,

дорогою от замка,

по рытвинам и ямкам

стуча, ползла карета.

Шагов за сотню где-то,

отстав, верхами двое.

Бранясь между собою,

друг друга потакали

и, не спеша, скакали.

Один не молодой,

немного уж седой,

другой совсем юнец,

но видный молодец.

Тот старший в странной шляпке,

второй совсем без шапки.

Ворча и громко споря,

они нагнали вскоре

старуху с стариком.

И угостив пинком,

за неуклюжесть деда,

за пылкою беседой

степенно укатили.

И понял Грюн, кто были

проехавшие эти.

И подсказал он Свете,

что князя сын - парнишка.

А тот, что в шляпке, с книжкой,

наставник и учитель,

назойливый мучитель,

как первый звал его.

Но тут важней всего

о чём их речь была.

И богу в том хвала,

услышать Грюну с Светой

кусочек речи этой.

Твердил упорно Гвази,

так звали сына князя,

что здешние порядки

мерзостны и гадки;

и если б правил он,

другим бы был закон,

и меньше б было бед.

А Света долго вслед

их взглядом провожала.

Потом же вдруг сказала:

"Пускай сегодня мимо,

но мне необходимо

вновь повстречать его,

и лучше одного".

Ещё пройдя немного

обочиной дороги,

и как быть дальше взвесив,

пошли тихонько к лесу.

С ручья воды начерпав,

назад пришли в пещерку.

Там сидя у костра,

решали до утра,

с чего и как начать,

чтоб снова повстречать

им молодого князя.

Теперь лишь только Гвази,

для достиженья цели,

они привлечь хотели.

Всё думали и спорили,

и чуть ли не повздорили,

как в замок им попасть,

да так, чтоб не пропасть.

Уж утро наступило,

когда Света решила,

пойти к Гвази одна,

и в том права она.

Назначив Грюну встречу

в пещерке в третий вечер,

велит к её приходу,

для дела, у народа

добыть там в деревеньках

провизии маленько,

и воск свечной иль сало.

А также наказала

ещё достать она

снотворного вина.

Сказав друг другу: "С богом",

отправились в дорогу.

Выполнять все порученья,

Грюн отправился вселенье,

что лежало под горой.

Этой утренней порой

на дороге было пусто,

лишь с боков стояли густо,

как зелёная стена,

липы, ясень, бузина.

Солнце ласково светило,

и идти приятно было

в ещё утренней прохладе.

Неожиданно вдруг, сзади,

он услышал легкий вскрик.

Повернувшись в тот же миг,

сквозь кусты за поворотом,

в расстоянии полёта

средней тяжести стрелы,

у подножия скалы,

разглядел десяток пеших,

меж собой в оковах ведших,

всю в лохмотьях, молодуху.

Вскрик её, до его уха

долетел, когда солдат,

хлестнув плетью наугад,

до крови рассёк ей шею.

Юркнув в заросли скорее,

Грюн укрылся за листвой,

погрузившись с головой,

в росой смоченный ковёр,

и как битый ловкий вор,

затаился лежа там.

А когда конвой к кустам,

где запрятался парнишка,

подошел совсем уж близко,

когда слышно уже стало

бряцанье оков металла,

услыхал Грюн и их речь.

Один страж твердил, что сжечь

её нужно на закате,

а иначе сил не хватит

совладать с ней и огню.

"Нет,"-твердил другой- "к коню

прицепить её за ноги,

и таскать по всей дороге,

пока в пыль не изотрётся".

"Нет, верёвка оборвётся".-

третий тут же возразил.

"Я б каменьев нагрузил

в чан большой из под бурды,

и налив туда воды,

на неё затем поставил,

и охранников приставил,

чтоб лежала на виду.

А сгорев, она в аду

быстро с чёртом сговорится,

и обратно возвратится;

зельем сильным всех потравит,

к бесам в ад на пир отправит".

Понял Грюн: она колдунья,

и затем лежал в раздумье

ещё долго там в кустах,

и смекнул, что в тех местах,

где жила та молодуха,

должна жить ещё старуха,

что всему её учила,

так как эта ещё была,

для колдуньи, молода;

и ему нужно тогда

ту бы бабку отыскать,

шанс такой не упускать,

а использовать сполна,

и добыть там сон вина.

Встав и выйдя на дорогу,

обратившись в душе к богу,

и отбросив все сомненья,

пошёл в верхнее селенье.

Там у местных ребятишек,

из окраинных домишек,

он узнал о той старухе,

и что ходят уже слухи,

о поимке молодой,

и что кончится бедой

это дело, не иначе,

так как все обычно плачут,

кто обиду им нанёс:

проливая море слёз,

в труде бьются бесполезном,

нет спасенья от болезней,

долго недугом страдают,

или просто погибают.

Сам всё думая про Свету,

Грюн нашёл колдунью эту

на окраине села.

Там она жила - была

в совсем ветхой развалюхе,

так под стать самой старухе:

скаты крыши провалились,

стены все перекосились,

окна - чёрные провалы,

изгородь вокруг упала,

все столбы давно погнили,

и казалось, что не жили

в этом доме лет уж сто,

вид ужасный, но зато

эту мрачную картину

оживлял густой дымина

с наклонившейся трубы;

и стояли у избы

на завалинке горшочки,

в них уже цвели цветочки

очень редкой красоты.

В огороде же кусты

лопуха лишь и крапивы.

Постучав сперва учтиво,

Грюн вошёл довольно смело.

Дверь зловеще проскрипела,

и впустила его в дом.

В полу мраке, за столом,

что-то трущую в горшочке,

и угрюмей тёмной ночки,

разглядел саму хозяйку.

Та, мышей летучих стайку

отпугнула кривой тростью,

проходить кивнула гостю.

И отложив тут же дело,

недовольно прохрипела:

"С чем пожаловал дружище?

Может, не меня ты ищешь,

и ошибся ты избой,

может, нужен кто другой?"

"Нет".- ответил Грюн колдунье,

и замешкался в раздумье.

как попроще объяснить,

чтоб и тайну не раскрыть,

и добыть чего хотел.

Но, однако, не успел

рот вторично он открыть,

проявив лихую прыть,

бабка ловко подскочила,

его ухо ухватила.

"Вижу с замыслом ты скрытым.

Говори лучше открыто,

не пытайся обмануть".

И взялась ухо тянуть

так, что Грюн аж осерчал,

и на ведьму заворчал:

"Отпусти! Скрывать не стану,

не прибегну я к обману,

расскажу, как оно есть,

пригласи-ка лучше сесть".

Ухо бабка отпустила,

и на лавку усадила,

приготовилась к рассказу,

не спуская с Грюна глазу.

А когда тот рот рассказал,

со стола взяла бокал,

лишь глоточек отпила,

и такой ответ дала:

"Всё понятно теперь мне,

на твоей я стороне.

Дело делать нужно дружно,

всё я дам тебе что нужно,

но сначала ты пойди,

внучку мне освободи.

Только так и не иначе".

Грюна этим озадачив,

проводила гостя вон.

И пошёл обратно он

грустен и сосредоточен,

новым делом озабочен.

Нужно было торопиться,

чтоб с предгорья вниз спуститься,

чтобы если не догнать,

то хотя б не опоздать:

до расправы чтоб прийти,

чтоб успеть ещё найти

способ вызволить Зулак,

внучку ведьмы звали так.

Как то сделать, он не знал,

и поэтому бежал

всю дорогу Грюн бегом,

а что делалось кругом,

он почти не замечал,

и лишь только повстречав,

на дороге двух бродяг,

перешёл на быстрый шаг.

День уж к вечеру клонился,

когда Грюн вновь очутился

в поселении у замка,

что в лощине, словно в ямке,

приютилось возле гор.

Грюн, как битый, ловкий вор,

шёл по улице беспечно.

Так казалось лишь конечно,

а на самом деле он

примечал всё, как шпион.

По селенью ползли слухи:

там шептались две старухи,

тут галдела детвора

у раскрытого двора,

у колодца три девицы,

набирая в бак водицы,

все твердили об одном,

что был найден ведьмы дом.

Только ведьму не поймали,

а лишь внучку там застали,

с нею справиться смогли,

и в оковах привели.

Шли пешком и притомились,

и сейчас расположились

на ночлег у кабака,

чтоб поужинать слегка,

выпить чарку, отдохнуть,

а уж утром к замку в путь.

Хоть и близенько осталось,

только стража опасалась,

что застанет темнота,

что злодейка неспроста

всё на солнышко косилась,

а оно уж опустилось

за густой высокий лес,

и с небес на землю слез

сумрак с легкою прохладой.

И решили стражи: надо

им теперь поостеречься,

чтоб ещё раз не обжечься

о нечистого дела.

Как ни как она была

хоть и юна, всё же ведьма.

И в народе всяки бредни

о деянье этих дам,

неспроста, то здесь-то там

появлялись раз за разом,

ожидая порчи, сглаза,

приворота, прочих бед,

уже много-много лет.

Грюн направился в кабак,

разузнать, что там с Зулак;

оценить всю обстановку,

проявив притом сноровку,

сел за стол в углу, за печь,

чтоб вниманье не привлечь,

но чтоб видеть в окно двор.

Со стола смахнувши сор,

заказал Грюн кружку браги,

и набравшись вдруг отваги,

стал расспрашивать соседа.

Тот сидел там аж с обеда,

и изрядненько был пьян;

браги выпитой дурман

развязал его язык,

и как видно не привык

он и сдерживать себя,

потому болтал грубя

и ругаясь неустанно.

Только Грюну, как не странно,

это нравилось уж очень.

От него узнал Грюн впрочем,

что когда тут стражи пили,

меж собою говорили:

будут ночку до утра,

там, у заднего двора,

ведьму зорко охранять

человек они по пять;

и меняться через час,

не сводя с плутовки глаз;

жечь среди двора костёр,

чтобы был в свету весь двор.

Выйдя Грюн из кабака,

стал осматривать пока,

где и что, зачем и как;

и увидел, что Зулак,

где кончается забор,

как бандюга или вор,

с свежей раною на лбу,

прикручённая к столбу,

толстой, грубою верёвкой,

в позе сгорбленной, неловкой,

на узлы обвиснув, вяло,

глядя под ноги, стояла.

Перед ней костёр пылал.

Грюн за угол тихо встал,

стал за стражей наблюдать.

Те ж, сложив себе кровать

из соломы у стены,

спать свалились смотреть сны.

Только пятеро сидели,

на Зулак, ворча, глядели.

От двора, немного в гору,

вся в камнях и полна сору,

извиваясь, в такт дороге,

из домишечек убогих,

сонно, улица тянулась.

Вдруг, Зулак чуть встрепенулась,

подняла усталый взор,

и окинула им двор;

и заметила притом,

как парнишка за углом

подавал ей тайный знак.

Её, раньше, бабка так,

быть внимательней, просила,

когда мудрости учила:

чтобы быть настороже.

И Зулак теперь уже

поняла, что он помочь

ей пришёл, и ждёт лишь ночь.

И в ответ она моргнула,

взор вновь к стражам обернула,

с ноги на ногу помялась,

тихо-тихо засмеялась,

прядь верёвки, сжав в зубах.

И на стражей пополз страх,

души их похолодели:

а вдруг раз, на самом деле,

ей на путы наплевать,

в них возьмётся колдовать.

Грюн ушёл тихонько прочь.

На село спускалась ночь.

Может, кто уж видит сны.

В небе не было луны,

что для Грюна было кстати:

пусть все нежатся в кроватях,

ну а он, что делать, знал,

быстро шёл и вспоминал,

где и что он видел здесь,

как ему за тем залезть,

и добыть то, не попавшись.

Между тем, уж оказавшись

на окраине села,

там, где улица брала

от горы своё начало,

где вода ручья журчала,

и стеной вздымался лес,

под оградою пролез,

через ямку земляную,

и ушёл во тьму ночную.

Вся в думах, прячась мало,

по склону вниз шагала,

расставшись с Грюном Света.

Вокруг пылало лето.

Росою вся помытая,

травы ковром укрытая,

наряжена цветами,

кудрявыми кустами,

деревьями пушистыми,

распадочками мшистыми,

вся в изумрудной зелени

с боков и сзади, спереди,

докуда глаз хватало,

вокруг Светы лежала

чудесная земля.

А солнышко паля

из бездны голубой,

звало играть с собой

ручей, ловя лучами,

что выскочив случайно

из чащи на лужок,

там заполнял кружок

лесного озерка,

погревшись в нём слегка,

он снова убегал

в глухой, лесной провал.

И вот, с полянки этой,

за лесом, видит Света,

как ярко ясным днём,

омытые дождём

от серой, знойной пыли,

блеснули замка шпили.

Деревьев выше всех,

тянулись они верх,

стремясь, ну хоть слегка,

потрогать облака.

Взяв чуточку левее,

пошла Света быстрее.

Уже не далеко.

Идти было легко:

деревья расступались,

кустарники остались,

чуть выше, позади,

а прямо впереди

шёл спуск уже полого,

и наконец, дорога

в просвете появилась.

Она по лесу вилась,

как длинная змея,

и только у ручья

петлять переставала,

и дальше убегала

опушкой вдоль кустов,

пересекала ров,

и сделав поворот,

кончалась у ворот.

Не выходя к дороге,

и вытянувши ноги,

уселась Света ждать:

вдруг повезёт, как знать,

и подвернётся случай,

пусть даже и не лучший,

но что поможет ей

в затее этой всей

-проникнуть в замок князя

и встретиться там с Гвази.

Прошло людей не мало,

но Света всё не знала

как подступиться к делу,

и всё ещё сидела

в укрытии своём.

Вот только что вдвоём

Бревёшко, как быки,

тащили мужики

верёвкою пеньковой,

а на карете новой

их обогнал вельможа.

Тележку козьей кожи

старик, кряхтя, толкал.

Вот всадник проскакал,

а времечко летело.

Вдруг, слышит, заскрипела

тяжелая арба.

"Вот шанс даёт судьба",

-мелькнуло в мыслях Светы:

"Не надо мне кареты,

чтоб мчаться в лёгком беге,

поедем на телеге".

Арба уж подъезжала,

и Света забежала

к ней сзади незаметно;

и видит, что не бедно

живёт её владелец,

похоже, едет с мельниц,

везёт муку князьям,

конями правит сам,

и сам таскал мешки:

на нём следы муки,

видать, что не бездельник,

скорей всего он мельник.

Меж тем, она с разбегу,

запрыгнув на телегу,

залезла под попону,

чтоб в замок незаконно

проникнуть тихо, тайно,

чтобы ни кто случайно

её там не заметил.

Так нужно было Свете

там объясниться с Гвази.

Нельзя чтоб слуги князя

им в этом помешали.

Пусть страх и не внушали

они Свете теперь,

но чтоб открылась дверь

в заветную пещеру,

нельзя превысить меру

осведомлённых лиц.

И лёжа в арбе ниц

среди мешков муки,

зажав в ладонь руки

краешек попоны,

под скрип и тяжки стоны

не смазанных колёс,

уж слышит, что подвёз

арбу мучник к воротам,

и зычный окрик: "Кто там",

раздался изнутри.

"Ворота отопри,

муки я вам привёз,

добротной -целый воз",

- ответил громко мельник:

"Сегодня понедельник,

сей день, мне как указ,

чтоб выполнять заказ".

И башня отворилась,

арба во двор вкатилась,

и узкими проходами

меж башенок, под сводами,

скрипя и грохоча,

колесами стуча,

к дворцу на задний двор

подъехала в упор

к большим дверям пекарни.

В ней молодые парни

квашню на хлеб месили,

и печи уж топили.

И мельник, хитрый лис,

скорее спрыгнув вниз,

услышав голос повара,

сквозь шум возни и говора,

помчался доложить

тому, чтоб услужить,

чтоб больше заплатили.

А Света в мучной пыли,

моментик улучила,

с телеги соскочила,

и проявив сноровку,

запряталась в кладовку.

Там долго в ней сидела,

пока закончив дело

все не ушли домой.

Теперь одной, самой,

чему не привыкать,

ей нужно отыскать

наследника покои.

Сидеть и ждать не стоит,

когда вдруг, кто вернётся,

и случай подвернётся

узнать, как пройти к Гвази.

И вся в муке и грязи,

тихонько, озираясь

и не шуметь стараясь,

как тень и тише мыши,

бегом от ниши к нише,

то к стенке, то под свод,

отправилась вперёд.

И вот она награда -

пред нею арка сада,

прибежище красы,

где в тихие часы

или на здравый сон,

гулял обычно он,

к кому она стремилась.

Войдя в сад, затаилась,

за куст пахучих роз,

что у дорожки рос,

ведущей вглубь к беседке.

Его густые ветки

все в алых цветах были

и Свету там укрыли.

Уж медленно темнело,

а Света всё сидела,

таясь там за кустом,

и бдительно притом,

следила за дорожкой.

И ноги уж немножко

у Светы занемели,

но, чтоб добиться цели,

приходиться терпеть,

потом ещё суметь

ей надо убедить,

на дело сговорить,

не просто барчука,

а князева сынка.

В кругу детей князей

нельзя иметь друзей,

и трудно тут мечтать,

что другом сможешь стать,

но как среди огней

нет выбора у ней.

Вечерняя прохлада

разлилась уж по саду,

своё брал тихо вечер.

Вот слуги зажгли свечи,

скворец закончил трели,

и пчёлы улетели.

Трудяга паучок,

со стебля на сучок

раскинул свою сетку,

и вот уже на ветку

от центра свита нитка,

а у корней улитка

приют искала в щели,

и улеглись в постели

трудяги мураши.

В саду же ни души,

конечно кроме Светы,

и волновало это

её больше всего,

дождется ли его?

Так за кустом сидела,

и думая, глядела,

как движется улитка.

Вдруг скрипнула калитка,

послышались шаги,

шёл он и два слуги

его сопровождали

и что-то обсуждали,

немножко приотстав.

И Света тут достав

улитку под кустом,

ей бросила потом

в охрану, не открывшись.

Те враз остановившись,

на небо поглядели

и чуть оторопели,

вернуться жаждя к дому.

Один сказал другому:

"Так в жизни не бывает,

улитки не летают.

Давай пойдем к учителю,

ученому мучителю,

узнаем, что он скажет,

когда её покажем".

А Гвази постоял,

и чуть зевнув, сказал:

"Я с вами не пойду,

побуду тут в саду".

Сорвавши розы ветку,

отправился в беседку.

Не торопя события,

и выбравшись с укрытия,

пошла Света за ним,

в беседке, чтоб с одним,

успеть поговорить,

и Гвази, взять склонить,

к задуманному делу.

Идя дорожкой смело,

к беседке подошла,

и в ней его нашла,

сидящего в раздумье.

Теперь она в саду с ним

была наедине.

А в башенном окне,

что выходило в сад

и с видом на фасад

чудесного дворца,

мелькнули два лица,

каких-то видно слуг,

что появились вдруг

когда она входила,

и ей не видно было

уже того окна,

и потому она

там их и не заметила.

А Гвази так ответила

на удивлённый взгляд:

"Пришла тайком я в сад,

чтоб свидеться с тобою.

Сейчас тебе открою

зачем сюда явилась,

и чтобы не случилось,

воспринимай, как есть.

Пока ж одни мы здесь,

скажу, что я скрываюсь,

и в помощи нуждаюсь,

и откровенна я,

мне помощь лишь твоя,

нужна для светлой цели:

чтоб счастья поимели

все люди на планете".

И так хотелось Свете

продолжить мысли нить,

чтоб Гвази объяснить,

зачем ей всё здесь это,

но вспомнила тут Света,

что время очень мало,

и дальше продолжала:

"Прими пока на веру,

и завтра, ты в пещеру,

что вверх от замка в гору,

приди в вечерню пору.

Тебя там буду ждать,

никто ж не должен знать

о том даже случайно.

Приди туда ты тайно,

и не спеша в тиши,

все там с тобой решим.

Сам будешь всё судить.

Теперь же уходить

пора мне побыстрей".

И только от дверей

прошла немного садом,

как тут же из засады,

к ней стражи подступили,

и грубо предложили

пройтись теперь ей к князю,

а вышедший к ним Гвази,

не смог ничем помочь.

Уж наступала ночь.

Затем её в подвале

всю ночь одну держали,

как страшную преступницу,

признавши в ней заступницу,

того парнишки - Грюна,

и как на ведьму плюнув,

князь ночь велел стеречь,

а днем на казнь и сжечь.

Бессилен, коль, топор,

огонь решит пусть спор.

Тьма ночная лес накрыла.

В лесу тихо мрачно было.

Не слышны шумы с деревни,

лишь щелчки сучков в деревьях,

да шумнёт листвою мышь,

и опять сплошная тишь.

Продвигаться во тьме сложно,

и ступая осторожно,

Грюн лощиной лез и лез,

углубляясь дальше в лес

наугад, не зная что там,

поворот за поворотом,

по лощине выше, выше.

Неожиданно он вышел

к серой каменной скале,

и в ночной, кромешной мгле,

наломав больших сучков,

собрав несколько пучков

меж камней сухой листвы,

подтолкнув ещё травы,

распалил костёр умело,

видно знал как это делать

Грюн должно не понаслышке.

Пламя яростная вспышка

заскользила по сучкам.

И усевшись рядом там,

Грюн в раздумье погрузился.

И казалось, он забылся,

но когда костёр стихал,

снова жизнь в него вдыхал

новой порцией сучков.

И не ведая оков,

пламя вновь пускалось в пляску,

приняв яркую окраску.

Время между тем летело,

пламя снова прогорело,

угли тихо затухали,

золы бабочки порхали

всё взлетая ниже, ниже.

Вздох костёр последний выжал,

потерял углей окрас,

тихо, медленно угас.

Грюн не спал, смотрел и ждал.

Ещё час прошёл, он встал,

подошёл к углям, разделся,

озираясь осмотрелся,

но тут не кому скрываться,

стал углями натираться,

не прощаясь с наготой,

плавно слился с темнотой.

В мраке словно растворился,

в невидимку превратился.

Негр с ним в сравненье плох.

Нацепив на бедра мох,

и не став здесь одеваться,

стал к деревне вниз спускаться.

Там, на самом на краю,

жизнь налаживал свою

бондарь древним ремеслом.

Лес был рядом за селом,

в сырье не было проблем,

и известен был он всем,

как большой знаток в том деле.

Для вина иль иной цели,

бочки ладил лучше всех,

и его этот успех,

делал жизнь ему безбедной.

Но зато уж был он вредный

и жаднючий до всего,

щепку даром у него

не возьмешь ты со двора.

Озорная ж детвора

потому над ним шутила,

и забор весь превратила

в редкий, редкий частокол.

Грюн, когда там, мимо шёл,

видел в дырку смолы бочку,

и хваля безлунну ночку,

он, покинув тёмный лес,

в огород тот скрытно влез,

до смолы до той добрался,

ей натерся, повалялся

тут же по сухой траве.

На всем теле, голове,

поналип репей и пух,

тот, что с осени был сух,

к тому ж сажей Грюн натёрт,

получился чисто чёрт.

В таком виде, вдоль заборов,

в ночки эту тёмну пору,

не дойдя дворов так пять

до трактира, он опять

затаился у ворот,

там, где улица, сворот

завершала к кабаку.

И здесь, лежа на боку,

наблюдал тайком за стражей.

Ну, а так, как, был он в саже,

то сливался с темнотой;

страже вставшей на постой,

от трактира был не виден.

Что готовил впереди день,

там никто не представлял,

а народ, что пил, гулял,

разошёлся уж давно,

лишь окошечко одно,

чуть светилось изнутри,

и до утренней зари

кабак впал в ночную спячку.

Грюн приметил днём здесь тачку,

с большой бочкою воды.

Для какой не знал нужды,

та стояла у ворот:

поливать ли огород,

иль для пойла для скота,

только Грюну бочка та,

как нельзя сгодилась к стати.

И хозяин уж в кровати

видно спит давным-давно.

Нет луны, кругом темно,

и не бродит ни души,

у трактира лишь в тиши,

на траве костёр пылает,

двор трактира освещает.

Улица туда под скос.

Камни вынув, с под колёс,

Грюн, напрягши больше сил,

тачку с бочкой покатил,

разгоняя всё сильней,

укрываясь сам за ней.

Света с тьмою грань там стёр,

бухнув бочку на костёр.

Взвились пепел, пар, зола.

Стражей оторопь взяла.

Погрузился двор во тьму,

и во мраке ко всему,

под шипение углей,

плыл тревожный храп коней.

Кони в стойлах бесновались.

Стражи так под растерялись,

что прошло минуты три.

Вдруг, один шепнул: "Смотри",

пятясь в страхе под навес,

тыча пальцем в тьму: "Там бес".

Глаза к мраку привыкали,

видны двор и стены стали,

и забор вокруг двора.

В нём проломлена дыра

будто цел он вовсе не был.

На безлунном фоне неба,

крыша, чёрная труба,

а у крайнего столба,

где была Зулак шельмовка,

на земле одна верёвка,

сама ж словно провалилась,

или с паром испарилась,

что всё вился над углями

и потушенное пламя,

не рождало в них огней.

Да и в стойлах, двух коней

тоже больше не стояло.

Наконец-то, мало-мало,

перепуганная стража,

не сбежав со страха даже,

приходить стала в себя,

и толкаясь, и грубя,

громко начали ругаться:

как теперь им оправдаться,

что им князю доложить.

И конечно будут жить,

и рассказывать, как бес

с ведьмой скрылся от них в лес,

прихватив лошадок пару;

и все беды уж, как кару,

на них посланную ведьмой,

да, как истину - не бредни,

будут верой принимать.

Не дано им всем узнать,

что тут нечисть не причем,

что здесь друга лишь плечо,

да смекалка со сноровкой,

помогли Зулак так ловко,

из-под стражи убежать,

казни жуткой избежать.

А вот слухи-то повисли.

О погони ж, даже мысли

не возникло там у стражей,

и погнаться за пропажей,

там никто и не решился.

Грюна план осуществился.

Он с Зулак прибыл к утру

к уж знакомому двору,

где их ведьма поджидала,

словно всё уже прознала.

Сразу в дом их позвала,

Грюну сон-вина дала,

как с ним надо обращаться,

научила и прощаться

стала с Грюном как со внуком:

"Если, что входи без стука,

здесь всегда найдёшь ты кров,

и обед будет готов.

А теперь дружок, прости,

лучше всем скорей уйти,

стажа если отоспится,

снова может возвратиться".

Грюн, как гость, всегда знал меру,

и пошёл назад в пещеру,

где со Светой у них встреча,

оговорена под вечер.

Путь туда он не забыл,

и что нужно, всё добыл.

ГЛ. 4

Утро в небе занялось,

солнце плавно поднялось,

поплыло по небосводу,

свет, тепло, даря народу,

птицам, лесу понемножку,

заглянуло и в окошко

сквозь решётку в подземелье

к Свете в крохотную келью,

что колодцем, с дном глубоким

и окошечком высоким.

В ней на каменном полу

ворох сена лишь в углу,

ни скамейки, ни стола,

паутина по углам,

гнили смрад и жуткий холод.

Но не это, и не голод

Светы как-то не касались,

только мысли воскресали

одна страннее другой:

"Вот сижу, почти нагой,

в легком платье, босяком,

толь в бреду, толь сне каком;

холод, боль не ощущаю,

в приключения играю.

Слишком долог что-то сон,

и логичный очень он.

Ночь прошла, а я всё в яме,

а охота домой к маме.

Прочь, однако, плаксы ропот".

Мысль прервали лязг и топот.

Скрипнул старчески замок,

дверь раскрылась, на порог

стражей втиснулся отряд,

ощетинив копий ряд.

Главный крикнул: "Выходи!

Трое встаньте впереди,

остальные по бокам,

я пойду за ней пока".

И отдав команду эту,

ткнул слегка копьём в бок Свету.

Думал Света издаст стон.

"Нет, конечно, это сон,

боли не было совсем",-

улыбнувшись стражам всем,

вновь подумала она.

Но команда отдана,

её надо выполнять,

чтоб конфликт не обострять.

Свету вывели во двор,

и замкнув тюрьмы запор,

вокруг вставши плотной рамкой,

повели её из замка.

У ворот, и в поле даже,

коридор стоял из стражей.

Здесь уйти было б не просто,

В поле нет уже помоста,

а стоит высокий столб,

и вокруг полно уж топ.

Но заметно и на глаз,

меньше всё ж, чем в прошлый раз,

по напуган был народ,

и палач уже не тот,

не покрыта голова.

А вокруг столба дрова,

кучи хвороста и ветки,

и стоит пустая клетка.

Свету к ней препроводили,

и как зверя посадили

за решётку под замок,

чтобы вдруг кто не помог

ей избегнуть наказанья,

изъявив на то желанье.

Она молча осмотрелась,

и ей очень захотелось

объяснить вокруг стоящим,

кто преступник настоящий,

кто их кровь нещадно пьёт,

жить счастливо не даёт,

пряча все от них богатства,

и что лишь народа братство,

и свободный мирный труд,

всем им счастье принесут.

Что цари, князья, вельможи,

и приспешники их тоже,

где обманом, а где силой,

сочинив не справедливый

для простых людей закон,

как чудовищный дракон,

будут счастье их душить,

не давая вольно жить;

на себя же труд - их милость.

А понятье "справедливость",

у трудяг хотят отнять,

чтоб как скот их погонять,

превратив в рабов послушных

в днях безрадостных и скучных.

Как же им сказать всё это,

с клетки глядя, мыслит Света.

А вокруг столпотворенье,

и идет приготовленье:

хворост уж под столб таскают.

Князь с вельможею решают:

дать возможность ей на речь,

или лучше просто сжечь.

Знать стояла тут же рядом.

Света всё пыталась взглядом

отыскать в той кучке Гвази,

но вот только сына князя

там всё не было пока.

И вот поднята рука,

и вскричал вельможа звонко,

в конце фразы взвизгнув тонко:

"Призываю к тишине.

Зачитать позвольте мне

его светлости указ,

чтоб обрадовать всех вас.

Дать урок здесь справедливый,

и покончить с тёмной силой".

Развернул лист как тетрадь,

громко, нудно стал читать:

"Эта дерзкая девчонка

в тайном сговоре с мальчонкой,

тем, что казни избежал,

с ней отсюда убежал.

Куда скрылся, мы не знаем,

но уверенно считаем,

что она уже давно

в шайке с ним, и заодно.

Нет для них закона рамок,

и вчера проникла в замок

не как гость для угощенья,

а готовя покушенье

на наследника - на Гвази,

чтобы ранить в сердце князя.

С нею бог тут или с нами,

пусть решит святое пламя.

Она ведьма и топор

был бессилен, но костер

- всемогущ судья и строг,

все свершит, как велит бог".

Вот закончил он читать,

посмотрел сперва на знать,

глянул грозно на толпу,

и велел вести к столбу

и ковать там цепью Свету,

только видит, цепи нету.

Толи в спешке позабыли,

иль сообщники стащили;

всёже суд вершить то надо,

и он в голосе с досадой,

заминая миг не ловкий,

привязать велит верёвкой.

А в толпе уж зашептались:

"Куда цепи подевались?

Как так стража их забыла?

Это всё нечиста сила".

Тут уж даже князь поднялся,

даже он разволновался,

и открыл уж было рот,

успокоить чтоб народ,

как вдруг Света прокричала:

"Дайте мне сказать сначала!".

Не дождавшись повеленья,

повела речь так с почтеньем:

"Уважаемые люди!

Не огонь, а время судит.

Я не ведьма, не преступник,

а простых людей заступник.

Помогать Грюну взялась,

чтоб порушить князя власть,

чтоб богатства те достать,

и вам, люди, их раздать.

А преступники - вельможи,

и ваш князь преступник тоже.

Вы живёте в нищете.

А преступники ведь те,

Кто, то видя, и всё зная,

тьму законов сочиняет,

так, чтоб им жилось богато,

а всем вам за труд оплата

только жалкие гроши,

чтоб держать вас всех в глуши

от культуры и от знаний.

Я зову, пойдёмте с нами,

и возьмём всё то, что ваше,

чтобы жить вам стало краше.

Грабит вас вот эта кучка".

И насупившись как тучка,

указала в знать рукой.

"Вот кто губит ваш покой.

И богатства ваши тут

сами вам не отдадут".

Князь вскричал трясясь: "Молчать!"

И чтоб казнь скорей начать,

шепча злобно: "Проучу",

повернулся к палачу.

"Что разинул рот бугай?"

Крикнул громко: "Поджигай".

Пламя ярко занялось,

столбом в небо поднялось,

охватив огнём всю кучу,

бросив пепла, дыма тучу.

Света скрылась за огнём,

утонув как в бездне в нём.

Сложен был костёр умело,

не видать девчонки тела.

И судили люди сами:

"Это яростное пламя

будет долго бесноваться,

что в нём может там остаться?"

И стояли и смотрели,

с треском искры ввысь летели.

Князь шептал под нос не смело:

"Всё, сгорела ведь, сгорела".

Ещё пять минут молчал,

и уж радостно вскричал,

повернувшись к толпе смело:

"Нету ведьмы! Всё, сгорела!

Никогда не быть в раю

ей за ересь всю свою!"

Гвази ночью мало спал,

думу думал, да гадал:

кто такая та девчонка,

из какой она сторонки,

сколько слухов о ней ходят,

объясненья ж не находят,

как палач мог оплошать,

как заставил всех бежать,

обуявший ужас, страх,

почему топор в руках,

жутких смертных дел, умельца,

не осилил хрупка тельца?

Хоть и не был сам там Гвази,

но со слов вельможей князя,

это было колдовство,

чтоб покрыть то воровство,

что намерился свершить,

запрет предков сокрушив,

дерзкий юноша-бродяга,

но был схвачен, бит бедняга.

Только ведьма заступилась,

в юну девку превратилась,

взялась вору помогать,

и народ честной пугать.

Но при встрече, там в беседке,

не узрел он в ней злой метки;

голос искренним был тоже.

Но проникла она всё же

в замок способом запретным.

Пройти стражей незаметно,

нелегко без темных сил.

Он уж многих опросил,

но ни кто с ней не встречался.

Хотя может по боялся

ему правду доложить,

чтоб спокойней было жить

от проблем господских дальше.

Но, в ответах их, он фальши,

вроде бы, не уловил,

и отдал бы много сил,

чтоб вопрос сей разгадать,

но придётся подождать.

Может всё и прояснится,

тут не надо торопиться,

подождём, что дальше будет,

на что суд её осудит?

Утром же, от слуг узнал,

что суду князь приказал

на сожженье осудить,

и к полудню казнь свершить.

Гвази ринулся к отцу,

но по строгому лицу

понял, что тот не отступит,

и девчонка та искупит

свою дерзость смертью лютой.

Не пройти ей мук минутой,

будет корчиться в аду

наяву, затем в бреду.

За что ей такая жуть?

Пошалила пусть чуть-чуть,

не украла, не убила,

ни кого не оскорбила.

Видно, мне, то не понять,

может что-то предпринять.

И пошёл смотреть в смятенье,

как идёт приготовленье.

Выйдя с замка на поляну,

видит, там уж слуги рьяно

шурф под столб взялись копать,

сучья, хворост в круг таскать,

старых древ сухие ветки.

Во дворе ж грузили клетку.

На телеге цепь лежала;

на ней маленькие жала

звенья все обременяли,

чтоб кололи, жгли, кусали

того, кто в них облачён,

кто на муки обречён.

Так ли то необходимо?

Гвази шёл тихонько мимо.

Стражи клетку погрузили,

на телеге закрепили,

привязав верёвкой к ней,

и пошли поить коней.

Взгляд других слуг не нашёл.

Гвази мимо уж прошёл,

но вернулся назад снова;

взял с телеги те оковы,

перешёл через мосток,

и забросил в водосток.

Постоял, пошёл назад

посидеть в дворцовый сад.

Сидя там, уже в беседке,

вдруг представил себе клетку,

как втолкнут в неё девчонку,

её хрупкий стан, ручонки,

хорошо хоть без оков

будет ей последний кров.

Сильно весь разволновался,

встал, в беседке не остался,

стал дорожкою ходить,

за беспомощность судить

и корить себя нещадно:

"Посидела в яме, ладно;

хорошо ещё не били,

ей допрос не учинили.

Что-то надо сотворить,

чтобы казнь предотвратить.

Может взять подбить народ?"

- ходил нервно, взад, вперёд,

этой думою объят.

А с дворца, в окошко в сад,

на него смотрел отец:

"Не в себе наш молодец.

Что-то он замыслить хочет,

червь его сознанье точит.

Что так может взволновать?"

-и велит его позвать.

Гвази быстро появился,

и с порога обратился:

"Откажись отец от казни.

Не чини из смерти праздник.

Что с девчонкой воевать?

Зачем повод подавать

для крамолы средь народа.

Лет пятнадцать ей от рода.

Ну какая она ведьма?

Это домыслы и бредни".

Тут отец его прервал,

и разгневанно сказал:

"Не был ты на казни Грюна.

Говоришь, что она юна?

Видел б дерзость её сам:

дьявол правил ею там.

Молод ты ещё сынок.

То не казнь будет - урок,

Тем, кто вздумает перечить,

иль вести крамольны речи.

Только сила даёт власть.

Испытать чтоб власти сласть,

волю всех держи в узде,

а иначе быть беде.

Мысль свободная народа

- смерть для княжеского рода.

Вот подумай и учти,

посидевши взаперти".

Кликнув слуг к себе опять,

им велит часов на пять

его в башне запереть,

и за дверью присмотреть,

чтоб открыть кто не посмел,

не наделал он чтоб дел.

Гвази был взбешён почти.

Но уж сидя взаперти,

хоть болела голова,

вспомнил Светины слова:

"Ни во что пока не лезь,

принимай всё так, как есть;

и в пещеру, та, что в гору,

приходи в вечерню пору".

Но понять слова те сложно;

предусмотрено возможно

ей, как казнь ту избежать:

иль удастся ей сбежать,

или помощь кто окажет,

пустит вход оружье даже.

Успокоившись немного,

с башни, глянув на дорогу,

вдруг увидел там конвой.

С непокрытой головой

вели Свету на поляну.

А ему тут, как смутьяну,

находиться взаперти.

И крестясь, шепнув: "Прости",

- стал он сверху наблюдать

и что будет ожидать.

С башни замка вид прекрасный.

И в неё был не напрасно

отцом, Гвази посажён,

чтоб не лез он на рожон;

видя всё, извлёк урок,

но вмешаться, чтоб не смог.

В состоянье, словно пьяном,

он смотрел в низ на поляну.

Там всё шло своим порядком;

может быть не так уж гладко,

только, страсти, рос накал,

и костёр всё ж запылал.

Света скрылась вся в огне.

Гвази как застыл в окне,

ждя, что вот, через мгновенье,

к ней прийдёт туда спасенье;

только времечко бежало,

и надежда исчезала.

Понял он: ждать бесполезно,

прошла времени уж бездна,

а она всё там, в огне.

Находясь как в жутком сне,

не в сознанье, не в бреду,

чуя страшную беду,

видит, что-то вдруг случилось,

и толпа вся ополчилась,

и пошла стеной на знать,

но, не в силах был узнать,

что взбесило так людей,

что погнали те судей.

Он смотрел, как все бежали,

как вдруг эхом задрожали

окна, стены, от их крика,

так ревела толпа дико.

И спасался бегством князь,

а толпа за ним рвалась;

стража еле отбивалась,

за стеной чуть не осталась.

И, взбешённый, словно зверь,

Гвази стал ломиться в дверь,

слуг сзывая со двора,

и не видел как, с костра,

вышла Света, невредима,

как сторонкой, замка мимо,

незаметно ушла в лес;

и, как только с башни слез,

через тайный, чёрный ход,

где отсутствовал народ,

Гвази кинулся к костру;

а по телу, по нутру,

разливался жуткий холод.

И хоть был совсем он молод,

но жёг стыд его сознанье

за свершённое деянье.

Как же люди так могли?

Ни за что живьём сожгли!

У кострища постояв,

безысходность мук поняв,

побрёл тихо в чащу леса,

под густых ветвей завесу,

безучастный ко всему,

чтоб побыть там одному,

и под зелени прикрытьем,

разобраться в тех событьях.

А на казни вышло так:

видя, что повержен враг,

успокоившись, князь сел;

вновь стал важен, грозен, смел,

пот с лица платком обтёр,

и смотреть стал на костёр.

Время будто бы застыло,

но огонь терять стал силу,

прогорать стали дрова.

Вдруг из пламя, голова,

как ни в чём и не бывало,

в первый миг фрагментом малым,

а потом ясней, ясней,

расти стала из огней.

Всё слабей горят дрова,

а девчонка всё жива,

и целёхонька совсем,

и тут стало жутко всем.

Толпа вдруг как очумела,

закричала, заревела,

стала князя окружать.

И пустился тот бежать.

В след помчались и вельможи,

и палач за ними тоже.

Стража, вздыбив копий ряд,

стала пятиться назад.

Полетели вслед им камни.

В замке хлопать стали ставни,

запираясь на запор.

Знать, вбежав скорей во двор,

затворять давай ворота.

А солдат охраны рота

не давала им, давясь.

Перепуганный же князь

запирать кричал скорей,

из дворцовых уж дверей.

Ну а люди бесновались,

и ломились вслед, ругались.

Но момент всё ж упустили,

стражи, втиснувшись, закрыли

за собою ворота;

и осталась толпа та

лишь под замковой стеной;

её грозный шум и вой,

может был и не напрасен,

но теперь уж не опасен.

Долго там толпа бузила,

а про Свету и забыла.

Когда пламя запылало,

жутковато Свете стало,

но костёр не обжигал,

дым не ел глаз, не пугал.

Хворост быстро разгорался,

жар, её же, не касался;

оставаясь холодна,

успокоилась она.

На огонь дивясь смотрела:

даже платьице не тлело,

а верёвки задымились,

отгорели и свалились.

Пламя, вид весь, ей закрыло,

как стена сплошная, было;

и ей даже показалось,

что людей там не осталось,

вокруг плыла тишина;

все ушли, она одна,

только искры лишь кружились.

Снова думы появились:

"Что за сон дала судьба?"

- и стояла у столба,

в предвкушении конца,

не укрыв даже лица,

разглядеть стремясь сквозь пламя,

что творится на поляне.

И вот, стал огонь стихать,

и пришлось ей услыхать

речь торжественную князя,

а по углям выше влазя,

над огнём вдруг поднялась,

подорвав, тем, князя власть.

Что вокруг там началось!

Ей понять не удалось,

что тому, она причиной.

Вспыхнул гнев, людской, лучиной.

Опустела вмиг поляна.

Без единого изъяна,

Света выбралась с костра,

вспомнив, что уже пора,

возвращаться в лес, в пещеру.

Пошатнув здесь в князя веру,

незаметно, стороной,

не оставив ни одной,

даже маленькой улики,

слыша яростные крики

возле замковых ворот,

где сейчас был весь народ

в состоянье шумном, буйном,

ушла в лес навстречу с Грюном.

Шла быстро и легко,

идти не далеко,

и где удобней, знала.

Ещё тогда, сначала,

запомнила весь путь.

Над лесом там, чуть-чуть,

видна была скала.

Пещерка же была

почти в её подножье.

И как по воле божьей,

пришла к ней, с Грюном в раз.

Прошмыгнув в скрытый лаз,

устроившись за входом,

чтоб видеть все подходы,

друг другу рассказали

где были, что узнали,

что пережить пришлось,

что всё так обошлось,

сказать, вполне удачно,

что всё не так уж мрачно,

и шанс конечно есть

дождаться Гвази здесь.

Солнце к вечеру клонилось,

свежесть по лесу разлилась.

Песни пташек звонче стали.

Света с Грюном задремали,

и очнулись лишь тогда,

когда вняли, что сюда,

по корягам, через лес,

кто-то шумно, быстро лез.

Хрустнул, рядом уж, сучок.

Видит Света, старичок

с сумкой, лезет, пыхтя, в гору,

в эту каменную нору.

Но залезть он не успел,

их узрев, оторопел,

мелко-мелко задрожал,

и наверно б убежал,

если б Света не спросила,

улыбнувшись деду мило:

"Что дедуся напугался,

не на леших же нарвался?

Залезай друг, гостем будешь,

что друзья мы, сам рассудишь;

заодно расскажешь нам,

что внизу творится там".

Дед помялся, постоял,

приглашенью всё же внял,

то, что друг, приняв на веру.

Не спеша, пролез в пещеру,

стал событья излагать,

почём свет себя ругать.

Дело так примерно было:

в гневе, в ярости, есть сила,

но недолго это длится,

и народ стал расходиться;

князь же всех солдат собрал,

и чинить расправу стал,

жечь железом мужиков,

пороть баб и стариков.

И решил дед убежать,

здесь в пещерке переждать,

прихватив еды немного,

не доверив судьбы богу.

А в лесу темнеть уж стало.

Как ей быть, Света не знала.

Дед для дела не годится.

Что могло с Гвази случиться?

В небе быстро меркнул свет,

ну а Гвази нет и нет.

Сроку мало уж осталось,

в чём-то Света просчиталась.

Напрягла лишь мыслью ум,

как раздался лёгкий шум.

Только к входу Грюн метнулся,

с Гвази, нос к носу, столкнулся.

Не спешил тот, не скрывался,

сюда, он не собирался:

ноги сами принесли.

Весь уставший и в пыли,

он предстал перед друзьями.

И теперь судите сами,

описать как встречу эту,

когда здесь увидел Свету:

слова вымолвить не мог,

у него был просто шок.

"Не ждала уже тебя",

- когда он пришёл в себя,

обратилась к нему Света.

"Потерялся друг ты где-то.

Чтоб под вечер, быть просила,

и тебе б всё объяснила,

а теперь спешим, поверь.

Нужно, чтоб открыл ты дверь;

что за дверь, узнаешь там,

и тогда, людским мечтам,

суждено будет свершиться,

нужно только торопиться,

иль теперь, иль никогда,

и тогда взойдёт звезда

счастья, всем хорошим людям,

править миром дружба будет,

будет всем и хлеб и кров.

Гвази, ты помочь готов,

без сомнений, канители,

ради этой светлой цели,

совершить, что прикажу,

дверь открыть, что укажу?

Не скажу пока какую,

поведём тебя вслепую;

а когда глаза развяжем,

на неё тебе укажем,

ты не мешкай ни мгновенья,

чтоб без страха, без волненья

и решителен ты был,

взял за ручку и открыл.

Ну так Гвази, ты согласен?

Этот замысел опасен,

но поверь, то стоит риска,

когда счастье людей близко".

"Я согласен, коли так;

счастье многих - не пустяк.

Лишь бы там вы то нашли.

Я готов помочь, пошли",

- он взволнованно ответил.

И пока закат был светел,

чтоб не в полной темноте,

они двинулись к мечте,

кто с сознаньем, кто вслепую,

может быть собой рискуя.

Дед, и тот помочь решился,

с ними тоже в путь пустился

и просил, в глазах с мольбою,

поручение любое.

Вдоль по склону, вглубь ущелья,

шли с заветной, тайной целью,

без тропинки, по камням,

по колодам и по пням,

пути торного в обход.

Тьма сгущалась, всё же вот,

огни в мраке засветились,

и они остановились.

Говорит тут Света: "Дед,

вот вино, и свой обед,

отнеси, отдай там стражам,

будь решителен и важен,

скажешь им, что смены нет,

что прислали лишь обед,

так как бунт князь усмиряет,

войско ждать когда, не знают;

в людях, там, у князя сложность,

как появится возможность,

смену сразу же отправят,

долго ждать их не заставят".

Дед ушёл, не возвращался.

Грюн уже разволновался:

"Что, не справился дед что ли,

не хватило ль силы воли?

Может деда "раскусили",

и на месте там убили?

Пойду, тайно погляжу

и, вернувшись, расскажу",

- и скользнул в кусты как кот.

Пять минут прошло, и вот,

он с разведки возвратился,

говорит: "Наш дед напился.

Спит там, с стражами, вповалку,

объяснить забыли жалко,

что вино то, не простое,

но терять время не стоит;

пусть, не всё предусмотрели,

пора двигаться, всё ж, к цели",

- и скорее, как могли,

Гвази к двери подвели.

Прямо против неё встали,

глаза Гвази развязали.

Говорит Света: "Давай,

быстро, резче открывай".

Тишина кругом и мгла,

перед ним стеной скала,

высоты - лучше не мерь,

а в скале чугунна дверь;

на ней шар в сиянье света,

дверь сокровищницы это.

Но лишь помня обещанье,

позабыл про наказанье,

свою волю взяв в кулак,

отключил все мысли так.

А нутро ожгло огнём,

мысль одна витала в нём:

"Нет, он их не обманул",

- взял и, с силой, дверь рванул.

Взвизгнув, та пред ним раскрылась,

и за нею очутилась

вглубь ведущая дыра.

"Всё, теперь и нам пора",

- обратилась к Грюну Света.

Факел взяв с собой, для света,

вошла первой внутрь скалы.

Тишина, лишь треск смолы

от чадящего огня.

"Пропусти вперёд меня",

- сзади Светы Грюн сказал:

"Вход ведь в следующий зал

буду я здесь открывать,

вам ж, не нужно отставать",

- и пошёл вперёд быстрее,

Света вслед, Гвази за нею.

Вот пред ними вновь стена,

дверь вторая в ней видна,

а за нею, звуки гула.

Света Гвази тут шепнула:

"Здесь не нужно нам проворство,

здесь нужно его упорство;

он свершал уже попытку,

и терпел за это пытку,

но идёт тут с нами снова,

я с ним в бой идти готова".

Грюн же в ручку уж вцепился,

и всем весом навалился.

Под напором его тела,

дверь ужасно заскрипела,

туго-туго, но открылась.

Света вновь к ним обратилась:

"Дальше я пойду одна.

По преданьям, там нужна

смелость, просто не людская,

я же здесь, для вас, такая.

Знаю, что там третью дверь,

охраняет страшный зверь,

чудовище ужасное,

для всех людей, опасное.

Мне же нечего бояться,

тут не буду объясняться,

не судите меня в том,

всё узнаете потом.

Вы за мною не ходите,

а садитесь здесь и ждите.

Если дверь открою враз,

позову тогда и вас",

- так закончила она,

и пошла вперёд одна.

Факел быстро догорал,

мрак сгущаться вокруг стал;

стал усиливаться гул,

и из тьмы вдруг жар дохнул.

Факел пыхнул и погас.

Тьма укрыла Свету в раз,

своды стали не видны,

но на ощупь, вдоль стены,

в всё снижающийся ход,

тихо шла она вперёд.

И вот кончилась стена.

Дверь нащупала она.

Только ручку искать стала,

вся земля вдруг задрожала,

треск раздался за спиной,

погрузилось тело в зной.

Это ново уже было,

и сознанье поразило:

жар огнём её обжог

с головы до самых ног,

она чуть не задохнулась,

и мгновенно повернулась.

Но и это не всё было:

боль ужасная пронзила,

будто острый нож воткнулся:

с злобной пасти к ней тянулся

красно-огненный язык.

И раздался Светы вскрик.

ГЛ. 6

Прошёл уж день восьмой,

а мать всё ждёт домой

любимицу свою.

В каком она краю?

Плохого ждать не смея,

гадает что же с нею;

должна же дочь вернуться,

вот утром, взять проснуться,

еще в теле истома,

а Света уже дома:

и где столь дней была,

вновь взявшись за дела,

сама ей всё расскажет,

а может и покажет,

и даже объяснит.

Но только всё болит

душа, и нет уж мочи,

а вечер уже к ночи

почти - что перешёл,

и месяц вон взошёл

молоденький и тонкий.

Вдруг, слышит в спальне, звонкий

раздался Светы вскрик,

и в сердце он проник,

кольнув его до боли.

"Мерещится уж что ли?"

Но вот уж слышит стон,

идет из спальни он.

И мать метнулась к двери.

Глазам своим, не веря,

к кровати подбежала,

там Света в ней лежала,

и худенькое тело

в бреду огнем горело,

дрожало и стонало.

Что делать? Мать не знала.

За "скорой" бежать надо,

чтоб вырвать дочку с ада,

из злых когтей болезни.

Но вдруг опять исчезнет?

И в страхе потерять,

металась в спальне мать.

Но толку, что метаться,

боясь с ней вновь расстаться,

оставив здесь одну,

мать бросилась к окну,

соседку, став кричать,

чтоб шла та выручать.

Когда ж та появилась,

к ней с просьбой обратилась,

с окошка ей крича,

чтоб вызвала врача.

Та, спрашивать не став,

и только лишь узнав,

что Света возвратилась,

в медпункт бежать пустилась.

Усевшись с Светой рядом,

мать не сводила взгляда,

боясь и отойти.

Сама в шоке почти,

так сильно растерялась,

что скорой дожидаясь,

забыла, что уж ночь,

что можно б и помочь,

хоть мокрым полотенцем,

иль взять, и водкой с перцем

ей ноги натереть,

иль молоко согреть,

и с медом попоить,

но, что тут говорить,

понять её мы можем.

Но лучше, если б всё же,

помочь хоть попыталась,

чтоб света не металась

в отчаянном бреду,

чтобы прогнать беду,

приставшую к ней где - то,

там, где скиталась Света.

А мать рядом сидела,

на Свету лишь глядела,

свой сдерживая плачь.

Но вот приехал врач

и сделал заключение:

у Светы воспаление,

а потому и жар

и, что в стационар

сейчас же увезут,

оставить её тут

сказал, что не возможно.

Леченье будет сложным,

запущенная форма,

во всём должна быть норма

и ехать нужно спешно,

чтоб излечить успешно.

Ночь тяжка для больной,

но майскою весной

она не долго длиться,

и вот Света в больнице

на третий день очнулась,

леченье затянулось.

Таблетки и микстуры,

уколы, процедуры,

и время полетело.

В больницу то и дело

подруги приходили,

и Свету все просили

поведать, где скиталась,

но тайною осталось

её исчезновение.

Оставив в всех сомнение,

сама узнать пыталась,

но память обрывалась

весенним воскресением,

когда окончив чтение,

уснула, было поздно,

луна взошла, и звездным,

прояснив, стало небо,

а дальше память - небыль,

как чистая страница,

проснулась - тут больница.

И страшная усталость.

А то, что с нею сталось,

от матери узнала:

ей мама рассказала,

что восемь дней искали,

и где она не знали,

весь город обошли,

но так и не нашли.

Милиция с ног сбилась,

а Света объявилась,

вдруг, так же, как исчезла,

как будто с неба слезла,

никто её не встретил

и даже не заметил.

Как будто, в самом деле,

все восемь дней в постели,

когда искал весь город,

переборовши голод,

лежала невидимкой,

остыв, при том, как льдинка,

и сильно заболела.

Тогда, вновь её тело,

как фото проявилось,

и Света объявилась.

Хоть мучает сомненье,

другого объясненья,

найти мать не сумела.

Доверившись всецело,

тому, что дальше будет,

и, что подскажут люди,

а может, вспомнит Света

исчезновенье это.

Прошло так две недели,

вставать стала с постели,

окрепнув малость Света,

в права вступило лето.

Каникулы настали,

и дети все мечтали

активно отдохнуть,

чтоб выбрав новый путь,

отправиться в поход,

чтоб встретить там восход,

и проводить закат,

чтоб лесом, наугад,

без тропок, даже в ночь,

найти маршрут чтоб смочь,

чтоб не блудить учиться,

ко сну не торопиться,

не думать, что уж поздно,

и тихой ночью звездной,

с друзьями у костра,

общаться до утра.

Все радовались лету.

А выписали Свету

ещё дней через семь.

Оправиться ж совсем

смогла лишь через месяц.

Все за и против, взвесив,

врач матери сказал,

что в памяти провал,

скорей всего от шока,

и где-то там, далёко,

в сознанье всё храниться,

и может так случиться,

что всё она и вспомнит,

когда судьба исполнит

похожий в жизни случай.

Но всё же, будет лучше,

чтоб всё, что с ней там было,

навечно позабыла.

И попросил врач мать

о том не вспоминать:

нельзя напоминаньем

бередить ей сознанье.

Покой вернулся в дом.

Своим всё чередом

пошло в нём как обычно;

и лишь в общенье личном,

все к Свете мягче стали,

с расспросами отстали:

всем запретила мать

ей, то, напоминать.

От стрессов, чтоб сберечь

и тяжких дум отвлечь,

сходить сказала к Оле;

у них недавно в школе,

чтоб, дети больше знали,

учителя создали

клуб юных краеведов.

Узнала ж мать, с беседы

с её отцом, вчера.

И Свете уж пора,

заняться нужным делом,

чтоб дома не сидела,

с друзьями, чтоб общалась,

и тоже развивалась.

Скажу теперь для сведения,

что тот клуб краеведения,

собрал много друзей,

и создал в нем музей,

и для него ребята

искали экспонаты.

Ходили в лес и в горы,

чтоб фауны и флоры,

добыть там раритеты,

и, чтоб найти ответы,

к событьям старины,

иль минувшей войны,

ходили по селениям,

и там у населения

о прошлом узнавали

и утварь собирали,

а приводя в системы,

по ним писали темы

для небольших докладов

и если было надо,

чего-то не хватало,

то шли в поход сначала,

и спорные детали

там тщательно искали.

Могли сто вёрст пройти,

чтоб истину найти.

Вот как-то в конце лета,

отряд, где была Света,

раскопки вёл у замка,

шурфы капали, ямки,

узнать им было надо,

бывали ль здесь осады:

когда, то, если было,

и, как происходило.

А так же в лес ходили,

кузнечиков ловили,

в том, множа свои знанья,

биолога задание

тем самым выполняли.

И просто так гуляли.

В один из жарких дней,

в тени густых ветвей,

в полуденную пору,

от замка, склоном в гору,

шли Света, Оля, Тома,

и лучший друг их, Рома.

Он никогда не тужит,

большой и неуклюжий,

ну, что медведь Балу,

и вышли на скалу.

Её Света узнала,

как монумент стояла,

она средь самой чащи.

Но Света знала - раньше

она здесь не была,

но только, вот скала

до боли ей знакома.

И, вдруг, подружка Тома,

кричит им: "Здесь пещера!",

а Рома: "Чур я первый",-

и свой, толкая вес,

в неё уже полез.

За ним полезла Оля,

а Свете, вдруг до боли,

как пресс виски сдавило,

и, то, что с нею было,

в том странном, долгом сне:

и казнь, и, как в огне,

она живой стояла,

и всех, кого там знала,

и всё, что там случилось,

как тайна ей открылась,

как Грюну помогала.....

"а, что там с ними стало?",

тут вспомнила так явно.

И лес в глазах, вдруг плавно

поплыл, всё закружилось,

сознанье провалилось,

и где Света стояла,

бух - в обморок упала.

К ней Тома подскочила,

водой с фляжки облила,

давай трясти за плечи,

и Свете стало легче.

Очнулась, тихо села,

на Тому посмотрела,

и стала горько плакать.

"Ты, что разводишь слякоть?"-

спросил из лаза Рома,

и уж серьёзно: "Тома!

Ты, что её обидела?".

"Да, нет, я лишь увидела,

что с Светой что-то стало,

что в обморок упала.

Я ж в чувства приводила,

вот и трясла и била.

Ну, что Света случилось?" -

к ней Тома обратилась.

Но Света всё сидела,

ревела и ревела.

Роман напротив сел,

в глаза ей посмотрел,

затем, вдруг резко встал,

и громко всем сказал:

"Нет, это не каприз,

идём девчата в низ".

Оставшийся весь день,

как прошлой ночи тень,

ходила везде Света,

берясь за то, за это,

ни что не доводила,

как будто в тьме блудила.

Но все о Свете знали

и к ней не приставали.

Так день и пробежал,

а вечер вновь собрал

ребят всех у костра,

и шумно детвора,

поужинав, галдела,

друг другу, то и дело,

там шутки отпуская.

То выдумка какая,

подхваченная всеми,

прилипнет к чьей-то теме,

и смех рекою льётся,

то кто-нибудь займётся

страшилкой, небылицей,

на их весёлы лица,

гнать жутью лёгкий страх.

И вдруг из тьмы монах,

как из стены, выходит:

"Я здесь случайно вроде.

Несу свой, жизни крест.

Иду из дальних мест,

туда, в степную ширь,

у нас там монастырь.

Давно здесь не ходил,

немного приблудил,

и вышел вот к костру.

Ночь скоротав, к утру,

подамся вновь вперёд.

Надеюсь здесь народ

гнать прочь меня не будет,

и пусть нас бог рассудит,

коль ошибаюсь я.

Что скажете, друзья?"

Ребята удивились,

но всё же потеснились,

чайку ему налили,

потом уж попросили:

"Быть может, нас уважите,

нам что-нибудь расскажете,

какую быль несёте,

раз с дальних мест идёте?"

Он так ответил им:

"Ходил в Ерусалим,

святых чтоб мест коснуться,

душой чтоб окунуться

в высокий, чистый дух,

в крови чтоб не потух

огонь любви к всем людям.

А люди нынче блудят".

Добавил с грустью строго:

"Отвергли люди бога.

Того не понимаете,

ошибку совершаете,

торопите события,

форсируя развитие;

и ваша революция

торопит эволюцию.

Но нужно, братцы, знать,

что силой, насаждать

нельзя даже хорошее.

Взгляните только в прошлое,

и убедитесь сами,

что будет скоро с вами.

Тернист и длинен путь,

сложна людская суть.

Наука уж признала,

в нас слиты два начала.

Теперь уже известно:

природное - телесно,

душа ж, даётся Богом".

Задумался немного,

но видя, смог увлечь,

продолжил свою речь:

"Обет я не нарушу,

сказав: с нас выньте душу,

останется лишь зверь.

А что хотят теперь,

лишая людей веры?

В вас рушат чувство меры.

Я видел братцы лично:

потребность - безгранична.

Технический прогресс

не даст всем людям мест

для чудобытия,

уверен в этом я.

Науки, любой, знанья

не сделают сознанье

людей всех, лучше, краше,

а в нём развитье наше,

а значит и судьба.

Идёт в нас всех борьба

между душой и телом;

и жизнью правит в целом,

что в ней, в нас, побеждает,

то, время подтверждает.

И в том-то всё и дело:

сильней потребность тела

- и шаг назад в развитии.

То, не моё открытие,

в вас правит уже бес.

А вот Христос, с небес,

сошёл, чтоб стать примером,

и если есть в нас вера,

пройдут века, события,

дойдём в своём развитии

до образа Христа,

и сбудется мечта

грядущих поколений,

к чему повёл вас Ленин

- настанет коммунизм.

Железный ж механизм,

любого совершенства,

построить мир блаженства

помочь не в состоянье,

и только лишь сознанье,

когда не будет каст,

его всем людям даст.

Не будет жертв, мучителей",

- тут, подмигнув учителю,

хлебнув глоточек чаю,

добавил: "Всё, кончаю

морочить вам ребяток,

добавлю лишь, достаток,

нам всем, не обходим,

но кроется за ним

стремление к богатству,

оно и рушит братство,

рознит людей и ссорит,

приносит многим горе".

Тут Света не сдержалась:

"А я помочь пыталась

сокровища достать,

чтоб людям их раздать,

чтоб все богаты были,

и счастливо чтоб жили.

Я что, свершала грех?"

Раздался дружный смех.

Ребята рассмеялись,

они не догадались,

о чём она сказала.

И Света тогда стала

рассказывать свой сон,

и что был странным он,

и что причастен даже,

вполне, к её пропаже.

Потом она сказала:

"Сегодня я узнала

в лесу скалу с пещеркой,

и надо бы с проверкой

сходить теперь в ущелье.

Но я не ставлю целью

сокровища найти.

Мне нужно лишь пойти

и посмотреть ту дверь,

ведь даже и теперь

путь к ней найду туда,

я быстро, без труда".

Но возразил учитель.

"Я риска не любитель.

Скажу: на днях в ущелье

склон был разрушен селью,

и там теперь опасно,

и рисковать напрасно,

чтобы проверить сон,

я против", - сказал он -

"и вам всем запрещаю.

Сейчас же, выпив чаю,

почтенные ребятки,

все быстро спать в палатки;

работы завтра много.

А к вам, служитель бога,

ещё есть предложенье -

мне, с полным уваженьем,

хотелось бы поспорить.

Я не любитель вторить

теориям других,

когда я вижу в них

какой-то недостаток.

Уложим спать ребяток,

за чаем посидим,

ещё поговорим".

Уж поздним было время,

и молодое племя

в постели улеглось,

а Свете не спалось.

Катился ветер с гор,

и доносился спор.

Учитель утверждал:

"Я многих людей знал,

таких, что чтили веру,

и вот при том, во первых:

прожили в нищете,

не дав волю мечте,

а во вторых - способности,

из-за излишней робости,

в себе не поразвили,

талант свой погубили,

принизив его меру.

Слепая в бога вера

прогрессу угрожает,

людей всех принижает,

в них тормозит активность".

"Снижает агрессивность", -

добавил тут монах.

"Однако будит страх",-

вновь возразил учитель,

- "Бог душ людских целитель,

а личность принижает,

и сильно подавляет

уверенность в себе,

что сам, в своей судьбе,

ты должен быть творцом".

"Однако налицо

мы видим другой факт.

К примеру, скажу так":

-монах тут вставил снова,

себе, беря вновь, слово,

- "Теперь кругом мундиры,

и правят командиры.

Судьба всех - в их руках;

и в людях другой страх:

не за грехи пред богом,

а то, что стал залогом

чиновничьей машины,

и то, что в ней бессильным

становится добро.

А всё её нутро

стремительно гниёт,

и жить всем не даёт

по совести, свободно,

а только как угодно,

стоящим сверх, чинам.

И не творец ты сам,

судьбы, как говорите,

а всюду, поглядите,

над вами бюрократ,

а выше партократ,

и вовсе не закон,

а то, что хочет он -

заевшийся чинуша.

Меня милок послушай:

ведь Бог, с своих небес,

не тормозит прогресс,

а сдерживает прыть,

чтоб люди могли быть

немного осмотрительней

в движении стремительном;

и чтоб в своих ошибках

не углублялись шибко,

чтоб меньше было горя".

И слушая, как спорят

в тиши, монах с учителем,

два истины любителя,

не всё в том понимая,

не всё воспринимая,

вдруг вспомнив отчий дом,

забылась Света сном.

Утро выдалось чудесным.

День сулил быть интересным.

Все с весельем и охотой

занялись своей работой.

Ну а Свету хитрый бес,

открыть тайну, манил в лес.

Нетерпение зудело.

И она уговорила

свою лучшую подругу,

чтоб зоологу в услугу,

половить пойти сверчков,

поискать новых жучков.

Перейдя у замка поле,

повела Светлана Олю,

со своею тайной целью,

всё сильней клоня к ущелью;

не спеша, ловя букашек,

под чудесную трель пташек,

туда, где был южный склон,

чтоб проверить там свой сон.

А когда уж близко было,

Оля вдруг сообразила,

куда Света держит путь,

и струхнула тут чуть-чуть:

"Нам учитель что сказал?

Что на днях там был обвал".

Но ответила ей Света:

"Мы проверим сейчас это.

Если только там опасно,

мы увидим это ясно,

и надеюсь, разберёмся,

коль пройти нельзя, вернёмся,

а возможность если будет,

результат тогда рассудит:

нужно ль было рисковать,

чтоб в ущелье побывать".

Снизу склон и впрямь осел,

натворив ужасных дел.

В средней части лишь немного,

унеся в обвал дорогу,

что должна была быть здесь;

и теперь нужно залезть

сразу выше, тут на входе,

ну а дальше будет вроде,

там пройти не так уж сложно.

И девчонки осторожно

вверх полезли над обвалом.

Попотеть пришлось не мало,

но залезли бес проблем,

и пошли уже затем,

вдоль обрыва, под стеной.

Здесь не встретив ни одной

сколь серьёзной бы, преграды,

лишь смотреть было не надо,

туда где всё обвалилось,

голова чтоб не кружилась.

Сколько здесь воды сошло,

сколько уж веков прошло,

сколько глыбищ в низ упало,

место Света всё ж узнала.

Как во сне, так и теперь,

видит вновь она ту дверь.

Низ завален, весь в камнях,

но как прежде шар в лучах

на тяжёлом чугуне,

наяву уж - не во сне,

в верхней части, не вредим,

и как будто светит им.

Смотрит Света, Оля скисла,

видя, как над ней нависла

угрожающе скала,

а в том сне она была

как-то менее ужасна

и казалась не опасной.

Но к двери она шагнула,

хоть давление скакнуло,

загудела голова,

зазвучали вновь слова:

"Откроет дверь решительность,

не сила, не внушительность,

не шустрость и проворство;

вторую дверь - упорство,

а третью только смелость".

И Свете не хотелось

здесь шанс свой упустить,

и дело погубить.

Не став на помощь звать,

взялась дверь разгребать.

А Оля испугалась,

со Светой не осталась,

за помощью пустилась,

и быстро с вида скрылась.

А тайною гонимая,

трудясь, как одержимая,

себе Света сказала:

"Зря Оля убежала.

Такой серьёзный случай".

Раскидывая кучу,

чуть ли не час с ней билась,

а дверь легко открылась.

Дохнуло подземельем.

И там, внутри, за дверью,

у стенки, в пучке света,

вдруг видит два скелета;

лежат, как братья, рядом.

Не в силах сдвинуть взгляда,

вошла в зал первый Света,

и смутно, в душе где-то,

уж чувствует она,

что в том её вина:

"Ведь с ними была здесь я,

хоть минули столетья,

всё в давнем прошлом было,

но я их погубила.

Их не вернёшь теперь".

Ища вторую дверь,

пошла вглубь, в темноту,

осуществлять мечту

погибших здесь ребят.

На ощупь, наугад,

к второй двери добралась,

за ручку крепко взялась,

спиною повалилась.

Но дверь легко открылась.

И Света аж упала,

но тут же быстро встала,

и хоть разбила ногу,

искать во тьме дорогу

продолжила опять.

А чтоб вернуться вспять,

и мысль не промелькнула.

Из тьмы жарой дохнуло.

И как тогда во сне,

держась плотней к стене,

на ощупь, шаг за шагом,

и хоть полился градом

со Светы крупный пот,

она всё шла вперёд.

Но вот и третья дверь.

"И где тот лютый зверь,

чудовище ужасное,

для всех людей опасное?"

- подумать не успела,

как что-то засопело,

забулькало во тьме.

И в Светином уме

стал рисоваться зверь.

Но вновь вцепившись в дверь,

на что способна была,

рванула со всей силы.

И третья дверь открылась,

но тут же навалилась

на Свету чья то туша,

всю мощь свою обрушив,

на хрупки её плечи.

И сотни ярких свечек

зажгли в глазах пожар,

сойдясь в огромный шар,

сияние разлилось,

сознанье провалилось.

ГЛ-7

Оля пулею летела,

торопилась, как умела,

в лагерь быстро добежала,

задыхаясь, рассказала,

что пошли со Светой в лес,

но опутал их там бес,

и в ущелье забрели,

там ту дверь, из сна, нашли;

хоть завалена она,

но эмблема всё ж видна:

шар какой-то в лучах света,

вход в сокровищницу это.

"Света стала разгребать,

ну а я сюда бежать:

торопилась со всех сил".

И учитель лишь спросил:

"Помнишь ли назад дорогу?

Пойдём быстро на подмогу,

остальные будут здесь,

незачем всем в пекло лезть".

Взяв фонарь, лопату, лом,

быстро, чуть ли не бегом,

с Олей кинулся в ущелье,

в мыслях лишь с одною целью,

чтоб успеть найти там Свету,

а не то потом к ответу

его строго привлекут,

коль случится с ней что тут.

Оля сразу путь нашла.

Вот отвесная скала,

как стена уходит в небо.

Здесь учитель раньше не был.

Куча у двери разрыта,

дверь чугунная открыта;

за ней в мрак уходит ход,

над ним низкий круглый свод;

и за входом в луче света

у стены лежат скелеты.

Оля лишь к двери шагнула,

но войти туда струхнула.

И сказав ей ждать у входа,

сам под каменные своды

без оглядки поспешил.

Что-то ухнуло в тиши,

там, в тоннеле, глубоко.

Вниз идти было легко.

Ход тоннеля опускался

и всё дальше углублялся

к недрам каменной горы.

Чьи-то остры топоры

стены гладко здесь срубили,

а все трещины, что были,

появились уж потом;

и загадочно при том

то, что воздух дул навстречу.

Хорошо фонарь, не свечи,

он с собою захватил.

Фитиль ярче подкрутил,

подходя к второй двери.

Входит, а за ней, внутри,

идеально круглый зал.

Кто-то тонко вырезал

на его стенах картины:

не живой мир, а машины

- на колёсиках кабины,

самолёты странно длинны,

форм изящных, очень сложных;

и везде, где только можно,

толи куклы, толь народ.

Дальше зала снова ход.

Из него струится жар,

будто там внутри пожар;

но нет дыма - вот вопрос.

Страх за Свету вновь возрос.

Он пошёл вперед быстрее.

Что там ждёт, и что там с нею?

Всё сильней снижался ход.

Тело всё прошибло в пот.

Наконец-то третья дверь,

а над дверью странный зверь,

дверь открыта как окно,

зверь - прекрасное панно,

на Земле таких не жило:

восемь ног у зверя было,

ноги в виде толстых ласт,

от панно обрушен пласт.

В потолке, полу - пролом,

вулканический разлом.

Из щели, как длинный клык,

застыл лавовый язык,

и от туда пышет жар,

а за дверью как пожар,

всё сверкает жёлтым светом,

у двери в обломках Света.

Раскидав скорей обломки,

пульс нащупал. В жилке тонкой

слышен очень слабый тик;

но как в церкви святой лик,

ему душу оживил.

И стараясь со всех сил,

в чувства Свету он привёл.

Грязь с лица, ей, майкой смёл,

целовать стал щёки, лоб,

дать в себя прийти ей чтоб.

А когда криз шока спал,

взгляд её осмыслен стал,

и лицо залилось краской,

пожурил её с острасткой;

платье, кофточку поправил,

улыбнулся и добавил:

"Будешь жить сто лет теперь",

- а затем шагнул за дверь.

Света тоже вошла вслед.

Зал огромен, жёлтый свет

из разлома шёл от лавы;

а повсюду - слева, справа,

шли рядами колоннады,

и заметить сразу надо,

чередуясь ниже, выше,

меж собой имели ниши.

Вся система: монолит,

не имеет блоков, плит,

словно весь огромный зал

был один сплошной кристалл

пестро жёлтого нефрита,

и внутри его разбита

эта царская палата.

Ниши все набиты злата.

Но не слитки то простые,

это книги золотые.

Остаётся лишь дивиться:

из златой фольги страницы,

и обложки золотые,

все в узорах, расписные.

В них научные отчёты,

тексты, формулы, расчёты,

схемы, графики, картинки,

и по всюду ни пылинки:

всё сверкает и искрится.

Как в гипнозе, в их страницы,

тут учитель впился взглядом,

а уже идти бы надо,

но не в силах оторваться,

стал он чтеньем упиваться.

А прочесть всё - жизни мало.

И его, то в жар бросало,

то трясло как в лютый холод.

Но не злато, знаний голод,

был в том главною причиной.

И коптящею лучиной,

стал фонарь вдруг угасать.

Но не став огонь спасать,

а он тут же и погас,

Свете дал такой наказ:

"Это нам судьбы награда.

Слушай Света, вот что надо:

с Олей в лагерь возвращайтесь,

быстро в город собирайтесь,

в горсовет сразу идите,

о находке сообщите;

председатель там, мой друг,

в академию наук

он пускай тот час позвонит,

и как надо, всё исполнит.

Я же здесь останусь ждать,

успевать буду читать.

Из разлома света хватит.

Что прочту, с лихвой оплатит

риск и голода страданье,

а научные познанья,

что успею почерпнуть,

мне укажут в жизни путь.

Знанья в книгах здесь - бесценны,

книги эти все не тленны.

Не людских то дело рук,

и собрание наук

в этих книгах внеземное;

людям, это, путь откроет

к освоению миров,

обустроить земной кров,

несомненно, нам поможет,

и богатства приумножив,

миру счастье принесёт,

растопив в нём розни лёд.

Ладно, хватит рассуждать,

беги быстро, буду ждать".

Света, с корточек вставая,

и зачем сама не зная,

одну книжку с ниши взяла,

и под блузку затолкала

так, чтоб была не видна,

и пошла на верх одна.

Раскрыв тайну подземелья,

Света с нужной, важной целью,

вынося на свет мечту,

тяжело дыша, в поту,

из тоннеля поднялась.

Оля тут уж заждалась,

и сидела "на слезах";

в её влажненьких глазах

и вопрос был и упрёк;

ей то было невдомёк,

что в горе они нашли,

но сказав ей лишь: "Пошли",

- Света стала вниз спускаться.

И боясь одной остаться,

Оля кинулась за ней.

Меж деревьев и камней,

друг за другом шли молчали,

а когда уже начали

из ущелья выбираться,

не смогла Оля сдержаться

заканючив: "Свет, а Свет,

объяснишь ты или нет?

Что? Чего? И где учитель?

Ты нарочно, как мучитель,

издеваешься над мной?"

Но сказав в ответ: "Не ной",

- Света шла, шаг не сбавляла,

а подумавши, сказала:

"Здесь не буду объяснять.

Не так просто то понять,

а осмыслить всё, уж точно.

В город нужно идти срочно,

сразу прямо в Горсовет,

там и дам на всё ответ".

Вдруг земля вся содрогнулась.

Света сразу обернулась.

Шёл с ущелья жуткий гул.

Шквальный ветер лес рванул.

Пыли чёрная лавина

языком, по небу, длинным,

на них грозно поплыла.

И всё Света поняла.

И хоть был в ущелье ад,

Света кинулась назад.

Что бежит напрасно, знала,

и со входа увидала,

что та грозная стена,

там осела вся до дна,

в щебень, в глыбы развалилась,

в хаос скальный превратилась,

уничтожив лес и склон.

Там учитель, погиб он.

Света села, зарыдала.

Почему всё так? Не знала.

Может прав был тот монах:

терпит дело снова крах,

потому, что как не странно,

видно людям ещё рано

давать в руки то, что там.

Видно против бог тут сам.

Может даже то опасно,

и старанья все напрасны.

Не готово в нас сознанье,

чтоб освоить эти знанья,

не пустив другим во вред,

натворив ужасных бед.

А пройдёт не один век,

и постигнет человек,

суть господня мирозданья,

подняв уровень сознанья,

и тогда науки храм

путь откроет нам к мирам.

Света долго прорыдала,

машинально затем встала,

назад в лагерь побрела,

Олю там уже нашла.

И хоть горько, больно было,

всем ребятам сообщила,

что учителя уж нет,

и, отведавши обед,

в город будут возвращаться,

и там будет объясняться

обо всём, что здесь случилось.

Почему так получилось,

что погиб учитель их,

и улик нет, ни каких?

Про себя ж, она решила:

что и так дел натворила,

с неё хватит трёх смертей,

и сокровища все те

тайной будут пусть от всех,

даже если это грех,

надо ей о них молчать,

нечего о них кричать.

И потом, при всех расспросах,

и на следственном допросе

говорила, с тайной целью,

что там, в жутком подземелье,

до конца с ним не ходила,

и не знает, что там было.

Был преградой, в ходе том,

вулканический разлом.

В свете лавовых огней,

когда он вернулся к ней,

был весь взмокший, и устал,

ей же только наказал,

чтоб охрану привела,

и ещё чтоб позвала

того, кто б представил власть.

Но потом случилась страсть:

всё обвал там завалил

и искать, где вход там был,

хоть всё это и ужасно,

бесполезно и напрасно.

Он, скорей, разрушен тоже,

и ни кто пройти не сможет.

Лето скоро догорело.

Время быстро пролетело.

Началась учёба в школе.

Класс последний Свете с Олей.

Только с ней она дружила,

только с ней гулять ходила,

осторожной, скрытной стала.

Мать её не узнавала:

взгляд направлен чаще к полу,

и потом, окончив школу,

стала, чуть ли не немтырь,

и ушла вдруг в монастырь.

Для родителей был шок.

Но ни кто её не смог

убедить вернуться в дом.

Здесь закончу я на том.

Пролог.

Как-то позднею порой,

в год две тысячи второй,

в древнем, древнем городишке

беспризорных два мальчишки,

не сумев договориться,

меж собою стали биться,

разбивая носы в кровь.

А вокруг их всюду новь:

мчат шикарные машины,

им сигналя гудком длинным,

тут и там особняки,

и уж как-то не с руки,

рядом ветхие домишки.

Грубо бьются там парнишки.

Мимо их проходят люди.

Кто лишь цыкнет, кто осудит,

но ни кто не разведёт:

безразличен стал народ,

и не только здесь, везде,

глух народ к чужой беде.

Не для русских та черта,

страшна эта глухота,

не пробьёт её и пушка.

Но подходит к ним старушка,

очень древняя монашка,

и, схватив их за рубашки,

между ними боком встала,

и спокойно так сказала:

"Вы ж друзья, побойтесь бога",

- и добавила тут строго:

"Мать с отцом о вас забыли.

Что вы здесь не поделили?

Приходите, я вам дам,

монастырь найдете там",

- и рукою указала.

Потом ласково вдруг стала

говорить такую речь:

"Ссоры все не стоят свеч,

дружба золота дороже,

и ребятки вам не гоже,

как-то это забывать.

Не учила, что ли, мать,

вас терпеть, жалеть, любить,

щедрым, добрым к другим быть.

Не учила, что ли, слушать?

Или лишь давая кушать,

вас кормила, как зверят,

чтоб не умненьких ребят,

а волчат отправить в мир?

Чтоб в вас дьявол правил пир,

а не разум, богом данный,

был бы в жизни, вашей, главным?

Что ценней? Судите сами,

вы же все же христиане.

Нет, чтоб лучше разобраться,

вы скорей сцепились драться.

Совесть, что ли в вас спала?"

И тихонько вновь пошла,

взвалив скорби новый воз,

бормоча себе под нос:

"Пускай бог меня осудит,

но не скоро видно люди

прейдут к образу Христа,

Бога сбудется мечта.

Как осилить в себе зверя?

Так не знаю и теперь я,

хоть пытаюсь с давних пор".

Повернувшись к цепи гор,

тихо, что-то прошептала,

ну а что, одна лишь знала.

----- "" "" "" -----

КНИГА 2

ПУТЕШЕСТВИЕ ВО ВСЕЛЕННУЮ

Счастье миру дать мечтая,

терпит муки Русь святая,

мысль неся высоким слогом.

Русский Дух дан Миру Богом,

станет русским человек,

Золотой наступит век.

Гл - 1

В южном городе, у гор,

с очень давних - давних пор,

мрачноватый, как немтырь,

средь домов есть монастырь.

Видно жизнь решив сама,

в современные дома,

будто в каменный карман,

в суеты людской дурман,

погрузила древний храм,

и стоит теперь он там,

в гуще жизни одиноко,

глядя в небо лишь высоко,

оградив себя стеной,

не желая знать иной

жизни, в этот новый век,

где безбожный человек

правит всеми, всем и всюду,

а простому только люду

жизнь, так легче и не стала,

хоть наука уж не мало

быт продвинула вперёд,

трудно всё ж живёт народ.

Здесь когда-то был пустырь,

и стоял тот монастырь

за чертою городка,

но промчались вот века,

город вырос вширь и ввысь,

лишь надежды не сбылись,

что пройдёт двадцатый век,

станет лучше человек.

Гам людской, и шум машин,

разрушители тиши,

не смолкают допоздна;

и обитель лишь одна

островком покоя дремлет,

суете всей той не внемля:

не досуг людское ей,

жизнь живёт судьбой своей.

Шумный день окончил бег,

приближалось время нег,

тишины и упоенья;

и примчатся сновиденья,

стаей птиц, в людские души,

попытаться чтоб нарушить,

монотонный, судьбы, шаг;

как, покоя, хитрый враг,

чтобы души всколыхнуть,

дать стремленье познать суть.

Гас в окошках жёлтый свет,

образуя тёмный след,

на стенах домов, квадратом;

и родители, ребятам,

шлют команды "по домам",

беспокойство ж отцов, мам,

всё ж ребятам не понятно;

им общение приятно

в тишине ночной прохлады,

но, однако ж, идти надо,

и пустеют быстро скверы;

спать легли и слуги веры.

Но в одном окошке кельи,

как в союзе с тайной целью,

нет, не лампа Ильича,

а мерцает, чуть, свеча.

В скромной комнатке, монашка,

лишь в одной простой рубашке,

сидит горбясь, на постели,

тоже скромной колыбели,

сама ж, древняя старушка;

а пред нею, на подушке,

золотая лежит книга,

в ней, не страстная интрига,

не священное писанье,

в ней таится кладезь знанья.

И быть может, не случайно,

в книге спрятанная тайна,

ещё в детстве, ей попала,

и её судьбою стала.

В параллель богослуженью,

жизнь ушла на постиженье,

там изложенных, основ;

а священный кельи кров,

стал союзником ей в деле;

и достигла она цели:

и хоть жизнь пусть вся прожита,

тайна ею, всё ж, открыта.

Наконец решила Света:

"Пусть сегодня будет это,

подождёт пускай могила".

Бездна звёздная манила.

За окошком плыла ночь.

Страх, сомненья, гоня прочь,

Света, глянув в небо смело,

окрестив себя умело,

книгу медленно закрыла,

и в тайник, в полу, вложила;

волей в мыслях собралась,

на постели улеглась,

и казалось, что потом,

забываться стала сном.

Время медленно бежало,

и дыханье в ней стихало;

пульс слабел и замедлялся,

лик блаженно округлялся,

остывало тихо тело,

становясь всё больше белым,

кожа стала цвета мела.

Свечка в келье догорела,

воск расплылся словно масло,

чуть дымнув, она погасла.

Как кончины жизни знак,

погрузилось всё во мрак.

А в той книге непростой,

под обложкой золотой,

на её златых страницах,

мирознания царица,

чтоб любая душа вняла,

скрупулёзно разъясняла,

суть и способ совершенья

душ людских перемещенье

во вселенной по мирам,

чтоб возникнуть только там,

где себе поставил целью.

И теперь, покинув келью,

человеческая сущность,

в том осмыслив всю научность,

из монашеского тела,

во вселенную взлетела,

в самый центр мирозданья,

чтоб ещё постичь там знанья,

назначение людское,

этим совесть успокоить;

возвратившись же назад,

развернуть идущих в ад;

мало времени осталось.

В книге также разъяснялась,

нужных в том, теорий суть.

Смогла Света почерпнуть

знаний, людям неизвестных,

очень сложных, интересных.

Там теория гласила:

существует в мире сила,

от физического взгляда,

поле высшего разряда;

примитивно сказать можно,

что структуры тонкой, сложной,

как компьютерная схема,

но являясь миру леммой,

совершенствуется им,

сделав нужное своим.

Наш же с вами организм,

есть сложнейший механизм,

превращенья полей низших,

ступенями, к виду высших.

И всего их пять ступеней,

претерпев пять изменений,

превращаются вконец,

в энергетики венец:

скажем, умственное поле,

а внутри нас, это воля.

Разум каждого, как вязь,

с общим полем держит связь,

его будучи ячейкой,

динамичной и не клейкой.

Чем сильнее твоя воля,

тем мощней в тебе, то поле,

значит стойче, глубже связь,

душа чище, а та грязь,

что пороками зовётся,

и в наследство нам даётся

от животного начала,

тобой править будет мало.

Ну а если вдруг случится,

людям как-то научиться

энергетикой всей править,

можно будет не оставить

в себе места недостаткам,

и тогда пойдёт всё гладко,

по заветам от Христа,

а греховность жизни та,

от людей уйдёт в забвенье;

будет только наважденье

благородства, чистоты;

человеком станешь ты,

говорю без комплиментов,

ты на все уж сто процентов:

таким станешь - как Христос.

Как достичь того - вопрос!

И душа монашки той,

чиркнув по небу звездой,

понеслась искать ответ,

а удастся то, иль нет,

знать конечно не могла,

только жизнь уж отдала,

превратив ту цель в мечту,

чтоб открыть всем тайну ту.

Город медленно проснулся,

с наслажденьем окунулся

в серебро, рассвет изливший,

зелень скверов окропивший

бриллиантовой росой.

В небе розовой косой

зажигался новый день;

сновидений томных сень,

покидала плавно души.

Только храм дремал, но слушал,

не тревожа звоном слуг,

как вскипала жизнь вокруг.

В храме, всё по расписанью,

пробужденье и вставанье,

службы, трапезы, работы,

о святых делах заботы.

Всё течёт там, день за днём,

в строгом правиле своём.

Жизнь в спокойном ритме шла:

вот заутреня прошла,

вот обедню отслужили,

двор прибрали, всё помыли,

настоятельница строга,

всё должно сиять у Бога,

а не только ложки, чашки;

и послушницы монашки

заняты все делом были,

про мать Свету ж, позабыли.

Первой вспомнила игумна,

полновата, дыша шумно,

обходя, как утка, двор,

и услышав жаркий спор,

средь столпившихся старух,

поучавших молодух,

и не видя там Светланы,

вдруг подумала: "Вот странно,

мать Светлана запропала,

на обедне не видала,

все молебны пропустила,

и о трапезах забыла",

бормоча всё, - "странно, странно",

послала позвать Светлану.

Исполнять пошла Лукерья,

вошла, тихо скрипнув дверью,

смотрит - та лежит в постели,

лицо, руки побелели,

и похоже, что не дышит,

грудь рубашку не колышет,

не слыхать дыханья звука;

и попятившись с испуга,

часто - часто окрестясь,

опрометью понеслась.

Ряса вздулась как метла.

"Мать Светлана умерла!"

- так со страха завопила,

только к выходу ступила;

пробежав во весь опор,

кляпом выпала во двор.

Все опешили сначала,

как Лукерья закричала,

но узрев её испуг,

они поняли все вдруг,

что со Светой что-то сталось.

И игумна вмиг помчалась

посмотреть, что там, сама;

удивилась всё ж весьма,

когда Свету осмотрела;

непонятно что-то дело,

вроде мёртва, вроде нет;

и узнать чтобы ответ,

в город шлёт позвать врача;

на Лукерью же ворча,

и стремясь всех успокоить,

говорит им, что не стоит

пока Свету хоронить,

ещё рано в морг звонить;

преждевременен и плачь.

Вскоре "скорая" и врач

под сирену прикатили,

им ворота отворили,

в келью к Свете провели,

рассказали, что могли.

В монастырь явилась Света

в разгар солнечного лета

ещё хрупкою девчонкой,

молодой берёзкой тонкой,

когда бурный, грозный век,

взяв стремительный разбег,

уже мчался к жизни новой,

попытаться чтобы снова,

неизвестно в какой раз,

сделать лучше, чище нас;

разогрета Ильичом,

вновь кипела жизнь ключом,

подчищая всюду след,

четырёх военных лет.

Отступало бурь ненастье,

вера в жизненное счастье,

появилась у ворот;

Света ж вдруг, наоборот,

отреклась от всех утех,

неожиданно для всех,

избрала судьбу монашки,

и не ждя ни в чём поблажки,

задалась какой-то целью;

превратила храма келью

в свою жизнь, в свою подругу,

и по замкнутому кругу

стал вращаться её быт,

и казалось, был забыт

ею, мир весь остальной;

вид усталый и больной,

для неё был просто нормой,

но под чёрной длинной формой,

вопреки, на самом деле,

в стройном, хрупком её теле,

рос, усиливался дух;

и ходил средь клира слух

о бесстрашии Светланы.

Но не это было главным:

будто с нею живёт тайна,

что конечно не случайно

вдруг монашкой она стала,

видно что-то она знала;

это что-то, та причина,

что, как тяжкая кручина,

гнётом век её давила,

как неведомая сила,

заставляла нести крест,

не оставив в жизни мест

ни чему больше мирскому;

и теперь, быть может, в кому

её ночью здесь ввела,

свою силу знать дала.

Долго врач смотрел мать Свету;

и потом сказал, что это,

и почти уверен он,

просто очень странный сон:

здесь о смерти думать рано,

не ушла жизнь из Светланы.

Нет предела совершенству,

чувство полного блаженства,

мать Светлану охватило,

и нечувственная сила

создала режим полёта,

а неведомое что-то

диктовало мысли ход,

и несло её вперёд

сквозь туманное свеченье,

наполняя упоеньем

всеобъемлющего счастья,

но при этом мощной властью

заковало как в броню,

и несло, несло к огню

ослепительной звезды,

забрав властные бразды.

Не понять сколь это длилось,

но мгновенно вдруг открылась

не земная панорама,

ярко-радужная гамма

всех немыслимых оттенков,

краше всполохов эвенков,

озаряла всё вокруг.

Миллион незримых рук

всем предметам менял формы,

будто нет здесь видам нормы,

нет статичного покоя.

Поражало же другое:

здесь весь этот мир парил,

и не нужно было сил,

чтобы в нём передвигаться,

легко можно брать сливаться

с любым выплывшим пейзажем,
и захочешь если даже,

можешь сам его менять,

стоит мыслью лишь обнять,

и направить на то, волю;

и увлекшись этой ролью,

мать Светлана позабыла,

для чего сюда прибыла.

Всё, на что взглянуть мечтала,

сотворяла, как играла:

будто всех профессий спец,

себе сделала дворец,

в пышном зале стол накрыла

тем, что в детстве так любила,

и уж было за стол села,

поняла что, тю-тю тела,

словно это только сны,

словно взгляд со стороны.

её вроде здесь и нет,

сотворила зря обед.

Озадачившись немного,

вспомнив, что в гостях у Бога,

что хоть мир этот астральный,

тем неменее реальный,

и очнувшись, как от сна,

стала двигаться она

ближе к центру мирозданья,

где хотела б найти знанья,

о мирах, Земле подобных,

для людей вполне пригодных,

чтобы там, хотя б узнать,

чего людям ожидать,

в перспективе их развитья;

и реальны ль те событья,

что в писании священном,

предрекают жизням бренным,

за грехи, Армагеддон,

и что скоро грянет он.

Звёзд мерцающие свечи,

плыли медленно навстречу,

и минуя стороной,

проносили мимо зной

от пылающего центра,

а из волн живого спектра,

переливистой спиралью,

расширяясь в бездну далью,

покидал родной исток

информации поток.

Это мощное горнило

центром высшей воли было.

Сущность Светы в точку сжалась,

и всей волею старалась

в него глубже погрузиться,

чтоб в единый комок слиться,

стать единым существом;

коль удастся, то потом,

там всё сможет отыскать,

нужно будет лишь вникать

в цепи фактов виртуально,

и потом уже реально

по открытому пути

своей сущностью пройти.

Ей хватило силы воли,

чтобы слиться с главным полем,

в него словно в дом вошла,

и теперь искать могла,

уже точно, не вслепую,

информацию любую.

Она снова напряглась,

и вопросом задалась,

чтоб узнать сначала тут,

к чему люди всё ж придут,

если курс не поменяют,

в коем всюду изменяют,

наставлениям Христа.

В пропасть ли дорожка та?

И неведомая сила,

мысль Светланы подхватила,

открывать взялась такое,

неся мощною рекою,

что мать Света растерялась,

сказать даже испугалась,

и наверно бы вспотела,

если б тело тут имела.

Для людей, то - Конец Света,

и не в будущем там где-то,

а совсем уж рядом дата,

у порога ждёт расплата,

остаётся мало лет,

и прощенья людям нет.

Человек душой загнил,

когда взял, да возомнил,

что он высшее творенье!

И отверг предназначенье,

решил знанья покорить

чтоб себя, как Бог, творить;

только будет результат

поужаснее, чем ад.

Также вышло на Ниту.

Посетить планету ту,

устремляется Светлана,

не наметив даже плана,

действий в поиске её,

поуверовав в своё

всегда трезвое мышленье,

да и частое везенье.

Тонкий лучик воли Светы,

не со скоростью кометы,

полетел неудержимо,

мимо звёзд, галактик мимо,

в даль космических морей:

в миллионы раз быстрей!

Чтоб она не заплутала,

очень твёрдо Света знала,

что нельзя лишь допустить,

чтоб порвалась его нить:

в тело снова не вернёшься,

и навечно остаёшься

вольным странником вселенной,

и душой своей нетленной,

будешь долькой воли Бога,

то, иная уж, дорога.

Ей не нужно искать где-то!

Где находится планета,

Света в "Центре" разузнала,

и почти что не плутала.

К краю Млечного пути,

волей ей пришлось уйти.

Там, в галактику Икс-Тетта,

к звезде "Зир" примчалась Света.

Хоть совсем не карлик "Зир",

но имеет малый мир,

состоящий с трёх планет;

ничего другого нет.

Две планеты близнецы

- у диаметра концы;

будто в карусели пони

друг за дружкою в погоне.

Ну а так как планет три,

одна в круге их, внутри;

движется чуть-чуть потише,

шар - не шар, с боков две ниши,

как две выемки огромных

в колобке размеров скромных.

Близнецы: "Пассад" с "Ниту",

зрят вупор планету ту,

когда в цикле обгоняют,

но ни чуть не изменяют

ни параметры, ни путь,

чтя какую-то в ней суть.

Не похоже то, на дрифт,

она им скорее лифт.

Вспышкой вторгшись в атмосферу,

зная силы воли меру,

сущность Светы уплотнилась,

и в плазмоид превратилась.

Когда Света отправлялась,

то немножко опасалась,

что Ниту встретит неважно,

но помчалась в путь отважно;

атмосфера ж на Ниту,

превзошла её мечту.

И природа удивляла,

красотою окрыляла,

сойдя с сказочной страницы!

Что в сравненье чары Ниццы?

Впечатленье, что здесь рай.

Бог шептал же: "Всё узнай".

На поверхность опустившись,

в шевелюру леса скрывшись,

долго в образ свой входила,

это - самым сложным было:

вид своей живой натуры

создавала по структуре

энергетики своей,

на Земле б, прошло пять дней.

Здесь же день длинней раз в двадцать.

Продолжая укрываться

среди зарослей растений,

по родившейся вдруг тени,

нутром Света поняла,

что себя воссоздала.

Хоть то в первый раз и было,

что в земной свой вид входила,

чётко вышла телом всем,

только голая совсем.

А одежду же для тела,

Света делать не умела.

Процесс может и простой,

только в книге золотой,

о том не было ни слова;

не живых веществ основу,

брать придётся Свете здесь,

из того, что вокруг есть.

Так как Света всё ж монашка,

то и рясу и рубашку,

с паутин связать решила,

благо, их полно тут было:

от тончайших, и до плети.

И к тому же нити эти,

были всяческих цветов,

образуя вязь кустов.

Стебли всех кустов как спички,

но кусты не невелички,

веток целые охапки

образуют кроны - шапки,

всевозможнейших расцветок.

И вся эта масса веток,

просто будто бы парила,

листвой яркою искрила,

словно россыпь самоцветов,

в связках сказочных предметов.

Покров почвы то ж не плох:

мягкий, влажный, тёплый мох,

ковром тканым расстилался,

также весь переливался.

Здешний мир не знает бури,

небо вечно лишь в лазури,

потому ночь с днём условны,

и свеченьем ярким полны,

вечно всё в его огне,

утопает в тишине.

Красотою упиваясь,

и вязаньем занимаясь,

Света время не смотрела,

только делала лишь дело.

Жизнь ведя в монастыре,

в келье ль, или во дворе,

часто тешилась вязаньем,

и с присущим ей стараньем,

в деле этом преуспела,

в общем, зная это дело,

не нужна была игла,

всё связать себе смогла.

Худо ль, бедно ль: приоделась.

Есть и пить ей не хотелось,

светом здесь сыта была.

Здешний мир смотреть пошла.

ГЛ - 2

Без дорог, по мягким мхам,

по низинам, по верхам

небольших холмов и гор,

Света шла, и до тех пор,

пока из лесу не вышла,

думала, что статус пришлой,

даже инопланетянки,

а не просто иностранки,

будет всё-таки довлеть,

как невидимая плеть,

ей подстёгивать сознанье,

сдерживать свои желанья.

Вышла света к городищу,

лет уже наверно с тыщу,

не жилому вообще,

потому, как лишь праще,

пригодятся его камни.

Не на окнах сбиты ставни,

от домов руин курган,

будто страшный ураган,

бушевал не один год.

"Где ж теперь его народ?

Было жителей не мало.

Что же всёже с ними стало?"

- только в мысли окунулась,

обо что-то, вдруг споткнулась.

Света под ноги взглянула,

и её, как ветром сдуло.

Там, из радужной травы,

торчал череп головы,

как обглоданный недавно.

Но не это даже главно:

череп этот - человека,

где-то, возрастом, с полвека.

"Я-то думала: здесь рай,

для житья привольный край!"

Света трижды окрестилась,

и обратно в лес спустилась.

"В этом мире люди есть!

Только кто, их, может есть?

Этот рай наверно ложный".

И пошла уж осторожней.

Очень долго Света шла,

прежде чем людей нашла.

Словно бы в лесном изъяне,

среди чащи, на поляне,

не причуды вещества,

а живые существа,

совсем голыми лежали,

и, по-видимому, спали.

В серединке, как на блюде,

с виду, ну вот точно люди,

с очень бледным цветом кожи,

спали женщина похоже,

грудь и издали видна;

и четыре пацана,

как погодочки сыночки,

и совсем ни одной дочки.

Женщина ж, лет тридцати.

Света вышла к ним почти,

интуиции же сила,

в лес укрыться попросила.

Рассуждать Света не стала,

просебя себе сказала:

"Не пойду туда пока,

погляжу издалека".

И потом не пожалела,

что не ринулась к ним смело.

Прошло где-то часа три,

сердце ёкнуло внутри:

душу стиснула кручина.

Вышел из лесу мужчина,

на себе нёс не игрушку,

а пяти годков девчушку;

как колоду нёс кривую,

потому что не живую;

был жесток с ней, а не груб:

сбросил, как мешок, сей трупп.

Радостный и громкий гам,

поднялся сейчас же там,

гвалт веселья там стоял.

Свету ужас обуял.

То, что дальше там случилось,

в страшном сне бы не приснилось:

начался кошмарный пир.

Видно был таким их мир.

Свете просто жутко было,

Свету всю трясло, тошнило;

череп вспомнился ей вновь,

внутри в жилах стыла кровь,

как слепая шла по лесу.

Почему продались Бесу,

нет не люди, существа,

став рабами варварства.

Человек тут каннибал,

эволюции провал;

душу продал, и теперь,

он здесь стопроцентный зверь.

Отыскать надо причину!

Как зажжённую лучину,

мысль Света подхватила,

и пускай ей плохо было,

но решительно сказала:

"Я ещё, не всё узнала,

докопаюсь, в чём здесь суть!"

И отправилась вновь в путь.

Дни бузудержно летели.

Чтоб добиться своей цели,

чтоб к ответу найти двери,

почему здесь люди - звери,

Света шла и шла и шла,

и, в конце - концов, нашла

конец ниточки к нему,

ведший в дьявольскую тьму.

Случай раз подал ей знак,

а случилось это так:

ведя поиски свои,

вышла раз на три семьи,

здесь уместней сказать надо,

человеческое стадо.

Был у них тут свой главарь,

та ещё, как видно, тварь;

остальные в подчиненье,

всех держал в повиновенье,

а мог взять, да разогнать.

И желая разузнать,

как ему, то, удавалось,

Света близенько подкралась:

зачем думать да гадать,

буду просто понаблюдать.

А они пусть звери были,

но речь всёже сохранили.

Света речь не понимала,

но пока их наблюдала,

то старалась хоть чуть-чуть,

уловить слов разных суть.

Долго там, таясь, сидела,

кое в чём всё ж преуспела:

так слова команд, предметов,

смысл приказов, часть ответов,

Света стала понимать,

в гамме слов распознавать.

И не зря она скрывалась,

больше, больше убеждалась,

утверждалась в своей вере,

в то, что это: люди-звери.

При том всёже удивлялась,

видя как то проявлялось

в поведении детей,

в фейерверке их страстей,

в том, как меж собой общались:

то ласкались, обнимались,

то дрались очень жестоко,

в прямом смысле - зуб за око;

но вот взрослым все послушны;

те ж, к их дракам, равнодушны.

И Светлану удивило,

что среди детишек было

две красивеньких девчонки,

а не только лишь мальчонки.

Они, то ж дрались, играли,

и ни в чём не уступали,

даже старшим пацанам,

создавая шум и гам.

Эхо, вторя, подвывало,

эффект странный выдавало,

будто шум со всех сторон.

Вдруг над лесом, из-за крон,

выплыл плавно аппарат;

в один миг утих весь гвалт.

Это нечто опустилось,

толи люк, толь дверь открылась,

вышла несколько детин,

внешним видом, как один;

лица тоже под копирку,

на груди имели бирку.

Как с мультяшной сказ-былины,

эти странные детины,

вожака к себе позвали,

и как видно приказ дали:

всех построить в один ряд,

даже маленьких ребят.

А потом, главарь отряда,

пару раз пройдя вдоль ряда,

к одной девочке шагнул,

пальцем в лобик её ткнул.

Словно в ритуале секты,

эту девочку субъекты,

без каких-либо затрат,

увели в свой аппарат.

Также как и появился,

он взлетел, вдаль растворился.

Света видела прекрасно,

что вели себя те властно,

и людьми здесь управляли:

все покорнейше стояли,

хоть смотрелось по всему,

забирали как в тюрьму.

Почему не возражали,

почему не убежали?

Задалась она вопросом.

Нужно вновь заняться кроссом,

отыскать тех властелинов,

хладнокровных исполинов.

Теперь не было покоя:

ощущение такое,

будто роботы они,

электричества огни,

движут эти организмы;

будто это механизмы;

ими будто управляют;

и конечно представляют

техноразума венец;

где-то есть у них дворец.

Мысль катилась к эйфории:

должен быть мир индустрии,

чтобы взять, себе создать,

слуг послушных, солдат рать,

может и для скверных дел.

И к тому ж, ещё имел

сей отряд карательный,

аппарат летательный;

а он очень сложный тоже,

и уж как-то не похоже,

глядя на весь парк природы,

что здесь где-то есть заводы.

Так подумав ещё чуть,

вновь продолжила свой путь.

Сколько дней она ходила,

за тем, Света не следила.

Чтоб хоть что-нибудь найти,

всё старалась вверх идти,

чтоб зайти как можно выше,

и обзор вести как с крыши;

но надежды все напрасны,

виды дики, хоть прекрасны,

к горизонтам уходили,

и в сознании будили

только лишь одно смятенье,

подкрепляя в ней сомненье,

ожидания удачи.

Нужно как-то ей иначе

вести поиск, изменить

способ вытянуть всю нить.

Отдыхала совсем мало,

часто сильно уставала,

и чтоб как-то отдохнуть,

посидит в ветвях, и в путь.

Укрывалась в самой чаще,

так спокойнее, там слаще

можно ей расслабиться,

от хандры избавиться.

Вот опять пройдя не мало,

на привал в ложбинке встала,

скрывшись средь ветвей куста,

в виде вислого моста.

Только-только лишь присела,

чтоб расслабить своё тело,

но вдруг чувствует она,

что сидит здесь не одна.

Тело круто повернула,

сквозь листву назад взглянула,

и столкнулась в первый раз,

с дикарём тут к глазу глаз.

В его взгляде, как намёк,

хищно вспыхнул огонёк.

В висках Светы вздулись жилы,

в свой взгляд волю, как вложила,

вся пружиной собралась,

и вперёд чуть подалась,

как бы дав приказ: "Не сметь!

И не двигаться. Сидеть".

Дикарь взглядом потупился,

воле Светы подчинился;

опустил к коленям руки,

взгляд покрылся тенью муки.

Всё невольно как-то вышло,

и её приказ, как дышло,

в дикаре всё повернул,

он послушным стал как мул.

Не имея пака плана,

поняла одно Светлана:

волю можно направлять,

дикарями управлять.

И проверить чтобы это,

силой мысли велит Света,

ему, вниз с ветвей спуститься,

надрать мха и возвратиться,

в крону с мхом опять залезть,

и в него как в кресло сесть.

Тот всё выполнил покорно:

метод действовал, бесспорно.

Сев напротив дикаря,

Света, будто говоря,

мысли в образы свивала,

волей в мозг его вбивала,

что она попасть мечтает,

к тем, кто по небу летает;

а пока напрасно бродит,

но теперь, он, к ним, проводит.

По тому, что с ним случилось,

Света сразу убедилась,

что её он понял ясно,

но та миссия опасна,

и он просит пощадить,

чтоб туда с ней не ходить.

К тому ж, это не легко,

город Робот далеко,

так его дикарь назвал,

путь, сквозь лабиринт-провал,

глубочайшее ущелье;

потом в карст, как в подземелье.

Все, кто в лабиринт вступал,

навсегда уже пропал;

может просто там блудили,

путь назад не находили,

только всё ж скорей всего,

пали жертвой Самого.

Когда он, то произнёс,

руки в страхе вверх вознёс,

скорчив жалкую гримасу,

обозначив жестом трассу,

приисподнего пути,

коим пытка всем идти.

И он трясся так при этом,

что мелькнула мысль у Светы,

назвать парня Холодец,

хоть и в том была не спец.

Свете сделалось смешно,

чуть не засмеялась, но,

лишь спросила у него,

смысл слова "Самого".

Вновь он руки вверх вознёс,

озираясь произнёс:

"Это страшный исполин,

всей планеты властелин.

Не грозит нам жизнь "до гроба",

поглотит его утроба".

Был ответ сей, как сюрприз;

и спустившись с ветвей вниз,

настояв всё ж на своём,

в путь пошли уже вдвоём.

Подсознанием, невольно,

Света всем была довольна:

всё (окей), хотя б пока,

вот нашла проводника;

и в общенье не зависли,

объясняться силой мысли

языковых нет преград;

шла теперь не наугад,

и парнишка Холодец,

всё ж на деле молодец.

Подчиняясь воле Светы,

давал полные ответы,

на любой её запрос,

будто не в лесу он рос,

а освоил институт,

и живёт теперь он тут,

став отшельником по вере,

но однако сущность зверя,

в нём, наследственно, была,

и нередко верх брала.

Сколько всёже ему лет?

Он физически атлет,

интеллект его глубок,

а вот с виду голубок!

И задав этот вопрос,

узнаёт она, что рос

он в большой общине - стае;

там есть тот, кто много знает.

Знанья те не создаются,

только лишь передаются,

лучшему из молодых,

что дожив до лет седых,

переложит всё то вновь,

в молодую ещё кровь.

То есть, как живая книжка,

и уже он не парнишка,

сказать нужно без обид,

у него такой лишь вид.

Света время не теряла.

мысль в реальность претворяла,

изучая с ним язык,

и он быстро к ней привык.

Он почуял, что старуха,

обладает силой духа,

мощи просто несказанной,

и теперь стала желанной,

не попутчицей - подругой,

та, что может и услугой

за услугу послужить,

рядом с ней не страшно жить.

Он теперь не прочь и сам,

с ней болтаться по лесам:

его к ней, как притянуло,

страх буквально ветром сдуло,

разгорался интерес,

будто как-то в него влез

дух высокого порядка;

мысли строились так гладко,

что его, аж, окрыляло,

с ним так раньше не бывало.

Чувство Светы же молчало,

и казалось ей сначала,

он в лесах просто кружит,

и, в конце концов, сбежит.

Сомневалась откровенно.

Но, однако ж, постепенно,

виды древ меняться стали,

и сомнения отпали,

Света стала понимать,

что смогла его поймать

сетью - к знаньям интереса.

Этот дикий житель леса,

будто разумом очнулся,

и теперь, к ней, сам тянулся.

Лес же делался всё выше,

его крон, густая крыша,

постепенно вверх смещалась,

в тент гигантский превращалась,

подпираемый стеблями,

что, вцепившись в грунт корнями,

рассыпались в верху в ветви,

ещё выше свитых в петли,

образуя кружева;

и кружилась голова,

когда Света вверх смотрела.

Там местами, то и дело,

дыры рваные зияли,

в них диковинно сияли

перламутром небеса;

а вот просто чудеса

начинали тут твориться;

из-за них и с пути сбиться

можно, коли увлечёшься,

и проблем не оберёшься.

Так, к примеру, видит клумбу,

и на ней танцуют румбу,

(для флористов край мечты)

ярких, дивных форм цветы.

Или вон, чуть в стороне,

весь в оранжевом огне

как живой, большой костёр,

к небу листья распростёр,

и танцует в вальсе куст,

музыкально творя хруст.

Словно в выставку чудес,

превращаться начал лес.

Не дивиться было сложно,

но вот шла всё ж осторожно,

чтоб себя предостеречь,

от совсем не нужных встреч;

и пока уж много дней

удавалось это ей;

а могло быть встреч не мало,

интуиция спасала,

что включилась силой духа,

и на вид совсем старуха,

парню тут не уступала,

только в слухе проиграла.

Как у Светы сильный дух,

так у парня чуткий слух.

Следопыт он тоже справный,

и дуэт их вышел славный,

и работал механизм,

как единый организм.

Город "Робот" Свету влёк,

и ещё он был далёк;

но чем ближе цель похода,

тем количество народа,

в лесных дебрях уменьшалось;

и уже здесь не встречалось,

стойбищ крупного масштаба,

как наложил кто-то табу

на скопление семей,

мол, толпой здесь жить не смей.

В силу тайного здесь права.

семьи ровного состава;

нет совсем девчушек малых,

как и впрочем людей старых.

Здесь естественный отбор,

слабым стал и под "топор",

постареть лишь на беду,

попадаешь на еду;

девочки ж - деликатес,

претерпела Света стресс,

и с ума чуть не сошла,

когда это поняла.

Вот такие здесь потери,

потому, что люди - звери!

Но так было не всегда,

к ним пришла эта беда.

Зверь конечно, зверь и есть,

он мясное любит есть.

В том же суть, что он нагой,

нет здесь фауны другой;

и другого нет порядка:

почему - пока загадка.

Друг её того не знал,

и буквально в ступор впал,

когда Света попыталась,

от него узнать хоть малость:

почему здесь на планете,

из живых существ лишь эти,

что в лесах без дел сидят,

и сородичей едят.

Он сын этого народа,

в нём такая же природа,

также рос и развивался,

никогда не задавался,

этой мыслью, ни на йоту,

и вопросов типа: "Кто Ты?",

он себе не задавал,

в том в познаниях провал.

И теперь, в пути со Светой,

сущности животной этой,

заглушить в себе не мог,

и не раз искал предлог,

чтоб навремя отлучиться,

обещая возвратиться.

Только Света понимала,

на охоту не пускала;

чтобы стал он духом чище,

приучала к другой пище.

Здесь, что тоже очень странно,

вкус сверх спелого банана,

был почти у всех растений,

будто их создал тот гений,

что вкус этот обожал;

что творил, всё им снабжал.

Продвигаясь к своей цели,

Света с другом редко ели;

и любой их тот обед,

ни кому не стоил бед.

Но смотреть забавно было,

как он ел - его кривило;

так гримасничал лицом,

что звать просто Холодцом,

показалось Свете мало,

и в дальнейшем она стала,

звать его короче - Холо.

Пусть и для мужского пола

имя это не годилось,

но однако же прижилось.

Так его и называла.

Парня ж, имя не смущало:

он был всёже простодушен,

и при том, ещё послушен.

Путь со Светою для Холо,

давал знанья, словно школа.

Света тоже не терялась,

и в долгу не оставалась:

она с самого начала

всё язык их изучала,

и пока были в пути,

весь освоила почти.

Лес всё гуще уплотнялся,

купол крон уж так поднялся,

что слилась в ковёр листва,

и кружилась голова,

когда Света вверх смотрела.

А над лесом, то и дело,

гравилёты проплывали;

только видно всё ж скрывали

кроны леса Свету с другом,

а он их всегда с испугом

провожал потухшим взглядом.

И когда, однажды, рядом,

два зависли для посадки;

сердце Холо ушло в пятки.

Он боялся их ужасно,

и как видно не напрасно.

Там в них слуги властелина,

гравилёт им как машина,

может молнией летать,

может на ходули встать,

и прочёсывать трущобы,

искать прячущихся чтобы.

Все они Каргулу служат.

Если их тут обнаружат,

то бежать не будет смысла.

И теперь их два зависло

чуть ли не над головой.

Лес конечно же густой,

словно тлю людей скрывал,

но защитой не бывал.

Мало этих слуг, иль тьма,

но планета вся - тюрьма;

слуги служат, как солдаты,

очень верные ребята;

нет границ их жизни века,

интеллект в них человека,

каждый больше чем умён,

но Каргулу подчинён.

Каргул даже не профессор,

а имеет лишь процессор,

с гениальнейшей программой,

и команд огромной гаммой,

в нём заложен власти код,

на искусственный народ;

биороботов создав,

властелином здешним став,

слугам дав машину эту,

держит в страхе всю планету.

Он душой бесчеловечен,

своей плотью Каргул вечен,

проблем с телом не встаёт,

любой орган создаёт.

Как такое всё сбылось,

и откуда, то, взялось,

кто знать это точно может?

Мысль эта Свету гложет.

Гравилёты ж, с двух сторон,

сманеврировав средь крон,

очень мягко опустились.

Света с Холо притаились

скрывшись в сноп густой травы,

из длиннющей, в рост, листвы.

Скроет ли она, не скроет?

С гравилётов вышли трое.

Постояли, посмотрели,

головами повертели,

и чтоб в чём-то убедиться,

в треугольник расходиться

по команде чьей-то стали,

с сумок зеркальца достали,

коль по виду так судить,

как лучами став водить.

Потом точно не спроста,

один в сторону куста,

где друзья таясь сидели,

видно как к искомой цели,

пошёл медленно но верно.

Света видит, дело скверно!

И уже почти вупор,

даёт волею отпор,

посыл мысли шлёт: "Назад,

пусто тут, и зря ты рад".

Робот тут же растерялся,

постоял, чуть-чуть помялся,

с осознаньем: "Не нашёл",

повернулся и ушёл.

Утруждаться не став шибко,

в центр шлют доклад: "Ошибка".

В аппараты возвратились,

поднялись, за лесом скрылись.

Холо бел был, как мертвец,

и недаром "Холодец"

его Света окрестила,

его так трясло, знобило,

что ей даже страшно стало,

но зато Светлана знала:

ключик есть у ней к интриге,

принцип тот же, что и в книге,

во всех смыслах золотой,

пусть уж очень не простой.

Тут признать уместно будет,

биороботы - не люди;

прочь сомнения, всё и точка,

энергетики цепочка,

в них лишь до ступени пятой;

это умные ребята,

только воли лишены,

им команды лишь нужны,

без команд они увы,

сказать можно, что мертвы.

Подождав ещё чуть-чуть,

Света с Холо тоже в путь,

побыстрее вновь пустились,

и теперь так торопились,

что забыв даже про сны,

через три дня до стены.

добрались без приключений.

Глянув, Света без сомнений

поняла, что вот она,

лабиринтова стена,

высотою с небоскрёб,

и туда забраться чтоб,

альпинистом мало быть,

как паук нужно ходить.

Лезть наверх нет даже смысла,

в верхней части её висла,

словно зонт, слизь бахромой;

на макушке же самой,

из кустов, чащобы шапка,

не рука, паучья лапка,

не пролезет меж ветвей,

не возможен путь по ней.

Лабиринт сей был огромным,

по подсчётам, самым скромным,

обойти вокруг стены

пешком, месяцы нужны,

а что знал точно народ,

так лишь то, что один вход.

Холо тоже знал про это,

и вести старался Свету,

так, чтоб выйти на него;

но в пути дня одного,

оказались у стены,

и теперь были нужны,

им не только слух и зренье,

но и чистое везенье,

так как вдоль стены дорога,

западней имеет много.

ГЛ - 3

Стена Свету впечатлила,

но Светлана не любила

пред преградой пасовать;

нужно только сознавать

степень риска и опасность,

чтобы всёже была ясность,

в том, что будет делать надо,

и тогда уже преграда,

однозначно покорится;

да и сил, чтоб с нею биться,

не понадобится много.

Вот и тут, коли дорога,

вдоль стены таит ловушки,

и играть с ними в игрушки,

типа "чёт, не чёт", смертельно,

нужно всё учесть предельно;

то, не просто попасть в сетку

- игра в "русскую рулетку".

Быть - не быть, а идти надо!

Но однако ж, вот досада:

Холо просто растерялся,

он действительно боялся,

и просил совсем без фальши,

чтоб она одна шла дальше.

Света видя это дело,

принуждать не захотела,

заставлять его не стала,

только с юмором сказала:

"Ты мне здесь мозги не парь!

Ваш Каргул - планеты царь.

И сместить его с престола,

может только храбрый Холо!"

Не сказав ни да, ни нет,

он поплёлся за ней вслед.

Хоть Светлана и спешила,

только всё-таки решила:

от стены надо уйти,

и ушли они почти

за версту, опять под кроны,

чтоб не потерпел урона,

в численности их отряд,

чему Холо был так рад,

что приплясывать пустился,

и вдруг раз, и провалился.

То в мгновение случилось,

под ним почва провалилась,

обозначив в мху провал.

Мох люк в штольню покрывал,

крышка внутрь открывалась,

и не запертой осталась

видно с очень давних пор,

так как круглый штырь - запор,

коркой ржавчины раздуло.

Света в штольню заглянула,

только в ней было темно,

и не видно, где там дно,

но в стене забиты скобы,

и теперь спуститься чтобы

нужна только смелость духа;

и столетняя старуха,

по ним в низ взялась спускаться,

не страшась во тьме сорваться.

Постепенно скобы стали

вбок смещаться по спирали,

часть из них уже шаталась,

и она чуть не сорвалась;

но тому стало виной

что скобы очередной

не нащупала ногой;

а колодец стал дугой

уходить в горизонталь;

скоб закончилась спираль,

перешла как бы в перила,

и спускаться средство было.

Теперь ход имел здесь пол,

он как жёлоб дугой шёл;

его плотно укрывала

пыль в подобье покрывала,

и на ней так скользко было,

что сыграла тут роль мыла.

Когда Холо в низ свалился,

как по горке прокатился,

далеко умчавшись в ход.

Этот ход создал народ,

в качестве лазейки скрытой,

тоже тайно и прорытой,

чтоб иметь для важной цели,

доступ к этой цитадели.

Только ход давно забыт,

толсто пылью пол покрыт.

Света сгорбившись до пола,

во тьме шаря, нашла Поло.

Он был цел, уже сидел,

но был в шоке, не у дел,

ничего не понимал,

тьму как смерть воспринимал.

Что с ним, Света поняла,

его за руки взяла;

чтоб от шока пробудить,

стала в чувства приводить.

Хоть она служитель бога,

а затратила сил много,

он ни как не верил Свете,

что ещё на этом свете.

И когда уж понял он.

что всё даже и не сон,

поднялся, пошёл за ней,

доверяясь всё сильней.

В полной тьме шли с полчаса,

пот покрыл лоб, как роса,

становилось влажно, душно,

Холо следом шёл послушно,

вногу с ней идти старался,

в шаге от неё держался.

Шли, ощупывая стены,

на висках набухли вены,

бил в них гулко пульса тик.

И упёрлись вдруг в тупик.

Света встала. Что теперь?

Сзади каменная дверь,

тяжко бухнув, опустилась;

мышеловка получилась.

Мысль первая: ловушка!

Эх, я - глупая старушка!

Мысль вторая: думать надо,

выход есть даже из ада!

Говорит спокойно другу:

"Всё прощупаем по кругу".

Раз прошлись, ещё раз, снова;

результата никакого.

Сели. Думай, и без спешки!

Все задачи, как орешки,

скорлупа очень тверда,

но есть точка в ней всегда

где легко её взломать.

Думай, думай, божья мать!

Чёрт сюда нас заволок.

Высоко ли потолок?

Как бы не было печально,

пол обшарив досконально,

всёже камешек нашла,

вверх швырнула, как смогла;

и её этот бросок

показал, что он высок;

а точней - вопрос родил:

есть ли он? Иль мало сил,

чтобы камешек докинуть?

А плиту-дверь, им не сдвинуть.

И поверхность стен так гладка,

что понять, что это кладка,

Света сразу не смогла;

только лишь когда нашла,

ногтем тонкие бороздки,

и прикинув, как громоздки

глыбы каменные стен,

поняла: надёжен плен.

Тут вновь мысль: их капкан

гладок, кругл, как стакан.

Опустившись на коленки,

стала щупать пол вдоль стенки,

и проделав полный круг,

догадалась Света вдруг:

пол со стенкой не скреплён,

от неё он отделён,

между ними есть зазор;

и прошляпить то - позор!

Пол тут поршень или диск?

Ошибешься, будет риск,

быть раздавленным, как прессом,

в услуженье интересам,

тем, кто это создавал.

Допустить теперь провал

так продвинутого дела,

Света очень не хотела.

И зазор ей подсказал,

тем, что был уж очень мал;

что круг просто идеальный,

значит это специально,

чтобы пол мог прокрутиться,

нужно только ухитриться
приложить усилье верно;

только вот уж очень скверно,

что упор здесь не найти,

ровно, гладко всё, почти.

Но "почти" - благоволит!

Света Поло говорит:

"Проведём эксперимент:

мы вращательный момент,

создадим с тобой реально,

если встав диаметрально,

и упёршись в пол ногами,

будем двигать в бок руками,

стену трением ладоней;

и нажим сей двусторонний

пол возможно провернёт,
замок тайный отомкнёт".

Будет толк, иль нет - не знали,

но, однако ж, в центре встали,

потом к стенам разошлись,

разом дружно напряглись.

Поло лишь команд просил,

и старался со всех сил,

так, что аж дугой согнулся,

и пол дрогнув, провернулся;

что-то лязгнуло под ним,

и движением одним

пол поднялся метров пять;

очень плавно, но опять

звук щелчка издал металл,

замерев, пол жёстко встал.

Света щупает вновь стену,

но нет выхода из плена,

кругом каменная кладка,

и она всё также гладка,

а от уровня плеча

идет вверх из кирпича.

Как бы не было печально,

Света снова изначально

кладку ощупью прошла,

ничего в ней не нашла,

но лишь за кирпич взялась,

кирпич - клавиша нашлась;

его Света надавила,

чуть-чуть в стену утопила.

Часть стены, у Светы стыла,

провернулась, и открыла,

вход в идущий вверх тоннель.

Так, поставленная цель,

в лабиринт проникнуть тайно,

и не важно, что случайно,

всё-таки осуществилась.

В тьме тоннеля засветилось

очень бледно, но окно,

было выходом оно

в тупиковый ход - карман.

У Светланы зреет план:

с нею Холо не пойдёт,

сам, он выход не найдёт;

чтоб себя ей не судить,

нужно Холо проводить.

Его выведет она,

но для этого нужна,

нитка лёгкой паутины,

чтоб смотрели им лишь в спины

тупиковые ходы,

чтобы не было нужды

по ходам им здесь плутать;

паутинка должна стать,

указателем пути

в какой ход нужно идти.

И изрядно попотели

ради этой простой цели;

потрудиться пришлось Свете,

пауков нет на планете.

Паутинки всёже были

те, что строятся из пыли,

но уж очень коротки,

не подвластны для руки.

Даже с пылью тут проблема,

благо, что союзник - время,

и нет ветров никогда;

так, за долгие года

всё ж пылиночки копились,

в паутиночки сложились;

только сложно отделить

одну тоненькую нить.

Как ни трудно было это,

своего добилась Света,

когда вспомнила лишь вдруг,

как работает хирург;

и трудилась в деле этом,

прутиками, как пинцетом;

осторожно, мал по малу,

паутиночки слепляла:

так шажок, ещё шажок,

и в руке у ней флажок,

приходящий в отклоненье

от малейшего движенья;

и в дальнейшем эту нить,

пуще глаз нужно хранить.

Чтобы Холо смог понять,

Света стала объяснять,

то, что лишь в сквозном проходе,

(так устроено в природе)

воздух движется рекой,

и флажку будет рукой,

отклоняющей по курсу;

скоростного же ресурса,

должно кажется хватить,

чтобы двигать эту нить.

Чтоб сберечь флажок в пути,

Света начала плести,

из травинок, быстро так,

цилиндрический колпак;

когда ж всё было готово,

то отправились в путь снова.

Света ясно понимала,

будет трудностей не мало.

Что готовит ей судьба?

Что таит эта ходьба

между тёмных, страшных стен,

что теперь их взяли в плен?

Словно в пропасти по дну,

ночь наверно не одну,

ей теперь идти придётся,

шанс один ей остаётся:

продвигаться лишь ночами

в бесконечной этой яме.

Днём нельзя, очень опасно,

обнаружат, и ужасно

завершится вся затея.

Рисковать к тому ж не смея

жизнью Холо, а риск есть,

на рожон не стала лезть.

Чтобы были не видны,

днём ложились у стены,

укрываясь с головой,

от кустов свежей листвой.

Грандиозность стен давила,

жутковато даже было;

щель меж ними в небесах

не свет лила, лила страх.

И в придачу пугать стало,

то, что выйти на начало

лабиринта не могли,

хоть почти две ночи шли.

Держась мысленного плана,

не могла никак Светлана,

выйти на центральный ход,

как-то всё наоборот

попадали в тупики,

хоть держась одной руки

проходила все свороты;

и уже к входным воротам

выйти были бы должны,

но наверно тут нужны

мерки всё-таки другие,

узелки ходов тугие,

их так просто не развяжешь,

пока волю не покажешь.

Света с самого начала

все свороты помечала,

чтоб вернувшись с тупика,

не попасть наверняка,

в уже пройденный маршрут;

ошибиться легко тут,

так здесь всё однообразно,

жутко мрачно, даже грязно.

Здесь легко сойти с ума:

постоянно полутьма,

тишина, аж давит уши,

стены голос и тот глушат;

теснота к тому ж, для взгляда,

тянет нервы в пламя ада,

подсознание виной -

взгляд кругом зажат стеной,

а всю жизнь можно идти,

и ты раб того пути.

Света всё-таки не сникла,

но в сравненье мысль возникла,

как-то кадрами мелькая,

на вопрос: что - жизнь людская?

Существует мнений много:

для одних, то - в рай дорога,

для кого-то прямо в ад,

и нельзя пойти назад;

кто-то думает, жизнь - спринт,

Светы ж мысль - жизнь лабиринт,

за греховность нам как месть;

вроде выбор пути есть,

но зажат меж глухих стен,

нет свободы, и не плен;

выход есть, открыт всегда,

только в том твоя беда,

что найти его так сложно,
что скорее невозможно;

а коль духом ещё слаб,

будешь точно его раб.

Вот уж снова ночь кончалась,

и вдруг нить их закачалась,

на развилке на три хода,

показав, где ждёт свобода.

Вышли всё ж на главный ход!

И у Холо сразу рот

растянулся от улыбки,

но пока что была зыбкой

мысль, что выйдут уже скоро,

знала Света: роль запоров,

тут ловушки выполняют;

и ход главный охраняют.

Здесь ни как нельзя спешить,

чтоб опять не совершить,

очень скверную промашку,

не попасться чтоб, как пташка,

им, в запрятанную клетку,

нужно лишь увидеть метку,

что обычно возле ложат,

для своих, и себя тоже.

И уже довольно скоро,

избежал Холо повтора,

улететь в колодец скрытый,

что искусно был накрытый

очень тонкой, мелкой сеткой;

и помечен камнем - меткой,

так похожем на штаны,

что лежал там у стены.

Ещё ночь крались неспешно,

миновав притом успешно

все ловушки, западни.

И, в конце-концов, они,

не заметно, мал помалу,

всёже выбрались к порталу.

Вход и выход арка эта.

Тут сказала Холо Света:

"Откровенно говорю,

я тебя благодарю.

Ты мне очень, друг, помог.

Пусть с тобою будет Бог.

Кончилась моя опека.

Вернись в облик человека!

Сможешь, если постараться.

Всё, пора милок расстаться".

Миг стоят в объятье строгом.

"А теперь иди друг с Богом,

и пусть будет путь твой светел".

На что Холо ей ответил,

что, как хочет, пусть рассудит,

но поблизости здесь будет,

никуда он не уйдёт!

Что его при этом ждёт,

не берётся он гадать,

но её, здесь, будет ждать;

он теперь на всё готов.

И, от этих его слов,

Света даже растерялась,

ещё чуть-чуть задержалась,

но сказать что, не нашла,

в лабиринт одна пошла.

Каргул лежал в уютном ложе.

собой доволен был, и всёже,

он чуял что, что-то не так.

Но как нащупать того знак?

В нём появилось беспокойство,

как будто всё мироустройство,

что он создал здесь на Ниту,

переступило вдруг черту,

им утверждённого порядка;

и в нём теперь не всё так гладко,

как это было день назад;

как будто жизненный уклад,

в котором, он тут правит бал,

сегодня трещину вдруг дал.

С чего вдруг мысль такая всплыла?

Ведь всё вокруг в порядке было!

Порядок здесь уж сотни лет,

свободе места просто нет,

её, он, в корне уничтожил;

и много уж веков он прожил,

но не дал сбоев механизм,

был идеальным организм

бездушного мироустройства.

В чём же причина беспокойства?

Чутьё его не подводило,

оно с рождения в нём было;

как будто личность в нём жило,

как верный друг, не предало;

всегда, как страж в нём, на посту;

и он - Владыка на Ниту,

конечно же, за счёт чутья,

оно - второе его Я.

Ему не мог теперь не верить.

Решает всё перепроверить,

всё ж беспокойство неспроста!

Начну с центрального поста.

Покинув ложе, вышел в зал;

здесь спрятан тайный вход в подвал,

точнее в бункер под дворцом;

дворец был бункера венцом,

и роль прикрытия играл;

дворец лишь шапка, генерал

всего строения - подвал;

Каргул в нём мощь свою скрывал.

Там был компьютер - Мозг всего,

и у Каргула одного

был доступ к пульту в главный зал;

но ключ программ и он не знал.

Компьютер создал Миарад,

он перебрался на Пассад;

там строит мира идеал,

и ключ к программам он лишь знал.

И у Каргула нет сомнений,

что Миарад великий гений,

как техник, просто высший спец,

а вот по жизни, он глупец:

даже подумать, и то смех,

решил построить рай для всех,

и перебравшись на Пассад,

там строит мир, как сказок сад.

А он - Каргул, взял здешний край,

и для себя здесь создал рай.

Здесь на Ниту, он - царь и бог;

но вот одно он всё ж не смог,

найти в компьютере пароль,

чтоб поменять свою в нём роль,

с вождя Ниту обыкновенной,

на статус батюшки Вселенной.

О том мечтать лишь остаётся,

ведь Миарад уж не вернётся.

Ниту теперь, не его мир,

здесь сила зверя правит пир.

Но что же всё-таки случилось,

что беспокойство проявилось,

спускаясь в бункер, думал он,

Не роют ли под его трон?

Надёжно скрыт "Центральный пост",

и вход в него совсем не прост:

дверь совершенно не видна,

кругом лишь цельная стена,

из углеродистой брони,

и в ней сигнальные огни;

пластина цельного алмаза,

совсем не видима для глаза.

Ударь в неё, зажжётся вспышка;

вверху над шахтой хлопнет крышка,

закроет выход вам назад,

и запылает жаром ад.

А ключ к двери - Каргула поле,

когда он съест кристаллик соли,

довольно сложного состава;

и возникает тогда право

нажать на стену в нужном месте,

держа в ладони пальцы вместе.

И вот войдя туда, Каргул

уселся на удобный стул,

включил две плоскости диполя,

и ввёл меж ними сенсор воли.

Теперь он мог, в реальном свете,

увидеть всё, здесь на планете:

где, что, зачем и почему?

И что захочется ему,

то слепит будто бы из теста,

заслав солдат в любое место;

ведь он всего здесь властелин,

здесь для него всё пластилин.

Он это даже не скрывал,

но ничего не создавал,

а только всё крушил и рушил,

в нём дьявол жил, его он слушал;

оставил голым весь народ.

Незыблем был один завод,

что был тут, в недрах, в глубине,

надёжно скрыт от глаз извне.

Завод не просто механизм -

гигантский, сложный организм,

настроен на самоотлад;

Каргулу делает солдат,

тех биороботов, что всюду,

диктуют его волю люду.

Тела их - копии людские,
и совершенные такие,

что нет желанья сменить что-то,

как самого Творца работа;

а интеллект их, даже выше,

сказать: ему в затылок дышат;

отсутствует в них чувство боли,

и не имеют своей воли.

Там на заводе, то и дело,

Каргул себе латает тело:

меняя орган свой любой,

если даёт вдруг что-то сбой;

и даже мозг всем обеспечен,

вот потому Каргул и вечен.

Каргул завод смотреть не стал,

работу всех систем он знал;

там всё, как образец порядка,

работает самоотладка;

поломок просто не бывает,

система раньше их вскрывает;

проблем с заводом не встаёт,

программа сбоев не даёт.

Нет не придёт беда с завода,

проблем ждать нужно от народа;

коль что удастся найти вдруг,

так то, в отчётах его слуг.

Смотреть их стал все попорядку;

сидит уж час, другой - всё гладко.

В отчётах кратко всё и строго.

А это что? - Сигнал (тревога),

на главном пульте красный свет,

в луче обзора был объект,

который не входил в каталог,

программа не нашла аналог.

Объект - живое вещество,

но не отсюда существо,

оно здесь не встречалось прежде,

и существо было в одежде.

На место прибыла охрана.

А вот в отчёте, как ни странно,

писалось: всё по обошли,

но никого там не нашли.

Пустою признана работа;

задаче там найти кого-то,

ответ короткий - невозможно.

Тревога признана в нём ложной.

Чутьё шептало: "Вот зацепка!"

Каргул в неё вцепился цепко:

"Нет, тут не правы вы, ребята!

Та-а-ак значит ... , это была дата ... .

Вот луча запись ... . Тень, иль леший?

Сейчас у нас ... . То - кто-то пеший ... ,

и направлением сюда - а -а -а ... .

Нет, вы не правы господа!

Так-так, нервишки, поостыньте ... .

Похоже он уж в лабиринте.

Попробуем там поискать ... .

Всё попорядку, не скакать ...".

И очень ловко, как мечом,

своим всевидящим лучом,

взялся сканировать проход.

Бежит за часом час, и вот:

"Ага, ну вот же, тут оно!"

Хоть в лабиринте и темно,

но уж сомнений точно нет,

в диполе чёткий силуэт.

Кто в гости шёл, не стал гадать,

стал неотрывно наблюдать.

А существо неспешно шло.

И вдруг, Каргулу в мозг пришло:

Оно маршрут-то видно знает.

Оно нисколько не блуждает.

Как быть? Послать туда охрану?

Нет, подожду, пока что рано.

Он спешку никогда не гнал,

Каргул маршрут в деталях знал.

Зачем бояться и кого?

Здесь все, лишь жертвы для него.

Знал, в лабиринте есть места,

где будет видна жертва та;

и подождать конечно надо,

одно из них уж где-то рядом;

и скоро, видно по всему,

она притопает к нему.

Азарт в Каргуле тут взыграл,

как словно к тайне ключ украл,

как будто вёл эксперимент,

и вот настал этот момент.

Каргула сердце гулко билось,

а существо остановилось,

но постояв, пошло, и вот,

вошло, там, в светлый поворот.

И вмиг, вдруг, дьявольская сила,

Каргула лик перекосила,

во рту мгновенно стало сухо:

по лабиринту шла старуха!

Каргул хрипя сказал аж вслух:

"На всей планете нет старух!"

Он тьму уж лет владыкой прожил,

и лишь звериный люд здесь множил,

всех, кто старел и слаб - на пищу;

такой отбор здесь лет уж тыщу;

и женщина, он твёрдо знает,

живёт в семье, пока рожает;

как только функцию утратит,

то сразу жизнью и заплатит;

её с общины изгоняют,

на поиск смерти отправляют,

одну оставив с сей бедой,

судьба одна ей - стать едой;

другого просто не дано,

кругом охотников полно.

Откуда вдруг взялась старуха?

Одно то слово режет ухо,

его уже он и забыл.

Каргул как волк с досады взвыл:

"Покончить с нею нужно враз!"

На пульт охраны шлёт приказ:

"В - (7,8,3) - конвой отправить,

старуху взять, к нему доставить".

Сухие губы облизал,

стал подниматься в тронный зал.

Чтобы ходов распутать вязь,

Светлана шла не торопясь,

и шла она наверняка,

держась потока сквозняка.

Неважно, что поток был слаб,

он паутиночке был раб;

а паутинка хоть и мелка,

но для Светланы это стрелка.

Встречались тут и западни,

но не страшны были они;

Светлана метки находила,

и западни все обходила,

давалось это ей легко;

и в лабиринт уж далеко

зашла она, как вдруг опять,

что не успев даже понять,

над головой зрит гравилёт.
Он как бесшумный вертолёт

висел почти что стен касаясь,

и из него вниз опускаясь,

уже скользил конец каната.

Ещё лишь миг, и два солдата,

в корзинке лёгкой из ремней,

как на лифте, скатились к ней.

И Света будто бы в бою,

сжав мозгом волю всю свою,

команду шлёт: "Нет никого,

нет существа ни одного".

Пытаться скрыться было глупо.

И два солдата, глядя тупо,

проходят мимо взад, вперёд,

потом поднявшись в гравилёт,

убрав свой трап, люк закрывают,

и также быстро отбывают.

Да, шла она совсем беспечно,

и то, прошло так скоротечно,

что ждать подвох не стала Света,

и за случайность сочла это.

Но вот прошло часов лишь пять,

и повторилось всё опять.

Тогда-то Свете ясно стало,

что её скрытность тут пропала,

что обнаружена она;

кому-то, как-то всё ж видна;

и кто-то где-то там сидит,

теперь за ней уже следит.

Коль в третий раз они прибудут,

то понастырней искать будут;

и врятли так уже уйдут,

хотя б на ощупь, но найдут.

А сможет ли, она, их сразу,

отправить всех назад на базу,

взяв своей влей в оборот,

этот искусственный народ?

Теперь я прятаться не буду,

тут видно датчики есть всюду,

в том выиграл Каргул, и всёже,

я не простой орешек тоже.

Меня нахрапом не возьмут.
Пока причину не поймут,

скорей всего уж не прибудут.

Вот только сколько думать будут?

А пока думают они,

пойду быстрей, лишь в западни,

мне б только в спешке не попасть,

и там по глупости пропасть.

Шла, продолжая рассуждать:

нет, надо должное отдать,

тем, кто построил это здесь,

и на рожон не нужно лезть,

когда становится цель близко,

то возрастает фактор риска;

и буду двигаться пока,

чтоб каждый шаг - наверняка,

и не иначе, только так.

И чувства все собрав в кулак,

предельно бдительна была;

и пусть быстрее всёже шла,

но уж за каждый шаг ручалась,

а вот ловушек не встречалось.

И скоро Свету осенило,

что так задумано здесь было:

чтоб ты расслабился, коль лох,

а тебя ждёт большой подвох.

Однако час, другой проходит,

но ничего не происходит,

сюрприза нет, охраны тоже,

и цель всё ближе; и похоже,

Каргул чего-то выжидает.

Раз путь ни что не преграждает,

то значит точно просто ждут,

когда ты вляпаешься тут.

Сюрпризик будет не простой.

Вдруг, как сказал кто Свете "Стой!"

Светлана встала, осмотрелась.

Идти вперёд ей не хотелось.

Нутро шептало: "Ждёт твой враг,

когда ты ступишь ещё шаг".

Однако, всё было в порядке,

глаза не видели загадки;

ни знаков, ни каких примет.

Но в мозг пришёл такой ответ:

идти нельзя тебе вперёд!

Ищи здесь спрятанный обход,

и хорошенько постарайся,

вперёд шаг делать, не пытайся!

Ты что-то тут всё ж пропустила,

и осторожно отступила

она назад шагов на пять;

взялась осматривать опять,

что находилось перед ней;

и средь разбросанных камней,

один находит очень плоский,

и очень гладкий, что аж скользкий,

как будто крупная монета:

должна быть щель под него где-то.

Туда - сюда опять прошла,

но в стенах щелку не нашла.

Минутку думая стояла,

потом булыжник приподняла,

что прямо у стены лежал,

и своим весом угрожал;

но этот каменный овал,

ещё и щель собой скрывал.

Голыш лишь в щель втолкнуть успела,

плита в стене под пол просела,

открыв округлый вход в неё;

смекалка тут взяла своё;

и Свете в качестве подарка,

открылась проходная арка;

там впереди, похоже, ход,

проделав полный разворот,

здесь за стеною шёл назад,

сменив затылок на фасад.

Проход Светлана миновала,

кирпичик - кнопку отыскала,

и проходную арку с тыла,

нажав на кнопку ту, закрыла;

затем проверив стрелкой ход,

она опять пошла вперёд.

Каргул сидел на своём троне,

в парадной форме, при короне,

и возвращенья стражи ждал;

он даже маму бы продал

за информацию о гостье,

и был взбешён, пылая злостью,

когда ни с чем вернулась стража;

послав их вновь, кричал вслед даже,

забыв, что роботы они,

и злости, ярости огни

в его глазах, их не пугают,

мозг даже им не напрягают;

достаточно приказ понять,

чтоб отправляться выполнять.

Исправно роботы служили,

и вот второй раз доложили:

"Мы не нашли там ни кого,

нет гостя там ни одного".

Каргул тут даже растерялся,

прогнав их, медленно поднялся,

не разогнувшись в полный рост,

помчался вновь в Центральный пост,

чтобы разведать, в чем же дело.

Мысль смутно мозг его свербела;

он уже к пульту подходил,

а всё зациклившись твердил:

"Солдаты вовсе не причём".

И вот, всевидящим лучом,

включив опять свою "игрушку",

нашёл злосчастную старушку.

А бабка держится отлично,

уже продвинулась прилично;

загадка тут; ведь это ж надо,

она обходит все преграды.

Каргула бабка поразила:

когда к створлюку подходила,

считал шаги, ещё бы шаг,

и в западню попал бы враг,

прямёхонько к нему в подвал,

который он от слуг скрывал;

но бабка прямо не пошла,

обход в стене легко нашла.

Он наблюдал за ней в испуге.

Её не видят его слуги,

весь лабиринт она читает,

где спрятаны ловушки знает!

Как в лабиринт она попала?

Не с неба же сюда упала?

И почему её не съели,

ещё в лесах у цитадели?

Каргул пытался поймать суть,

казалось, вот ещё чуть-чуть,

и он ухватит нить разгадки,

но тайна, с ним, играла в прятки.

Звенел уже мозг, как струна:

зачем идёт? И кто она?

Но как Каргул не напрягался,

так и в неведенье остался;

вопросы множились и только,

и скоро будет их уж столько,

что врятли сил найдёт ответить.

И он тогда решает встретить

её, как гостью дорогую,

роль поиграть пред ней, другую,

не ту, что сущностью была,

что в Миараде жизнь нашла.

И словно вынырнув из тины,

мозг рисовал уже картины,

того, как с ней себя вести,

чтоб ситуацию спасти,

хоть это так ему претит,

аж разыгрался аппетит.

С едой откладывать не стал,

прикинул он и рассчитал,

что гостья явится к обеду,

и чтобы с ней вести беседу,

и чтоб обман не был раскрытым,

необходимо быть уж сытым.

Ха- ха! Потянет съесть старушку.

И он велит добыть девчушку.

Обедал он всегда в саду,

туда, к нему вели еду.

Сад был огромен, густ, красив,

и представлял лесной массив.

с нагромождением из скал.

Там, свой обед, Каргул искал,

выслеживал, как дикий зверь,

загнав, съедал. И вот теперь,

раздевшись, в сад пошёл в засаду,

чтоб взять добычу, как награду,

азартной, сладостной охоты;

и нет приятнее заботы,

чем накормить утробу сытно,

но делал это очень скрытно;

что даже все не представляли.

зачем девчушек доставляли.

Так привезут девчушку в сад,

и сразу быстро прочь назад;

к тому ж, не думая о цели,

ещё, при том, указ имели,

их оставлять в разных местах.

Каргул уже сидел в кустах,

когда девчушку привели;

и лучше места не нашли,

чем свести в дальний угол сада,

как раз туда, куда не надо,

ведь было времени в обрез,

а проверять пришлось весь лес.

И как Каргул там не старался,

но к своей жертве он добрался,

когда обед был наносу;

войдя ж в азарт, да и в лесу,

он это даже не заметил;

спросили б время, не ответил.

И жертву сразу брать не стал,

финал он с выдумкой верстал:

взял и сломал за нею ветку,

чтоб напугать немножко детку.

И сердце в нём заколотилось,

когда она бежать пустилась.

Желая ужасом пронять,

сначала стал её гонять.

и находясь в порыве диком,

он наслаждался её криком.

Она ж на хрип, визжа, срывалась;

в конце - концов, без сил осталась.

Тогда он, сбив её под куст,

сдавил, да так, что рёбер хруст,

не мог, при этом, не раздаться.

И дико стал он, с ней, играться:

то дёргал ушки ей губами,

то нос прикусывал зубами,

то лизал шейку языком,

то, придавив к траве ничком,

щеками тёрся по спине.

Весь, словно в сладостном огне,

он её мучил всё больней:

то, шипя коброй, вис над ней,

то давил телом, как удав,

и постепенно в экстаз впав,

в безумный транс ушёл, и вот,

зубами стал ей рвать живот.

ГЛ - 4

Светлане было не понятно,

и даже как-то неприятно:

часы идут, она в пути,

но не мешают ей идти.

Не верилось ей, что отстали.

В какую с ней игру играли?

И хоть сильна была в загадках,

но тут, терялась мысль в догадках:

уже прошло почти пол дня,

а не хотят встречать меня!

Пока так думала - гадала,

да всё подвоха ожидала,

вдруг вышла в выходной портал,

и неожиданностью стал,

вид на шикарнейший дворец.

Пред Светой цель, пути конец.

Пройдя к дворцу, Светлана встала,

дверь заперта, стучать не стала.

Сказала вслух невесть кому:

"Эй, я пришла, и быть сему.

Где хлеб да соль, почётный строй?

Швейцар, ты где? Хоть дверь открой".

Но лишь висела тишина.

Тогда добавила она:

"Раз не встречаете, не надо,

пойду вокруг, зайду из сада".

И обойдя дворец вокруг,

идя вдоль сада, слышит вдруг,

что где-то в дальнем конце что ли,

как будто кто кричит от боли.

Кто так кричит, она не знает,

но Света сразу понимает,

что у кого-то там беда,

и всё забыв, спешит туда.

Однако крики прекратились.

У Светы чувства появились,

что она видно опоздала,

но возвращаться уж не стала,

решив глазами убедиться,

на то, что там могло случиться.

Хоть и плутала пока шла,

но место, где был крик, нашла:

кустов букеты, мшистый склон,

и обнажённый "аполлон"

сидел под скальною грядой,

кровавой увлечен едой.

Едой он этой наслаждался:

к ней просто плотно наклонялся,

и рвал зубами жертву ловко,

при этом детская головка

повиснув в воздухе, болталась.

Кода Светлана к месту кралась,

такое, зреть не ожидала,

в кустах опешивши, стояла.

А Аполлон ел упиваясь,

ел не спеша, не прерываясь;

он для укуса скалил зубы,

потом облизывая губы,

глаза прищуривал блаженно;

и было видно откровенно,

что пять минут уж, как снял пробу,

теперь же, услаждал утробу.

Светлану в обморок клонило.

Уйти скорей! Её тошнило.

Не в силах зреть, что тут творилось,

крестясь, Светлана удалилась.

Пошла она назад к дворцу,

и ещё долго по лицу,

от мрачных мыслей, скорбь блуждала.

Светлана шла и рассуждала:

конечно, мир Ниту жесток,

и нам землянам, как урок,

наверно мог бы послужить,

чтоб по-другому стали жить,

чтоб принцип: каждый за себя,

изжит был, жили чтоб любя,

как бы людской семьёй одной.

Чтобы глобальный мир земной,

построен был на узах братства,

и в нём все мёртвые богатства,

лишь атрибутом б общим были,

делёж их, люди б позабыли;

и деньги стали б не нужны;

чтоб для людей были важны,

лишь ценности души друг друга;

взаимопомощь не услуга,

а уважаемый закон.

И станет вечным для нас он

- мир благородства, счастья мир,

где слово божье правит пир.

Но мы сейчас живём как звери,

людской ресурс несёт потери,

почти весь мир наш Бес прибрал,

всех разобщив, сердца украл,

и через деньги правит нами,

несём мы смерть друг другу сами;

воюем, ссоримся, дерёмся,

чтоб холить тело, насмерть бьёмся;

сжигаем все мосты к здоровью;

и моем, моем души кровью,

творя ужасные дела,

лишь не едим пока тела.

Ох, этот хитрый, подлый бес,

почти во всех людей залез,

богатство, власть, им дав в мечту,

землян обрёк к судьбе Ниту.

Не по себе вновь стало Свете,

и отыскать, здесь на планете,

ключи, к судьбе другой, решает,

а как и где, пока не знает.

Когда же вновь к дворцу пришла,

из сада вход в него нашла,

и беспрепятственно войдя,

взялась искать там зал вождя,

как называл Каргула Холо.

А приключенческое соло,

Светланы, круто поменялось,

на новый уровень поднялось.

Каргул с обеда возвратившись,

к себе в командный пункт спустившись,

по связи вызвав слуг всех сразу,

стал раздавать им по приказу;

затем, из стражей всех, Каргул,

создав почётный караул,

послал его к входным воротам,

чтоб гость был гостем, пусть хоть кто там;

но, оказалось, поздно было.

Вернувшись, стража доложила,

что гость прошёл, и во дворце.

И у Каргула на лице,

невольно страх отобразился.

Каргул в свой тронный зал пустился,

чтоб встретить гостью, и на троне,

быть при параде, при короне;

чтоб было пышно в тронном зале,

как будто свиту лордов ждали,

не старушенцию одну;

и было всё как в старину:

сперва приём, потом пирушка.

И вот, заходит в зал старушка.

Каргул сидит уж при параде,

а гостья, в страннейшем наряде,

с родни простому балахону,

проходит сразу прямо к трону.

Каргул в улыбочке расплылся.

Кого ж это, он так страшился?

Чуть ли не панике поддался!

И гость то кто? Гадал! Дождался!

Обыкновенная старуха!

Но тут, как будто чувством уха,

он слышит чёткие слова;

но там, на против, голова,

и рот то свой не разевала;

и вновь Каргулу жутко стало.

Речь бабки жёсткая, как сила,

была понятной и гласила:

"Я человек другой планеты.

К тебе пришла, искать ответы

на важные, для нас, вопросы!"

И нервы, как стальные тросы,

в Каргуле разом натянулись,

на шее даже вены вздулись.

А бабка, так легко, держалась,

и речь беззвучно продолжалась:

"Мне, здесь уже, известно стало,

что пожил ты веков не мало;

и вся Ниту тебе подвластна;

надеюсь, что я не напрасно,

проделала далёкий путь,

узнаю, нужную мне, суть".

Каргул тут сам и не заметил,

как рот раскрыл, и ей ответил,

хотя в висках его стучало:

"Давайте с вами, для начала,

забудем все свои дела.

Пока, натянем удела,

и гнать горячку мы не будем.

Вот погостите, и обсудим,

без спешки, все вопросы ваши.

Сейчас вы гость, и вина чаши,

нас, на столе, уж заждались;

и ложки ждут, чтоб мы взялись,

опробовать вкусняшек блюда.

Я вас не выпущу отсюда,

пока, всем-всем, не угощу,

и только пьяной отпущу,

чтоб после длительной дороги,

в постели, вам расслабить ноги.

Таков обычай всех планет,

и не хочу я слышать: "Нет".

Сей речью, весь свой страх отмёл,

взял гостью за руку, повёл,

в соседний зал, где был накрыт,

шикарный стол; и будет сыт,

любой, на вкусы не взирая;

лишь бросив взор до стола края,

поймёшь, что коль стол обойдёшь,

то, для утробы всё найдёшь.

К столу он Свету проводил,

на стул удобный посадил,

уселся сам почти что рядом;

и своим цепким острым взглядом,

пытался Свету разглядеть,

и даже мысленно раздеть,

чтобы найти на ней приметы,

что она дочь чужой планеты;

не отыскал, как ни старался;

и даже уж засомневался,

не обманула ли она.

Но мысль одна в нём, как струна,

красивой нотою звенела:

она прийти сюда сумела,

она словами не сорила,

она с ним мыслью говорила.

Хоть внешне бабка и прилична,

но поведенье необычно:

еды взяла лишь только малость,

от вин же напрочь отказалась.

Такое было не понятно.

Ему вдруг стало неприятно,

он ощутил себя слугой,

казалось он пред ней нагой.

Чтоб ситуацию исправить,

решил её на слуг оставить,

и делом срочным открестился;

уйдя же, в бункер свой спустился.

Как быть, что делать, он не знал;

мысль: взять и сжечь её - прогнал.

Узнать мне нужно для начала,

на чём, иль как сюда попала.

Вдруг не одна она явилась!

Не камнем же, с небес, свалилась.

Как далека её планета?

Всё просто мрак, как нет ответа,

на то, что ищет здесь она.

Пришла к нему вроде одна,

а совершенно не боится.

Вдруг она - глаз, и следом мчится,

суда неведомая сила;

недаром даже не спросила,

желаю ль с нею я встречаться,

и как ко мне ей обращаться;

ведёт себя здесь как хозяин,

не гость с космических окраин.

Когда Каргул ушёл из зала,

Светлана трапезу прервала,

но не ушла и всё сидела,

хотя уж есть и не хотела.

Она Каргула не судила,

а слуг всех волей удалила;

нет предпосылок на беду.

И видя всю эту еду,

здесь за столом сидя одна,

печально думала она:

"Каргул накрыл богатый стол,

а вот народ его весь гол;

и о еде такой не знает,

и в диком зверстве пребывает".

Мысль эта мучила Светлану.

Но чтобы всё пошло по плану,

ей не о этом думать надо:

Каргула замысел - преграда.

Когда сидела с ним и ела,

прочесть часть мысли в нём успела.

А мысль его была такой:

чтоб Свету сделать той рукой,

какая бы послушной стала,

и что-то для него достала;

манипулировать же тайно.

И чтоб не вскрылось то случайно,

Каргул и поспешил уйти,

ушёл обдумать и найти,

услуг связующую нить,

чтоб Свету к цели той склонить.

Светлана встав из-за стола,

на сон и отдых не пошла,

взялась осматривать дворец,

а то Каргул - этот хитрец,

ещё устроит ей ловушку,

чтоб превратить в свою игрушку.

Чтобы заложницей не стать,

Светлане нужно было знать,

план комнат и проходов в нём,

чтоб и во тьме, не только днём,

она всегда смогла найти

для своих целей все пути.

Остаток дня дворец смотрела,

и восторгаясь то и дело,

гадала - думала о зодчем,

потом узнала, между прочим,

что им был тот же Миарад.

Теперь он строил на Пассад

реальный рай для там живущих;

и этот гений вездесущий

в своей задаче преуспел;

пусть не достиг чего хотел,

но уже очень близок к цели;

и потому был на прицеле

он у Каргула постоянно.

Наверно было б очень странно,

коль был б Каргул не в курсе дел,

ведь сам-то очень не хотел,

чтоб тот узнал, что он устроил,

какой тут мир уже построил.

Каргул, поддерживая связь,

плёл небылиц и сказок вязь;

реальность здешнюю скрывал,

и Миарад о ней не знал.

Но то, потом она узнала,

пока ж по залам здесь гуляла,

и, всё любуясь красотой,

к загадке очень непростой,

пыталась ключик подобрать.

Ведь почему б не покарать

Каргула, Богу, за деянья?

Никак не вяжется в сознанье:

как вышло, что Каргул один,

над всей планетой господин.

Здесь - совершенство правит пир,

а за стеной лишь дикий мир.

Да, это очень даже странно!

Но тут вдруг вспомнила Светлана,

про дикаря в дворцовом саде;

и как бы вновь на внешность глядя,

в неё мысль странная закралась:

что с ним ещё уже встречалась...

Каргул? Корону снять, парик.

Да и ведь точно - его лик!

И Свету аж чуть не стошнило.

Её трясло, её мутило.

Вот где оно - исчадье зла!

Но себя в руки вновь взяла,

сама себя как бы спросила:

"Ты что, родимая, забыла,

что в образ свой нельзя вживаться!

Что, хочешь здесь в теле остаться?

Твоё здесь право лишь смотреть,

иначе можешь умереть,

как человек, ты в земном теле.

Или тебе на самом деле

уже на это наплевать?

Не забывайся божья мать".

Светлана волю собрала,

и по дворцу опять пошла.

В дела планеты лезть нельзя:

Каргул - король, и ранг ферзя,

Светлана точно не примерит;

и будет делать вид, что верит,

всему, что он теперь ей скажет;

она и виду не покажет,

что его сущность раскусила,

в ней есть ещё на это сила.

И собирая пазл плана,

ещё приметила Светлана,

что нет нигде в дверях замков,

но выполняют роль оков,

на них массивные засовы.

и двери все давно не новы,

а эти мощные задвижки,

с дверьми контрастны, даже слишком.

Как будто здесь стоят недавно,

но и не это даже главно,

они стоят аж с двух сторон,

чем нанося красе урон,

корёжат всю архитектуру.

Но видно чтоб спасать здесь шкуру,

на то хозяину плевать,

а главно, чтобы закрывать

все двери, те, что за спиной.

У Светы мысли нет иной,

как объяснить то по-другому,

зачем нужны, по всему дому.

Но что-то всёже здесь не так!

И вдруг Светлана видит знак,

как в лабиринте у ловушек,

но здесь он сложен из игрушек,

а не из тоненьких камней.

И новый довод зреет в ней:

роль знака здесь уже иная,

где знак, там дверца потайная,

а уж за ней и тайный ход.

И врятли знает то народ.

Закрыв задвижку на двери,

ты думаешь, один внутри,

и запасных ключей тут нет,

ты в безопасности, ан нет,

на то надеешься напрасно,

и спать спокойно здесь опасно.

Тогда зачем засов снаружи?

Какой идее там он служит?

Наврятли в том его работа,

чтобы внутри держать кого-то!

Он нужен для задач иных,

ведь и у комнат проходных,

все двери так оснащены!

Зачем засовы там нужны?

Но сколько думать не пыталась,

ответ найти не удавалось,

который мог б, то, объяснить,

чтоб в нём была логичной нить.

И подсознание зудело:

"Имеешь с монстром Света дело;

хитёр, коварен, злобен он,

хоть внешностью и Аполлон,

но сущностью своей уродлив;

пусть был любезен и угодлив,

всё это показная спесь".

Вдруг, на её свободу здесь,

Каргул решится посягнуть,

но нужно как-то отдохнуть,

бродить не сможет без конца,

и уж понятен план дворца.

Каргул же, дядя не простой.

Казалось бы - дворец пустой,

но было чувство, что она,

здесь всюду ходит не одна;

она под пристальным здесь взглядом,

как будто кто-то ходит рядом.

И как присутствия печать,

Светлана стала подмечать,

что уж не все открыты двери,

в шикарном логове у зверя.

А ведь она всё исходила,

и всё кругом открыто было.

Вот вновь, знакомая уж дверь

с наружи заперта теперь.

В другую дверь нужно идти,

а это уж, ей, сбой пути.

Как-будто кто-то управляет,

и постепенно направляет,

к какой-то точке во дворце,

и там, потом уже, в конце

возьмёт, "подарочек" устроит,

сюрпризом замысел откроет.

Светлана с мыслью, что он враг,

решает свой ускорить шаг.

А как пошла она скорей,

то сразу запертых дверей,

ей стало больше попадать,

чтобы вокруг неё создать,

маршрут в подобье коридора.

И чувство лёгкого задора,

что в Свету начало влезать,

теперь вдруг стало исчезать.

Как предвещающий гудок,

нежданно лёгкий холодок,

прошёл у Светы по нутру.

Играть сейчас в его игру,

Светлана тут не собиралась.

И ничего ей не осталось,

как просто взять остановиться,

и ждать, пока не проявится,

хоть чем-то замысел его.

Ждать можно только одного:

в игре сей кроется подвох,

и план, посеять страх - не плох.

Что хочет он, она не знает,

и напряженье нарастает.

В ней мыслей просто шквал подул.

Усевшись на удобный стул,

откинув прочь теперь сомненье,

решает, с ним, сыграть в терпенье.

А взгляд направив к дверям снова,

вдруг поняла, зачем засовы:

чтобы играть здесь в кошки-мышки!

Но для неё, уж это, слишком!

Каргул сидел за пультом в кресле,

а в голове одни лишь "если".

Что если взять прибегнуть к силе,

и в грубом, очень жёстком стиле,

поговорить начистоту,

о её целях на Ниту.

Но если бабушка не странник,

здесь, сил космических посланник,

и только кажется лишь милой,

а обладает тайной силой,

способной всем повелевать,

и ей на роботов плевать.

Вдруг если прибыла с Пассад,

и добрый гений Миарад

её разведчицей прислал,

вдруг о его делах прознал,

вдруг на Пассад проникли слухи.

Какие планы у старухи?

Что если всё о нём узнала,

но только знанья бабке мало;

и вдруг взлелеяла мечту,

вернуть мир прежний на Ниту.

Быть может время что покажет,

а бабка правду врятли скажет,

да и как с гостьи, какой спрос;

ох эти если, всё вопрос.

Логичных версий, даже нет,

не то, чтоб ясный был ответ.

И злость бессилия давила.

Его с досады аж кривило,

хвала ему, что не рыдал.

Каргул до вечера гадал,

а результат был прежний - ноль.

И это вызвало уж боль:

как гвозди в мозг, все эти "если"!

Он ёрзал нервно сидя в кресле,

от напряженья аж вспотел,

всё кресло задом провертел;

а в голове одно смятенье,

но не от бедности мышленья,

а скудность сведений мешает,

зацепки нет, и он решает:

не буду я здесь торопиться,

дам ей возможность проявиться,

ей ошибиться нужно дать,

и это нужно только ждать;

залезть к ней в мозг мне не дано.

пока же ясно лишь одно:

серьёзное у ней здесь дело,

ведь все преграды одолела,

упорно шла не просто так!

Здесь гость она, иль тайный враг,

пока что рано мне судить,

и глаз с неё нельзя сводить;

как враг - опасная старушка,

ей не нужна была пирушка,

на вина даже не глядела,

в застолье долго не сидела,

и есть практически не стала,

ушла с обеденного зала,

но не на отдых - бродит, бродит,

хоть не на раз прошла всё вроде!

Нет, почему не отдыхает,

а всё порхает и порхает?

Что ходит ищет, как узнать?

Попробовать её загнать,

как дичь туда, куда хочу,

иль это мне не по плечу?

Я попытаюсь-ка сначала

препроводить её до зала,

где окна прямо на вход в сад,

потом же вновь сюда назад,

где её вижу я сейчас,

да так, чтоб минул ровно час.

И вот, затеяв игру эту,

стараться стал направить Свету,

в маршрут задуманного плана,

но осторожно, чтоб Светлана

его игру не разгадала,

а чтоб лишь в панику чуть впала;

и похвалил себя: "Я маг".

Когда она, ускорив шаг,

пыталась свой держать маршрут;

но натыкаясь там и тут

вдруг на заложенные двери,

уж начала нести потери,

в своём спокойствии железном,

в игре такой здесь, бесполезном.

Внутри дверей были магниты,

и в положение "закрыто",

засов сердечником сдвигался,

назад пружиной открывался;

хоть и система вся не сложна,

но вот руками не возможно

не задвигать, не отпирать;

в игре же, ими мог играть

Каргул и с пультика ручного;

и мог бы с ловкостью портного,

кроить маршрут ей, в след идя.

Сейчас же он, за ней следя,

из центра власти над планетой,

желая взять верх и над Светой,

увидел, что она вдруг встала,

и у стены большого зала,

усевшись, будто бы заснула,

руки сомкнув за спинкой стула.

Он пригляделся: нет, не спит,

и очень пристально глядит;

похоже что-то поняла,

тайм-аут бабушка взяла.

Ну что ж, посмотрим, посидим,

кто первым встанет поглядим;

не буду разжигать вражду,

я терпеливый, подожду;

куда спешить, со мною вечность,

вот покорить бы бесконечность;

и мир к ногам мне власть положит.

Надеюсь бабушка поможет.

Светлана долго просидела,

и пришла к выводу: не дело

играть в терпение с Каргулом.

Сидеть в обнимочку со стулом

до бесконечности нельзя,

не в этом здесь её стезя.

Каргул же видно не спешит,

и что задумал, завершит,

ведь главный козырь у него,

ему спешить не для чего,

когда бессмертье его друг;

как говорится на испуг

его так просто не возьмёшь,

и только бес толку прождёшь.

А если вновь вперёд пуститься,

то значит монстру подчиниться!

Начнётся скоро нервный тик,

нельзя идти, сидеть - тупик.

Со стула Света поднялась,

туда-сюда не раз прошлась;

что предпринять она не знала,

и подойдя к окошку, встала.

Двор заливал лазурный свет,

нет суеты, и шума нет,

как будто вымерший здесь мир,

и только флора правит пир;

деревья в парке росли густо

на всех аллеях было пусто,

никто по парку не гулял.

Каргул себя не проявлял.

Идти, сидеть мне не дано,

осталось выпрыгнуть в окно.

И шутка мысли удалась.

На подоконник поднялась,

открыв окно, взглянула вниз;

этаж был третий, но карниз

шёл до террасы, был широк,

и как ажурный поясок,

её фигурно обрамлял,

и всю как будто окрылял,

уступами к крыльцу сбегая;

конфигурация такая

смотрелась птицей, что взлетала;

и Свете лестницею стала.

Крыльцо большим было, высоким,

красивым выступом широким,

ступенькой нижней в двор врезалось,

в террасу верхом упиралось.

Не пролетело трёх минут,

и Света уж стояла тут,

с усмешкой лёгкой на лице,

на изумрудном том крыльце.

Забавно это Свете было,

себя не скромно похвалила:

"Ай да Светлана, молодец!

Спасибо и тебе, дворец".

Идти вновь внутрь не хотелось,

и в сад уйдя, она уселась

на дивно мягкую скамью,

что льнула ножками к ручью.

Там незаметно и уснула,

и так чудесно отдохнула.

Однако надо делать дело.

И пусть ужасно не хотела,

она идти к Каргулу вновь,

и мысль о нём мутила кровь,

но Света быстро поднялась,

опять всей волей собралась,

команду дав себе: "Пора!"

в Дворец вошла не со двора,

а прямо через главный вход;

шла, как с доносом скороход,

и без петляний, в тронный зал,

чтоб не успел, не приказал

Каргул её остановить,

чтобы опять не взялся вить,

вокруг неё хитросплетенье;

она нашла делу решенье.

Ей нужно просьбу изложить,

за что готова сослужить

ему, посильную ей, службу,

войти в союз с ним, пусть не в дружбу;

чтоб каждый взял свою награду;

а в прятки с ней играть, не надо.

Каргул сидел у монитора,

решил: ждать буду "до упора",

пока мне некуда спешить,

игру с ней надо завершить.

Пусть уж и не уложусь в срок,

но это будет мне урок,

за не продуманность решенья,

а что касается терпенья,

то мне его уверен - хватит;

старушка страхом пусть заплатит:

"Давай бабулька посидим,

и кто кого здесь, поглядим".

Ему послушна вся планета,

и вдруг явилась гостья эта,

и мне указывать стремится;

не долго будет это длиться,

её поставлю я на место,

я тоже слеплен не из теста.

Свеченье ночи вниз сошло,

хоть не бежало время - шло.

Бабулька всё ещё сидела.

Каргул решает сделать дело,

и вызывает стражей банду,

чтоб дать такую им команду:

Ниту проверить досконально,

под каждым кустиком буквально;

все гравилёты на разведку,

поверхность всю разбить на сетку,

проверить каждый в ней квадрат,

и не считать людских затрат,

всё население привлечь,

а всех ослушавшихся - в печь.

Искать чужие существа,

или с чужого вещества

любые странные предметы,

несвойственные для планеты.

Пока командовал отвлёкся;

когда же в кресле вновь разлёгся,

и в монитор опять взглянул,

то словно ком дерьма сглотнул.

Что он отвлёкся, как узнала?

Куда-то бабушка пропала!

В Каргуле мысль одна - искать,

всё попорядку, не скакать;

стал проверять её маршрут,

вперёд - назад: ни там, ни тут.

Старуха словно испарилась.

Давно в нём сердце так не билось.

Однако бабка молодец.

Каргул проверил весь дворец,

и не на раз - на три ряда,

и был взбешён как никогда.

Пока ж дворец свой проверял,

он много время потерял;

его команда вся умчалась,

при нём ни стража не осталось.

Второй раз мозг грешил ошибкой.

Спина от пота стала липкой.

Старуха вновь утёрла нос,

и "где она" - теперь вопрос.

В мозгу вопрос этот гудел.

Каргул растерянно сидел,

решил на верх не подниматься.

"Позор! В своём дворце скрываться,

да от какой-то старой бабки,

которой греют ноги тапки;

сижу в ботфортах, блестят шпоры;

а словно трус забился в нору".

От этой мысли жуть взяла.

Другая мысль в мозг пришла,

его подняв из кресла разом:

"Сильней всего на свете разум".

Здесь, предо мной его махина,

эта сверх умная машина,

имеет связь с вселенской силой,

она б её и "попросила"

меня царём над всем поставить,

и я бы мог Вселенной править;

пусть это груз, но дарит страсть,

и труд не лёгкий этот - власть,

однако мне то, как награда;

но ключ к сему, у Миарада.

Приход бабульки что-то значил.

Карл туда-сюда маячил,

в нём чувство странное зудело.

Нет, тут сидеть ему - не дело.

Про хитрость нужно тут забыть,

с бабулькой проще надо быть.

и сделать так всего лишь надо,

чтоб добралась до Миарада;

узнать теперь важней всего,

что не агент она его.

Не прав с ней был он изначально,

и всё бы шло не так печально

не нужно было и пытаться,

сперва пред нею пресмыкаться,

потом гонять, по всему дому;

с ней нужно всё по-деловому.

Пришёл б к решению такому,

повёл б себя он по-другому.

Вот развернуть б событья вспять.

И в монитор взглянув опять,

увидел бабку наконец,

она входила во дворец;

и видя то, как она шла,

он понял сразу, что пришла,

их конфронтация к развязке,

что как в былинной, древней сказке,

вот-вот воздастся по заслугам,

и лучше быть пусть и не другом,

но соучастником быть надо,

тогда твоей будет награда.

Чутьём почувствовав успех,

Каргул пошёл скорей наверх.

Сверкал отделкой тронный зал.

Никто б, наверно, не сказал,

впервые оказавшись тут,

что, то - чудовища приют.

Красы гармония здесь всюду;

и если в каменную груду

когда-то это превратится,

то у того, кто очутится

даже в развалинах дворца,

в восторг придут черты лица.

Светлана шла от зала к залу.

Она уже прекрасно знала,

где, как пройти ей в тронный зал;

и что б Каргул ей не сказал,

по поводу её визита,

она всё выскажет открыто;

и подойдёт по-деловому

уж к предложению любому,

но всё узнает непременно.

Они вошли одновременно.

Чтоб показать - хозяин он,

Каргул прошёл и сел на трон,

а ей, холодным, мёртвым взглядом,

предложил сесть на стульчик рядом.

Не глядя ей в глаза, а в зал,

Каргул продуманно сказал:

"Пора заняться нам делами.

Чтоб козней не было меж нами,

чтоб сделать дело и был такт,

хочу предложить вам контракт;

открытым с вами быть настроен,

чтоб выгода была обоим,

чтоб он был равною игрой.

Я вижу тот же в вас настрой,

прошли в зал прямо со двора,

всё прояснить пришла пора",

- и уже как подвёл черту,

"Кто ты? Зачем здесь на Ниту?"

Его речь волю излучала,

и Света также отвечала:

"Я человек, с другой планеты,

но очень нужен теперь мне ты.

Не уклоняться чтоб от темы,

скажу: я с солнечной системы.

Земля - зовётся так планета,

а я служитель веры - Света.

Приобрела такие знанья,

что даже к центру мирозданья,

проникла сущностью души,

а здесь теперь, в твоей глуши,

чуть ни у краешка вселенной,

чтобы дознаться непременно,

как развивался тут ваш мир,

как вышло, что зверь правит пир,

ты извини за прямоту,

но мир звериный на Ниту;

Судьба Земли - такой же путь,

стаёт звериной жизни суть.

А Бог не хочет мир твой множить,

решил людской мир уничтожить;

но мне дан шанс землян спасти.

Что в мир твой вторглась, уж прости.

Как здесь? Не буду объяснять,

не всем дано это понять.

Ты расскажи, что здесь случилось,

и почему так получилось,

что ты один здесь царь и бог,

как стать ты этим монстром смог?

Какая в том твоя идея?

Я в мире разума? Иль где я?"

Каргулу стало теперь ясно,

ему Светлана не опасна.

Кто он, она конечно знает,

и в том, в догадках, не витает.

Пускай, неважно теперь это,

ему, послужит эта Света,

она, его будет мечом;

а Миарад здесь не причём.

Мелькнули искрой мысли эти

и так Каргул ответил Свете:

"Пусть монстр я в твоём понятье,

но не хочу иконой стать я;

пусть звери здесь все существа,

но это царство естества.

Его создал я не напрасно,

оно по-своему прекрасно.

Здесь нет томов законов, правил;

я лишь над тем надзор оставил.

Я своему творенью рад.

Другой мир строит Миарад.

В нём мира виденье своё,

и на Пассад он создаёт

искусства царство, царство мысли,

боится, чтоб мозги не скисли.

Того он может и добьётся,

сюда же он уж не вернётся;

и для меня это не ново,

он дал зарок, и держит слово.

Проблема в деле вот какая,

я очень многого не знаю,

к примеру, где искать тот знак,

с какого всё здесь вышло так".

Светлана слушала Каргула,

и поняла, куда подуло:

сейчас он тут себя покажет,

и ей условия навяжет.

А в речи не был он спесивым.

Он впрямь считал свой мир красивым,

мир дикарей из мелких кланов,

как каннибалов - тараканов,

в давно заброшенном дворце,

где мох прижился на крыльце.

Каргул ни что уж не скрывал,

проблем с десяток ей называл;

но вот когда с преград он слез,

то вновь разжёг в ней интерес.

Он говорил: "Здесь есть завод.

На нём не трудится народ.

Он стопроцентный автомат,

нет на него людских затрат.

Им управляет интеллект,

для всех секретнейший объект;

и хоть искусственный, то, разум,

твою проблему решит разом.

Тебе для этого лишь надо

взять ключ - пароль у Миарада,

а мой же доступ ограничен.

И Миарад был очень взвинчен,

когда прощался; хоть мне верил,

но файлов многих не доверил;

сказал, во всё мне лезть не надо;

теперь то - главная преграда.

Ты отправляйся на Пассад,

и возвратись с ключом назад.

Я помогу туда попасть,

твой путь, к нему, не зверю в пасть.

Но это сделка, ты при этом,

вернувшись, делишься секретом;

оставишь ключ мне навсегда,

и к нам уж больше - никогда.

Ещё условие одно:

тебе должно быть всёравно,

что я таю от Миарада,

а почему, и знать не надо,

какой теперь мир на Ниту;

пусть строит там свою мечту,

чтоб не попутал его бес,

и он в мои дела не влез.

Коль вы с условием согласны,

то мы друг другу не опасны.

Дадите сразу мне ответ,

или сначала на обед,

в банкетный зал со мной пройдёте?

Я жду! Тайм - аут вы берёте?"

Светлане есть, с ним, не хотелось;

его не видеть - не терпелось.

И что ли здесь она напрасно?

Ему даёт ответ: "Согласна".

Каргул тому не удивился,

лишь чуть в улыбочке расплылся,

сказал: "Тогда уж извините,

и на обед одна идите,

а я пойду призвать народ,

начнём готовить вам поход".

Он встал и вышел без оглядки,

уже не нужно играть в прятки.

Светлана тоже сразу встала,

и хоть совсем она не знала,

как будет всё, не став гадать,

в парк удалилась, чтоб там ждать.

ГЛ - 5

Ниту с Пассад по кругу мчались,

поочерёдно в нём сближались,

с другою малою планетой,

и это знала уже Света.

Планета третья звалась Нэру,

и для Ниту с Пассад курьером,

иль вроде как лифтом была,

когда с них что-нибудь брала

для переброски с друг на друга.

И это вовсе не услуга,

её обязанность была;

но сотни лет уж не ждала,

она гостей к себе с Ниту,

хоть была строго на посту.

Размеров очень малых Нэру,

имела всёже атмосферу

один в один с Ниту, с Пассад,

и потому вперёд, назад

через неё весьма не сложно

друг к другу в гости ездить можно;

и что б попасть мог на неё ты,

тянули службу гравилёты.

Без них мосток тот обрывался.

Каргул же очень постарался,

чтоб только он ими владел,

Пассад оставив не у дел.

Чтоб тёмных сил развить успех,

чтоб здесь царём быть, он всех тех,

кто приезжал сюда с Пассад,

не выпускал уже назад.

И то не очень долго длилось,

вся связь народа прекратилась.

Осуществил Каргул мечту,

построил свой мир на Ниту.

Но интерес его зудил,

он за Пассад всёже следил,

при том уж очень незаметно,

чтоб не последовал ответно

его примеру Миарад;

и был конечно очень рад,

что тот не лез в судьбу Ниту,

её мир пал в нём в пустоту.

Каргулу ж, мир Ниту, стал тесен;

теперь ему был интересен

миропорядок всей вселенной,

и раз есть шанс, он непременно,

свою власть будет расширять,

чтоб мир вселенной ей объять.

Заслать Светлану решил тайно,

что будто бы она случайно

явилась с солнечной Земли;

и чтобы ей там помогли,

не заподозрив связи с ним;

чтобы лишь только им одним,

известно было, что Светлана,

при этом часть и его плана.

Пока ж она в Дворце сидит,

её наверно убедит,

что Миараду никогда

Каргул не сделает вреда.

Светлану тем он успокоит,

что Миарад давно рай строит;

а он Каргул при всём при этом,

не лез к нему даже с советом;

к его делам чтит осторожность,

хоть и на силу есть возможность.

Пассад не хочет он вредить,

в том только б Свету убедить;

он всё для этого приложит;

и в этом шансы его множит,

тот факт, что очень Свете надо,

взять шифр - ключ у Миарада.

Светлана ж в парке вновь сидела,

и ни чего уж не хотела;

подспудных мыслей резал нож:

движенье есть вперёд, и всё ж,

а вдруг не хватит в этом сил.

Казалось Свете, Бог просил:

"Взвесь всё, подумай, не спеши".

О как же сложен мир души,

судьбы не ведома дорога;

ведь, вот она - служитель Бога,

хоть и в вопросе очень остром,

пошла на сделку даже с монстром.

Планета Нэру приближалась.

Светлана хоть и не скрывалась,

но встреч с Каргулом избегала;

себя корила и ругала

за то, что в сделку с ним вошла,

но путь другой ведь не нашла,

как ей узнать проблемы суть,

чтоб для землян к спасенью путь,

найти, познав судьбу Ниту.

И как гвардеец на посту,

теперь брала "под козырёк",

пред всем, к чему Каргул обрёк.

А он, как быть с ней, не гадал,

команду слугам своим дал,

ни чем её не беспокоить,

и гравилёт переустроить,

чтоб у неё был свой салон.

Но не о Свете пёкся он,

комфорт создать ей не стремился,

он не хотел, чтоб ей открылся,

секрет устройства аппарата;

и чтобы роботы - ребята,

при ней, в работе не общались,

чтоб тайной для неё остались,

все элементы перелёта;

чтобы не видела ни взлёта,

ни пребывания на Нэру;

где на Пассад вход в атмосферу,

чтоб Свету в тайну не пускать,

как можно скрытно проникать,

с Ниту в мир райский Миарада;

Светлане это знать не надо.

Каргул решительно настроен,

собой доволен был, спокоен;

в нём стройных мыслей тёк ручей,

продумал всё до мелочей,

в успех затеи, согрел веру.

И появилась в небе Нэру,

и всё крупней была видна,

и вот она уж как Луна.

К полёту тоже всё готово.

Каргул со Светой рядом снова;

и в путь дорогу провожая,

прощался с ней не угрожая,

аж сам себя не узнавал,

лишь разъяснения давал.

Когда ж настало время взлёта,

он с ней прошёл до гравилёта,

и даже внутрь проводил,

в салоне в кресло усадил,

где, что и как - всё показал,

и на прощание сказал:

"Вам всё для жизни здесь дано,

забыли сделать лишь окно;

но оно вам и ни к чему,

и вам понятно почему.

Успехам вашим буду рад!

С паролем стану ждать назад".

Каргул простился и ушёл,

и взлёт тотчас произошёл.

Хоть старта Света и ждала,

но это только поняла,

когда вдруг стал расти вес тела:

ни что надсадно не ревело,

всё тихо, тряски никакой,

лишь тяжело водить рукой,

как будто держишь гирю с пуд,

и с места встать - тяжёлый труд.

Пред тем, уйдя от всех забот,

когда готовили полёт,

от просьб Светлана отказалась,

как результат - здесь оказалась

в закрытом, замкнутом пространстве.

Прекрасно зная о коварстве,

напарника по хитрой сделке,

вдруг оказалась в переделке,

какой она не ожидала.

Теперь наверно дней не мало,

придётся ей тут просидеть,

в тиши на стены лишь глядеть;

и виновата в том сама,

коль от того сойдёт с ума.

Но Света всё-таки монашка,

и одиночества рубашка,

в какой-то степени знакома,

а интерьер здесь её "дома",

напоминает даже келью,

размером столика, постелью;

вот только кресло взамен стула,

да тапок нет, а то б обула.

Всё блёкло, нет ни в чём красы,

даже отсутствуют часы.

Себя не став всё ж укорять,

чтоб чувство время не терять,

секундам стала вести счёт;

и время сна беря в зачёт,

хоть приблизительно могла,

знать сколько время пробыла

в плену унылой комнатушки,

как клеткой пойманной старушки.

И это было так печально,

что Света даже изначально

немного в транс унынья впала,

но всё ж собравшись, думать стала;

хоть мыслей много накатило,

вести отсчёт не прекратила.

Она прекрасно понимала,

что здесь, как в камеру, попала,

по воле монстра - хитреца;

и что не стоит ждать конца

его сюрпризам и подвохам;

но как бы не было всё плохо,

он всё равно её союзник,

и лишь навремя она узник.

Но мысль Светы знала смелость,

и Свете очень не хотелось

сидеть вот так здесь взаперти,

чтоб столько времени в пути

впустую бестолку пропало;

план действий мысль откапала.

Каргул конечно же не прост,

нельзя подумать, что б прохвост

отнёсся к делу не серьёзно,

он всё готовил скрупулёзно,

не стал бы в деле спешку гнать;

и чтобы больше о ней знать,

вне поля зрения не бросит,

со слуг о всём отчёт попросит.

За нею слуги здесь глядят,

и скромность, не про тех ребят,

они ей точно не страдают;

а как за нею наблюдают,

в догадок лес не нужно лезть:
стена - экран с наружи есть.

Для слуг Светлана "на ладони",

за информацией в погоне,

любые средства хороши.

О чистоте своей души,

у слуг Каргула нет заботы,

здесь это - их предмет работы.

Чтоб быть свободною в пути,

Светлане нужно лишь войти

со слугами в прямой контакт;

они подвластны ей, то - факт.

Но вот Каргул им дал приказ,

чтоб, не спуская с неё глаз,

в полёте к ней входить не сметь,

общенье с ней в полёте - смерть.

А ей же нужно всё ж теперь,

чтоб они к ней открыли дверь,

дверь к цели главная преграда,

её открыть ей как-то надо.

И мысль хитрая приходит,

к проблеме Света ключ находит:

она у слуг здесь как на блюде,

и слуги все почти как люди,

стена смотреть им не мешает.

И Света так тогда решает:

сейчас спектакль им устроит,

и это может дверь откроет.

Артисткой Света не бывала,

но роль естественно сыграла,

притом, не став из кожи лезть.

Пройдя за стол, уселась есть.

Того, сего поев немного,

вдруг резко встав, бегом к порогу.

В дверь сильно часто застучала,

потом вся корчась закричала,

потом вдруг на пол повалилась,

и как в конвульсиях забилась.

Почти с минуту её било,

затем, вся скорчившись, застыла.

Глаза закрыла, час лежит,

никто на помощь не бежит.

И думает уже Светлана:

провал! Фиаско её плана.

Уж нет в ней сил не шевелиться.

А сколько может это длиться?

Почти не веря в успех, всёже,

лежит, не двигаясь, как может.

А мысль свербит: "Напрасный труд".

Однако чувствует вдруг тут:

она в салоне не одна.

И натянувшись как струна,

в ней воля радостно запела,

творя послушно своё дело,

и в мозг вошедшего вцепилась;

и хоть недолго это длилось,

мозг от инструкций осушила,

мгновенно, намертво внушила,

что он ей должен подчиняться,

и за её дела приняться.

Спектакль окончен. Света встала,

пускай ужаснейше устала,

пошла брать власть над остальными,

чтоб и за стенами стальными,

они служили уже ей;

теперь неважно, сколько дней

продлится этот перелёт;

весь экипаж и гравилёт,

ей будет полностью послушен.

Запрет Каргула был нарушен,

здесь мозг искусственный дал сбой,

проигран роботами бой.

Солдат без воли - не солдат,

не выдан роботам мандат

на право чувствовать подлог;

и мозг искусственный не смог

понять, осмыслить хитрость Светы;

а все инструкции, запреты,

подобных фактов не имели.

Светлана же, достигнув цели,

велит убрать с двери замок,

чтоб и невольно кто не смог

её опять здесь запереть,

чтоб выход был свободным впредь.

Когда она уж в дверь шагнула,

в ней яркой вспышкой мысль мелькнула,

что заблуждался фашист Хасс,

создать пытаясь нервный газ;

ввергал людей в кошмарный ад,

чтоб получить из них солдат,

таких как роботы вот эти.

И тут подумалось вдруг Свете,

наверно благо, не беда,

что суперробот никогда

не одолеет разум божий,

пусть знает всё, но только всёже

он новых знаний не рождает,

их мысль божья созидает.

Светлана вышла в коридор.

Забытый, юности задор,

нежданно в ней проснулся снова

и став на глупости готова,

тихонько, кошкой красться стала.

Хотя Светлана и не знала,

где находился главный пост,

но верно шла, проход был прост,

его не думали скрывать:

не нужно двери открывать,

иди туда, где нет двери;

а все устройства, здесь внутри,

закрыты напрочь без подхода;

устройство скрыто от народа,

глухие стенки всё скрывают,

поломки ж просто не бывают;

всё то, ей на руку теперь.

Но вот она уткнулась в дверь.

Как видно это цель пути.

Вовнутрь нужно так войти,

чтобы застать там всех врасплох,

и только в этом план был плох:

она не знала, кто там, сколько,

и у неё всего лишь долька

от шанса, там достичь успех;

и нужно ждать любых помех.

Полез в мозг мыслей тех каскад,

но как ненужное, назад,

всё продала, за что купила;

в мгновенье, дверь открыв, вступила.

Казалось ей, к всему готова,

но просчиталась Света снова;

не поняла, куда попала,

буквально в ступор Света впала,

хоть сам глазам своим не верь!

Закрылась сзади Светы дверь,

исчезли купол, пол и стены,

и в интерьере перемены,

произошли почти что в раз:

стал не доступным пульт для глаз,

повис простым туманным сгустком,

и на щите приборном узком,

нельзя хоть что-то разглядеть;

остались кресла, чтоб сидеть,

да столик с чем-то непонятным;

и всё, в пространстве необъятном,

прямолинейно, плавно плыло;

а видеть это жутко было,

потерянность давить пыталась.

Невольно Света растерялась.

Пилот и штурман развернулись,

на Свету взглядом натолкнулись,

поднялись с кресел, миг стояли,

и если б были у рояля,

их пальцы рук играли б Баха,

хоть и не знали они страха,

но как от страха мозг дал сбой;

и овладеть уже собой

мгновенно парни не смогли;

Светлане ж, этим, помогли.

Чтоб шёл как прежде их полёт

команду волей Света шлёт:

"За пульт! Работать! Всё в порядке.

Играть не будем больше в прятки.

Я свой, не враг, и больше даже,

теперь я здесь - член экипажа.

Зашла, чтоб вас предупредить,

свободно буду здесь ходить".

Ходить Светлана бы хотела,

но словно в космосе висела.

Как выйти ей, и где же дверь?

И пола нет. Она теперь

над твёрдой бездною стояла,

как скульптор, образ мысль ваяла;

ползли мгновенья, как недели.

Светлана здесь, на самом деле,

впервые так подрастерялась,

но напряглась, и вновь собралась.

Тогда она очнулась словно,

тут автоматика виновна:

сработал датчик, здесь "чужой"

и просто нужно быть ханжой,

чтоб это сразу не понять!

Не став себя всё ж обвинять,

чтоб все опять взялись за дело,

уж став уверенна и смела,

и чтоб скорей уйти с их глаз,

шлёт одному из них приказ,

препроводить её в салон,

и чтоб любезен с ней был он,

чтоб шёл вперёд, она ж, за ним,

сигнал опасности был мним.

Светлане робот подчинился,

дверной проём за ней открылся;

как будто в мир иной - портал,

найти который так мечтал,

в двадцатом веке человек,

но все попытки Бог отверг.

Придя к себе в салон Светлана,

как пункт родившегося плана,

решает всех здесь опросить,

чтоб знать, кто будет доносить,

о её действиях Каргулу.

Проводника подводит к стулу,

сажает, за спину встаёт,

вопрос не сложный задаёт:

"Свои обязанности знаешь,

а что конкретно выполняешь?"

Опрос вела она не спешно,

и он закончился успешно,

ведь лгать ребята не умели;

легко достигла Света цели.

Не только в этом был успех,

решив узнать здесь всё про всех,

по одному их приглашала,

и отпуская, всем внушала,

что вне салона не была,

что в норме всё, и их дела

идут по графику, без сбоев.

Все то, за истину усвоив,

на связь с Каргулом выходя,

они вели доклад твердя,

что всё нормально, всё в порядке;

и честно гнали ложь ребятки.

Полёт до Нэру прошёл гладко,

прошла нормально и посадка.

Теперь им здесь сидеть с полгода.

Один в один с Ниту природа,

и атмосфера точно та же,

и вес как там и климат даже.

Хоть Нэру крошка, но планета,

а объясняется всё это,

тем что у ней ядро - свинец.

кора ж ядра - Ниту близнец,

пусть как макет в миниатюре,

но те же качества в натуре.

И посудите только сами,

пускай покрыта сплошь лесами,

для жизни вся она годна,

и должна быть заселена;

однако тут в лесной глуши,

нет ни одной живой души.

Стоял средь чащи гравилёт,

но продолжался их полет,

теперь к Пассад летела Нэру,

и укрепляла в Свете веру,

что вся затея не напрасна;

чтоб цель достичь, на всё согласна.

Тянулось время, в сетях скуки

сидела Света, сложа руки;

тут нет ни дел ей, ни забот,

как будто тут тюрьма, и вот,

ей это быстро надоело,

она находит себе дело:

идёт в леса, решив начать,

обзором Нэру изучать.

Решает: нужно знать ответ,

в чём же причина, что здесь нет,

даже обычных дикарей;

(и только вышла из дверей,

и в своды леса погрузилась,

то очень - очень поразилась,

как всё прекрасно и чудесно;

и просто жутко интересно,

как может быть безлюдным рай),

ноги разбей, но всё узнай.

Ступив на грунт, она сначала,

структуру почвы изучала.

и далеко не отходила,

чтоб ненароком не блудила.

Вокруг кружа, всё ж отдалялась,

но раз за разом возвращалась,

как бы лепя с примет маршрут,

чтоб знать, где их стоянка тут.

День за деньком тихонько крался,

и этот круг всё расширялся.

Рельеф не горный но холмист;

а воздух так кристально чист,

что когда вышла на высоты,

открылись дивные красоты;

и очень чётко видны стали,

глаза чарующие дали.

Не надо слов, что говорить,

хотелось птицею парить,

а с высоты её полёта,

такие можно сделать фото,

от коих просто б млел народ;

и для земных журналов мод,

они бы были просто клад,

в продаже шли бы нарасхват.

Краса рождала чудеса,

живою здесь была краса,

и не лежала, а летела;

казалось, эта краса пела,

и Света песне той внимала;

но главно, Света понимала,

что если в даль теперь уйдёт,

то гравилёт потом найдёт.

И вот в успех имея веру,

чтоб разгадать загадку Нэру

пусть даже это просто блажь,

пусть против был весь экипаж,

стоянку Света покидает,

при этом всё ж предупреждает,

что при сближении с Пассад,

она придёт сюда назад.

Зачем гадать? Зачем сомненья?

Светлана выбрав направленье,

который день шла без оглядки,

найти пытаясь ключ к загадке:

жил ли когда-то здесь народ.

И только двигаясь вперёд,

считала дни, чтоб так идти,

по времени до полпути;

потом же просто развернётся,

и к старту вовремя вернётся.

Пусть дней полно ещё до взлёта,

но чтоб найти хотя бы что-то,

что указало б на жизнь здесь,

она старалась даже влезть

на самый верх высоких скал,

откуда виден бы ей стал

ландшафт довольно далеко;

и поднималась высоко,

хоть не на самые макушки,

но для монашки да старушки,

и то уже большой успех;

а на холмах, взойдя на верх,

уже спешить вниз не старалась,

и долго просто наслаждалась,

красой невиданной природы;

следов же жизни здесь народа,

она ни как не находила.

И не понятно Свете было,

как может быть безлюдным край,

в котором жизнь - ну просто рай.

Нет бурь, нет зим, даже ветров,

и дров не нужно для костров,

тепло, комфортно, нет жары,

зачем лопаты, топоры,

здесь ничего не нужно строить;

и ничего не будет стоить,

найти для творчества предмет.

Здесь даже ночью мягкий свет,

питает силами всё тело,

и если делаешь ты дело

то нет усталости особой;

здесь человек с земной утробой,

и тот, наверное б, прижился,

без пищи жить бы научился,

кормясь энергией звезды,

едой питаться нет нужды.

Но вот любитель жрать, гурман,

пойдёт наврятли на обман,

своего бога - живота;

ведь вкусно есть - его мечта,

мечтою этой он живёт,

как жить без пищи - не поймёт;

такой возможности не внемлет,

и жизнь без трапез не приемлет.

Светлана ж к пище равнодушна,

хоть и нужде в еде послушна;

ест, чтобы силы пополнять;

в ней нет желанья обвинять

больших любителей еды,

особо, в этом нет беды;

но отзывается в ней болью,

что у землян теперь застолье,

к общенью главный аргумент;

а это уж, плохой момент,

в структуре общности людской;

и мысль о том гнетёт покой,

её души и так скорбящей.

Чтоб жизнь жить жизнью настоящей,

нужно духовное общенье,

и в Свете не было сомненья,

что только творческая нить

способна всех объединить.

А ритуалы трапез лживы,

агенты тайные наживы;

всё потому, что ведь утроба,

всегда корыстная особа;

и служит дьяволу она,

хоть эта суть не всем видна.

Светлана аж остановилась,

так этой мысли удивилась:

ведь и действительно же, рай,

как и вот этот дивный край,

потребность к пище не несут.

Вдруг осознала, пищи тут,

она ещё не находила,

хоть уже столько исходила

равнин, и сопок, скальных нор;

но вот съестного до сих пор,

ей ни чего не попадалось,

а всёже сытой оставалась.

Нет, уникальна эта Нэру,

Земле б такую атмосферу,

в еде бы не было нужды;

и может быть тогда б вражды

среди землян не зародилось;

без войн бы жизнь для них открылась.

И только Света зашагала,

как тут же снова резко встала:

она подспудно ощутила,

что о землянах говорила,

так, будто Света не оттуда,

она не дочь земного люда;

уж за землян в ней нет той боли.

"Срастаюсь с этим телом что ли?"

Сего нельзя ей допускать!

Как будет путь домой искать?

Хоть это тело ей послушно,

но её сущность равнодушной

должна быть здесь к всему, всегда;

она ж, как прибыла сюда,

об этом как-то позабыла,

так здесь спокойно, чудно было;

краса её очаровала,

и стержень воли размывала.

Как сложно всё ж на самом деле,

держать себя не в родном теле;

и жить в нём так, как и не жить,

холодным зрителем лишь быть.

Она ещё не расхотела

попасть назад в родное тело.

О том себя как бы спросив,

огонь эмоций погасив,

от них оставив только шлак,

всю волю сжав опять в кулак,

взор превратив холодный лёд,

Светлана вновь пошла вперёд.

Прошло ещё деньков не мало,

и Света чётко понимала,

не уходило осознание,

что здесь отсутствие питания,

для людской жизни не кручина;

не в этом главная причина,

того, что люди здесь не жили;

они б здесь жили, не тужили;

причина тут совсем другая,

она серьёзней! Но какая?

И сколько Света не ходила,

ответ никак не находила.

О том устала уж гадать.

С желаньем тайну разгадать,

решила Света распрощаться,

настало время возвращаться.

Пусть не нашла ответ, не крайность!

Но всё ж надеясь на случайность,

назад другим путём пустилась,

но так ни с чем и возвратилась.

Вернулась Света к гравилёту,

когда он был готов к отлёту.

Пассад была совсем уж близко;

огромный диск висел так низко,

что сдвинутым зонтом казался,

и горизонта аж касался,

почти всё небо закрывал,

а зримо сплющился в овал.

Вид этот был немного жутким.

До взлёта были ещё сутки.

Накрыв всё небо уж почти,

диск продолжал ещё расти;

и ощущение такое,

что небо полностью накроет,

для Нэру шанса не оставит,

ещё часочек и раздавит.

Но ожидать того, напрасно,

Пассад для Нэру не опасна;

и Нэру так всегда гуляет;

а вид конечно впечатляет.

Прошёл по плану с Нэру старт.

В Светлане вновь горел азарт;

пусть не нашла здесь след народа,

но негатив весь от похода,

из Светы быстро испарился;

в ней с новой силой проявился

к начальной цели интерес.

Расплылся в дымку Нэру лес,

Пассад манила к себе тайной.

И чтобы гостьей быть случайной,

Светлане всё продумать нужно;

чтоб всем нутром, а не наружно,

исполнить заданную роль;

акцентом чтоб была в ней боль,

за гибель скорую землян,

за их духовности изъян.

Уйдя к себе в салон, Светлана

взялась искать детали плана,

чтоб убедить ей Миарада,

что обязательно ей надо,
найти шанс, мир землян спасти,

ключ к исцелению найти.

Бес на земле чиня всем козни,

вживил в людей бациллу розни,

теперь в их душах больше лёд.

И до Пассад, весь перелёт,

в салоне Света провела,

наброски плана в нить свила.

ГЛ - 6

Полёт к Пассад прошёл весь гладко,

была успешной и посадка.

Садились в горное ущелье,

с вполне понятной Свете целью,

чтоб их прилёт здесь тайным был,

чтоб даже все, кто близко жил,

их гравилёт не увидали,

о их прилёте не узнали.

Ущелье это небольшое,

но среди скал, совсем глухое.

Пройти в него не то, что сложно,

а просто даже невозможно.

О нём не ведает народ,

сюда вход - выход через ход,

сквозь гребень скал он был прорыт,

и выход так надёжно скрыт,

что уже многие века

не обнаружен был пока.

Войти снаружи в эту нору,

возможно лишь по уговору.

Вход открывался изнутри,

и исполняет роль двери

валун большой величины;

лежит он так, что не видны

границы круглого проёма;

а механизм его подъёма

включить с наружи не возможно.

Да и найти валун тот сложно,

среди гигантского навала,

что осыпь скал образовала

в конце разлома - тупика.

Тупик, как длинная рука,

в гряде высоких скал лежал;

и он опасно угрожал,

на входе каменным обвалом,

и потому здесь не бывало

давно - давно уж никого.

Лишь для Каргула одного,

верней для верных его слуг,

тупик был словно лучший друг.

Они здесь Свету будут ждать,

им только нужно точно знать,

когда она сюда вернётся;

для дела ж ей теперь даётся

без малого, но целый год;

и всё узнать здесь про народ,

она уверена успеет,

и ключ - пароль добыть сумеет.

Когда ж о всём договорилась,

вновь в похождения пустилась,

сквозь ход прошла с проводником.

Привыкнув двигаться пешком,

Светлана вышла с тупика,

и шла без устали, пока,

не натолкнулась вдруг в лесу,

на сотворённую красу

- скульптуру дивной красоты.

Её увидев сквозь кусты,

Светлана встала, и сознанье,

при виде этого ваянья,

невольно сладостно замлело.

Какой-то скульптор так умело,

создал хрустальную девицу,

как будто та пила водицу,

тончайшей струйки водопада;

и не было то частью сада,

стоял вокруг обычный лес.

Вот так открылся мир чудес

пред гостьей с солнечной планеты,

сковав блаженством разум Светы;

и это было лишь начало.

В Светлане сердце застучало,

запела радости струна.

Но Света вспомнив, кто она,

тут же подумала, что люди,

наверно близко, скоро будет

жилище их, быть может дом.

Но ещё долго шла потом,

а следов жизни не встречала,

и даже чуть-чуть заскучала.

Однако лес вдруг расступился

и перед Светою открылся,

вид на красивейший дворец;

казалось Бог его творец.

У Светы дух сковало аж,

И вид дворца и весь пейзаж,

по земным меркам - верх искусства.

Держать пытаясь в узде чувства,

Светлана шла к его крыльцу;

но всё напрасно, по лицу,

легко сейчас было понять,

что ей эмоций не унять.

Когда ж приблизилась к двери,

то услыхала, что внутри,

дворец наполнен тихим звуком,

но не ритмичным, с мерным стуком,

а близким к музыке органа;

и вся мелодия так странно,

внутри Светланы тронув что-то,

придала ей, чувство полёта.

Пред Светой дверь тот час открылась,

сказать вернее - растворилась,

не издав шороха ни грамма,

как отключилась голограмма.

Стоял в проёме человек:

по здешним меркам возраст - век,

фигура - классики достойна,

смотрел приветливо, спокойно.

От неожиданности, Света,

забыв, какая здесь планета,

на русском, здравствуйте сказала,

и тут самой же смешно стало.

А это слово и улыбка,

стоявшего смутили шибко.

Как видно он не ждал такого:

весь вид Светланы, её слово,

были в его судьбе впервой;

и жест "входите", сделал свой,

двумя руками, чуть с поклоном;

а шаг назад был с тихим звоном

от колокольца башмака;

слов же не вымолвил, пока

Светлана внутрь не вступила,

их речью не заговорила.

Опомнившись, она сказала,

что здесь случайно, знает мало,

и коли гостьей его будет,

с ним посидит и всё обсудит.

Хозяин тут же ей признался,

что как-то просто растерялся,

от её вида, речи странной;

не то, что гость она незваный,

его смутила очень шибко,

её смешливая улыбка.

Хозяин гостью повёл в дом.

И много раз она потом,

что там увидела, узнала,

не без восторга вспоминала.

Дворец не скажешь что огромный;

но для семи жильцов нескромный,

коль к земным меркам прибегать;

притом, нельзя опровергать,

того, что всё функционально;

а в том, что всё оригинально,

не может быть даже сомненья;

всё производит впечатленье,

что мысль везде, и глубока,

что здесь приложена рука

не просто мастера - поэта;

и быть достойно чуда Света

это творение искусства.

Не покидало Свету чувство,

что она стала гостьей сказки,

вся планировка, формы, краски,

тепло структур материалов,

на роскошь, мысль не подмывало;

просилось слово - чудеса;

во всём волшебная краса.

Уют, гармония, покой,

умелой созданы рукой.

Хозяин Свету вёл к гостиной,

и путь туда совсем не длинный;

но этот малый промежуток,

дал мыслей ей на много суток.

Гостиная ж, была шедевр.

В Светлане самый сладкий нерв,

запел так сильно, что она,

оставшись временно одна,

пытаясь мыслям придать ясность,

уж не смогла б узнать опасность.

В ней это чувство здесь пропало.

И пока Света ожидала,

когда хозяин возвратится,

в окно впорхнула чудо-птица.

Хоть по-другому назвать сложно,

однако очень осторожно,

просилось слово ангелок.

Но у него нет рук и ног,

однако пёрышки, как снег,

к тому ж головкой человек.

Она в цветник каскадный села,

и речью ангельски запела.

В мозгу Светланы зреет весть,

наверно фауна тут есть.

Пускай Пассад близнец Ниту,

но берегут наверно тут,

и иных жителей планеты.

И это тронуло так Свету,

что не заметила она,

что уж в гостиной не одна.

Хозяин с дочерью стояли,

и с интересом наблюдали,

как Света слушает певца:

сиянье глаз, восторг лица,

вся концентрация вниманья,

её прикованность сознанья,

им объяснили видно сразу,

что Света видимо ни разу,

подобной птички не видала,

и потому такой стояла.

Она была буквально в шоке,

даже румянец красил щёки.

Чтоб Свету вновь к себе привлечь,

хозяин громко повёл речь:

"Уж извините гостья нас,

но просим вас пройти сейчас,

и сесть за стол в соседнем зале.

Тут мы свидетелями стали,

довольно странного явленья;

смотря на ваше поведенье,

понять не можем, Вы откуда?

В нас зреет к вам вопросов груда.

Мы в нетерпенье пообщаться,

и просим Вас уж постараться,

в нас любопытство погасить.

Нам очень хочется спросить,

о цели вашего визита.

Душа у нас для всех открыта,

и мы от вас взаимность ждём.

Давайте ж всё ж за стол пройдём".

Рукою сделал жест, склонившись.

Вот за столом расположившись,

Светлана блюда осмотрела,

и мысль одна, что всё бы съела;

всё как творения искусства.

Её опять залили чувства.

А когда кушать их взялась,

то как азартом вдруг зажглась.

Дивясь и видом их красивым,

столкнулась Света с другим дивом:

во рту еда как испарялась,

но чувство вкуса оставалось.

Хоть всё здесь съешь, не разопрёт,

а даже всё наоборот:

желанье есть не пропадает,

всё тело лёгкость возбуждает.

Сначала Света рассказала,

что на Пассад она попала,

сумев понять весь смысл воли,

а это высшее в нас поле.

Её субстанцию берёшь,

центральной силе отдаёшь,

врастаешь ей в ядро вселенной,

а уж от туда непременно,

посредством поля чёрных дыр

перемещаешься в тот мир,

в который ты и собирался.

Потом, когда в нём оказался,

качая плазму атмосферы,

свой образ лепишь силой веры.

Слова свивая в одну нить,

пыталась Света объяснить,

им то, что врятли поймут в РАН.

И намечая в мыслях план,

она невольно, то и дело,

на мир за окнами глядела;

красив пейзаж в окошках зала.

Чуть помолчав, она сказала:

"Как понимаете друзья,

пред вами здесь совсем не я,

вы зреньем видите мой клон,

и мне здесь телом служит он.

Но без него, я б не смогла,

решать мне нужные дела.

Без тела нет у Духа речи,

без тела Дух не ставит свечи,

и мозг, как памяти диск, нужен,

он информацией загружен,

посредством зрения и слуха;

но тело только робот духа.

Конечно, здесь я цель имею.

Но вот смогу ли я, сумею,

найти мне нужное решенье,

во имя жизни и спасенья,

людского мира на Земле.

Там человечество во мгле

сил тёмных дьявола живёт;

там дьявол в плен взял всех, и вот,

там мир людей на грани краха,

уже готова к казни плаха.

Людского ж мира здесь - венец.

Здесь величайший есть мудрец,

и мне его увидеть надо.

Быть может станет, как награда,

то, что он сможет подсказать,

или хотябы указать,

где мне искать ответ пытаться,

как мир исправить, чтоб остаться

цивилизации людской;

и есть ли ключ какой такой,

который сможет открыть дверь,

в такую жизнь, как здесь теперь".

Когда речь Света прекратила,

то мух наверно слышно б было.

Учтя сей фактор, поняла,

что разъяснить им не смогла,

как прибыла она сюда,

как далека её звезда;

но подвела их к нужной мысли,

и потому в тиши повисли

её последние слова.

Но вот хозяин, как глава

сего семейства, глядя в зал,

чуть-чуть задумчиво сказал:

"Тебе лететь в столицу надо,

ищи ты там след Миарада.

Пешком туда далековато,

и потому мои ребята,

сейчас к гнездовьям птиц пойдут,

для вас там стаю соберут.

Тому дивиться ваше право:

они наш транспорт и забава.

И эти верные нам птицы,

домчат вас прямо до столицы" .

Прошли каких-то два часа,

пока Светлана чудеса

ходя по дому, лицезрела;

ребята сделав своё дело,

вернулись гостью обсуждая.

За ними птиц красивых стая,

летя несла большую сеть;

сеть в очень крошечную клеть,

при том сеть лёгка и прочна,

и в небе чуть-чуть лишь видна.

Все птицы собраны в упряжку,

сеть держат крепко на растяжку,

через хомутики за нити;

их действий слаженность, учтите,

для пассажира - безопасность.

И чтоб совсем внести тут ясность,

скажу, что лишнее в том, страхи;

имели нужный разум птахи.
Не долго Света собиралась,

на тонкой сетке распласталась,

расположившись лицом ниц,

и с высоты полёта птиц,

весь путь, пока она летела,

на мир чарующий смотрела.

Лететь в столицу далеко.

Не поднимаясь высоко,

несла Светлану стая вдаль;

и душу тронула печаль,

ведь и мечтать не может сметь,

чтоб даже в будущем иметь,

подобный транспорт на Земле.

Хоть стань она главой в Кремле,

и всем учёным дай наказ,

напрасный труд, пойдут в отказ,

подобных птиц не сотворить.

И продолжая здесь парить,

на этой сетке, как вся стая,

купала взор в красотах рая.

И этот рай ведь рукотворный.

Ландшафт же всякий: ровный, горный,

но был сплошным бескрайним парком,

диковинным, в наряде ярком.

Куда ни глянь, во все концы:

каскад садов, аллей, дворцы,

в узоры собраны умело;

и красота та сердце грела.

Светлана только удивлялась,

и много раз уж порывалась,

приказ дать птицам на посадку,

но так как их полёт шёл гладко,

и чтоб дела вершить сначала,

она эмоции держала.

Но вдруг по курсу их полёта,

она увидела вдруг что-то,

что глаз буквально приковало.

И Света даже аж привстала,

но, не сумев баланс держать,

вновь улеглась на сеть опять.

А впереди внизу сверкал,

как обрамлённый венцом скал,

километровый бриллиант.

Он, как всего пейзажа франт,

не мог не выглядеть картинно.

Расположившись очень чинно,

на всю округу изливал

лучей тончайших карнавал;

и небо звёздами кропил.

Глаза Светлане так слепил,

что поняла она, в чём дело,

когда вупор уж подлетела.

Светлана не смогла сдержаться,

велела стае опускаться,

и указала место взглядом,

площадку выбрав, почти рядом.

Посадка лишь минуту длилась.

Птиц стая плавно опустилась

у величайшего фонтана.

Точней сказать, что их титана.

Был сложен комплекс из потоков,

с каскадов чаш и водотоков;

от самых малых до гигантов,

из струй как нити, до струй - бантов,

струй - торов, сфер и струй винтов,

одетых в кружево кустов,

прозрачных, как хрусталь, растений.

В одно всё сплёл великий гений.

Всё очень точно разместил,

потоки, струи, так пустил,

что меж собой они играли,

и бриллиант воссоздавали,

коль смотришь с дали, с высоты.

И было верхом красоты

фонтана дивное творенье;

и также верхом вдохновенья,

был труд искусного творца.

Не вид недвижного дворца,

с его узорами, лепниной;

не миг даруемый картиной,

или какой-нибудь скульптурой,

схвативший лишь момент натуры,

где только мёртвый реализм,

а здесь живой был организм.

Он внемлет ветру, свету дня,

из зорь черпает цвет огня,

он свежесть краю придаёт,

он песни струями поёт.

Скульптуры, чаши - всё хрусталь,

блестит, сверкает; и так жаль,

что нет возможности снять фото;

такая дивная работа:

во всём изящество, полёт;

и водных капелек налёт,

прозрачность форм не уменьшает,

лишь только больше украшает,

контрастность, чёткость формируя.

Даже диковинные струи,

не заливают их орнамент.

А постаменты и фундамент,

как бриллианты на оправе;

и будем думать мы здесь вправе,

что ювелир того творец;

его заполненный ларец,

с открытой крышкой - стеной скал,

горой сакровищь так сверкал.

Смотрела Света и в ней вновь,

за всех землян вскипала кровь.

Спросить хотелось ей у Бога:

"Ну почему же так убога,

людская жизнь на всей Земле?"

В дыму, и в саже, и в золе,

течёт там жизнь в грязи, в разврате.

И нет стремления в нас, кстати,

мировоззрение менять;

нет силы воли, чтоб понять,

как наша жизнь бедна реально.

Всё то, ужасно и печально

на фоне здешней красоты;

а даже смелые мечты,

создать такой мир - не для нас.

И бросив взгляд в последний раз,

красы отведав ассорти,

Светлана вновь была в пути.

Красе творений нет предела.

С восторгом Света вниз глядела.

И птиц послушная ей стая,

над очень дивным пролетая,

войдя в роль верного слуги,

шла на повторные круги,

так как Светлана то и дело,

получше разглядеть хотела,

совсем диковинный объект;

когда и Светин интеллект,

не мог найти тому названье;

когда не ясно, толи зданье,

толи ещё шедевр какой,

был создан творческой рукой.

И вдруг пред ней открылся вид,

на строй квадратных пирамид,

простых, без всяких украшений;

их обошёл искусства гений,

внушал величие размер;

а очень скромный интерьер

лежащей возле них округи,

толкал на мысль, что то - подруги,

с родни земного "Чуда Света";

но только здесь строенье это,

наверно больше разов в семь,

и словно новое совсем.

Светлана птицам второй раз,

спускаться вниз даёт приказ.

Не страшно выглядеть невеждой.

Вся одержимая надеждой,

узнать здесь тайну пирамид,

за свои знанья, сбросив стыд,

пошла искать тех, кто у дел,

тех, для кого вопрос сей бел.

Людей встречалось ей не много,

но торной здесь была дорога;

хоть то дорогой назвать сложно,

скорей ковром назвать бы можно.

Она лежала у подножий,

так, чтоб учёный и прохожий,

идя по ней вдоль пирамид,

имел на них прекрасный вид.

Уже у самого начала,

Светлана сразу повстречала,

молодцеватого мужчину,

который, коль судить по чину,

весьма влиятельным здесь был.

Он по соседству близко жил,

и для него была работа,

уход за всем тут и забота.

Предложив Свете с ним пойти,

он сразу, тут же по пути,

понять пытаясь, кто она,

что хочет знать, на что вольна,

сперва повёл с неё свой спрос,

и за вопросом гнал вопрос.

Узнав что нужно, он потом,

когда пришли в огромный дом,

(по виду тоже пирамида),

переключился на роль гида.

Он пояснял ей, что к чему;

и видно нравилось ему,

что его слушают внимая.

Светлана ж, часть лишь понимая,

(другая часть сплошная муть),

смогла осмыслить только суть,

что пирамида как учитель,

для интеллекта - усилитель,

даёт возможность стать мудрей.

На верх поднявшись, встань на ней,

так, чтобы в фокус мозг попал,

и луч светила, как кинжал,

направлен был к ядру планеты.

Возможно же конечно это,

когда в зенит оно придёт,

ось пирамиды совпадёт,

с прямой пронзающей центра

светила и Пассад ядра.

И их энергии струя,

в тебе усилит твоё Я.

Тебя энергией омоет,

твоей душе портал откроет,

с вселенной углубляя связь;

и будет прочной эта вязь.

Мысль станет очень глубока,

умелой будет и рука.

Тот луч тебя омолодит,

здоровье даст и оградит

от плотских, низменных желаний,

омыв потоком высших знаний.

А здесь у них ведь каждый день,

светило в точку ложит тень;

любой здесь житель, войдя в транс,

может пройти такой сеанс.

Всё больше Света понимала,

пока хозяину внимала;

пришла и мысль в конце концов,

что долголетие жрецов,

глубоких знаний их секрет,

всё объяснял его ответ.

Как Свету он не уморил,

ведь ещё долго говорил;

ему бесспорно было лестно,

что ей, всё это, интересно.

Поняв, что Света - это клон,

ей даже не предложил он,

остаться, чтоб сеанс пройти;

И Света вновь была в пути.

Десятый день прошёл почти,

а Света всё ещё в пути.

Она нисколько не устала,

и хоть, конечно же, не знала,

как далеко ещё лететь,

но чтобы лучше рассмотреть,

очередное Чудо Света,

не оставляла без ответа,

вопрос: "Что это там под ней,

в сиянье слепящих огней?"

и остановки совершала;

ни что их делать не мешало;

а сколько раз уже садилась,

на третий день со счёта сбилась.

Когда уж к ночи день склонился,

на горизонте появился,

объект, как конус идеальный,

красы какой-то не реальной.

Он рос по мере приближенья.

Восторга в Свете - наважденье.

Сомнений в ней не оставалось,

она к столице приближалась.

А конус рос, и рос, и рос!

И неуместным стал вопрос:

"Каких размеров будет он?"

Ведь бок его, вернее склон,

в обзор Светланы не вмещался,

а верх буквально упирался

в уже пригашенное небо.

И серой массою он не был,

и не огнями он светился

- горою яхонтов искрился.

Он в основании - аркада.

Искать вход в город здесь не надо,

войдёшь с любой ты стороны.

В него дороги не нужны.

На входах нет дверей, ворот.

В нём не живёт совсем народ!

Столица это - потому,

что здесь есть ключик ко всему.

На всей планете: ни завода.

Всё то, что нужно для народа,

воссоздаётся только здесь;

придёшь - возьмёшь, ведь всё тут есть.

Приходишь, делаешь заказ;

и ты не ждёшь, буквально враз,

получишь то, что тебе надо;

при этом, вовсе не со склада,

(складов конечно же здесь нет),

а будет создан твой предмет.

Программа робот - высший спец,

лишь укажи ей образец,

она моментом всё настроит,

предмет из атомов построит.

На всё в программе есть каталог,

на всё найдёшь в нём и аналог,

не только лишь оригинал.

И на планете каждый знал,

что можно делать, что преступно,

здесь просто каждому доступно,

любую вещь себе создать,

её всего лишь нужно знать;

и подключив свой мозг к системе,

процессами владеешь всеми.

Устроен город очень сложно,

но заблудиться не возможно.

Домов нет, улиц, магистралей;

он состоит весь из спиралей,

прозрачных круглых помещений,

стартуя снизу со смещеньем,

уходят ввысь сужаясь плавно.

Во всей конструкции же, главно,

что скреплено всё радиально,

изящно и оригинально.

Ходы лифтов, как паутина;

и впечатляет вся картина,

своей воздушностью строений,

функциональных помещений.

Проходы все - пневмолифты,

по ним как птица летишь ты.

Нет ни кому ни в чём отказов,

кругом идёт приём заказов,

простых на нижнем этаже,

а коль сложней, то вверх уже;

и чем сложней, тем выше-выше,

за очень сложным, вверх под крышу.

Проблему ж если решить надо,

то мчишься в офис Миарада.

Он в пике всей этой махины,

он пульт и мозг её машины.

Отсюда в даль по всей планете,

лежат в грунтах доставки сети;

а ещё глубже сеть отходов,

отходы гонит от народа;

они реактором дробятся,

и в виде атомов хранятся;

когда же что-то создаётся,

то на сырьё там и берётся.

Потом, узнала это Света,

пока ж не ведая ответа

на самый главный свой вопрос,

набрав проблем побочных воз,

она вошла в столицу мира,

в котором близок был час пира,

живого рая для людей,

где нет несбыточных идей.

Чтоб здесь смотреться как клиент,

проводит свой эксперимент:

поднявшись где-то уж на треть,

Светлана хочет посмотреть,

удастся ль ей создать цветок,

направив мысленный поток

на сканер пульта "сделать это".

Сознаньем видя образ, Света

командной кнопки "пуск" коснулась,

и к нише выдач повернулась,

где неожиданно для глаз,

уже возник её заказ.

Светлану оторопь взяла;

когда ж к окошку подошла,

цветок в горшочке забирала,

то слёз своих не удержала.

Пред ней была совсем живая,

в росинках, розочка земная.

Забрав её, прижав к груди,

не видя, что там впереди,

подъём продолжила с цветком,

а горло долго давил ком.

И вот она там, где ей надо.

Заходит в офис Миарада,

она вся нерв, почти не дышит,

и над собою четко слышит

приятный голос без раската:

"Меня не будет до (и дата)".

Светлана же не торопилась,

и прямо там расположилась.

Слегка лазурное свеченье,

лилось потоком в помещенье,

из бездны центра потолка.

Подъуспокоившись слегка,

Светлана тупо осмотрелась.

Сидеть и думать не хотелось.

Без всяких мыслей Света встала,

и побрела по кругу зала.

По всей стене кольцо экранов.

Смотря на них, не строя планов,

и сделав уж десятый круг,

она наткнулась взглядом вдруг

на то, что тут один экран,

как ниша в тьму; и зреет план:

ей нужно с ним войти в контакт;

экран - зрачок, хотя не факт,

попытка лишнею не будет,

а права ль в том, пусть Бог рассудит.

Ещё не зная, как начать,

Светлана стала изучать,

отдел пульта, что под экраном.

Не сомневалась она в главном:

здесь разобраться будет можно,

но только крайне осторожно,

нужно искать подход к сему,

вдруг тут запрет, и ни кому,

нельзя то, кроме Миарада.

Но Свете было очень надо.

Нужда была на самом деле:

ждать Миарада три недели,

как голос ей сказал при входе,

при том что время уйма вроде;

Светлане всёже не хотелось.

В башке сомнение вертелось,

что дело будет идти гладко,

что быстро вскроется разгадка,

ключа для мозга на Ниту,

что Миарад ей тайну ту,

отдаст, не взявши кучи дел;

вдруг сложен в том её удел.

Сомненья в Свете были в том.

И стоя здесь перед пультом,

она решилась, так сказать,

весомый козырь поискать.

На пульте ж, сенсоров аж туча,

но смелость Светы всёже круче.

Большая клавиша одна,

она весь пульт включать должна.

Светлана смело её жмёт.

И вот в душе как во рту мёд.

Пульт очень мягко подсветился,

лючок под клавишей открылся,

и появился лёгкий фон;

как будто где-то микрофон,

воспринимал шум взмахов крыл;

шуршащий звук ритмичным был,

то появлялся, то терялся.

Экран как был, так и остался;

ни что в экране не менялось.

Светлана думая, терялась:

что делать дальше, что давить,

как ей экран-то оживить.

Мгновенья принялись бежать.

Уже решив, что ей нажать,

Светлана руку подняла,

и в первый миг не поняла,

кто ей сказал:"Привет вам друг!

Каких пришли просить услуг?

И вы представьтесь для начала".

Очнувшись, Света отвечала:

"Пришла я видеть Миарада,

с ним пообщаться очень надо.

Я человек другой планеты,

хочу найти у вас ответы,

на очень важные вопросы.

Я не могу вести расспроса,

не видя вас перед глазами.

Когда увидимся мы с вами?"

Он отвечал: "Вы гость у нас,

план личных дел сменю для вас.

Что вы сказали, это лестно,

но ещё больше интересно,

узнать кто вы, и как вы к нам,

надеюсь быть полезным вам.

Меня там ждите, утром буду,

мне далеко лететь отсюда".

И голос смолк, а пульт погас.

Собой гордясь в который раз,

поняв, что фона не слыхать,

пошла Светлана отдыхать.

На длинных стойках в центре зала,

изящно капсула стояла,

по форме - шар, но с плоским днищем,

была уютнейшим жилищем;

имела несколько отсеков,

для разных функций человека.

Светлана спальню в ней нашла,

в постель из трав живых легла.

Чуть слышно музыка звучала,

а Света план свой намечала:

что говорить, как убеждать,

заветный ключ-пароль ей дать.

Поймёт однако Миарад,

что на Ниту попав назад,

она отдаст Каргулу ключ.

И мысль её уже средь туч,

подбитой птицей заметалась.

Ей лишь надеяться осталось,

что отобьётся, и потом,

из боя выйдет со щитом.

Скрывать здесь что-то не хотелось,

а в голове её вертелась

ещё не ясная мыслишка,

что будет всё-таки уж слишком,

с Каргулом в честную играть,

а тут, избавь Господь, соврать.

И вот решимости полна,

что здесь она будет честна,

а обхитрит потом Каргула,

Светлана в пять минут заснула.

На город утро свет пролило.

Светлана встала. Надо ж было

преодолеть аж пол Вселенной,

чтоб так вот выспаться отменно:

царила лёгкость во всём теле,

и жилки в мышцах сладко пели,

Светлана будто бы парила,

душа же с Богом говорила,

и обещала не грешить;

хотелось что-то совершить,

такое, в чём любви частица,

что будет звёздочкой искриться,

в огромной куче добрых дел;

и в этом главный твой удел.

Ещё не зная чем заняться,

она решила прогуляться,

по маршу верхнего кольца.

Но лишь спустилась вниз с крыльца,

из жилой капсулы к пультам,

то видит в главном кресле там,

сидит не Аппалон красавец,

а седовласый хрупкий старец,

немного в сгорбившейся позе,

лицом вплотную к её розе;

её ж узрев, расправил плечи,

поднялся, двинулся навстречу.

Она ж напротив, сразу встала,

став героиней пьедестала,

как превратилась в монумент,

окаменев в один момент.

Но пробежали лишь мгновенья,

и одолев оцепененье,

Светлана старцу улыбнулась,

чуть-чуть в приветствие нагнулась,

потом поправив своё платье,

раскрыла руки для объятья.

Он, этот жест её, понял,

и подойдя, легко обнял.

Лишь уже мягко отстраняясь,

и очень добро улыбаясь,

но как-то громко, на весь зал,

приятным голосом сказал:

" Я Ваш слуга душой и телом.

Неважно то, с каким Вы делом,

явились другом на Пассад,

буду признателен, я рад,

и Вам готов я услужить,

и предлагаю здесь Вам жить,

не ограниченно ни в чём.

Надёжным буду Вам плечом,

чтоб было Вам тут всё приятно,

чтоб убывать от нас обратно,

Вам уже врятли захотелось,

чтоб всё, что нужно Вам, имелось".

Опешив Света лишь сначала,

уже спокойно отвечала:

"Чтоб Вы меня понять смогли,

скажу, я клон, мой дух с Земли.

планеты Солнечной системы.

Ниту подобна ей, и все мы,

неповторимы и отличны,

однако всёже идентичны,
как существа, нитуиянам

своим опаснейшим изъяном:

в нас сущность, что зовётся зверь,

всё больше верх берёт теперь,

избрали к Дьяволу дорогу.

И наш мир стал не нужен Богу,

уж через чур глубок стал грех,

забрал уж дьявол души всех;

Бог час расплаты не отложит,

и скоро мир наш уничтожит.

Но всёже есть шанс нас спасти,

и я здесь чтоб его найти.

Мне интересен тот аспект,

что на Ниту есть Интеллект,

который держит связь с Вселенной.

Надеюсь, он мне непременно,

подскажет, как спасти землян,

как вынуть с душ людских изъян;

каким быть должен их предлог,

чтоб выжить шанс, оставил Бог.

То для меня в завесе туч.

Мне нужен к Интеллекту ключ.

Его вы знаете один.

Вы Интеллекту господин.

Каргулу файлы не доступны,

его все помыслы преступны;

и он от Вас только скрывает,

что тоже ключ иметь мечтает.

А я для вас здесь не опасна,

и верится, что не напрасно

с подобной просьбой прибыла,

и с Вами искренна была".

Пока Светлана говорила,

он улыбался очень мило;

когда же Света замолчала,

он отвернул лицо сначала,

потом улыбка улетела,

и сделал жест ей, чтобы села.

А сам стал взад - вперёд ходить,

пытаясь видно рассудить,

по силам ли задача эта,

и так ли искренна уж Света.

Минуток пять он так ходил,

потом вдруг встал, заговорил:

"Зачем Вы прибыли понятно,

но на Ниту попасть обратно,

возможно лишь дождавшись Нэру.

к тому ж, с Каргулом встав к барьеру,

Вам сложно выиграть дуэль.

Иначе эта Ваша цель,

умрёт как весь напрасный труд;

не лучше ль Вам остаться тут,

не гостьей быть, а навсегда.

Меня избавите тогда,

Вас отпускать к Каргулу в пасть,

легко там можете пропасть.

Нет, Интеллект Вам даст сеанс,

но только есть один нюанс:

когда сеанс Вы проведёте,

от туда врятли уж уйдёте.

Вы только сами посудите:

Вы ключ Каргулу не дадите.

И что он сделает тогда?

Вас не отпустит никогда.

Там будет вечно Вас держать,

и будет Вам не угрожать,

а подвергать начнёт Вас пытке,

тогда узнаете в избытке,

его "заботу", "доброту",

всю "прелесть" жизни на Ниту.

Пока не знаю я как быть,

попробую я сам добыть

ответ: как Вам спасти землян,

как в них исправить тот изъян,

который в них растёт как зверь,

и закрывает к Богу дверь.

А Вы пока у нас гостите,

и всё ж подумайте, решите,

какой есть шанс на то у Вас.

Быть может Бог Вас просто спас,

так дав возможность послужить,

и здесь жизнь хочет предложить.

Для Вас здесь полная свобода.

Здесь, поживите средь народа;

пока ж общаетесь, живёте,

быть может, что-нибудь найдёте,

что сможет делу подсобить,

что вдруг подскажет, как вам быть.

Теперь же Вас здесь оставляю,

когда вернусь, ещё не знаю,

но если вдруг найду ответ,

то тут же Вам пришлю привет".

Он, поклонившись, удалился.

Их разговор и час не длился,

но и за это время Света,

смогла понять, что их планета,

не будет знать бед никогда,

здесь Бог - Заветная звезда.

Бежало время. Дни летели,

не приближая Свету к цели.

Она узнала очень много,

но только каждая дорога,

какою б Света не пошла,

к заветной цели не вела,

лишь удивляла чудесами.

Светлана каждый раз часами,

их изучала и вникала;

а красотою всё сверкало,

во всём и замысел и стать,

и не могло, чтоб не сверкать.

Не мало дней уже промчалось,

с людьми чудесными общалась,

всем любоваться не устала;

и между прочим разузнала,

как создают они дворцы.

Тут все в строительстве спецы.

Их способом - всё строить можно,

его понять совсем не сложно.

Вы посудите только сами:

всё собирается слоями,

и каждый слой как пазл тонкий.

бывает он почти что пёнкой,

а материал при том любой,

слои же крепят меж собой

посредством шпилек, хаотично;

все элементы идентичны,

отличен край лишь лицевой,

у каждого рисунок свой;

орнамент стен он создаёт,

и в нём фантазии полёт;

к тому же гамму цвета, тон,

слагаясь, тоже дарит он.

Трудолюбив тут весь народ,

и качество самих работ,

во всём лишь только на "отлично";

в пейзаж вписавшись гармонично,

всё оставляло впечатленье,

но главным было всё ж общенье.

А пообщавшись уж не мало,

Светлана чувствовать вдруг стала,

что ей в том что-то не хватает,

разгадка ж призраком витает,

и осознанью не даётся;

Светлане ж только остаётся,

пока, то чувство, лишь терпеть.

Однако стала она впредь,

стараться нить в том ухватить,

и продолжая там ходить,

общаться, вдруг себя поймала,

на том, что очень часто стала,

не роясь глубоко в причинах,

во всех встречавшихся мужчинах,

искать хоть что-то Миарада.

Зачем ей это было надо,

она ещё не понимала,

но в беспокойство всёже впала,

что он вестей не присылал,

как в бездне космоса пропал.

И уж под вечер каждым днём,

лилейно думала о нём.

В ней стала вспыхивать кручина,

сгорала ж быстро, как лучина.

Однако всёже наконец,

как мыслей всех о нём венец,

за эти долгие скитанья,

пришло к Светлане осознанье,

что он мужчина - идеал.

И если б ей он мужем стал,

она б с ним счастливо жила,

Но жизнь её почти прошла,

любви она не испытала,

всё потому что не встречала

мужчины, с духом посильней,

чем дух, что был, на тот миг, в ней.

Теперь же, как судьбы препон,

под старость, здесь нашёлся он.

Он предлагает ей остаться,

но жить здесь, чтобы лишь встречаться,

она конечно не согласна.

И понимала Света ясно,

что от него чувств не дождётся,

а потому ей остаётся,

продолжить миссию свою;

остаться ж жить, в этом раю,

как видно: не её дорога,

дано ей быть слугою Бога;

она закончит, что хотела.

А к Миараду чувство - грело,

и ей приятно было это;

но понимала всёже Света,

что здесь она ведь, не она;

и в небе Нэру уж видна.

Пора в столицу возвращаться,

чтоб с Миарадом повстречаться.

там Миарада был причал,

и он придёт, раз обещал.

Смогла Светлана рассчитать,

как ей туда не опоздать,

ещё к тому ж ей предстояло,

домчаться вовремя и к скалам,

где ждал конечно гравилёт,

чтоб вновь забрать её в полёт,

и на Ниту назад вернуть,

возможность дать опять рискнуть

сразиться с монстром силой духа;

пока ж сказав себе: "Ни пуха",

всё для себя уже решила,

назад в столицу поспешила.

В душе Светланы было тяжко.

Из птиц воздушная упряжка,

несла её назад в столицу.

Хоть новых знаний в ней сторицей,

но все они были не теми,

и пользы в Светиной проблеме,

от этих знаний ни на грош;

однако есть надежда всё ж,

что ей поможет Миарад.

Встречал её столичный град,

своим салютом красоты,

и опустившись с высоты,

на верх пошла Светлана сразу.

Всё в удовольствие здесь глазу,

на всём лежит красы печать;

и не надеясь повстречать

тут Миарада в день прилёта,

решила так: теперь забота,

чем ей заняться в ожиданье.

Когда придёт он на свиданье?

Есть у неё ещё дня три.

Вдруг слышит Света, что внутри,

в его открытом кабинете,

уж кто-то есть; и сразу к Свете,

надежда сладкая идёт,

что он её наверно ждёт.

Она вошла, взгляд по пультам,

а он и впрямь уже был там.

Он из-за пульта сразу встал,

пошёл навстречу через зал;

и подойдя к Светлане он,

красиво сделал ей поклон;

затем взяв под руку Светлану,

подвёл к рабочему экрану.

Экран светился, но был пуст.

И вот, с улыбку льющих уст,

как груз снимая с его плеч,

к ней полилась такая речь:

"Я много думал, как Вам быть,

к проблеме вашей, где добыть,

всё разъясняющий ответ,

и год прошёл - ответа нет.

Во мне большое опасенье,

что нет уже пути к спасенью,

людского мира на Земле.

О том все мысли как во мгле,

не вижу ясности картины.

Наверно вы уже бессильны,

там в бездну бег остановить,

и ни какой подсказки нить,

греха лавину не удержит.

Велик ваш грех, и Бог отверг же,

возможность дать ещё вам срок;

чтобы пройдя греха урок,

вы возвратились снова к Богу.

Я не нашёл к тому дорогу.

Вам предлагаю здесь остаться.

Но Ваше право попытаться,

поймать удачу на Ниту,

и здесь наглядно на посту,

я покажу как нужно Вам,

работать с Интеллектом там.

Проблемы в том, нет никакой.

Пароль не нужен. Вы рукой,

сжав пальцы накрепко в кулак,

вот тут надавите, вот так.

Рука в экран уйдёт на треть.

И нужно Вам потом смотреть,

как поменяет он свой цвет.

То будет Вам его ответ:

коль станет нежно голубой,

то Интеллект готов с тобой,

работать по всему аспекту.

Коль чёрный - доступ к интеллекту,

тебе закрыт. Разжав ладонь,

вынь руку сразу, а то бронь

её скуёт внутри экрана.

и это будет уж не рана,

без отсеченья не уйдёшь,

назад уж руку не вернёшь.

Поход туда будет напрасен,

коль мир души твоей ужасен.

Мозг важных файлов не откроет,

работу так с тобой построит,

чтоб ты усилиться не смог.

и ни какой уже предлог,

не поменяет в нём решенья.

В том потерпел Каргул крушенье,

когда его я там оставил;

он сразу же себя прославил,

как тёмных мыслей существо,

а делал вид - он божество

и добродетели и чести,

в ком нет ни хитрости, ни лести.

Каргул - чудовище, но всёже,

в нём очень сильный разум тоже.

и потому-то он опасен,

и мир вокруг него ужасен,

в нём сложно жить, легко пропасть.

Но самый страшный монстр - власть.

Она сожрёт любую душу,

в ад превратит моря и сушу;

ей нужен пленник - интеллект,

он её лакомый объект.

Коль власть весь разум поглотит,

то тут же, сразу прекратит

существовать людской весь мир;

мир зверя будет править пир.

Нельзя давать совсем власть людям,

всегда подвластны бесу будем.

Каким б ты ни был изначально,

всегда закончится печально,

твоё владенье правом власти,

не станешь ты горнилом счастья

для подчинённого народа.

Тебя в духовного урода,

власть непременно превратит.

Власть никогда не запретит,

вселиться бесу в душу вашу.

Испив однажды власти чашу,

любого к ней будет тянуть;

любой изменит свою суть,

так, как прикажет ему Бес.

И не бывает в том чудес.

Чудовище - любая власть,

и ненасытна его пасть.

Не власть, а Господа закон,

один для всех! И правит он.

Для всех людей любых планет,

на жизнь другого права нет!

И выбор в том только один:

ты - зверь, иль дух - твой господин.

Что изберёшь, к тому дорога.

Земля же, видимо, для Бога,

нужна, лишь как духовный сад;

и грех с неё, сметёт он в ад.

Греховный выбор ваш осудит,

и строить мир зверей не будет.

Не знаю я - как вам помочь.

Для Духа там у вас уж ночь.

Как Вы поступите - не знаю.

А Вам же, снова предлагаю

остаться жить здесь на Пассад.

Отбыв на Землю же назад,

Вы прекращаете жизнь в теле.

Скорей всего на самом деле,

и на Ниту Вы не найдёте,

шанс мир спасти ваш, и уйдёте

по суду Господа в астрал.

Я если б точно это знал,

нашёл б, на что в душе нажать,

чтоб на Пасссад Вас удержать,

да и не только убежденьем.

Теперь же всёже, с сожаленьем,

но вынужден Вас отпустить.

Я не смогу себя простить,

коль шанс вам всё-таки даётся.

Мне ничего не остаётся,

кроме напутственного слова:

я понимаю, что Вы снова

сюда конечно не вернётесь,

притом не важно, что добьётесь,

иль не добьётесь своей цели.

но я желаю, чтоб летели

отсюда Вы к своей победе.

И с Интеллектом там в беседе,

Вы с пользой время провели,

чтоб для себя ещё смогли

узнать полезное хоть что-то.

Прощайте, радости полёта".

Обнял её и вышел вон.

И в том, как сделал это он,

с какой-то долею сомненья,

его почувствовав смятенье,

она увидела, что в нём,

душа вдруг вспыхнула огнём.

И что б огонь тот погасить,

не стал Светлану он просить,

здесь на беседу с ним остаться,

а поспешил тот час расстаться.

Чтобы остыть от чувств хоть чуть,

собралась Света тут же в путь,

и день отлёта ждать не стала.

Столицу Света покидала

и с сожаленьем и спеша.

Её горящая душа

летела в небе и парила,

Светлане просто сладко было.

Всех нервов струнки тихо пели,

и как-то даже тело грели.

Лишь вспоминала Миарада,

рождалась странная бравада;

при мысли ж, о его смятенье,

приливом шло в неё волненье,

тянуло душу на кураж.

Но отгоняя эту блажь,

Светлана думала о деле.

И дни полёта пролетели.

Прибыв к дворцу вблизи у скал,

в которых Свету точно ждал,

надёжно скрытый гравилёт,

свой завершила перелёт;

птиц стаю с сетью отпустила,

и глядя вслед им загрустила.

С Пассад прощаться не хотелось.

В башке назойливо вертелась,

эгоистичная мыслишка:

останься здесь, здесь счастье близко.

Всё тело, ватным став, поплыло,

и горло спазмом задавило.

Но всё ж, сглотнув сдавивший ком,

Светлана в лес пошла пешком.

Дорогу помнила она.

Учтя тот факт, что ей нужна,

и скрытность тут и осторожность,

чтоб исключить в пути возможность

случайных встреч решать проблемы,

она старалась, как и все мы,

держатся там, где лес был гуще.

Но даже здесь, бес вездесущий,

сумел Светлане подсолить.

Когда уж день закончил лить

на почву свет сквозь гущу крон,

и был готов погаснуть он;

когда уж в небе Нэру плыла,

и Света к скалам подходила,

мужчину нос в нос повстречала.

Он на неё смотрел сначала,

как смотрят на вдруг вскрытый клад.

Потом попятился назад,

чтоб осмотреть со стороны,

когда все ракурсы важны,

чтоб сделать лучший в жизни снимок.

И вдруг затем каскад ужимок

на лик его вопрос загнал,

он растерялся и не знал,

о чём спросить, и что сказать.

Но всё ж, желая показать,

что встречей он не ошарашен,

и чтобы был сей факт подкрашен,

галантно Свете поклонился,

немой улыбкою расплылся.

У Светы ж, мысль одна витала:

его мне только не хватало;

он здесь один, с ним ни кого.

И Света. прямо на него,

пошла тихонечко ступая,

собравшись будто рысь какая,

как к жертве движется питон.

Но очень добро глядел он,

и продолжал ей улыбаться,

не мог её он испугаться,

здесь на Пассад не ведом страх.

Светлана видит то, что в прах

сгорела выходка её.

Не ловко, стыдно ей стаёт;

не вольно вышло то и глупо.

Он видно впал б скорее в ступор,

чем испугался б и сбежал.

Он просто в плечи шею вжал,

и головой потряс слегка;

а его правая рука

к Светлане плавно потянулась,

в рукопожатие замкнулась.

Светлана как бы извиняясь,

загладить свой конфуз стараясь,

его ладонь, взяв, потрясла,

не отпустив, произнесла:

"На небе звёзды уж как свечи,

не ожидала я здесь встречи.

Вы умудрились заблудиться,

иль, как и я, уединиться

решили в этом пустом месте?

А если так, давайте вместе,

спина к спине враз повернёмся,

не глядя, тихо разойдёмся".

Однако он, всё улыбаясь,

быть очень вежливым стараясь,

ответил ей вполне понятно:

"Я здесь по делу. Мне приятно,

увидеть, что тут люди есть.

Вы в этом первая мне весть.

Но я надеюсь скоро тут,

дорожки торные пройдут.

Задумал я одну задумку".

И сунув руку в свою сумку,

достал рисунок на холсте.

"Пока это в моей мечте.
Не быстро будет то, не скрою,

но я уверен, что построю,

здесь в этой каменной глуши,

общедоступный храм души.

Чтобы из скал он в небо взвился

чтоб красотой в фасад струился,

беря из хаоса начало;

чтоб в нём как муза мысль звучала;

чтобы любой, кто здесь бывал,

вслух, словом душу изливал".

Светлана дом свой не забыла,

и первой мыслью её было,

что то, подобье церкви нашей,

быть может лишь солидней, краше.

Но когда холст он развернул,

то Свету вновь в их мир вернул.

Дворец смотрелся фантастично.

хор всех пропорций на отлично;

и линий формы, и детали,

дворец волшебно украшали.

Пейзаж из скал играл роль фона,

а храм, как раструб патефона,

так хитро краем раскрывался,

что как из неба, в грунт сливался.

Рисунок сделан был чудесно,

и всё, то, было интересно,

но Свету время поджимало;

и она вроде бы внимала,

словам его негромкой речи;

однако стал давить на плечи,

груз осознанья, что пора

ей уходить, что та нора,

вернее тайный переход,

уже откроется вот- вот.

Из здешних знать никто не должен,

что скрытый путь к Ниту проложен.

Ей нужно срочно уходить.

Не став особенно мудрить,

чтоб незаметно взять и скрыться,

сказав, что нужно отлучиться,

а он, коль хочет, подождал,

пошла и скрылась среди скал.

В нём может то родит обиду.

Светлана, лишь уйдя из виду,

пустившись чуть ли не бегом,

уж в направлении другом,

спешила в каменный обвал,

где вероятно уже ждал,

посланник - робот с гравилёта,

для совершенья перелёта,

в мир зверя - монстра на Ниту.

А тот там впрямь был на посту.

Всё потекло обратным ходом.

Весь быт с искусственным народом,

для Светы стал не интересен.

В душе уж не было тех песен.

что от красот Пассад звучали.

Полёт шёл скучно, и вначале

Светлана заперлась в салоне;

и на его безликом фоне,

то, что Пассад дала увидеть,

весь мир Ниту рвалось обидеть,

как мир ущербный, без красот,

как падший мир, мир без высот

искусства, мысли и таланта.

Пассад, в сравненье - вид атланта,

а мир Ниту - уродец жалкий.

Каргул же в нём играл роль палки,

необходимой для житья,

как воспитатель и судья;

насильем мир свой украшал,

чем сам там жил, то, всем внушал.

Как можно жить так, без мечты,

без веры в силу красоты.

Не интересно, в самом деле.

Когда ж на Нэру прилетели,

пред тем как выйти прогуляться,

зашла к пилотам пообщаться.

Сидеть одна, она устала,

а тут войдя, вдруг услыхала

ответ к загадке из их уст:

был ли всегда мир Нэру пуст,

и почему здесь жизни нет.

И неожидан был ответ.

Жизнь на Ниту сперва развилась,

затем на Нэру поселилась,

а на Пассад потом ушла,

и там всё лучшее нашла:

пути к духовной чистоте,

любовь к труду, как путь к мечте,

найдёт суть мира через веру;

и уж потом покинет Нэру.

Не потому что плохо тут,

теперь здесь люди не живут,

а так как с очень давних пор,

Пассад с Ниту был уговор,

что тут пусть будет лишь мир флоры,

и чтобы даже просто споры

об этом больше не возникли.

К тому давно все попривыкли.

Пока всё чинно шло и гладко.

А гравилёт их, здесь посадку,

в одной лишь точке совершает.

Они запрет не нарушают,

из гравилёта не выходят,

по травам девственным не бродят.

Она ж нарушила запрет!

Есть оправданье ей иль нет?

То, что она о том не знала,

для оправданья будет мало,

так как в процессе перелёта,

она ушла из гравилёта,

на их протесты не взирая;

пообошла почти пол края

без их согласья, самовольно.

И стало Свете стыдно, больно,

за наши правила поступков.

Что скажешь тут? Покинув рубку,

в салон опять уединилась,

и долго - долго там молилась.

Себя принудив к заточенью,

отдав дань воле и терпенью,

опять затворницею стала,

и свой салон не покидала.

Теперь назад, на всём пути,

уж не боясь сума сойти,

весь путь в салоне и седела,

однако всёже найдя дело.

Она взялась писать роман.

Герой монах. Оставив сан,

он в дань судьбе отдал покой,

чтоб строить собственной рукой,

под вихри множества идей,

такое общество людей,

в котором злоба не родится;

в котором можно жить, трудиться,

не опасаясь, без оглядки.

Такие будут в нём порядки,

что души вех людей устроят.

Мир справедливости построят

без разделяющих заборов.

Не будет в нём делёжных споров.

Закон для всех, и он один:

ты своей жизни господин.

Не нужно в нём всех пунктов прочих,

живи где хочешь, и как хочешь.

Твои поступки - твоя слава.

Ты не имеешь только права,

другому делать вред и боль,

бросать в людские раны соль;

и экологии вредить.

Всегда ты должен находить,

во всём решение такое,

что не ударит в мир покоя,

природы и других людей.

И нет тогда тебе судей.

Уйдя душой в мир романиста,

Светлана грех забыла быстро;

да и сама планета Нэру,

не стала звать её к барьеру;

проступок этот ей простила,

будить в Светлане прекратила,

к своим красотам интерес.

Ушла Светлана в новый лес;

ей тёмным лесом было дело,

писать роман, однако смело

в его трущобы погрузилась,

лишь попросив у Бога милость.

Дебют давался трудновато;

звучал текст как-то скуповато,

в нём было мало украшенья;

но постепенно вдохновенье,

её усердие нашло,

и дело в творчестве пошло.

Хоть непрерывно не корпела,

роман закончить всё ж успела.

Слова последние слив в строчку,

поставив жирно-жирно точку,

осознаёт Светлана тут,

что это был напрасный труд;

ей было жаль его в том плане,

что не прочтут роман земляне,

никто наверно не прочтёт.

Каргул же точно не сочтёт

необходимым читать это.

И вот почувствовала Света,

что гравилёт стал тормозиться,

чтоб мягко-мягко опуститься,

к дворцу, где ждёт её теперь,

Ниту хозяин - жуткий зверь.

Гл - 7

Каргул шёл медленно по парку.

Был ранний час, ещё не ярко,

лились из крон лучи светила.

Каргулу как-то жутко было.

С тех пор, как гостья улетела,

не мог найти себе он дела,

такого, чтобы им увлечься.

Каргул готов был уж отречься

от жизни ровной без хлопот.

Его теперь наоборот

тянуло в омут новых дел.

Его зудело, он хотел

заняться чем-то непривычным,

чтоб рвать - метать, быть энергичным.

Но только шло вокруг всё гладко,

ни что не портило порядка,

который он установил.

И он его теперь бесил.

Всё раздражало, надоело,

и мозг его теперь всецело,

был занят мыслью: почему

теперь покоя нет ему.

Жил беззаботно и игриво,

и вот зажглась вдруг перспектива,

мир всей вселенной подчинить;

нет, не хотелось б схоронить,

такую сладкую идею.

Представить только: я владею,

безмерной силищей такой,

что просто так. могу рукой,

хоть где любого придушить.

О! Как чудесно будет жить.

Своею властью всё накрою,

такие игрища устрою,

каких ещё не ведал свет.

И то свербит, покоя нет.

Здесь на Ниту теперь мне плохо.

Я б Миарада в скомороха,

навечно сразу б превратил.

Он мне сполна бы заплатил,

за то, что я пред ним так глуп;

нашёлся гений, мира пуп.

Ещё посмотрим, кто умней,

пусть только ключ доверит ей,

этой пришелице с Земли;

хоть бесы б там ей помогли.

Не важно, что ей это гадко.

И стало так Каргулу сладко,

что аж язык повис как жало.

Каргула просто распирало;

казалось, что до цели шаг;

и только время теперь враг.

Оно же будто как назло,

замедлив бег, теперь ползло.

Вдруг подошёл к нему гонец,

соглядатай - душ мутных спец,

чтоб доложить о ходе дел.

Каргул от злобы зашипел;

такой был кайф, и он разрушен,

такой ход мысли был нарушен!

Не став менять оскал лица,

решил он выслушать гонца,

и разрешил ему начать.

А тот, такое стал вещать,

что у Каргула мозг вскипел,

от перспективы срочных дел.

Гонец докладывал ему:

"Мне удалось быть самому

свидетелем речей крамольных.

Теперь в лесах твоих раздольных,

таясь, повсюду стал ходить,

чтоб в твоих подданных будить,

весьма опасные мыслишки,

какой-то Холо. Он парнишка.

И хоть он юн ещё весьма,

но занимать ему ума

не у кого уже не надо;

и скоро с ним не будет слада.

Его речей опасен слог.

Он утверждает, что есть Бог,

что Бог, как сила, миром правит;

что Бог и вас, Каргул, поставит,

возле предсмертного столба;

что намечалась всем судьба

не эта их, совсем иная,

что Холо точно это знает;

что создал Бог их не зверьми,

а чтобы быть им всем людьми;

и кто есть люди разъясняет.

То разъясненье впечатляет.

Он собирает свою стаю,

и стая быстро нарастает.

Не вникнуть в то, для Вас смертельно.

Они идут таясь, раздельно,

но соблюдают курс пути

и Холо знает, как пройти,

по лабиринту в цитадель,

покончить с Вами - его цель".

Каргул хоть твёрд, всегда бесстрашен,

но был докладом ошарашен.

Не дав команды ни какой,

он возвратился в свой покой.

На слугах зло не стал срывать,

пошёл улёгся на кровать,

стал думать, пялясь в потолок:

хороший сделан мне урок,

пока на лаврах почивал,

судьба готовила обвал,

системы, что лелеял он;

за это низкий ей поклон.

Ведь только что хотел борьбы,

и вот подарочек судьбы.

Не буду я пока спешить,

задачку надо бы решить.

Но тут скорей всего дилемма:

где сбой дала его система,

как мог возникнуть в ней изъян,

что появился сей смутьян.

Как видно парень не простак,

раз создаёт людской кулак;

бунтарских дел видать умелец.

Он тоже может быть пришелец?

Он вместе с бабкой заявился,

она ко мне, а он таился.

Они наверно заодно,

и им задание дано,

каким-то ихним главарём,

чтобы прибыв сюда вдвоём,

готовить почву для вторженья:

убрать меня, и без сраженья,

не посылая свою рать,

мою Ниту себе прибрать.

Каргул встаёт и слуг зовёт,

затем задание даёт,

чтоб поскорей они пошли,

и Холо этого нашли.

Но нужно тайно подойти,

чтоб сканер мог Каргул вести;

и лучше чтобы на поляне

увидеть Холо на экране;

в прицел возьмёт, найдёт ответ,

нетуиянин тот иль нет.

И если этот Холо свой,

то распростится с головой.

Старанье слуг напрасным было,

они старались, время плыло,

и результата не давало.

Каргула злость буквально рвала;

впервые он терпел провал.
Бунтарь так тщательно скрывал

от всех своё передвиженье,

что и прямое бы слеженье,

наврятли было бы успешным.

Всё говорило, тот был здешним.

Но не хотел Каргул заочно,

признать сей факт, желал знать точно,

что это подданный его.

И чтоб добиться своего,

затеял он эксперимент;

Каргулу нужен был агент,

хитрец продажный из народа,

в ком это было как порода.

Такого слуги отыскали,

и чтоб умаслить, кормить стали,

тем, что Каргул не доедал.

Каргул и больше бы отдал,

но сам любил девчушек мясо,

и не давал желанью спасу,

когда в раж трапезы входил,

свою чудовищность будил.

Едой агента баловали,

кусочки печени давали,

и кровью тёплою поили;

буквально в месяц научили,

как проще Холо повстречать,

что нужно делать, как начать.

И если Холо он найдёт,

то во дворец жить перейдёт.

Привыкнув сладко жить, теперь,

опять голодный агент - зверь,

отправлен был обратно в люди,

в места, где Холо скоро будет.

Агент играл простую роль:

под постоянный взят контроль,

он должен будет так общаться,

и в тех кругах людей вращаться,

какие встречи с Холо ждут,

откуда слухи уж идут,

что тот недавно там ходил,

и к новой жизни страсть будил.

Лишь сможет Холо он найти,

к нему он должен подойти.

Не нужно слуг на помощь звать;

он просто должен знак подать.

Компьютер сканером считает,

Каргул о Холо всё узнает.

А если вдруг бунтарь - чужак,

тогда компьютер уж никак,

чужое поле взять не сможет,

и только факт лишь подытожит,

что это не нитуитянин,

скорей всего чужак - землянин.

Каргул сидел у монитора,

а в мыслях давка, нет простора.

Мозг распирает, злоба гложет:

агент десятый день не может

на Холо выйти напрямик.

Уже не раз, в последний миг,

удача просто убегала,

и день за днём отодвигала

успех компании агента.

И лишь предчувствие момента,

что тот вот-вот закончит дело ,

нутро Каргула всёже грело.

И тут он видит в монитор,

что вдруг сойдясь почти в упор,

с каким-то видимо бродягой,

по виду просто доходягой,

что шёл с корягою в руках,

такою тросточкой в сучках;

агент без скромности, как в ложе,

садится в позу - полулёжа,

под пышным радужным кустом.

Бродяга ж думал, но потом,

присел напротив, сосем рядом,

наверно чтоб встречаться взглядом.

Каргул смотрел, понять не смог,

о чём там вспыхнул диалог;

что прогорев почти что час,

в одно мгновение погас.

И путник встав, идти собрался;

агент вставать не собирался;

и вот, ещё всё сидя так,

вдруг подаёт условный знак.

Каргул аж чуть не подскочил,

свой сканер вмиг переключил,

взяв под контроль уже бродягу.

А тот, подняв свою корягу,

стал быстро в чащу удаляться,

чтобы опять бродить, скрываться,

нести крамолу, сеять смуту.

И он бы скрылся за минуту,

но сканер хватко уцепился,

как тень за ним в леса пустился.

Каргул восторга не скрывал,

довольно руки потирал,

затем себе погладив нос,

в компьютер делает запрос,

чтоб про бродягу всё узнать,

о нём все домыслы прогнать,

как с жертвой тут с ним повстречаться,

сполна за смуту рассчитаться.

К тому ж и то уже приятно,

что сразу сделалось понятно,

бунтарь, парнишечка то - свой,

и он получит жёсткий бой.

Куда опасней в другом плане:

где он нашёл источник знаний,

которых быстро так набрался,

что даже сеять смуту взялся.

И в этом главная тревога,

Здесь на Ниту не знают Бога.

В Каргуле также нет сомненья,

чтоб кто-то знал предназначенье,

людского мира на планете;

за это только он в ответе.

Не могут знать то, люди - звери;

он к знаньям этим запер двери;

можно сказать, замуровал;

и ни кому уж не давал

даже и думать про судьбу;

провёл жестокую борьбу,

убил абстрактное мышленье.

Уже восьмое поколенье,

живёт обычной жизнью зверя,

в борьбе за жизнь, в узде неверья.

И вот теперь вдруг этот Холо!

Здесь уже явно чья-то школа.

Не мог он сам узнать про это.

Не уж-то это гостья Света

успела мне тут подсолить,

решив в мой мир опять вживить,

заразу знаний, веру в Бога.

Где, как легла её дорога,

с какого места началась.

Как к лабиринту добралась?

Вдруг Холо был ей проводник,

и в её знания проник,

через общение, беседы.

Теперь, чтоб вновь достичь победы,

вернуть порядок на планету,

дождаться нужно будет Свету.

Опять же тут другой вопрос:

удастся ль сделать ей допрос.

Наверно нужно изначально,

чтоб как бы вроде бы случайно,

Светлана с Холо здесь столкнулись,

и взгляды их не разминулись.

Тогда поймёт он точно сразу,

откуда в Холо вся зараза.

Коли её источник Света,

она ответит мне за это.

Она вот-вот уж возвратится,

и нужно будет притвориться,

что я не в курсе их знакомства.

Пусть осознает вероломство,

с каким вмешалась в жизнь планеты.

Тогда, все нужные ответы,

из бабки вытяну наверно;

ведь коль не враг, то очень скверно,

влезать в судьбу чужого мира,

лить в его тело больше жира,

чтоб сбить баланс, чтоб мир взбесился,

чтоб в нём порядок развалился.

Чтоб уберечь свой мир зверей,

Каргул велит пленить скорей,

железной клеткой, бунтаря.

И чтоб не тратить время зря,

гордясь собой, расправив плечи,

он стал готовить Свете встречу.

Давно покинул Холо Свету.

Чтоб вкус любви вдохнуть в планету,

он ходит тайно по лесам,

не зная часто даже сам,

в каком находится районе.

Он одержим в своей погоне,

за поиском разумных душ,

и взял уже солидный куш,

набрав таких, кто с ним согласны,

вступить на путь борьбы опасной,

за жизнь другую, где есть Бог,

где каждый б жить без страха мог;

в мир воплощения идей,

любви и дружбы средь людей.

Он убеждать старался в том,

что чтоб построить Бога дом,

необходимо собрать рать,

власть у Каргула отобрать.

Трудна, сложна к тому дорога,

усилий нужно будет много;

напрасны чтоб они не стали,

продумал Холо все детали.

Прикинул он, что за три года,

найдёт достаточно народа,

тех, кто пойдёт за ним на бой,

за своей новою судьбой;

и мало, этого хотеть,

теперь приходится потеть.

Он ничего не обещал,

кто ж стал с ним "за", тем сообщал,

день сбора к входу в цитадель.

В том не простая его цель:

необходимо чтоб все сами,

идя раздельными путями,

скрываясь, сходу вход нашли,

в один день дружно подошли.

А потому давал заданье,

чтоб, пока он живёт скитаньем,

свой проработали маршрут,

и будет то не лишний труд.

Другой, из важных пунктов плана,

договорённость со Светланой:

ход лабиринта рассекретить,

развилки знаками пометить.

Когда народ в него ворвётся,

плутать нисколько не придётся.

По знакам Холо путь найдёт,

людей до цели доведёт.

Каргул не держит много стражей,

он не считает нужным даже,

иметь их больше чем полста;

и мысль в нём эта неспроста:

вполне достаточно их силы,

коль будет надо, всех в могилы,

сведут, взяв в жёсткий оборот,

пока разрознен весь народ.

Но скоро будет уж не так,

сплотит народ Холо в кулак,

солдат Каргула обезвредит,

и приведёт людей к победе.

Верны в том мысли Холо в целом.

Но только ходит под прицелом,

по лесу он уж второй день;

незримый луч, как будто тень,

его везде сопровождает;

а Холо этого не знает.

Он так увлёкся своим делом,

что стал оратором умелым.

Всё чаще шёл к нему успех,

всё больше - больше было тех,

кто, вспыхнув от его идей,

решает строить мир людей,

и выбрав новую судьбу,

готов подняться на борьбу.

Очередной день затухал.

Холо сидел и отдыхал.

Сегодня вновь была удача,

вчера же вышла незадача,

впустую день прошёл, и зря

он, встретив утром дикаря,

почти что час с ним вёл беседу;

казалось, что возьмёт победу,

но подсознаньем уловил,

что тот недоброе таил.

Теперь же мозг зудит неясность,

как будто тот навёл опасность.

Наверно нужно будет впредь,

куда внимательней смотреть,

кого берёшься в клан втянуть;

и отдохнув, поднялся в путь.

Но только двинулся вперёд,

как вдруг заметил гравилёт.

Метнулся Холо под кусты.

Не набирая высоты,

тот, сделав вдруг заход кривой,

завис над самой головой.

И понял Холо, что попался;

в ветвистый куст буквально вжался;

бежать нет смысла, сбросят сеть,

не улетит, будет висеть,

не даст бежать, будет пасти,

конвой уж видимо в пути.

А если даже нет конвоя,

то этот вис над головою,

лишь предложение взять сдаться;

но не дождутся, нужно драться,

ведь жёсткой драки круговерть,

не страшную дарует смерть.

Конвой же был, и был тут рядом:

десяток стражей шли отрядом,

а приближаться к кусту стали,

полукольцом в цепочку встали,

затем куст с Холо окружили,

и выйти сдаться предложили.

Деваться некуда теперь.

Был Холо снова дикий зверь.

Собрав все мышцы в один ком,

к врагам стремительным прыжком,

метнулся Холо от куста.

Но стража тоже не проста.

И было б очень даже странно,

коль этих роботов программа,

настроенных на любой бой,

дала бы вдруг какой-то сбой.

Хоть внешне роботы как люди,

но как железным тело будет,

и будет как стальным кулак,

был бы сигнал "готов для драк".

Прыжок стремительный был встречен,

и Холо мог быть покалечен,

но стражник верно, точно бил,

лишь лоб у Холо в кровь разбил,

и оглушил, швырнув в нокаут.

Ушёл на долго Холо в аут.

Его подняв в свой гравилёт,

и сделав быстрый перелёт,

верша поставленную цель,

конвой вернулся в цитадель.

Что Холо схвачен, Каргул знал,

конвой он в тронном зале ждал,

чтоб насладиться со всей страстью,

своим могуществом и властью,

пусть не над всей пока Вселенной,

пока над тем, кто несомненно,

мог стать врагом весьма опасным,

и нанести ущерб ужасный,

порядку мира на Ниту,

сломав устоев простоту.

Его он жёстко здесь допросит,

узнать чтоб точно, когда спросит,

сколь подготовил тот врагов.

И тут он слышит шум шагов.

Вот входит в тронный зал конвой.

Смутьян, с разбитой головой,

идёт спокойно и не связан,

засохшей кровушкой измазан,

и не испытывает страх;

один восторг в его глазах;

забыл про всё сей молодец,

увидев в первый раз дворец.

Каргул на пленника не глядя,

даёт команду мощным дядям,

с которых пышет сила, стать,

верёвкой Холо обмотать;

и жестом, слов не говоря,

уйти, оставив бунтаря.

Солдаты тут же, прямо в зале,

парнишку накрепко связали,

и вышли вон, его оставив,

как столбик скрученный поставив.

Лишь затворилась плотно дверь,

Каргул, как к жертве своей зверь,

молчком, с ухмылкою недоброй,

с подушки трона, прыгнул коброй;

ударом Холо повалил,

коленом жёстко придавил,

уже не дав подняться с пола.

Вцепившись крепко в шею Холо,

Каргул сопел, потом начал,

душить его, и зарычал:

"Зачем ты ходишь, сеешь смуту?

С тобой покончу за минуту!

Зачем ты мир любви всем прочишь?

Ты сознаёшь хоть, чего ты хочешь?

Чтоб разум вновь сюда вернулся?

На что глупец ты замахнулся?

Здесь этот мир, я вам создал,

и это мира идеал:

мой мир твердыня, не труха,

в нём нет пороков и греха,

он уже просто тем хорош,

что этот мир не знает ложь.

А ты что можешь предложить,

каким укладом хочешь жить?"

И чуть расслабил свои пальцы

на шее бедного скитальца.

Каргулу тут блаженно стало,

его буквально распирало,

от смысла сказанных им слов;

был в небеса взлететь готов;

гордыня облаком клубилась,

по венам сладостно струилась,

гордыню как парфюм вдыхал,

и вдруг в ответ он услыхал,

всё управляемый экстазом:

"Не ты творец, а творец - разум!

Есть десять заповедей Бога,

их соблюдать нам нужно строго.

Живёшь - душой людей любя,

и будет Бог любить тебя.

Ты будешь в храм господний вхож.

Не знаю смысла слова "ложь",

Что - грех, порок, не знаю я.

Я знаю, мир людской - семья,

в которой только уваженье,

духовных сил преображенье,

в которой Бог - для всех отец,

и это - общества венец".

От этих слов Каргул вскочил,

как залп пощёчин получил.

С него Фонтаном злость попёрла,

готов был рвать зубами горло,

и сделал уж к тому движенье,

но пересилил искушенье;

ведь не успел всё разузнать,

стал злобно Холо лишь пинать;

пинал, пока не сбросил пар,

потом присев, в лицо удар

нанёс в добавок кулаком;

на трон вернувшись, сел крючком;

и так сидел склонившись к полу,

став ждать, когда очнётся Холо.

Очнувшись, Холо издал стон.

Каргул, покинув снова трон,

вернулся к скрюченному телу,

и задал свой вопрос по делу:

"Тебя я сразу бы убил,

но хочу знать, кто пробудил,

в тебе порочное стремленье.

Кто дал тебе это ученье?

Где знаний этих ты набрался?

С кем сеял смуту и скитался?"

Вопрос последний, прокричал.

А Холо, скорчившись, молчал.

Каргул к нему чуть-чуть склонился,

как будто к сыну обратился:

"Ну, отвечай же мне, сынок".

И сделал в грудь его пинок.

Но тут, допрос решил отставить,

не поленился лишь добавить:

"Я понимаю, ты успел

наделать много вредных дел;

я разберусь и всё исправлю.

Тебя ж, живым я не оставлю.

Вот только с гостьей рассчитаюсь,

тогда с тобою наиграюсь;

всё совершу в другой я раз,

в чём отказал себе сейчас.

Своё всегда я наверстаю.

Молчи - молчи, всё сам узнаю".

Каргул поспешно удалился,

позвал солдат, распорядился,

чтоб за смутьяном в зал сходили,

распутав, в клетку посадили;

и чтоб украсить вид дворца,

её поставить у крыльца.

Светлана вышла с гравилёта.

Теперь её ждала работа,

куда серьёзнее, чем прежде;

но в Свете был приют надежде,

что всёже ждёт её успех.

Простит наверное Бог грех,

если поможет ей обман.

Ничтожный шанс Светлане дан,

чтобы пробиться к нужной цели.

Почти два года пролетели,

и вот уж финиш недалёк,

надежды тлеет уголёк.

Каргул же видно не скучал,

Светлану монстр не встречал.

Она направилась к дворцу,

и подходя уже к крыльцу,

Светлана видит с боку клеть.

Не нужно пуд мозгов иметь,

чтоб не понять, что узник в ней,

сидит уже невесть сколь дней,

был измождён и провонял.

Парнишка голову поднял,

и Света Холо в нём узнала,

от неожиданности встала;

сомнений нет, его черты,

но всё ж спросила:"Холо, ты?"

Он скрючившись лежал в углу,

на голом каменном полу.

Собрав все силы, он поднялся,

хоть был смущён, заулыбался,

чтоб не упасть, вцепившись в прутья,

как бы винясь, ответил: "Тут я".

Светлана в ступор впав, смотрела,

давила жалость, злость кипела;

не знала что сказать ему,

и лишь спросила: "Почему?"

Безмолвным Холо не остался,

ей всё сказал, во всём признался.

На что сказав ему: "Прости!

Ещё немного потерпи",

- вперёд решительно пошла,

Каргула во дворце нашла.

Каргул в то время не дремал,

когда прибудет Света, знал,

решил с окна за ней следить,

встречать, к дверям не выходить.

Он специально к ней не вышел,

хоть был не рядом, но всё слышал;

теперь всё знал из их беседы,

вкушал блаженно вкус победы.

Когда в дверь Света устремилась,

то не ждала от монстра милость,

ведь в деле их она бал правит,

ему условием поставит,

чтоб Каргул Холо отпустил,

при ней, его за всё простил.

Виной гонима, болью жгучей,

в зал ворвалась Светлана тучей.

Каргул на троне уж сидел,

так, будто был не в курсе дел.

Он улыбался. Только Света,

не соблюдая этикета,

пошла буквально напролом.

И было Свете поделом,

что ей, как гостье не тактично,

вести себя так; не прилично

хозяев в доме унижать,

берясь открыто угрожать,

в ультимативном, жёстком виде.

И можно ль монстра тем обидеть?

Светлана просто приказала,

чтоб он отсюда, прямо с зала,

позвал солдат, и дал приказ,

чтобы они, прямо сейчас,

взяв к себе Холо в гравилёт,

короткий сделав перелёт,

его в лесу освободили,

вернувшись, здесь ей доложили.

Пока не выполнит он это,

не будет дел, сказала Света.

Чтоб думать времени не дать,

уселась рядом, стала ждать.

Такое видя поведенье,

Каргул почти в одно мгновенье,

понял, что ключ она добыла;

тогда уже неважно было,

держать здесь Холо в этой клетке,

пусть сядет где-нибудь на ветке,

и участь ждёт свою в лесу;

потом сюрприз преподнесу,

я этому горе-смутьяну;

сейчас рядиться с ней не стану.

Каргул охранников зовёт

приказ им чёткий отдаёт,

свезти смутьяна на природу;

ему дарует он свободу.

Конвой ушёл. Светлана встала,

прошла к окну и наблюдала,

как указанье выполнялось.

Когда ж сомнений не осталось,

что Холо был освобождён,

Светлана монстру шлёт поклон,

руки скрестив, прижавши к телу,

и переходит уже к делу.

Не став садиться, встав у стула,

Светлана, глядя на Каргула,

вупор, сказала, и с сарказмом:

"Я здесь не для бесед о разном,

лишь что по делу, о конкретном,

о том объекте сверхсекретном,

где скрыт надёжно Интеллект;

теперь идём на тот объект.

Сначала я всё узнаю,

потом тебе ключ отдаю.

На том с тобой и распрощаюсь,

к себе на Землю возвращаюсь".

Каргул перечить ей не стал,

чуть - чуть помедлив, с трона встал,

и молча, лишь кивком одним,

предложил следовать за ним.

Он шёл спокойно, не спешил;

ещё там, в зале, он решил,

что коль не сможет взять своё,

то навсегда запрёт её,

на верх подняться не позволит,

и будет там держать в неволе,

не дав и шанса на прощенье,

чтоб пылью канула в забвенье.

Каргул шёл молча неспроста.

Он лишь придя к двери поста,

перед алмазной стеной встав,

кристаллик доступа достав,

Светлане начал объяснять,

чтоб только тут смогла понять,

систему доступа к пультам;

что оказаться смогут там,

когда он этот кристалл съест,

и совершит условный жест.

А Света так, то, подытожит:

войти туда одна не сможет,

и жаль, что будет не одна.

Ему ж ответила она:

"Я поняла тебя прекрасно,

не буду против, я согласна".

Но мысль свербит мозги Светлане,

что уже есть прокольчик в плане.

И это Свете не приятно,

но поворачивать обратно

опасней, чем идти вперёд:

Каргул поймёт, к стене припрёт,

а он хоть монстр, но не прост.

И вот, они прошли на пост.

Согласно принятому плану,

Светлана к главному экрану,

как Миарад ей рассказал,

проходит сразу через зал.

Чтоб не мешал ей делать дело,

лишь как вошли, она велела

Каргулу сесть в другом конце.

Он с недовольством на лице,

Светлане всёже подчинился,

следя за ней, расположился

на кресле отдыха у стенки;

и обхватив свои коленки,

поставил ноги на перила,

чтоб наблюдать удобней было.

Каргул подумал, может взять,

да сразу просто ключ отнять;

но чувство шепчет ему: "Рано".

Светлана ж встала у экрана,

и сжав ладонь свою в кулак,

в него упёрлась им, да так,

что рука быстро погрузилась,

на треть в экране очутилась.

Процесс всего мгновенье длился,

и вот экран уже светился

квадратом неба голубого.

Каргул не видывал такого.

Он сделать так не раз пытался,

экран лишь чернью наливался.

И чтоб не дать себя сковать,

спешил он руку вынимать.

А Света там её держала,

и ей ни что не угрожало.

Каргул же только удивлялся,

ведь он в неведенье остался,

и как сидел, так и седел,

не мог понять, как проглядел,

когда пароль она ввела,

как обмануть его смогла;

за это зло себя корил.

А Интеллект заговорил:

"Зачем вы прибыли, узнал.

Ваш мозг уже весь прочитал.

Вы только сущностью явились,

в информполях определились.

Зайдя по вашему каналу,

определил, что очень мало,

весь ваш земной мир создаёт,

и потому не выдаёт,

энергий высшего порядка.

В планетном поле, их нехватка

определила ваш удел.

Подходит времени предел,

на установленный вам срок,

переступить эпох порог,

сквозь очищающую силу.

Вам суждено сойти в могилу.

Вы грешной жизнью все живёте,

сквозь пламя Солнца не пройдёте.

И даже встав в единый фронт,

вам не под силу создать зонт,

чтоб отразил он выброс плазмы.

Для вас бесовские соблазны,

ценнее заповедей Бога,

а это в ад для вас дорога.

Коль вы б всеобщим покаяньем,

своё б очистили сознанье,

и перешли все в божий спектр,

чтоб слить ваш дух в единый вектор,

тогда б смогли мир сохранить.

Но всёже тоненькая нить,

чтоб перебраться в новый мир,

пройдя сквозь грозный ада пир,

для человека остаётся.

И тот, кто в новый мир прорвётся,

получит в дар буквально рай;

В рай превратится земной край.

Весь мир природы впадёт в транс,

и станет новым; и есть шанс.

начать жить чисто, без забот.

Но шанс один, он как джек-пот.

Попробуй ты его сорви.

Есть в Прибайкалье пик любви.

Коль на него в час икс подняться,

то сможешь в новый мир прорваться.

Я вглубь души твоей проник.

Знай, генетический двойник,

для твоей сущности там есть.

Тебе вручаю эту весть

как моё должное признанье,

за твоё стойкое старанье,

найти землянам путь к спасенью.

И это - чистое стремленье.

Двойник - совсем ещё девчонка;

живёт в деревне, та сторонка,

по вашим меркам глухомань,

там, где невидимая грань,

меж тишиной и суетой,

и приютился там застой.

Деревня скрыта лесной бровкой;

а называется Еловкой.

Девчонки тело заберёшь,

и новой жизнью проживёшь.

Теперь о том и почему,

ваш мир людской пришёл к сему.

Бог ждал от вас совсем иное.

Он, сохраняя жизнь для Ноя,

когда потопом Мир менял,

хотел, чтоб люд его понял,

что только праведность верна,

и право жить даёт она.

Когда ж в людской душе разлад,

то миру их, дорога в ад.

Но человечество плутало.

Когда же Богу ясно стало,

что мир людской шёл не туда,

вам дал религию Христа,

создал слуг божьих ремесло.

И христианство проросло.

А дьявол в душах не дремал,

и он прекрасно понимал,

что чтобы праведность изгнать,

нужно с раскола начинать.

Стал в христианское ученье,

толкать каноны послабленья;

и тем раскола он добился:

католицизм и зародился.

Католицизм обрёк напастью,

быть одержимым вечно властью.

Но власть не Бога - это грех!

Купил Бес этим почти всех.

И мир земной его владенье.

Но Бесу нет успокоенья,

Бог сохранил любви очаг,

для Беса это страшный враг.

Россия - в мире Беса остров,

и праведность в ней - это остов.

В ней справедливость - душ основа.

И Бес всю мощь обрушил снова,

на приютивший Бога край,

стремясь в людей вживить раздрай.

Россию в кознях обвинил.

И мир весь тот, что подчинил,

толкает с Русью вашей биться.

Сейчас ужасно Бес боится,

что православие воспрянет,

вновь грозной силой Бога станет,

на скованной грехом Земле.

Россия став лучом во мгле,

к себе вниманье привлечёт,

и на провал план обречёт:

дух русский в людях уничтожить,

свою власть этим преумножить.

А русский - тот, в ком дух сильнее,

чем плоти дьявольская суть.

И утверждать я твёрдо смею,

что к Богу тот отыщет путь,

кто переносит стойко стрессы,

все испытанья, тяжкий труд;

в ком энергетики процессы,

от простых, к сложным, вверх идут;

и если жизнь душою жить,

нести свой дух к высотам неба,

то русским тоже можешь быть,

кто б от рождения ты не был:

не важно, немец ли, француз,

китаец, негр, португалец.

Став русским, тянет тяжкий груз,

за поиск истины, страдалец.

Люби весь мир, его реальность,

не зло - добро во всём верши;

а русский не национальность,

то - состояние души!

Коль ты душой стремишься к Богу,

то выбрал верную дорогу.

Но коль в тебе царит утроба,

ты Беса раб уже до гроба.

И Миру счастье дать мечтая,

невзгоды терпит Русь святая,

дух русский славя делом, слогом,

он миру вашему дан Богом.

Коль станет русским человек,

то Золотой наступит век.

Не совершится это - поздно,

уж слишком близок час пик грозный.

Указан он в святом писанье,

но ваше низкое сознанье,

простите, не хочу обидеть,

всех главных мыслей в нём не видит.

Себе хоть кто задал вопрос:

вот почему Иисус Хтистос

пытаясь мир вести к мечте,

уж в тридцать три был на кресте,

где муки страшные терпел.

Что, был таков его удел?

Для жизни тридцать три не срок.

С того хоть кто извлёк урок?

А мысль в общем-то проста:

срок жизни вашего Христа,

есть дата судного дня пик.

Никто той мыслью не проник:

ни Патриарх, ни Папа Римский,

ни хан какой-нибудь там крымский,

никто из всех учёных глыб.

А переход из эры Рыб,

в мир новый - эры Водолея,

не будет прост скажу тебе я.

Хоть запоздал, но настою,

вникайте в библию свою.

Там назван даже судный час,

там всё есть в библии у вас.

И там написано конкретно,

что только истина бессмертна;

она заложена в Христе.

Но вы же цените не те,

каноны, что к Христу ведут,

для вас ценней животный блуд,

ценнее праздное безделье,

услада брюха и веселье.

И поздно это в вас менять.

Вам не дано уже понять,

кто есть для Бога - человек;

зачем даётся жизни век.

Но ты вернись на Землю всё ж,

и новой жизнью проживёшь;

а на Ниту ты - гость, у нас".

Тут голос смолк, экран погас.

Светлана сразу понимает,

что это всё, и вынимает

с экрана руку моментально.

Что делать ей? В душе печально.

Чтобы подумать в кресло села,

и на Каргула посмотрела.

Теперь с ним схватка предстояла.

Ему сказала тихо, вяло:

"Ты в нетерпении, но всё ж,

меня ты часик не тревожь,

мне нужно с мыслями собраться.

Ты можешь рядом оставаться".

Не ждя ответ перекрестилась,

по барски в кресле развалилась;

и полулёжа, как застыла,

ладонь на грудь, глаза закрыла.

Теперь же, нужно чтоб он ждал,

чтоб только ей не помешал,

уйти энергией в астрал.

Каргул совсем не полагал,

что она может выйти с дела,

ему оставив в кресле тело.

Но как бы Света не старалась,

уйти в астрал не удавалось,

покинуть тело не смогла.

Причину Света поняла:

вмешалась в жизнь чужой планеты.

Каргул дотронулся до Светы,

чтоб убедиться, что не спит,

и громко, жёстко говорит:

"Вы получили всё вполне,

теперь должок отдайте мне.

Я не хочу от Вас скрывать,

что глубоко мне наплевать,

что Вы, всё вызнать не смогли.

Какая там судьба Земли,

какая в этом Ваша роль:

мне всёравно. Я жду. Пароль".

Светлана с кресла поднялась,

когда он смолкнет, дождалась,

ища глазами выход с зала,

Каргулу вежливо сказала:

"Мне кажется, что визит мой,

может закончиться тюрьмой,

здесь пребыванье сродни плену,

сначала выведи за стену".

Каргул взглянул зло на Светлану:

уж не стремится ли к обману?

Не собирается ль бузить?

И уж собрался возразить,

но чуть подумал и не стал,

хотел сказать, но не сказал:

"Там на чеку стена огня.

Куда уйдешь ты без меня".

Когда же вышли с зала вон,

Светлана сделала поклон;

и подождав, чтоб дверь закрылась,

она повторно убедилась,

что дверь нисколько не видна,

как впрочем, и сама стена,

Теперь, в неё любой удар,

сюда обрушит адский жар;

и кто тут будет, непременно,

сгорит дотла почти мгновенно.

Зачем теперь кроить, хитрить?

Светлана стала говорить:

"Пароля к Интеллекту нет.

Предельно прост его секрет.

Настрой программы мудр там:

Великий Мозг решает сам,

с кем вести дело, а с кем нет.

И мой такой тебе ответ:

он не приемлет ни в ком зло.

Тебе совсем не повезло,

ведь твои планы не чисты.

Не сбудутся твои мечты.

Тебе настройки не доступны,

все помыслы твои преступны.

Хоть Миарад того не знал,

но чтоб отсечь весь криминал,

конечно же подстраховался,

ведь на Пассад он отправлялся,

чтоб навсегда на ней остаться,

чтоб на Ниту не возвращаться.

Им Интеллект был так настроен,

чтоб за него он был спокоен;

чтоб даже самый умный бес,

в настройки мозга не залез".

Пока Светлана говорила,

Каргула злость перекосила.

Он был готов загрызть Светлану.

Но не прибегла ли к обману,

эта презренная старуха?

Ему хватило силы духа,

своё желанье обуздать.

И будто в страхе опоздать,

мысль лихорадочно металась;

ведь до мечты ему осталось,

всего лишь сделать один шаг.

И вдруг старуха - хитрый враг,

мечту его хочет убить.

Но только этому не быть.

Как нагло всё она творит.

И он Светлане говорит:

"Тогда пойдём другим путём.

Сейчас назад туда пройдём,

ещё разок в контакт войдёшь,

и от себя в него введёшь,

все установки, что велю,

а прежние, сведёшь к нулю.

Ты понимаешь мысль мою,

иначе, я тебя сгною".

Не знал Каргул, что божья мать

уже не будет отступать.

Коль силы нет, домой вернуться,

пред монстром здесь не станет гнуться.

И как когда-то, в подземелье,

девчонка одержима целью,

она одним порывом смелым,

метнулась на стену всем телом.

Болючим, жёстким был удар.

И сразу сверху, страшный жар,

лавиной огненной обжог.

Каргул пустился со всех ног.

Но только вот куда бежать?

Собравшись в ком, сказав: "Держать",

- и чтоб достойно умереть,

Светлана будто став смотреть,

как растворялось в огне тело,

вес потеряла. Полетела,

сквозь как исчезнувшие стены;

и диск Ниту, как диск арены,

вдруг быстро сжавшись, потерялся;

а мир вселенной раскрывался,

необозримой глубиной.

И Света волею одной,

по струнке тонкого луча,

неслась к Земле, что как свеча,

во тьме уж скоро замерцала.

Затем свечение канала,

голубизною окружило,

и путепроводом служило.

Но вот уже простор небес,

вот появляться начал вес,

голубизна вдруг побелела.

Светлана ощутила тело,

и поняла, под ней кровать;

глаза ж, боялась открывать,

увидеть монстра не желала.

Рукой ощупав одеяло,

нашла в нём ваты сбитый клок,

глаза открыла - потолок,
оконца тусклое свеченье.

Родная келья - прочь сомненье.

Лежала несколько минут,

стремясь осмыслить всё, и тут,

вдруг поняла, что слышит гул,

шум городской. Ниту ж, Каргул,

быть может только, ей приснились.

А мышцы силою налились.

Светлана села, потом встала,

пошла взглянуть в окно сначала.

Час предрассветный, но восток,

стремясь поднять зари цветок,

лил в небо цвет голубизны,

но звёзды всё ещё видны.

У Светы было ощущенье,

что вот настало воскресенье,

она же, просто встала рано.

А в келье чистенько, прибрано.

И вдруг в мозгу вопрос возник:

а не нашли ль её тайник.

Светлана сдвинула кровать,

присела, стала отрывать

одну из планочек паркета,

какую, твёрдо знала Света.

Была на месте её книга,

знать сохраняется интрига.

Вернув опять всё на места,

к иконам встала у креста,

и чувствуя, как сердце билось,

усердно Света помолилась.

Светало. Ей пора одеться.

Однако нужно осмотреться.

Светлана зеркало имела,

оно в шкафу у ней висело;

умели делать шкафы в старь.

........................................................

На дверце новый календарь.

Лишь на него она взглянула,

то, вздрогнув, вспомнила Каргула,

и участь ждавшую народ.

Уже был тридцать первый год.

КНИГА 3

ГИБЕЛЬ ЦИВИЛИЗАЦИИ

Нельзя всех тайн постичь лишь глазом;

и знает ли, наш скромный разум,

в чём назначенье человека,

что можем мы за долю века?

Неясно всё, как в пути Млечном.

Пугает бездной мира вечность.

Судьба - нам жизни колея.

Пусть так. Одно жалею я:

не можем мы, как Бог любить,

и как Христос не хочем быть!

Нам жизнь мила, как она есть!

..........................................

Но будет страшной, неба, месть.

Высокое небо в Восточной Сибири.

Прозрачней Байкала, нет озера в мире.

Толпятся вокруг величавые горы,

в предгорьях долин разметались просторы.

Лесами таёжными славится край,

когда-то воистину был земной рай,

но сталью гремя, пролетел прошлый век,

и новый порядок навёл человек.

Но всё ж, есть местечки, где дремлет прогресс,

одно из них там, где еловый спит лес,

округлых холмов возвышаются груди;

там в ритме неспешном трудятся люди.

Зимою в деревне работы не много,

зимой, в основном, без труда и дорога,

что, выскочив с леса, с бугра бежит ловко,

до самой деревни, с названьем Еловка.

Деревня-деревней, рядами дома,

грязь улиц надёжно укрыла зима,

но всёже в глубоких ухабах дороги,

легко поскользнуться и вывихнуть ноги.

Удобств никаких нет, у жителей здешних,

но больше всего тут, проблем от вод вешних.

Зимою ж, нет грязи, кругом чистота.

Живёт здесь девчонка, а с нею мечта.

Ей мало в руках подержать лишь синицу,

ей хочется стать знаменитой певицей;

ей грезятся рампы известнейших сцен,

ей хочется в жизни больших перемен.

Пока же она только учится в школе,

девчонка - мечтатель: Зырянова Оля.

И пусть нет желаниям нашим предела,

но только судьба почему-то велела,

и скажем мы прямо: по возрасту рано,

ей быть героиней не просто романа,

где он и она, и где ахи да вздохи,

а стать открывателем новой эпохи.

Продумано всё в этом свете:

четырнадцать было Джульетте,

так БОЖЕ задумал людей,

что хочется в омут страстей,

и сердце томительно ждёт,

что вот-вот сейчас вдруг придёт,

то чувство, что греет нам кровь,

с красивым названьем - любовь.

И хочется в мир мчаться страстно,

и жизнь так сладка и прекрасна;

влечёт будоражащей тайной,

в стремнину событий случайных.

Пусть трудны пути и не гладки,

судьба пусть играется в прятки,

но всё, что в то время, вокруг,

не может посеять испуг,

и дарит душевную радость,

слегка даже томную сладость;

несёт в себе всё чудеса,

и небо, холмы, и леса;

а даже открытое поле

таинственным кажется Оле.

Оля вышла из дома.

Округа до боли знакома,

но солнышко радует взгляд;

сверкает объиневший сад,

ласкает лицо свежесть с леса,

и кроха лукавого беса

внутри вдруг расти начинает,

и Олечка точно уж знает,

что ей не сдержать сей порыв,

и глупостям душу открыв,

вприпрыжку бежит со двора;

но, делом заняться пора.

Дела для неё не мученье.

Ей мама дала порученье,

с утра прогуляться до тётки

снести раскрой платьица в свёртке,

нашёлся забытый шевиот,

а тётка швея, пусть пошьёт.

Но чтобы зазря не сходить,

решила сперва позвонить,

хотя ей звонить не любила,

и номер уже подзабыла;

по памяти всё ж набрала,

и к ушку айфон поднесла.

Однако гудок затянулся;

а взгляд Оли вдруг натолкнулся

на то, как у дома напротив,

на лавочку сумочку бросив,

тихонько монашка присела,

и пристально, остро смотрела,

сжигающим взглядом в лицо;

и Олю, как крепким винцом,

что как-то она пригубила,

тем взглядом вдруг опьянило.

Но тут, всё ж, гудок прекратился,

и Олечке в ушко полился

сквозь пышный, густой её волос,

мужской, незнакомый ей голос:

"Алло, я вас слушаю, здрасьте.

Общаться имею с кем счастье?"

"Ой, видно ошиблась, простите.

А коль будет скучно, звоните", -

зачем так сказав, засмеялась;

однако смутившись тут малость,

скорей телефон отключила,

монашку прошла и забыла.

Я утром шёл домой уставший,

поездка вночь подъизмотала;

в глазах, наверно, грустных, впавших,

любви и искорка пропала.

И веки как ночные шторы,

и слаб донельзя ток крови;

а было время, двигал горы,

чтоб отыскать пути к любви.

Куда-то сгинуло то время.

Где моей юности пора?

В жизнь мною вброшенное семя,

моя созрела детвора.

Пошли они своей дорогой,

Да будет светел, чист их путь!

И надо мне теперь не много:

всего-то вникнуть в жизни суть.

А быт простой - такая скука,

как всё уже поднадоело;

и гложет душу мыслью мука,

что скоро станет дряхлым тело,

что сил не будет счастье пить,

и взор не будет скоро ясен,

а я хочу творить, любить,

и видеть, как весь мир прекрасен.

От дум отвлёк звонок мобилы,

а номер вроде не знаком:

наверно тешатся дебилы,

игрушка им Ростелеком.

"Алло. Я слушаю вас. Здрасьте", -

а в трубке только тишина,

- "с кем говорить имею счастье?"

И вдруг, как дивная струна,

издав звук, чисто, первой ноты,

волшебной песней, вызвав страсть,

заставив вмиг забыть заботы,

речь юной девы пролилась:

"Ой, я ошиблась, извините",

ручьём журчали, пели нотки,

- "а скучно будет, позвоните".

И спазм сдавил мне связки в глотке.

Я слова вымолвить не мог,

а в трубке смех, но прекратился.

Земля поплыла из под ног,

я даже вдруг остановился.

Схожу с ума - подумал я.

Иль посетили меня глюки;

и тёмных бесов кумовья

уж тут как тут, на вызов скуки?

Но дальше мысль не развилась;

и уж когда входил в квартиру,

я ощутил, что сердце билось,

как будто рвётся в путь по миру.

Прошёл умылся, сел за стол,

жена готовит очень вкусно,

для аппетита разносол,

но всё равно мне очень грустно.

Не потому, что что-то плохо,

у нас как раз с ней всё нормально,

живём давно и без подвоха,

однако всё-таки печально,

что чувства наши превратились

под прессом лет уже в привычку,

и с бытом жизни просто слились,

придя в обугленную спичку.

Она зажечь не в состоянье,

и нет в том вроде бы вреда,

как слишком долгое прощанье,

для всех не радость, не беда.

О годы! Что вы натворили?

Жена наверно не причём.

Пока же ел, мы говорили,

но в основном всё ни о чём.

Иду в постель прогнать усталость,

а в голове то звон, то гул.

Где жар любви? Зола осталась.

И с этой мыслью я заснул.

Вернувшись назад, в своё тело,

в раздумья ушла мать Светлана:

Как выполнить ей теперь дело?

Пока никакого нет плана.

Шумиха вокруг "воскрешенья",

прошла пик и стала спадать,

но жгло ещё всех искушенье,

тайну её разгадать.

Не став подвергать стрессу Храм,

и выйдя, как-будто из сна,

всё-всё о походе к мирам,

оставила в тайне она.

Она хорошо понимала,

что здесь ей, ни кто не поверит,

что всё рассказать - это мало,

сознаньем другим, Храм, жизнь мерит.

Попробовать взять достучаться

к правителям всех главных стран.

Иль лучше сперва повстречаться

хотя бы с учёными РАН?

В Москву, так и так, надо ехать,

и взять патриарха совет,

не будет, то, делу помеха,

зелёный зажжётся вдруг свет.

Не вынесешь в мир, то, на блюде,

не бросишь народу, как клич.

Поймут ли идею все люди?

Удастся ли цели достичь?

Взлечу ль в деле том высоко я?

Не лучше ль синица в руке?

Никак не давала покоя,

ей мысль о её двойнике.

Есть выбор, нужна осторожность.

Зачем Бог решил сослужить?

Зачем предлагает возможность,

ещё раз, другой жизнью жить?

Чтоб глубже осмыслить вину?

Чтоб вскрыла душевный тайник?

Сначала, поеду взгляну,

как выглядит Генный Двойник.

В решении том утвердившись,

от всех скрыв намерений суть,

и так ни кому, не открывшись,

отправилась поездом в путь.

Поездка лежала к Байкалу,

и было судьбой суждено,

увидеть глазами, что стало

с природой, в вагона окно.

Как варварски люди кромсают,

природы волшебную сказку,

масштабы, при том, ужасают,

сколь льётся в неё чёрной краски;

как много уродства заносим,

и нет сожаленья в сознанье,

и даже прощенья не просим,

у Бога за эти деянья.

И этот бардак и убогость,

в сравненье с планетой Пассад,

могли б оправдать Бога строгость,

решившего ввергнуть люд в ад.

Но это не главное всёже,

а то, что загнил люд душой,

вернуться уж к Богу не может,

отрыв уже слишком большой.

Ушёл из людей добродетель,

осталась лишь алчность утробы,

клеймом своим дьявол пометил,

все души, прибрать к рукам чтобы.

Чтоб вылепить монстра Каргула,

как на планете Ниту,

чтоб также народ весь согнуло,

убило любовь и мечту.

И даже при мысли об этом,

монашку от страха знобило.

Пусть лучше придёт Конец Света,

чем чтобы в нас Бога убило.

При взгляде в окошко вагона,

на очень унылые виды,

на грязь, суету на перронах,

давила ей сердце обида,

что всё ж, человек, как творенье,

способен достичь высот мира,

и жаль, если сгинет в забвенье,

в день судный, в час адского пира.

Но есть видно всёже возможность,

уйти нам, от смерти венка,

иначе, зачем эта сложность,

с затеей вокруг двойника.

В ушах предсказанье гудело:

"На Землю свою вернись всё ж,

иди, Двойника возьми тело,

и новую жизнь проживёшь".

..........................................................

Иркутск её встретил морозом.

Поёжившись, чуть осмотрелась,

табло раздражало прогнозом,

к трамваю идти расхотелось.

Мороз тут же нос ущипнул.

Сказав ему тихо: "Мерси".

Ей, внутренний голос шепнул:

"Нам лучше поехать в такси".

И с ним согласившись: "Ну ладно",

- с таксистом она сторговалась.

Хоть вышло то, всёже накладно,

машина в Еловку помчалась.

За час до деревни добралась,

шофёру велев подождать,

с такси, только въехав, рассталась,

ногам чтоб разминочку дать.

Хоть где дом девчонки не знала,

однако пришла куда надо;

но только напротив лишь встала,

что в дом не пошла, была рада;

к тому ж очень кстати успела,

девчонка, враз, и появилась.

Мать Света на лавку присела,

а Оля звонок сделав, скрылась;

умчалась куда-то вприпрыжку,

светясь, улыбаясь так мило,

похоже спешила уж слишком;

монашке ж и мига хватило.

Я утром поднялся с трудом,

хоть ночь всю вглухую проспал,

и как осуждённый судом,

в бездумье инертное впал.

Как робот, подвластный программе,

умылся, оделся, поел:

нот свежих, в заезженной гамме,

нет в хоре обыденных дел.

Два дня, что я дома болтался,

мне тонус поднять не смогли,

осадок унынья остался,

лишь ноги несли и несли.

В работе ж, ни что не менялось,

чего там, стараться, искать,

желанья, и то, не осталось,

не то, чтобы рвать и метать.

У всех равнодушие в лицах,

в делах нет уж доброй интриги,

как нового нет на страницах,

в донельзя зачитанной книге.

Нет, раньше жилось веселее,

в работу с душою вгрызались,

за дело все дружно болели,

к чему-то стремились, дерзали.

В глазах, всех, светилась надежда,

что жизнь будет лишь улучшаться;

стыдились быть в чём-то невеждой,

любили открыто общаться.

Но главное - не было страха,

остаться без средств, без работы;

теперь, это давит как плаха,

оков рабских - шеи забота.

Растёт и растёт отчуждённость,

как будто пакуются в кокон,

ушла из людей окрылённость,

распахнутость душ, в домах - окон;

сегодня на окнах решётки,

и мир на тюрьму стал похож,

и люди готовы рвать глотки,

друг другу за вещь в один грош.

Всего вроде всюду навалом,

иди, поезжай, куда хочешь,

но музыка жизни пропала,

и день стал подобием ночи.

Система настроена капать

идею наживы в умы,

чтоб хапать, и хапать, и хапать,

границы нет, света и тьмы.

А то, что душою плутают,

не думают люди про это;

в СМИ ж, чаще и чаще, болтают,

что вот-вот придёт Конец Света.

Когда эти думы развились,

считал, что всё дело во мне,

и мысли как дымка клубились,

хоть и рождались в огне.

Я думал, в том возраст причина,

не душ разобщённость и холод,

и мыслей подобных кручина,

не мучила, если б был молод.

Но то, что томит здесь меня,

и прячется в людях седых,

повсюду, и день ото дня,

встречаю в глазах молодых.

Эх молодость, молодость наша,

мы тратим её так бездумно,

периода в жизни нет краше,

ну почему ж, так не умно,

устроена сущность людская,

(на том есть и Бога печать),

что только уж в возрасте, каясь,

желаем жизнь снова начать.

И думать об этом мы вольны,

когда пройден жизни урок.

Но тут, как-то не произвольно,

я вспомнил случайный звонок.

И голос какой-то девчонки,

на мозг словно бросив мне сеть,

струной жизнерадостной, звонкой,

заставил вновь душу запеть.

Была в нём волшебная сила,

манила о чуде мечта,

и даже с мобилы сквозила

кристальной души чистота.

Остаток дня тёк словно лава,

ползя, то вдруг грел, то пугал,

но как-то не так скучно стало,

а в чём же причина, не знал.

Мобильник держал хоть не часто,

но были звонки по делам,

три раза звонило начальство,

один раз звонил туда сам.

Когда телефон звякнул снова,

достал машинально и обмер,

открыв было рот уж для слова,

светился девчонки, той, номер.

Вернувшись от тётки домой,

Оля взялась за уроки,

чтоб сделать заданье самой,

не списывать тупо чтоб строки,

задачек, с тетрадок мальчишек,

хоть ей ни один не откажет,

останется ж время излишек,

пойдёт делать краску из сажи.

С подругой, на днях, сговорилась,

чертёнка из латок слепить,

мыслишка одна появилась;

ещё бы деньжат подкопить,

чтоб съездить купить батарейки,

да лампочки от фонаря,

немного фольги, ленты клейкой,

проделать же всё, втихаря.

Не нужно чтоб кто-то узнал,

что что-то они затевают,

иначе предписан провал,

деревня вся сразу прознает.

Живёт здесь у них одна бабка,

ну очень уж злая старуха,

дерётся прутом, грязной тряпкой,

и пристаёт словно муха.

Скандалит и с дедом - соседом,

дружком алкоголиков здешних,

что все, от него, её беды,

что он нечестивец и грешник.

Его, она всяко поносит,

кричит раз за разом вдогонку,

что чёрт на тарелке приносит

ему по ночам самогонку.

Она постоянно, в субботу,

спешит по утрам в Иркутск-град,

как будто нашла там работу,

и лишь в воскресенье назад.

Про то шли различные слухи,

и Оле б не сделать промашку.

От мыслей о вредной старухе,

вдруг вспомнила Оля монашку.

Откуда в деревне взялась?

К кому у неё было дело?

Как бомба в мозгу взорвалась,

когда та, в глаза ей смотрела.

И благо - ответ на звонок,

а то не известно, что б было,

в нём голос мужской, как пинок,

был мне, когда всё вдруг поплыло.

Звякну потом для прикола,

на номер тот вновь, вечерком.

Однако пора было в школу,

и Оля пустилась бегом.

Монашка на лавке сидела,

а волны воспоминаний

катились на душу и в тело,

требуя жёстких признаний:

что есть в сердце боль и сомненье,

за выбранный жизненный путь,

ведь сильно рвануло смятенье,

что было, не кинулась чуть,

увидев, к девчонке навстречу,

и только железная воля,

мёртвою хваткой за плечи,

не дала и шаг сделать к Оле.

А в ней, себя сразу узнала,

и даже не только лишь внешне,

в миг, внутренний мир прочитала,

увидев, какой он безгрешный.

И ей суждено ведь погибнуть,

вместе со всем этим миром,

в бездне космической сгинуть,

стать лишь вселенским эфиром.

Если мне взять Оли тело,

то это, уж будет не Оля,

а, в общем, какое мне дело,

такая уж видно той доля,

думала Света с сомненьем,

всё продолжая сидеть,

и неотрывно, с волненьем,

вслед Оле бегущей глядеть.

Но я - то наверно спасусь,

найдя приют в теле девчонки.

Пойду, за неё помолюсь,

найдётся храм в этой сторонке.

Поднявшись, к такси возвратилась,

машина ждала её там,

а в городе, лишь очутилась,

велела свезти её в храм.

В церкви, почти что пустой,

долго молилась Светлана,

путь предстоял, не простой,

не было чёткого плана.

И как, ей, собрать всех людей

в единый порыв покаянья,

не только грешивших, судей,

всех-всех, в ком хоть капля сознанья.

Чтоб искренне все возжелали

вступить на дорогу Христа,

чтоб поняли все и признали,

что жизнь ради благ - суета,

что люди должны жить душой,

а блага нужны лишь для тела,

и мир, безгранично большой,

откроется тем, кто всецело

здесь жизнь проживёт, растя душу,

она же растёт лишь в борьбе,

а Бог дал нам море и сушу,

чтоб всё было в нашей судьбе;

но чтоб верх держал лишь рассудок,

согласно заветам Христа,

чтоб был человек, не ублюдок,

в душе чтоб была чистота.

В единый порыв покаянья,

энергия воли всех-всех,

создаст одно поле сознанья,

и Бог нам простит былой грех;

и мир наш людской сохранится,

и будет Земля божий храм,

на тысячи лет жизнь продлится,

откроются двери к мирам.

Но глядя на тех, кто был рядом,

не чувствуя искренность веры,

читая их души по взглядам,

себе лишь расстроила нервы.

Но всёже она долг исполнит,

дорогу ей Бог указал,

и расписание вспомнив,

поехала вновь на вокзал.

Два дня пролетели для Оли

в обычных делах и заботах,

одно за одним: дома, в школе,

ни что не прибавилось в нотах,

мелодии, будней текущих,

размеренно, плавно плыло,

но для событий грядущих,

было как ветер в крыло.

День третий катился к закату,

с занятий домой шли гурьбой,

все вместе: девчонки, ребята,

собак всех, подняв за собой.

Кидались снежками, толкались,

и даже пытались фолить,

и хохотом громким взрывались,

когда удавалось свалить

кого-нибудь, носом в сугроб,

проверив шутя, кто тут бойкий,

без натиска, методом проб,

кто ловкий, увёртливый, стойкий.

Погода пока баловала,

морозец устал прижимать,

и мягким снежком укрывала,

округу небесная мать.

Сиял мир вокруг белизною,

как будто был вечно такой,

всё было привычно родное,

вселяло уют и покой.

В песцовые шапки и шубы,

одеты деревья, кусты,

на крышах домов, даже трубы,

к плечам прикрепили хвосты.

Под парусом белым, и год плыл,

на бал новогодних утех,

и также кристален и чист был

ребячий на улице смех.

Румянец всем красил лицо.

И Оля немножко с трудом,

сбив с унтиков снег о крыльцо,

вбежала в натопленный дом.

Почувствовав, что подустала,

и чтобы чуть память встряхнуть,

свой сотик просматривать стала,

у печки присев отдохнуть.

И вспомнила, что собиралась,

два дня назад, сделать звонок,

но только всё не получалось,

теперь же настал видно срок.

Пора позвонить бы уже.

И долго тут думать не стала,

ещё находясь в кураже,

на вызов легонько нажала.

Звонить неизвестно кому,

спасибо сказать - не причина,

а вышло уж так: быть суму.

Ответил ей, тот же мужчина.

Сомнения нет, это он.

И чтоб убедительной быть,

серьёзный стремясь держать тон,

она начала говорить:

"Здравствуйте, и извините.

про то, вы не можете знать,

случайно всё вышло, простите,

но только спасибо сказать,

считаю, обязана Вам,

Ваш голос, тогда, мне помог,

при тех обстоятельствах, там,

в тот раз, мне не дал рухнуть с ног".

"Да вы хоть представьтесь сначала,

мне это узнать интересно",

- в трубке в ответ зазвучало,

"может вы ангел небесный?"

"Да нет, я Зырянова Оля,

и мне уж четырнадцать лет,

пока что, учусь ещё в школе.

Вопросов ко мне больше нет?"

- ответила Оля, хихикнув,

и вышло то, очень уж мило,

но что-то, вдруг, в сердце проникнув,

её чрезвычайно смутило.

"Ты уж помилуй дружочек,

не понял, о чём говоришь,

не будем пока ставить точек,

перезвоню - объяснишь.

На утро давай сговоримся,

примерно во сколько, скажи,

пока ж, ангелочек, простимся,

гуляй, веселись - не тужи",

- он замолчал ждя ответа.

А Оля подумав сказала:

"Ну хорошо, в девять где-то",

- и как-то неловко ей стало.

Добавив: "Пока", - отключилась.

Подумала, вот учудила!

Сердечко внутри колотилось.

Даже как звать, не спросила.

Звонка от неё я не ждал,

поэтому был не готов,

и фразы прорвавшейся, шквал,

не дал уловить смысл слов.

И чтобы в себя мне прийти,

решил разговор отложить,

а то растерялся почти,

и мозг мог не так послужить.

Обидеть её не хотелось,

и лучше подумать сначала,

сейчас же одна мысль вертелась:

что фраза её означала?

Но сколько не думал, без толку,

придумать не смог ни чего,

загадка: "Зачем ноги волку?"

- здесь выглядит проще всего.

Но завтра, надеюсь, узнаю,

за что заслужил благодарность.

Однако ж, с чего вдруг летаю?

Откуда взялась эта странность?

Ведь я уж давно не орлёнок,

и это похоже на блуд.

Девчонка, совсем ведь ребёнок!

Неймётся познать страшный суд?

Нет, всёже тут что-то другое,

не просто развратная блажь.

Но сердцу не стало покоя,

томил нутро сладкий мандраж.

А облик её, я представить

не смог даже и отдалённо,

нет смысла себе мне лукавить,

реальность хоть в том благосклонна.

Лишь голос, чарующих тембров,

мелодией чистой и звонкой,

сбил пыль со струн пламенных нервов,

и те, завибрировав тонко,

теперь не дают мне покоя.

Зачем эта мне маята?

Могло же случиться такое,

когда столько жизнь прожита.

На завтра, я рано проснулся,

вставать - не вставать, всё гадал,

а встав, в душ пошёл, окунулся,

знал, день трудовой меня ждал.

Жена укатила на дачу,

а мне в гараже куча дел,

проверить хотел свою "клячу",

мотор, что-то странно запел.

Из ванной вернулся к постели,

на тумбочке сотик лежал,

нервишки тихонько запели,

и разум мой завозражал:

"Не трогай, не надо, уйди;

бес что ли в тебе поселился?"

"Ну ладно, уйду, не суди,

- я, вроде бы, с ним согласился,

Порву этой связи я нить".

Тем временем солнце проснулось.

Хоть я уж решил не звонить;

рука же, сама потянулась.

И тут, всё во мне загорело,

каким-то адским огнём,

не слушалось разума тело,

как будто взбесилось всё в нём.

О! Дай только волю рукам,

и тут же петля тебе свита.

Пульс молотом бил по вискам;

и внутренний голос сердито,

как старый мудрец, мне ворчал:

"Не делай сей шаг, ты сгоришь!"

И разум от страха кричал:

"Одумайся, что ты творишь!"

И Бог, мне казалось, из тучи,

лучом, как мечом угрожал.

И я понимал, сгинуть лучше!

Но, к Олечке вызов, нажал.

Мать Светлана в вагоне сидела,

он монашку теперь вёз в столицу,

она снова в окошко глядела,

где мелькали строенья и лица.

И нахлынула снова печаль,

и обида ей душу душила,

за людей, мир коверкавших. Жаль,

что она только богу служила.

Поезд мерно отстукивал стыки,

быстро мчась от пейзажа к пейзажу;

даже солнца, игривые блики,

не могли скрыть от взгляда всю сажу.

Ужасают издержки прогресса,

а ведь это не только лишь грязь,

то болезни, неврозы и стрессы,

всюду нечисть плодится и мразь.

Время тянется в поезде тихо,

даже муторно, скажем, течёт,

хоть мелькают столбы мимо лихо,

и часам тут теряется счёт.

Почти сутки одна тосковала,

только в Омске попутчики сели,

ни они, ни она не скрывала,

что в Москве у них важные цели.

Оказалось, что физики это,

и давно кандидаты наук,

а вот с виду, лет тридцать им где-то,

и в Москве у них есть большой друг.

Он их старше, и в званье профессор,

и не просто коллега, куратор,

сказать можно для них он инвестор,

они ротор, а он для них статор.

О каллайдэре все разговоры,

что напрасно в СМИ мир им пугают,

что уж слишком раздуты там споры,

зря, их физиков, сильно ругают.

Не дают полный спектр проблем,

однобока, узка информация,

объясняют не так людям всем,

как проходит в нём аннигиляция.

Не нужны людям лишние стрессы,

и давно бы понять уж пора,

слишком слабы, ничтожны процессы,

для того чтоб родилась дыра.

Чёрных дыр обнаружено много,

поделили их даже на классы,

и каллайдэр к тому, не дорога,

не создаст он пороговой массы.

Мать Светлана сидела и кушала,

долго в их разговор не встревала,

и казалось, что даже не слушала,

но вдруг в паузу так им сказала:

"В чёрных дырах не масса основа.

Всё устроено много сложнее.

Если даже для вас будет ново,

потрудитесь понять, то важнее.

Есть единый живой организм,

и весь мир с антимиром, едины;

и прощу вам в глазах скептицизм,

вы не видите общей картины.

Хотя много не нужно труда:

с мира в мир диффузора нора,

здесь дыра, в антимире звезда,

здесь звезда, в антимире дыра.

Масса в дырах не просто сжимается,

а в энергию чистого поля,

через полный распад превращается,

пройдя фокус, и, так сказать что ли,

начинает лепить антимир,

и те фокусы словно оконца,

а от туда, посредством их дыр,

строят мир, уже здесь, наши солнца.

Так что, в нашем понятии, массы,

в чёрных дырах, друзья мои, нет;

это междумировые трассы,

там за фокусом дыр антисвет.

Вы сочтёте меня сумасшедшей,

но не тронулась я ни на грамм:

в этом, спрятан секрет путешествий,

средь галактик, по дальним мирам".

Открыв рот, на старуху смотрели,

трое физиков, как пацаны.

Кто она? Не монашка на деле?

Или это открыли ей сны?

И спросили её: "Где взяла,

этой странной теории суть?

Ну, не в библии ж, это прочла.

Как нашла она к этому путь?"

Только то, что ей было известно,

она им открывать не хотела,

посчитала, что здесь не уместно,

да и пользы не будет для дела.

Попросила, однако, устроить

встречу ей в научных верхах,

и потом, чтобы чуть успокоить,

им сказала: "Всё в божьих руках".

"Она хотела бы жить на Манхеттне",

- пел телефон мне на ухо:

"И с Деми Мур делиться секретами".

Но вот, дивною песней для слуха,

завибрировать нервы заставив,

голос Олечки в трубке раздался.

Мысли сбились, и разум оставив,

я тирадой словесной взорвался:

"Здравствуй Олечка, ангел небесный,

очень рад вновь услышать твой голос,

что такого в нём, мне не известно,

но как налитый силою колос,

он несёт в себе кладезь живую,

столько в нём чистоты неподдельной,

мне рисует девчонку простую,

но с душой, широты беспредельной.

Помоги мне внести одну ясность:

за что был удостоен вниманья,

и за что получил благодарность,

столь волшебного суперсозданья?

Если можно, в деталях, подробней,

чтобы понял, о чём идёт речь,

и коль надо, не будь очень скромной,

скинь неясности груз с моих плечь".

Оля видимо чуть растерялась,

в трубке пауза скромно висела,

но мгновенье спустя, мне призналась,

что от слов моих аж онемела.

Засмеялась и стала вещать,

как с монашкою встрече случиться,

что взгляд той, и теперь как печать,

заставляет себе подчиниться.

Голос Оли мелодией лился,

то журчал, то капелью звенел,

я внимал и лишь Богу молился,

чтобы ангел тот пел мне и пел.

А когда он умолк, я предложил,

собеседником тайным мне стать,

дух сковало, но тут же я ожил,

будто вновь подарила жизнь мать:

Оля как-то легко согласилась,

и спросила вдруг, сколько мне лет.

Чтоб к общенью окно не закрылось,

я такой ей предложил ответ:

"Оля, я уже взрослый мужчина,

и прошу анонимом лишь стать,

разность возрастов, здесь не причина,

чтобы ниточку связи порвать.

Не спрошу твоих паспортных данных,

и кто я, ничего не скажу,

а в беседах, любых, даже странных,

друга верного, роль сослужу.

Дружба будет пускай виртуальной,

пускай тайною нашею будет,

только голос из трубок реальный,

и тогда нас никто не осудит.

Когда что-то спросить вдруг захочешь,

эсэмэской проси - "позвони",

и отвечу я даже средь ночи,

коль твой номер засветит огни.

Если ты, Оля, с этим согласна,

то давай, чуть подумав, сейчас,

чтоб звонками не дёргал напрасно,

мне назначь, обусловленный час".

И в ответ: "Хорошо, полседьмого,

только вечером, а не с утра;

давай завтра позвонишь мне снова,

а сейчас ждут дела, мне пора.

До свидания", - связь отключилась.

Телефон уж минуту молчал,

а я думал: "Всё может приснилось",

- но в ушах её голос звучал.

Я стоял и смотрел за окошко,

и пытался понять, что случилось,

мир как будто теплеть стал немножко,

сердце ровно, уверенно билось.

Вроде глупость свершил я и только,

и зачем эта роль нужна мне?

Месяц, год, будет длиться то, сколько?

И судьба - гореть в адском огне.

Всё равно Олю не увижу,

во плоти никогда не узнаю,

и вдруг, чем-то невольно обижу.

Только вот почему как взлетаю?

Почему вдруг так хочется петь,

почему в теле сладкий мандраж?

Видно дьявол набросил всё ж сеть.

И куда заведёт эта блажь?

Оля во двор за дровами пошла:

"Значит я ангел небесный?

Дура я дура! Забаву нашла.

Дальше-то что? ... Интересно.

Похоже не мальчик, голос приятный.

Ещё бы понять, это всё для чего?"

- дров набрала, вернулась обратно,

пытаясь представить облик его.

Однако усилия были напрасны;

возраст никак не могла угадать,

делало это весь образ неясным,

чёткость, чертам, не давало придать.

И занимаясь своими делами,

мысли о нём побороть не могла,

жутко хотелось поведать всё маме,

но всёже всё в тайне оставить сочла.

Может ещё предоставится шанс,

так, чтобы к месту то было, как дело.

И тут вдруг решила проверить баланс,

сотик взяла, на диване присела.

С деньгами, на это, проблема была,

как бы совсем не разгневалась мать,

только три дня назад сотню дала,

а на счету видно пусто опять.

Сделав запрос, она вдруг удивилась,

даже немножечко в шок было впала,

двести рублей на экране светилось:

как это так - Оля думать не стала,

Олечка сразу о всём догадалась.

Как-то невольно при том, ко всему,

очень довольна собою осталась;

и эсэмэску послала ему:

"Большое спасибо тебе, новый друг.

Буду премного тебе благодарна;

это расширит общения круг,

здесь я с тобою сейчас солидарна".

Тут же взялась прибирать в доме шмутки,

ещё нужно было сготовить обед,

но не прошло и короткой минутки,

как получила обратный ответ:

"Рад, что тебе этим я угодил,

пусть, для начала, корыстным мотивом,

но интерес всё ж к себе пробудил,

и буду при этом с тобою правдивым:

мне хочется снова услышать твой смех,

слушать мелодию голоса феи,

обидеть такое создание - грех,

и никогда оскорбить не посмею".

Оля, посланье прочтя, улыбнулась:

"Вот я и в фею уже превратилась",

с чувством приятным, в дела окунулась,

и незаметно в мечты погрузилась.

Губки надув, сделав бантиком ротик,

тихо мурлыкая, свила мысль в нить:

если не тратиться больше на сотик,

можно деньжат для задумок скопить.

В странном смятении чувств пребывая,

и не заметила, как прошёл день;

только листок календарный срывая,

в окнах ночную увидела тень.

Спать же ложиться пошла Оля поздно,

в небо Луна высоко уж взошла,

было за окнами холодно, звёздно,

вдруг подмигнув, эсэмэска пришла:

"Гляжу я задумчиво в ночь,

гоню мысли скверные прочь.

Ушёл день в ночное забвенье.

Спи, Ангел мой, сном упоенья,

пусть станет он сказкой большой,

я буду с тобою душой;

хоть это тебе не понять,

твой сон буду я охранять".

И Оля опять улыбнулась,

затем подтянув одеяло,

плотно в него завернулась,

и так хорошо, ей, там стало.

Я мчусь во тьму навстречу дали,

мерцают звёзды мне с небес,

о, если б только они знали,

что там, где спит еловый лес,

среди заснеженных просторов,

есть деревенька небольшая,

они б поведали без споров,

мне утешительно внушая,

что был, для Олечки, достойным,

идущий в ночь, день за окном,

и будет спать она спокойным,

и безмятежно сладким сном.

Плывёт шоссе, со мной играя,

скрываясь влево, вправо, вниз,

иль на дыбы, как конь вставая,

нос тычет в облачный эскиз.

А лес, актёр театра теней,

воображенье будоражит,

и режиссёр там, высший гений,

что хочешь, всё тебе покажет.

Но не сверну на его сцену,

пусть так тонка дороги бровка,

она таит в себе измену,

а впереди командировка.

Пол жизни я в них провожу,

чтоб обеспечить сущность тела.

Где, как, когда, кому служу?

Наверно нет, в том, богу дела.

Вот потому так монотонна,

без встрясок, вся судьба моя;

и о, Святая примадонна!

Во что же вляпался вдруг я?

То грех, и влез в него напрасно,

судьба наверно станет бить,

но только снова жизнь прекрасна,

и я весь мир вдруг стал любить!

Работа вновь не утомляет,

командировок грубый быт,

осадок дрязг, не оставляет,

с души, он новым чувством, смыт.

Друзей, спесивые бахвальства,

уж нет желанья обнажать,

и даже глупости начальства,

и те не стали раздражать;

в общенье с ним я стал смелее,

вопрос не ставя - быть, не быть,

скажу я больше: веселее

и интересней стало жить.

Когда за завтрак утром сел,

усталость ночи не давила,

всё с аппетитом быстро съел,

и меня муза посетила.

Хоть и вцепился в ребро бес,

он преумножил лишь старанье,

послал я Оле эСэМэС,

тотчас, такого содержанья:

"Солнце чистит свою медь!

Хватит милая смотреть,

сновидений вещих сказки.

Кулачками протри глазки,

сладко - сладко потянись,

миру в окнах улыбнись,

и вставай дружок с постели,

феи ночи улетели!"

Легко, то, вышло у меня,

я не затратил много сил,

и ещё солнечного дня,

для Оли, Бога попросил.

А сам не спал я уже сутки,

и знал, что это мне не впрок.

Прошло каких-то три минутки,

и Оля сделала звонок.

Её услышать не мечтал.

Она ж, уже, давненько встала,

и это я не просчитал,

а Оля в ухо ворковала:

"Привет засоня. Что проснулся?

Я уже сделала тьму дел.

Вставай - вот тоже мне, очнулся!

Сам три глаза, ведь день уж бел".

И так задорно засмеялась,

что я дар речи потерял;

она ж над мною издевалась,

а я, как столб немой стоял.

И это было наважденье,

всех нервных струн блаженный шок.

Какое всёже наслажденье:

внимать сей феи голосок.

И ладно, сразу не очнулся,

а то, от счастья б, закричал,

дар речи быстро не вернулся,

я лишь невнятно промычал.

И этим вызвал новый смех,

и сквозь него вопрос: "Ну что ты?"

Нет, всёже ввергнут меня в грех

эти чарующие ноты.

Но тут шепнув вдруг мне: "Пока",

- она свой сотик отключила,

а я, теперь бы, жил века,

как бы судьба меня не била.

..........................................................

Её смех! Он лишает рассудка,

как мелодия райского сада;

слышу миг, а звучит уж все сутки,

не заглушат и ужасы ада.

И не страшен теперь был мне ад,

и нисколечко то, не бравада,

бледно выглядеть стал райский сад,

я готов за неё в пекло ада.

Снова сев за пустой уже стол,

думал я о несбыточном счастье,

и, пред правдою этой, я гол,

сим владеть - не в моей уже власти.

В Москве суета и толкучки,

взор людей равнодушный, слепой,

и по небу угрюмые тучки

ветер двигал холодной рукой.

Как нигде, здесь в Москве, сразу видно,

что весь люд уж душою не волен,

и Светлане до боли обидно,

что и русский народ теперь болен:

поселился в нём вирус наживы,

потребительством всех заразив,

демократией западной вшивой,

кровососов на трон водрузив.

Доброта, и та стала корыстной,

монстром можно назвать соучастье,

лучше яду страдальцу в кровь впрыснут,

чем помогут и малою частью,

средств, в ущерб своей сущности праздной;

и, наверное, лучше не надо

ничего брать, у своры заразной,

кроме дозы смертельного яда.

"Как лечить теперь общность людскую?

Как вернуть на дорогу Христа?

Где найти людям правду такую,

чтобы в душах цвела доброта?

Ценность жизни не в праздности лживой,

не в угоде брюзжащей утробе,

не в безмерной, бездушной наживе,

этой гнусной, фальшивой Особе;

ценность жизни в духовности нашей,

в неподдельной душевной красе,

в битве с дьяволом, жертвою павшей;

и когда же поймут это все?"

Мать Светлана такси не взяла,

обернув шею тёплым платком,

не спеша, твёрдым шагом пошла,

затерявшись в потоке людском.

Текла рядом лавина машин,

лавой двигалась масса людская,

и спустившись с духовных вершин,

она думала: "Кто я такая?

Кто серьёзно воспримет меня?

Кто поймёт, не сочтёт всё за бредни?"

Прогуляв по Москве долю дня,

пришла в храм, накануне обедни.

В храме людно, и люд этот пёстрый,

прихожан настоящих не много,

ну а тех, кто шёл многие вёрсты,

кто воистину верит, чтит Бога,

взгляд Светланы увидеть не смог,

как при этом она не старалась,

лик её стал печален и строг,

а в душе, за людей, скорбь вздымалась.

Обратившись к служителю, Света,

с патриархом просит о встрече;

не услышав прямого ответа,

помолиться идёт, купив свечи,

но служителю твёрдо сказала:

"Доложи - очень важный вопрос,

и сказать государственный - мало,

в судьбу мира, серьёзнейший взнос".

Лишь когда уже ночь наступила,

и когда храм совсем опустел,

мать Светлану пройти пригласила,

к патриарху, служитель от дел.

По проходам, богатых убранством,

что не мог стушевать тусклый свет,

и с намёком о быте здесь праздном,

мать Светлана прошла в кабинет.

Патриарх её встретил прохладно,

демонстрируя, что делов воз,

но минутку найдёт, только главно,

чтобы важным её был вопрос.

И она перешла сразу к делу,

что явилась не ради идей,

и отнять его время посмела,

во спасение мира людей.

Ей известно, когда Конец Света,

что не выдумки это и слухи,

и она здесь не ради совета,

то, что скажет - не бредни старухи:

"Мир людской ещё можно спасти,

и пришла разъяснить дела суть,

и спастись, нет другого пути,

для людей, то, единственный путь.

Нужно чтобы, все, это узнали,

донести это нужно до всех,

чтоб единою силою стали,

и тогда лишь возможен успех.

Чтобы, каждого, импульс духовный,

в момент пик, просуммировать волей,

превратив в вектор силы верховной,

он Земле даст защитное поле.

И убийственной плазмы поток,

что уж скоро к нам Солнце извергнет,

обогнёт Землю только как смог,

Мир земной, в коллапс ада, не ввергнет.

Только времени очень уж мало,

таймер включен, сожжёт людей взрывом;

мне же, срочно, хотя б для начала,

нужно выйти с масштабным призывом".

Патриарх её слушал любезно,

но в глазах его, мысль не читалась,

поняла она: " Всё бесполезно!

Одинокой в сим деле осталась".

Всё ж, однако, его попросила,

то обдумать, и ей сообщить;

и на этом Светлана простилась.

Тяжесть бремя одной ей тащить.

С думой скорбной покинула храм.

Москва вся уж сияла огнями,

и не знала, что только что, там,

в храме, избран путь к адовой яме:

патриарх не воспринял серьёзно,

то, о чём известила монашка,

ночь же выдалась тёмной и звёздной,

в дар Москве от факира рубашка.

Мир людской лишь иллюзия мира,

лишь иллюзия - весь этот свет,

как красивейший фокус факира,

один взмах, и его уже нет:

"В чём же смысл? Кто ты - человек?

Неужели вся жизнь суета?

Глуп судьбы человеческой бег?

И ничто, в нас, о счастье мечта?"

И на эти вопросы доныне

мать Светлана ответ не нашла;

и теперь, по Москве, как пустыне,

она тихо в гостиницу шла.

Жизнь у Олечки круто сменилась,

теперь даже в обычных делах

пламя бодрости вдруг появилось,

и сожгло всю обыденность в прах.

Появилось в ней чувство полёта,

будоражило чем-то всё тело,

даже не было прежнего гнёта,

когда делала нудное дело.

И притом, непонятность, в ней, эта,

несла Олечке просто блаженство,

глядя в зеркало, в лучиках света,

стала видеть своё совершенство:

"Я голубка, я ангел небесный,

да, я фея, я милая - пусть",

и хоть то, ей сказал неизвестный,

не рождало и малую грусть.

Оля просто беспечно порхала,

дела делались сами собой,

и теперь она верила, знала,

что готова вступить в бой любой.

Когда солнышко всплыло на небо,

Оля сделала множество дел,

оставалось сходить купить хлеба,

вдруг сигнал эСэМэС прогудел.

Выйдя с дома, свой сотик достала,

и улыбкой лицо осветило,

лишь посланье его прочитала;

она тут же в ответ позвонила.

И засоней его обозвав,

говорила она не в укор;

маску такта в общенье сорвав,

доминировал в фразе задор.

И смешинка в словах тех играла,

и отсутствовал в смехе том грех,

а когда вдруг ответ услыхала,

её просто рекой залил смех.

Но общенье пришлось ей прервать,

неожиданным вышел конец:

лишь калитку взялась открывать,

на крыльцо, с дома, вышел отец.

Но он вроде ничто не услышал,

а застукать ведь мог невзначай:

почти сразу за нею он вышел,

попросить прикупить ещё чай.

И скользнув за калиточку ланью,

видя то, что там пусто кругом,

про подружек решив: "Ну их в баню",

поспешила за хлебом бегом.

Но никак Олю не отпускала,

думка, что в анонимов игра

её очень затягивать стала:

"Может лучше прервать то пора?"

Её в этой игре привлекало,

то, что с взрослым, как с ровней болтала,

но и этого ей уже мало,

знать хотелось: о том ли мечтала,

как достичь ей поставленной цели,

не в деревне же жизнь ей верстать!

Годы детства кажись, пролетели,

не терпелось ей взрослою стать.

С ним, об этом, ей можно делиться,

параллельно идут их пути,

жизням их воедино не слиться,

ей его никогда не найти.

И наверное правильно это,

он же взрослый уже человек,

в его жизни давно уже лето,

а её только начался век:

"Но однако ж, зачем оправданья?

Почему убеждаю себя,

словно с ним предстоит мне свиданье,

и терплю с ним разлуку, скорбя?"

А вернувшись домой, Оля вновь,

погрузилась в дневные работы;

не могла она знать, про любовь:

это чувство не смоют заботы.

Ещё сутки ждала мать Светлана,

что всё ж вспомнит о ней патриарх,

даже если, что сказано - странно,

но ведь должен в Нём быть за Мир страх.

Должен Он попытаться понять,

суть того, как спасти мир людской,

должен голосу разума внять,

в этом деле опасен покой.

Подстраховка б не лишней была,

если есть в том полезная суть,

ведь она люд к единству звала,

и к тому обозначила путь.

Пусть не верите вы в Конец Света,

или в то, что он скоро придёт,

но вот думать заставит вас это,

если мысли о нём, для вас, гнёт.

Но звонка не дождалась монашка,

не позвал патриарх на фуршет,

видно всёже, покоя рубашка,

патриарху роднее в душе.

И Светлана тогда позвонила,

тем попутчикам - физикам страстным,

номер их записать не забыла,

и звонок её не был напрасным.

Её выслушать в РАН согласились,

и назначили время доклада,

мысли о патриархе забылись,

ей составить доклад было надо.

Как доходчиво всем объяснить:

"Весь наш мир - это тело живое:

чтоб оно не смогло начать гнить,

нет ему состоянья покоя.

А понятия: время. пространство,

для него просто не существуют,

в нём едины: любовь и коварство,

и лишь логику нам повествуют.

И всё то, что в нём вновь создаётся,

не имеет на слом сразу вето,

уничтожено будет, сотрётся,

если только не истина это.

Идёт поиск устойчивой схемы:

то, что будет разрушить нельзя;

то, что станет подобием леммы,

чтоб энергий поток шёл скользя,

от начального импульса в "высь",

по пути усложнения только;

чтоб все импульсы в "высь" поднялись,

и чтоб было в "верху" их, там столько,

сколько схема, их с "низу" взяла.

Все пять видов полей миновав,

нужных свойств в себя набрала,

высшим видом энергии став.

Совокупность полей - организм,

схема в нём - человек, как вопрос;

он востребован как механизм,

в идеале же это Христос.

Человек (будет лекции тема)

- дешифратор энергии поля;

но как видно не та это схема,

не довольна ей Высшая Воля:

очень низкий даёт результат,

не идёт процесс самоотстройки,

выдаётся огромный возврат,

вирус гнилости в ней, очень стойкий.

Не отладить уж схему как видно,

сказать можно развился абсцесс,

и пускай это очень обидно,

но запущен замены процесс.

А однако же шанс остаётся;

поражает притом простота,

с коей истина разума льётся,

только встань на дорогу Христа.

Но вот плоть душу всё ж подчинила,

нанеся божьей силе, в нас, рану.

С мыслью этой она в зал вступила,

там уже ожидали Светлану.

Зал собраний был полон почти,

у неё даже мысль появилась,

что она тут на верном пути,

только скоро надежда разбилась.

Знанья, те, что она почерпнула,

с золотой книги, были сложны,

и родив шквал роптания, гула,

оказались здесь всем не нужны.

Это вам не изюминка тоста,

тут глобальная связь знаний всех,

сходу в смысл проникнуть непросто,

не пришёл здесь к монашке успех.

И предвзятость в мышлении видно,

у учёных вьёт крепкую нить,

и хоть было до боли обидно,

но Светлане пришлось отступить.

Но сдаваться она не хотела,

ещё есть ведь дорога и в Рим,

и пред совестью прав не имела,

борьбу бросив, исчезнуть как дым.

Все дела я утряс очень поздно,

но решил всё ж домой возвращаться,

хоть мороз прижимал, было звёздно,

надоело в ночлежках болтаться.

Пускай ночь проведу за рулём,

зато сутки потом буду дома,

мне не скучно с машиной вдвоём,

и дорога обратно знакома.

По гравийке всего треть пути,

и зимой по ней ездить терпимо,

уж луна должна скоро взойти;

лес объиневший плыл стеной мимо.

Связи сотовой здесь ещё нет,

глухих мест по Сибири хватает,

но, однако ж, и дед во сто лет,

уж о связи такой тут мечтает.

Ничему уж народ не дивится,

превращаются в быт чудеса,

а машинка моя в ночку мчится;

незаметно прошли три часа.

Где-то тут поперёк есть просёлок,

а за ним по распадку в лесу,

растёт много красивеньких ёлок,

ведь уже Новый год наносу;

и мне кажется, лес не обижу,

коль возьму одну ёлочку в дар,

подъезжая ж к распадку, вдруг вижу,

что тут кто-то стоит в свете фар.

Вроде больше вокруг ни кого,

был б ещё кто, проехал бы мимо,

ночью - риск, даже брать одного,

ротозейство здесь, недопустимо:

на преступника можно нарваться,

и не нужно себя укорять,

ладно бы без машины остаться,

а то можно и жизнь потерять.

Вижу вроде бы женщина то,

в больших валенках, в шапке мужской,

и в широком, коротком пальто,

голосует мне голой рукой.

У меня что-то ёкнуло сердце,

но подъехав, я рядышком встал,

и толкнув, открыл заднюю дверцу:

"Залезайте", - негромко сказал.

Она втиснулась как-то спиною,

там усевшись почти полулёжа,

головой оказавшись, за мною.

А однако заметил я всёже,

на лице выражение боли;

пусть совсем не слыхал лёгкий стон,

но при этом почувствовал, что ли,

что рожать навострилась в район.

И когда вдруг, она попросила,

чтоб давил посильнее на газ,

наконец-то меня осенило,

что рожать она будет сейчас.

Я наверно скорей машинально,

режим скорости ввёл в полный фол,

перекинув рычаг фар на "дальний",

педаль газа вдавил в самый пол.

Только тут допустил я ошибку,

или просто меня дёрнул бес:

бабу сзади, мотало так шибко,

что ускорило только процесс.

Она, силясь терпеть, простонала:

"Слушай друг, хоть ругай, не ругай,

не могу, пошли воды, прижало,

тормози, перелазь, помогай".

Если б кто-нибудь мне вдруг сказал:

"Акушером еще будешь друг!"

Я бы кукиш ему показал:

"Не заставишь!" А сбросив испуг,

начал я, откровенно ругаясь,

ведь меня временами мутило,

но крепясь и усердно стараясь,

выполнять, что она говорила.

А потом, как ударила блажь,

под конец, я с азартом возился,

овладел мной какой-то кураж,

и ребёночек славный родился.

Мать спросила: "Кто крошка моя?"

Я же глянув на алый "сучёк",

и как будто отец это я,

ей ответил гордясь: "Мужичок!"

Допустить опасаясь промашку,

осторожно его майкой вытер,

спеленал как в пелёнку в рубашку,

и укутал ещё в тёплый свитер.

Хорошо, что возил одеяло,

приходилось в разъездах болтаться,

спал обычно в пути, где попало;

им, мамаше велел замотаться.

Малыша ещё курткой укрыв,

сам притом, полуголый остался,

но уже впав в душевный порыв,

сел за руль и вперёд вновь помчался.

Пока ехал, узнал, как она,

среди ночи, в лесу, на дороге,

вдалеке от жилья, и одна,

да ещё и зимой, била ноги.

Когда первые схватки случились,

для них с мужем, то, вышло врасплох,

сев на "Ниву", в район устремились,

но потом вдруг, мотор взял заглох.

И впав в панику там, не на шутку,

подалась она к тракту пешком,

чтоб поймать на удачу попутку,

и умчать со случайным дружком.

А не дал бы попутку ей, Бог,

муж бросать её ночью не стал бы,

торопился с ремонтом, как мог,

и, исправив машину, догнал бы.

У неё это пятые роды;

уж в больнице, пыталась шутить,

что какие ещё её годы,

семерых ещё хочет родить.

Я дивился её оптимизму,

но совсем был другим удел мой,

и не дав отдохнуть организму,

сел за руль и скорее домой.

Весь остаток пути как летел,

но домой я попал лишь к обеду,

принял ванну и плотно поел,

поболтать прогулялся к соседу.

Жена с дачи приехала поздно,

я уж спал, и не стала будить.

Её, утром, спросил я серьёзно:

"Смогла б дюжину деток родить?"

Она что-то ответить хотела,

только видимо слов не нашла,

на меня, как на чмо, посмотрела,

и со спальни на кухню ушла.

День, для Оли, промчал незаметно,

почти в восемь закончив дела,

чтоб заняться задумкой секретной,

к себе в комнатку тихо ушла.

Чёрта сделать решила из пряжи,

с мягких проволок выгнув каркас,

и останется вывозить сажей,

но пока ничего нет для глаз.

"В выходной, с отцом в город поеду,

там то, лампочек пару куплю;

уж к субботе, на школьных обедах,

на всё нужное денег скоплю".

Тут вдруг Оля, на миг, как застыла,

словно сон её в дрёму клонил:

про звонок анонима забыла,

он же, видимо, и не звонил.

"Да и пусть, и не сильно-то надо!

Вдруг в душе его, скверна и грязь?"

Но, однако, не очень и рада,

что не вышел дружочек на связь.

То, что есть у неё тайный друг,

как условленно, Оля скрывала,

даже и от двух лучших подруг,

а похвастать, ну так подмывало.

У неё уже есть такой опыт:

тайной раз поделилась с подругой,

и по школе пошёл вскоре шёпот,

для неё став медвежьей услугой.

А сказала подружке всего,

что ей нравится Петька Вторушин,

и пока больше нет ни кого,

кто б ещё, хоть чуть-чуть, щипал душу.

Вскоре стала она замечать,

на себе, его долгие взгляды,

как-то даже хотела вскричать:

"Что так смотришь? Тебе что-то надо?"

Постепенно он начал смелеть,

стал вести себя, с ней, грубовато,

сказать можно, мог даже наглеть,

при друзьях же, совсем хамовато.

Оля думала, то напускное,

значит чем-то она всё ж цепляет,

так и море, лаская волною,

берег, в мусор и грязь обрамляет.

Надо будет спросить анонима:

может парень вести себя грубо,

если девушка втайне любима,

и внутри для него лишь голуба?

Ведь не сердится всёже она,

на такое вот с ней обхожденье,

и причина того ей видна,

не заметило б лишь окруженье.

А то будут смеяться, зудить,

просто так не дадут мне прохода,

и оплёванной буду ходить,

уж такая людская природа.

Занимаясь своим всёже делом,

хоть была этим мыслям не рада,

передумать о многом успела,

а вот чёрт получился - "что надо".

Сюда красные глазки ещё бы.

Повязав на него старый шарф,

замотав сверху курткой холщёвой,

за одежду, запрятала в шкаф.

Спать ложилась, почти что, без сил,

снова мысль в мозгу промелькнула:

почему ж аноним не звонил?

И надув губки, тут же уснула.

Отойдя от вчерашнего стресса,

завтрак я с удовольствием съел,

и впустив в себя доброго беса,

вступил в бой с кучей маленьких дел.

Так бывает - их копишь и копишь:

"Ай, не к спеху", - то это, то сё,

а потом, в один день, вдруг посмотришь,

как же в доме запущено всё.

Видя это, жена мне сказала:

"Я на дачу, не буду мешать,

ты подбрось лишь меня до вокзала,

буду ёлку в саду украшать".

Целый день устранял я огрехи,

и в порядок привёл что хранил,

в семь часов, не имея помехи,

вспомнив Олечку, ей позвонил:

"Здравствуй Оля",- в ответ мне: "Приветик",

"Как дела? Не забыла меня?

Я вот вспомнил про свой самоцветик,

и добавилось в сердце огня!"

Чуть хихикнув, она отвечала:

"Ты сегодня ответишь сполна,

я же пальчиком в сотик стучала,

но в ответ лишь была тишина.

Я и так, я и сяк, я и с боку,

он упорно молчанье хранил,

я и к сердцу прижму, но без толку!

Так ответь, почему не звонил?"

И такое услышав от Оли,

я казалось, слова все забыл,

душа вмиг вознеслась в космос что ли,

в невесомости весь я поплыл.

А она мне: "Ты где потерялся?

что-то вновь я не слышу тебя!"

Наконец-то я с духом собрался,

и ответил, как-будто скорбя:

"Вижу впрямь - потерял вчера много,

на душе даже как-то постыло.

Сложной вышла вчера мне дорога",

рассказал ей всё честно, как было;

только всё ж, на подобие сказки,

чтобы было красиво, не грубо,

не жалел в описание краски,

и сказал, что чуть сам не дал дуба.

"Только чувствую, что ты доволен,

и сияешь там словно торшер,

и здоров, не простыл ты, не болен,

дорогой ты мой спец - акушер",

притом, Оля, задорно смеялась,

но в конце мне сказала: "Прости".

А внутри меня, буря поднялась,

чтобы к Олечке вмиг унести.

"Не сердись, что бесёнок мной правил,

и скажи хоть, зовут как тебя?"

Машинально ответив ей: "Павел",

тут же, чуть ли не проклял себя.

Это был первый шаг на сближенье:

ну, какой я теперь аноним?

Этот шаг, как плацдарм для вторженья!

Что последует дальше за ним?

Но тут Олечка строго сказала:

"Подскажи мне, уже как мужчина ...",

и сбиваясь, рассказывать стала,

что в душе поселилась кручина.

Что нормально ль, сегодня на свете,

услыхать хамство с любящих губ?

Что ей нравится юноша Петя,

а прознав это, он стал, с ней, груб.

Это может ли быть только маской,

чтоб никто, ничего не узнал?

А потом всё закончится сказкой!

И подумав, в ответ я сказал:

"Я как другу, скажу тебе Оля!

Ты воспитывай дух свой и волю.

И соблазнам греха не сдавайся,

ввысь над плотским подняться старайся.

Пускай страстью влечёт в жизни новь,

жди дружок лишь большую любовь.

И твой принц непременно придёт.

он тебя даже в дебрях найдёт,

и ты в том, Оля, не торопись,

а уж лучше прилежно учись:

ведь обширные, общие знанья

открывают секрет мирозданья,

углубляют и крепят с ним связь,

а липучая скверна и грязь,

к твоей жизни наврятли пристанет;

дьявол душу развратом не ранит;

сохранится любовь в твоём сердце;

распахнётся незримая дверца,

в мир, созданный силой великой,

в мир таинственный и многоликий.

Огромен и сложен наш мир,

бурлит в нём ключом жизни пир;

обманчив его колорит.

И скоро тебе предстоит

в твоём ещё малом пути,

тяжёлый экзамен пройти,

по ценностям жизни отбор:

взлетит ли душа выше гор,

и будет парить над ненастьем,

согретая истинным счастьем;

поселится ль в вязком болоте,

погрязнув в постылой работе,

где царь для тебя станет быт,

и будет навечно закрыт

путь к высшей свободе души!

И Олечка, ты не спеши,

во взрослость вступить за порог,

при выборе этих дорог;

ошибка в том, не допустима,

иначе пройдёт счастье мимо.

Прошу я тебя, друг мой милый,

ты с честью пройди то горнило;

хоть очень сложна его вязь,

в мирскую не вляпайся грязь".

..............................................................

Тут Оля: "Пока", - мне сказала,

и в трубку пришла тишина,

обдумывать видно, то, стала,

пока была в доме одна.

Из Москвы мать Светлана вернулась

ненадолго в родной монастырь,

и как прежде в дела окунулась,

но вот в сердце вцепился упырь.

Упырём тем, был прежний вопрос:

как спасти на Земле мир людей?

Беспощадным был сей кровосос,

став убийцей пригодных идей.

От его ядовитых клыков,

сердце Светы ужасно болело;

не избавить людей от оков,

что зараза наживы одела.

Не уйдя ж, от стремленья к богатству,

люди, души свои, не спасут,

не прийти им к всеобщему братству,

себя дьяволу сами несут.

Прямо в пропасть лежит их дорога,

будет адом испытан их дом.

Здесь же, в храме служителей бога,

всё как прежде текло чередом.

Но Светлана, в мир этот вернувшись,

не ушла от поставленной цели,

в монастырский режим окунувшись,

отдалась вроде службе, наделе ж,

она стала готовить всех к мысли,

что ей важно сейчас попасть в Рим,

и хоть совесть собаки ей грызли,

на причину наложила грим.

Не томил, быть не понятой, страх,

в жизнь монахинь, нет смысла, с сим лезть,

раз не понял её патриарх,

тогда кто же поймёт её здесь.

Для поездки нужны были средства,

а своих, у неё не хватало,

хоть копила она почти с детства,

но, по факту, скопилось всё ж мало.

Подрастратилась съездив к Байкалу,

и Москва много средств отняла,

но зато она точно узнала,

двойник есть, но как быть, не вняла:

если скоро уже Конец Света,

о какой второй жизни здесь речь?

Остаётся загадкою это.

Над людьми Бог занёс уже меч.

Не вернуть души грешные Богу!

Вся история их, лишь аванс!

Не ту, выбрали люди дорогу!

Или есть на спасение шанс?

Только лишь при спасении Мира,

для Светланы есть шанс второй жизни,

быть бы живым, сейчас не до жира,

но для Бога теперь люди - слизни,

нет в них проку ни морю, не суше,

беспощаден карающий меч,

отсечёт только нужные души,

плоть же, просто огнём будет жечь.

Наконец, Света клир убедила,

что в поездке в Рим, важная суть,

и игумна деньгами снабдила;

Света тут же отправилась в путь.

Выходные прошли незаметно;

Оля съездила в город с отцом,

жили скромно, хотя и не бедно,

но нехватка деньжат налицо.

Потому Олю не баловали,

и за каждую трату был спрос,

хоть родители видели, знали,

что у Оли пункт трат рос и рос.

Понимали, что дочка взрослела,

что росли и её интересы;

вот и в город не зря ведь хотела,

лишь бы ею не правили бесы.

Отец видел, что Оля ходила

в магазинчик "Умелые руки",

и там, что-то себе прикупила,

очень нужные, видимо, штуки.

И когда как бы вскользь он спросил,

неужели она что-то строит,

какой овод её укусил,

может занавес с тайны откроет?

То ответ Оли ясность не внёс:

мол, она хочет сделать игрушку,

рассмешить чтоб, до колик, до слёз,

одну нудную, злую старушку.

Коль задумка удачна, верна,

и ни что дело не омрачит,

то подробно расскажет она,

но потом, а пока помолчит.

А вернулись они часов впять,

и уйдя к себе, Оля достала

с шкафа в куртке чертёнка опять,

и усердно доделывать стала.

Получился он как настоящий,

весь пружинистый, чёрный как ночь,

жалко только что не говорящий,

зато глазки что надо - точ в точ;

мог моргать, если дёргать за лапку.

Глянув время, взялась одеваться,

в шубку белую, белую шапку,

чтобы легче в снегу укрываться.

Позвонила трём лучшим подругам,

чтобы те тоже быстро собрались;

по задворкам, почти друг за другом,

к месту сбора, все дружно прокрались.

Как им быть, быстро всё обсудили,

через улицу кинули нитку,

чёрта к насту штырём закрепили,

так, как-будто стучит он в калитку.

В одной лапке бутыль на тарелке,

к другой, нитки конец привязали,

протолкнув вокруг тычки сквозь щелки,

сами шмыг за забор и ждать стали.

Вечер тёмный, луна была низко,

бабка к дому уже ковыляла,

а когда подошла совсем близко,

Оля дёргать за ниточку стала.

Кулачёк этой лапки был жёстким,

так задумано, чтоб её стук

о дощечку калитки был чётким,

но давал чуть приглушенный звук.

Бабка в миг на колени упала,

хоть была, вроде бы, коммунист,

быстро-быстро креститься вдруг стала,

позабыв, что она атеист;

и с коленок не став подниматься,

прямо с сеткой и сумкой в руках,

на карачках давай обрываться,

видно так обуял её страх.

И смотрели подружки на бабку,

что была для них образом зла,

как та, сбив впопыхах свою шапку,

в дом трусливым ужом уползла.

Три подруги катались вповалку,

животы зажимая от смеха,

ну а Оле, её стало жалко,

как-то грустною вышла потеха.

Подсознаньем воздав хвалу вьюгам,

повалившись, в сугроб большой села.

Почему не смешно, как подругам?

Нет, не знала она, что взрослела.

Понедельник и есть понедельник:

утро, завтрак, дорога, контора;

и хоть сроду, я не был бездельник,

но в работу входил без задора.

Душу мне донимали сомненья,

что не то что-то, в жизни творю,

пусть и было вчера воскресенье,

но зачем я так днями сорю.

Живу как-то бездумно, без цели,

день прошёл, беды нет - ну и ладно,

и так годы, не дни, улетели,

потому в прошлом всё непроглядно,

даже вспомнить то трудно мне что-то,

хотя жизнь протекала без бед,

но без вспышек: то дом, то работа,

а ведь скоро уж буду я дед.

И теперь душу тянет налево.

Будни съели к супруге любовь?

Почему же моя королева

перестала бередить мне кровь?

Почему ангелок анонимный,

так безудержно тянет к себе?

Почему так люблю болтать с ним я,

и за то, благодарен судьбе?

Целый день на часы лишь смотрю.

Ну, когда же уже будет семь?

Что же дурень - я всё же творю?

Пять часов, и на улице темь.

На работе на час задержавшись,

отправляюсь пешочком домой,

воле ног добровольно отдавшись,

бреду так, чтобы часик был мой.

Чтоб отвлечься от дум бесконечных,

все рекламы читаю подряд.

за таких же, как я, зевак встречных,

почему-то сегодня я рад.

Городской гул, как будто не слышал,

пройдя мимо афиш "Жанна д-Арк",

на аллею широкую вышел,

где огнями сверкал зимний парк.

Сел на лавку, достал телефон,

девятнадцать светилось с экрана,

и казалось, что всё это - сон,

но терзала душевная рана.

Вызов Олечки пальцы набрали,

прозвучал один длинный гудок,

улетели мгновенно печали,

слушать Олю часами б я мог.

А она мне рассказывать стала,

что сварганила чёрта - игрушку,

что давно хохму сделать мечтала:

разыграть чтобы, злую старушку.

И вчера, наконец, получилось,

три подружки подохли от смеха,

а в её ж душе, что-то случилось,

породила вдруг стыд, та потеха.

Минут пять Оля мне щебетала,

и лилось то, мне музыкой в уши,

душа, в небе блаженства, витала,

Олю, я с наслаждением слушал.

Жизнь и счастье давать стали сплав,

заискрились как звёзды мечты.

Только вдруг щебетать перестав,

Оля мягко спросила: "Как ты?".

И вопрос излучал ко мне нежность,

в нём такая была глубина,

открывалась такая безбрежность,

что я начал пьянеть без вина.

На душе моей враз потеплело,

отступать в темноту стал мороз,

и стихами, пускай не умело,

так ответил на Олин вопрос:

"Да ... перемены есть, не скрою.

Покой и мир вроде в семье,

а я не знаю, что со мною.

Сижу вот в парке на скамье,

морозный воздух, звёзды в небе,

и льётся музыка с катка,

но, как давно нигде я не был,

чтоб просто так, как в облака,

уйти всецело в атмосферу

лихой беспечности и грёз,

отдавшись случаю на веру,

нырнуть в разгул, смеясь до слёз.

Огни гирлянд мигают ярко,

на горке свалка ребятни,

мороз крепчает, но им жарко,

и страсть как хочется, пойми,

вернуться в юность, хоть навремя,

вступить в борьбу с самой судьбой,

не думать: где, зачем, и с кем я,

побыть хоть день, хоть час ... с тобой!

Меня понять наверно сложно".

Закончил так: "Ведь жизнь одна".

Как было то, не осторожно,

повисла в трубке тишина.

И душу ужасом сковало,

померкли в небе звёзд огни.

А Оля в трубку мне сказала:

"Ты знаешь, больше не звони".

Удар, как обухом, был в темя.

Я клял себя, судом судил,

не помню, как пришёл, и время:

будильник утром разбудил.

Зачем был создан человек?

Зачем нужны мы для вселенной?

Ведь просто искра людской век!

Зачем дан разум плоти тленной?

Душа то может быть и вечна,

но во плоти жизнь - просто миг,

а мы её, жжём так беспечно!

И смысл жизни кто постиг?

За благом гонимся со страстью,

за ним готовы на край света.

И почему все ищут счастье,

когда оно, и есть - жизнь эта.

Такие мысли у Светланы

не раз всплывали в голове,

и возникали даже планы,

чтоб как-то сеять их в молве.

И вновь теперь, когда мать Света,

была в пути в далёкий Рим,

как никогда, желанье это,

терзало душу, как экстрим.

Способность Светы понимать

чужие мысли, взгляд читая,

ей позволяла поднимать

пласты их жизни, не гадая.

И там всегда было одно:

желанье жить легко, богато;

и осознанья не дано,

что серебро, алмазы, злато,

должны служить лишь красоте,

ни как не сытому безделью,

и глупо жизнь дарить мечте,

обогащенье, ставя целью.

Итог того всегда один:

неотвратим откат духовный,

и дьявол вам, уж господин,

и он - глава судьбы, верховный.

А только библия не сказ,

не лишь религии трактат,

там ясно сказано, что нас,

за жизнь такую ввергнут в ад.

С приходом водной эры рыб.

потоп стал чистящей рукой,

а Иисуса светлый нимб,

гласит: "Вот Я, будь ты такой".

Но века эры пролетели,

а люди всё тому не внемлют,

быть, как Христос, не захотели,

и Бог опять почистит Землю;

уж на пороге Водолей,

как знак того, что силой пламя,

согласно избранных ролей,

свершится суд над всеми нами.

Правы библейские в том строфы,

что грешным нам гореть в огне,

и ад глобальной катастрофы,

придёт не с камнем к нам извне.

Зря ждут какой-то астероид,

и греют душу тем, что нет

такого, что бы мог устроить,

здесь катастрофу на весь Свет.

Но она скоро грянет всёже,

уж в Солнце зреет страшный фрукт,

что человека уничтожит,

как забракованный продукт.

Цивилизации прогресс,

достигнутый в последнем веке,

лишь провоцирует абсцесс,

крушащий душу в человеке.

Он в души льёт один лишь лёд,

в нём всё - зараза белу свету,

не исключенье - самолет,

несущий в Рим монашку Свету.

Проведать Рим и не мечтала,

но вот судьбою занесло,

и только здесь она узнала,

где, поселилось в мире зло.

Для зла границ не существует,

зло носит модный яркий грим,

не зря нам песня повествует,

что все дороги ведут в Рим.

Здесь, скрытый центр тёмных сил,

здесь, оно скрылось не случайно,

злу, эпицентр власти, мил,

и в этом кроется вся тайна.

Взять власть над всей живой планетой:

здесь родилась эта идея;

и служит всё здесь цели этой,

и зло растёт, в том руки грея.

О всемогущий Ватикан!

Как загребущи твои лапы.

И льющий грех и скверну кран,

в руках дряхлеющего Папы.

Тут всё увидела Светлана:

весь существующий порок,

и лишь сильней заныла рана,

за Мир, вступив там за порог.

Аудиенции добившись,

Светлана в том, лишь убедилась,

и Папе попусту открывшись,

вновь поняла, что зря явилась.

Теперь не жалко Папу Свете,

пусть дожидается расплаты,

и стала думать о билете,

чтоб, заодно, ей съездить в Штаты.

Оля сотик держала в руках,

на экране давно чернота;

чуть знобило, вползал странный страх,

в мозгу хаос, в душе маята.

Всё случилось почти машинально.

Почему вдруг она так сказала?

Или было всё то, не реально?

Может просто она так мечтала?

Может было игрой виртуальной,

это всё, в её ярких мечтах,

понастроила замков хрустальных,

а они вдруг рассыпались в прах?

Но однако, с чего так знобит?

Почему не поймать мыли нить?

Почему страх какой-то гнобит?

Почему запретила звонить?

Нужно чем-то наверно заняться,

чтоб заставить мозг мыслить реально.

Но как маятник стала слоняться,

в темноту окон глядя печально.

Спать ложилась в душевном смятенье,

тело жутко давила усталость;

а ведь было вчера воскресенье,

и откуда усталость-то взялась?

Сон у Олечки тоже был зыбким,

то ворочалась, то просыпалась,

даже потом холодным и липким,

от кошмаров во сне покрывалась.

Пошла в школу разбитая в "доску",

мысли все продолжали блудить,

только встретив знакомую, тёзку,

начала по чуть-чуть отходить.

Удалось ей немножко отвлечься,

проявляя активность в уроках,

всё боялась случайно обжечься,

проявлением вспышек порока,

потому, что всё так раздражало,

и сама себе стала противна,

ведь к учёбе душа не лежала,

потому и была так активна.

Выбивать нужно было клин клином,

ей теперь нет дороги назад,

а в мытарстве душевном, пассивном,

быт легко превратился бы в ад.

Ей и так на душе было тошно,

в перемену к ней Петька пристал,

и до боли, как будто нарочно,

плоской шуткой до сердца достал.

Оля, псих свой, с трудом удержала,

лишь в ответ проронив: "Пустозвон".

И она, уже, не понимала,

как ей раньше мог нравиться он?

Дома Олечка очень старалась,

привести свои мысли в порядок,

а с делами с трудом управлялась,

ведь сковал её силы упадок.

Почему её так напугал,

смысл того, что сказал тайный друг?

И конечно ж естественным стал

её отзыв на этот испуг.

А ведь он, этой фразой последней,

сказать можно, признался в любви,

хоть не чёткой была мысль - средней:

вот мол плод, если хочешь, сорви.

Ну и ладно, допустим, всё так.

Пускай любит, мне даже приятно!

Но ведь то, для меня всего знак,

лишь слова! Не уже ль не понятно?

Он ведь просто играет в игру,

и решил в ней костёрчик разжечь,

для того то, и высек искру,

обнажив с ножен рыцарский меч.

Пусть привыкнуть к тому и успела,

но какой ожидать, за то, кары?

И потом, ну какое ей дело,

он, быть может, уж дедушка старый?

А она то, в игру так втянулась,

что игра чуть реальной не стала,

хорошо что, вдруг раз, и очнулась.

И теперь, как ей быть, она знала:

нужно просто пока выждать время,

жить, как раньше жила до того,

коль уйдёт с души тяжести бремя.

тогда нужно забыть про него.

И ей сразу чуть-чуть полегчало,

возвращаться к реальности стала,

сердце ровно в груди застучало,

спать легла, ночь спокойно проспала.

Похоже что я доигрался!

Оля меня раскусила.

Забыть всё! Но как не старался,

мысль та, мозг упорно сверлила.

Что-то придумать бы надо,

выход во всём должен быть!

Но мне всё мешала досада,

даже поймать, к тому, нить.

Шла параллелью работа,

делал дела машинально;

сгинуло чувство полёта,

всё было серо, печально.

Дни ползли мутным туманом,

логику не разбудить.

Что если самообманом,

взять и себя осудить?

Видимо так мне и надо,

и неуместно сомненье!

Оля наверное рада,

что разорвала общенье.

Надо быть всё ж справедливым,

не было в том перспективы:

быть не возможно счастливым,

коль не понятны мотивы.

Да и понять не стремился,

что меня в том так тянуло;

словно как в сказку вживился,

где шквалом эмоций и сдуло.

И понесло в неизвестность,

в страны неведомых чувств,

в тонкодуховную местность,

на праздник безумства и буйств.

Как же там сладко мне было!

........................................................

Боже, опять я скорблю!

Нет уж того! Всё! Уплыло!

Нужно вернуться к нулю.

Стоит ли спорить с судьбою?

Но врятли смогу прежним быть.

Что теперь делать с собою?

Как же мне Олю забыть?

Мозг вновь решение ищет,

готов закипеть от потуга,

идей самых разных в нём тыща,

но ни одна не подруга.

И вдруг я за нить ухватился,

поймал кое-как всё ж одну:

когда вот в жену я влюбился ...

Совсем я забыл про жену.

Ведь всё у меня с нею было,

познал с ней блаженство и страсть,

пусть чувства те, жизнь погасила,

но что-то должно не пропасть.

Живёт она скромно, не праздно,

ничем меня не раздражает,

и вижу её часто разной,

и разум, её уважает.

А вдруг всё ж, во мне остаётся

хоть искорка прежней любви;

и коль постараться - зажжётся,

вновь страстное пламя в крови.

Давно не дарил ей цветов,

сегодня ж букетик куплю,

да и сознаньем готов

сказать, как когда-то, "люблю".

И это не будет ей ложью,

тут смысл немножко другой,

уж нет в том томления с дрожью,

теперь только мудрость, покой.

Цветочный был мне по пути,

купил ей прекрасных семь роз,

вручая, сказал лишь: "Прости",

чем вызвал росиночки слёз.

И стало вдруг как-то так стыдно,

что мне подкатил к горлу ком;

чтоб не было этого видно,

ушёл в спальню, рухнул мешком.

Встречая же утром день новый,

жену вновь любимой назвал,

и съев быстро завтрак готовый,

в дверях уже, поцеловал.

Не мог не заметить, конечно,

как счастьем она засветилась,

закрыл за собой дверь поспешно,

а сердце в груди часто билось.

И странное, спорное чувство,

смятением душу терзало,

что тут обольщенья искусство,

в том главную роль всё ж сыграло.

Пускай даже так, всёравно,

мне как-то легко и приятно,

напрасно уж думал, давно,

что чувства ушли безвозвратно.

А нужно не так-то и много:

вниманье, цветы, комплементы,

и вот она к счастью дорога,

на ней и любви есть моменты.

Вот вновь в самолёте монашка.

Проблем с визой Света не знала,

чаёк попивая из чашки,

как-будто девчонка мечтала:

что в Штатах найдёт пониманье,

там, в Конец Света, есть вера,

их гражданам вбито в сознанье,

что миру земному есть мера.

И нужно ей лишь убедить,

что час судный Богом назначен,

что к людям доверья кредит,

Высшею силой, утрачен;

и это намного сложнее,

чем пересечь ей границу;

однако мечтать она смеет,

увидеть там отклик на лицах.

И как сквозь тряпицу игла,

таможню прошла Света разом,

ведь силою воли могла

себе подчинять чужой разум.

Английский язык притом зная,

немного пускай и с акцентом,

способность свою применяя,

пошла на приём к президенту.

И видела с горечью Света,

что это чужая страна:

здесь воля души под запретом,

и ценность здесь в жизни одна:

банкноты зелёной валюты;

добыча их - это цель жизни;

доллар, как змей приславутый,

а души - телесные слизни.

Он, доллар - закон для народа,

и доллар, их душами правит;

лай Моськи, здесь вся их свобода,

захочет слон, и вмиг раздавит.

Вот если б с высокой трибуны,

ей изложить то, что знает!

Знанья её, неподсудны,

а кто всё поймёт, не обхает.

Серьёзным быть должен момент,

поэтому нужно чтоб личность,

такая, как сам президент,

выступил б, с этим, публично.

Способность включая свою,

монашка пошла напролом,

и сходу, как в встречном бою,

проникла она в Белый дом.

Подобно, как к Сталину, Мессинг,

прошла сквозь посты и охрану,

используя волю, как прессинг,

склоняла всех верить обману.

Гипнозом назвать то не верно,

в том разумом не разобраться;

и было душе её скверно,

законным ж путём, не прорваться.

И вот наступает момент,

когда позади этот кросс,

пред нею стоит президент,

в глазах удивленье, вопрос.

Не дав ему с мыслью собраться,

чтоб он и не понял в чём дело,

решительно стала стараться

внушить ему, то, что хотела.

Когда же Светлана уйдёт,

он примет её за виденье;

внушённое ж, твёрдо учтёт

за истину, сбросив сомненья.

Но как он поступит потом,

доверит ли это кому,

вопрос ей. Хоть в стиле простом,

а вот что внушила ему:

"Встреча сия не для спора.

Людьми не доволен творец!

Скоро, совсем уже скоро,

миру людскому конец.

Час судный людям назначен!

Но всёже есть шанс на спасенье,
хоть дьяволом суд уж оплачен,

и лопнуло Бога терпенье.

Нужно сменить человеку

жизненной сути верховность,

с бега за благом по веку,

на интеллект и духовность,

чтобы Христос вошёл в нас;

путь же другой - не возможен;

коль курс мы не сменим сейчас,

будет наш род уничтожен.

Выступи с этим призывом,

с самой Высокой трибуны;

пламенным словом, красивым,

расшевели в людях струны,

задавленной рабством души,

в мире больном, алчном, грозном.

Прошу тебя друг, поспеши,

быть может ещё и не поздно".

Избавив его от гипноза,

не дожидаясь ответа,

пока не нависла угроза,

как и пришла, ушла Света.

Раскрытой быть, риск оставался,

но Свете неведом был страх;

лишь крик безысходности рвался

за дело терпевшее крах.

Остался визит её, скрытым,

не вынес призыв президент;

дальнейшие планы размыты.

На что теперь делать акцент?

И вновь мир плывёт за бортом,

в Россию летит самолёт,

как быть там Светлане потом,

когда всюду в душах лишь лёд?

Вернулась жизнь в старую реку.

Я очень старался быть прежним.

Зачем-то же дан человеку,

талант быть любовником нежным.

И думал, что быт и дела

помогут стереть чувств смятенье,

которое жизнь вдруг дала,

наслав на меня приключенье.

Надеялся, это пройдёт,

что буду потом я смеяться,

над тем, что жизнь пил словно мёд,

когда начал с Олей общаться.

И искренне даже поверил,

что скоро забуду о Оле;

и вновь, смело быт весь примерил,

к, отпущенной Богом мне, доле.

Загружен я был и работой,

проблемы держали мозг туго,

вдобавок, напряг себя квотой

на время для брачного друга.

Жена ж моя не понимала,

причину таких перемен,

и радость свою не скрывала,

отдавшись словам сладким в плен.

Но лучше б она была твёрже,

тогда б пробудила азарт,

и кто его знает, о Боже,

в игре б был другим расклад карт.

Два месяца я так игрался,

два месяца годом прошло,

и всёже, как я не старался,

спасенье ко мне не пришло.

И вот меня словно порвало,

тоска сердце сжала кольцом,

усталость все мышцы сковала,

тело налилось свинцом;

и стоном душа закричала!

Нет сил уж, себя мне держать.

"Что делать? Что делать?!" - звучало.

"Бежать!!!" Но куда мне бежать?

Уехать куда-нибудь в отпуск:

хотя б на Гавайи погреться.

Путёвку, в рай солнечный - пропуск,

пошёл и купил, чтоб отвлечься.

Проблем с этим нет в наше время,

утряс всё буквально в три дня;

и вот уж бездельников племя.

толпой окружало меня.

Но просто валяться на пляже,

меня вообще не прельщало,

игра в казино, и то даже,

скажу, как-то не волновала.

Набрал тур-маршрутов различных,

вокруг всё менялось, кипело;

нашёл корешей двух приличных,

но только душа всё болела.

И чтобы в хандру я не впал,

чтоб время убить в деньках праздных,

как-будто пацан какой, стал

участвовать в конкурсах разных;

притом, здесь, в краю не родном,

судьба баловала меня,

и в конкуре как-то, одном,

я выиграл "Рай на три дня".

Приз этот был полулегальный,

сулил воз заоблачных грёз,

но кроме мыслишек печальных,

он мне, ничего не принёс.

Сначала вручили каталог

со снимками супер-девиц,

чуть-чуть не Плейбоя аналог,

сто красочно-ярких страниц.

И список услуг приложили,

сказали: в любви утону,

красоток троих предложили,

но выбрать велели одну.

На катере быстром как птица,

свезли нас на сказочный остров;

там в бухте, креня мачты спицу,

стоял корабля голый остов.

Нигде никакого причала,

лишь пальмовых зарослей лес,

но фирма клянясь обещала,

парад несказанных чудес.

Дунита, так звали красотку,

таинственно мне улыбалась,

и вот, отпустив назад лодку,

со мною одна там осталась.

По-русски она ни бельмеса,

но нежно обняв рукой мягкой,

меня повела в дебри леса,

сокрытой дорожкою гладкой.

Шли молча по ней минут пять,

дошли до укрытой лагуны.

Вид сказочный! Даже опять

во мне заиграли все струны.

Я просто был весь очарован,

восторг свой сдержать был не в силе,

а взгляд, как магнитом, прикован,

к хрустальной, шикарнейшей вилле.

Она миражом над водою,

как будто тихонько плыла,

в лес пальм, что лиан бородою,

укутал крыльцо из стекла.

И хоть, вилла вся утопала,

в гирляндах ярчайших цветов,

казалось, лебёдка взлетала,

на фоне воды и кустов.

Прельщало отсутствие лиц,

нигде ни единой души,

лишь райское пение птиц,

гармонией шло для тиши.

Внутри виллы тоже как в сказке,

для сказочной жизни всё было,

в придачу вниманье и ласки,

Дунита бы мне подарила.

Но что-то со мною случилось,

недолго во мне пел восторг.

Сначала лишь грусть появилась,

потом, честь ударилась в торг,

соблазны и грех отвергая,

толкнула к смятенью, к печали,

как только Дунита нагая,

предстала в тончайшей вуали.

И вот раздраженье подкралось,

росло, и вздымалось горой,

чем больше Дунита старалась,

увлечь меня эрос игрой.

Она же понять не могла,

такой вот реакции суть,

и чуть отступив, начала

искать обходной в этом путь.

Но с каждою новой попыткой,

интимом меня ублажить,

жизнь мне превращала здесь в пытку,

я даже не стал с ней дружить.

В день третий молил, чтоб отстала,

не мог её видеть-то рядом,

судьба со мной шутку сыграла:

обещанный рай стал мне адом.

И это меня доконало!

На том я прервал отдых мой;

а дома, жена пытать стала,

с чего вдруг - примчался домой.

Еловка жила не печалясь,

деревне хватает забот;

а ночь, каждый раз, с днём прощаясь,

мечтать призывает народ.

Он, в думах о завтрашнем дне,

дела намечает и планы,

от этого видя во сне,

сны те, что и вещи, и странны.

А Оля сны видела редко,

её сном, наверно Бог правил,

пока к ней, в эфирную сетку,

не вторгся своей судьбой Павел.

Теперь же с разрывом контакта,

ей снится один странный сон:

путём бесконечного тракта,

ведёт её за руку Он.

Лица его Оля не видит,

но всёже во всём доверяет,

уверена - Он не обидит,

Он, всё, что их ждёт, твёрдо знает.

А всюду лишь хаос, разруха,

весь мир сжат в расщелине горной,

и рядом, как тень их, старуха,

в длиннющей мантии чёрной.

Почувствовав силу старухи,

она в один миг просыпалась,

потом же, мешали ей Духи,

уснуть снова, как ни старалась.

И ночь превращалась в кошмар.

Вчера же, от этого сна,

её охватил сильный жар,

в поту вся очнулась она;

а горло ей жажда сушила,

сил не было у ватных ног,

тогда она твёрдо решила:

пора Павлу делать звонок.

Но день весь, промаявшись мукой,

на то, не поднялась рука,

его не порадовав звуком,

желанного может, звонка.

И ночью о сне лишь мечтала,

в решимость вводя свой порыв,

а утром, как пьяная встала,

готовая впасть в нервный срыв.

Куда-то пропала в ней смелость,

хоть позвонить, так влекло,

навязчиво мысль вертелась:

а сколько же дней утекло,

с тех пор как прервала общенье?

Но всёже считать их не стала,

отправив вопрос сей в забвенье,

ведь толку, в подсчёте том, мало.

Сердечко надрывно стучало.

На кухню прошла и умылась,

муки чуть-чуть полегчали.

Она наконец-то решилась!

Как на рояле сыграли

пальчики правой руки,

номер привычно набрали,

длинно запели гудки.

Секунды казались часами,

вспомнить успела о многом;

и то, что скрывает от мамы,

винилась в душе перед Богом.

Наверно заслужены муки,

душу терзало, рвало,

слегка задрожали уж руки,

и вот его голос: "Алло".

У Оли почти как-то враз

вдруг стала пустой голова:

из всех заготовленных фраз,

куда-то исчезли слова.

Впервые она растерялась,

стала сама не своя,

но всё-таки с волей собралась,

сказав наконец: "Это я".

Сквозь веки свеченье белело,

как будто туман шаром вздулся;

в ушах монотонно шумело,

давило виски, я проснулся.

Утро, в окно глядя хмуро,

дробью дождя разбудило,

тучи висели понуро,

и на душе скверно было.

Вставать мне совсем не хотелось,

но и лежать я не мог.

Как же найти в себе смелость,

чтобы бежать со всех ног,

от этого нудного быта,

искать мир неведомых бурь,

где жизнь приключеньям открыта?

Иль как-то изжить эту дурь?

Однако откуда во мне,

взялась ненормальность такая?

Может, явилась во сне,

ко мне из безумного края?

И так ей понравился я,

что захотела остаться!

Может в том участь моя,

зачем от неё мне скрываться?

Но только уж жить как и прежде,

врятли смогу, это точно!

Я потянулся к одежде,

чтоб выйти на улицу срочно:

мне грудь словно спазмом давило,

мутило, я задыхался,

пульсом в затылок долбило.

Звонок телефона раздался.

Взял, машинально ответил,

лежал телефон тут же рядом,

а чей был звонок, не заметил:

"Алло", - пульс ударил в мозг градом.

Это на связь вышла Оля.

в голосе нотки дрожали,

слышался в них отзвук боли,

идущей от тайной печали.

Однако я тут же собрался,

и правильный сделал ответ,

хоть вовсе, при том, не старался,

сказал очень нежно: "Привет".

Как будто общались вчера,

как будто, мы не расставались,

добавил: "Вы - ангел, с утра

поведать мне что-то собрались?

Услышать мне вас наслажденье!

Я рад послужить, если надо,

хотя и общенья мгновенье,

и то для меня уж награда.

Если что нужно, скажите,

горю весь уже в нетерпенье,

и уж прошу, извините,

но что-то терзает сомненье,

не показалось ли мне,

что Олечки голос домчался?

Может ещё я во сне?

Я только с кровати поднялся".

Трубка в ответ мне молчала,

но в ней я дыхание слышал.

Вся жизнь в подсознанье промчала,

был в трансе, и врятли б сам вышел.

Если б звонок вдруг прервался,

померк бы наверно весь Свет,

но всёже я счастья дождался,

был сказочным Оли ответ:

"Спасибо, ни в чём не нуждаюсь,

от дел не замучилась я,

жить дружно со всеми стараюсь,

...............................................................

тебя нет, соскучилась я".

Последний кусочек во фразе,

дрожа, очень робко сказала,

а я от него был в экстазе:

Вселенной, душе стало мало.

Как жить теперь с этим я буду?

Как грех мой терпеть, серый быт?

Преследовать будет, повсюду,

боль сердца - любви путь закрыт.

Законы, каноны морали,

меж нами стоят, как стена.

Сковал горло спазм печали.

Теперь мне, вся Оля нужна.

Однако, его пересилив,

(то дьявол помог мне, иль Боже,

и спазм отпустить попросили)

сказал, как шепнул: "И я тоже".

Наверное вышло смешно,

и Олечка смехом залилась,

иль тяжкую грусть, как вино,

сняло в ней, и сердце забилось.

Порвалась одна из цепей,

державшая душу запретом;

и тайну манящую, пей,

без страха быть битой при этом.

Я слушал её дивный смех,

и слышал журчанье ручья,

он музыкой тёк без помех,

и песня была та ничья,

свободная, как вольный ветер,

и чистая, как божий дар,

мотив, словно луч солнца, светел,

безгрешен, как правды удар.

За что жизнь даёт мне такое:

и счастье, и пытку, в одном,

лишая свободы, покоя,

поит душу сладким вином?

А Олечку словно прорвало:

когда перестала смеяться,

взахлёб мне рассказывать стала,

о том, как устала бояться,

того, что в сердечке таится,

тянул телефон, как магнит:

вдруг, как-то невольно, случится,

не выдержит и позвонит.

Теперь же она только рада,

что снова в общенье они,

достаточно беглого взгляда,

что нет в том беды, как не гни;

ведь это - всего разговоры,

не видит она в этом зла,

хоть и таимся - не воры,

тьма заблужденья сползла.

Ещё рассказала она,

о сне с очень жуткою бабкой:

весь мир, в нём, разбила война,

а бабка - под чёрною тряпкой.

Я тоже тогда рассказал,

что видел подобный же сон:

"Огромный, пустой кинозал,

а в фильме один сплошной гон.

В нём всех запугать хотят адом.

Сижу на переднем ряду,

ты, отвернувшись, спишь рядом.

И вижу, как в страшном бреду,

вдруг, потянувшись, проснулась.

Во мне полыхнул столб огня.

Лицом ты ко мне повернулась

- старуха глядит на меня.

Давай Оля, сны те забудем,

теперь мы ведь снова вдвоём.

Я верю, мы счастливы будем,

достойно песнь жизни споём.

И пусть не понятно невежде,

мы только друзья для сознанья.

Звонить стану снова, как прежде,

пока ж, ангелок, до свиданья".

По дереву я постучал,

прошёл разговор без помех.

А в сердце звучал и звучал,

чарующий Олечкин смех.

Оля весь день песни пела,

сердцу тепло, в душе ясно;

какое б не делала дело,

всё получалось прекрасно.

Знала, что скоро уж снова

позвонит её милый друг,

но вспомнив про тёлку с коровой,

пошла к ним на выпас, на луг.

Там, у елового леса,

за полем на косогоре,

с тайным своим интересом,

легла в волны трав, словно в море.

Вдали от домов и дороги,

вся, утопая в цветах,

раскинувшись, вытянув ноги,

душой растворилась в мечтах.

Над ней высоко, где-то в небе,

висела вселенная чашей,

и жить только в думах о хлебе,

совсем не на дух Оле нашей.

Ведёт жизнь в своей глухомани,

в быту, франт сказал бы - ужасном,

в трудах каждый день с самой рани,

мечтает же всё, о прекрасном.

Она может и потянулась,

к Павлу то, лишь от того,

что в этом общенье проснулась,

от серого сна своего:

убогий весь быт, знаний мало,

вокруг матерщина и хамство,

идей выше ценится сало,

и сила - тупое упрямство.

Наверное очень устала,

от грубости, от простоты:

заботы родительской - мало,

духовной полно нищеты.

И вот, вдруг обрушились шквалом,

краса, благородство общенья.

Она поняла, что к ней, с Павлом,

пришло что-то больше прозренья.

Сейчас назвала его милым!

И это забавно и сладко,

откуда-то хлынули силы,

а прошлое - мерзко и гадко.

Простилась она с жизнью той,

уж счастья не ждёт от обнов,

и шмотки не будут мечтой,

противен тупизм пацанов.

Вдруг взрослой какою-то стала;

ждёт мыслей в чужих головах,

ей просто внимания - мало,

ей хочется чувства в словах;

притом, что всего ей пятнадцать,

и вроде девчушка совсем!

Что будет, когда стукнет двадцать?

Вот будет кому-то проблем.

Но беспокойства об этом,

в душе у неё пока нет;

к тому ж, разгорается лето,

и снова прекрасен весь свет.

Невольно она улыбнулась,

мобильник с кармана достала,

бочком на закат повернулась,

и ожидать звонка стала.

На травке приятно валяться,

свежо уже, нет духоты,

на небе две тучки роятся,

а в Оле мечты и мечты.

Вот сбудутся ль, Оля не знала,

но душу лелеял покой,

и землю она обнимала,

планету лаская рукой.

И та посылала ей силы,

аж мышцы запели натужно,

хоть Оля ни что не просила,

судьба видно знала - что нужно;

что что-то такое грядёт,

что много потребует сил;

и может туда приведёт,

где ветер и пыль не носил.

Подвластна ли Оле судьба,

как быть ей в далёком пути;

поможет ли Оле мольба,

чтоб к счастью дорогу найти?

И ляжет ли эта дорога,

к мечте, или к поиску хлеба,

спросить надо лучше у Бога,

у солнца, у ветра, у неба.

А Оля к везенью взывала,

ко всем, кто помочь бы ей мог,

и долго б в мечтах пребывала;

очнуться заставил звонок.

Зима и весна песни спели;

давно возвратилась Светлана,

и сделалась другом постели,

что было для всех очень странно.

Ни с кем она не объяснялась,

дни словно бы мимо летели,

когда в своей келье скрывалась,

бывало по целой неделе.

Казалось, в агонии билась,

а что мучит, не говорила,

неистово только молилась,

и что-то у Бога просила.

Спала тяжело, беспокойно,

не раз заставали в бреду:

"Не могут жить люди достойно,

накликали люди беду.

Сковал дьявол души народа,

остались пороки одни,

и жить теперь всем меньше года,

уже сочтены их все дни.

Нашлёт скоро Бог к Земле жару,

большой грех нельзя отпустить;

но хоть бы отсрочил он кару,

уж коли не может простить.

А я всё ж не буду сдаваться,

любовь буду в людях будить,

и буду учить их, стараться

в себе божий дар находить".

Металась она, как в огне,

и мысли её текли вслух;

винилась в какой-то вине,

что в людях уснул русский дух.

Когда же она просыпалась,

в себя быстро вновь приходила,

во всём помогать всем старалась,

и ни кого не судила.

Притом, Света всё понимала,

по взглядам монашек - подруг,

что сильно другой она стала,

что видят они в ней недуг,

верней, пониманье вины,

за страшную гибель народа,

за жуткую участь страны,

за гниль в человеке, как плода.

Она то, быть может, спасётся,

в смерч, спрятавшись, будто как в кокон,

и выжить, ей, шанс остаётся,

бери и воспользуйся: вот он,

секрет этот, в книге златой,

с собой у ней книга всегда,

коль станет опять молодой:

вновь жизнь воплоти на года.

Когда отгремит ада пир,

из смерча, из чёрной воронки,

вернётся она в новый мир,

в молоденьком теле девчонки.

Однако для Светы загадка:

то кара ей, или награда?

Наврятли дорога та, гладка,

сквозь испытания ада.

Тогда, там, в турне по вселенной,

Светлана узнала так много,

и шанс с двойниковой подменой,

не факт, стать ей в жизни дорогой.

Жизнь в теле не может быть вечной,

даётся, чтоб вырастить душу,

а если живёшь ты беспечно,

растишь лишь животную тушу.

Поэтому, дан выбор воле,

от выбора вся жизнь идёт.

Сырая душа у ней, что ли,

коль, дан шанс, отсрочить полёт?

Для взлёта душе нужна сила,

и вечна душа лишь в полёте,

а если вас слепо носило,

проявится, сразу при взлёте.

Лишь сильные в небо уходят,

закрыт путь на небо дибилу,

незрелые - призраком бродят,

гнилые - гнить с телом в могилу.

И мало теперь кто успеет,

душу свою укрепить,

теперь уже врятли созреет,

душа тех, кто водку рад пить.

Светлана как будто очнулась:

какой ей резон отсыпаться;

сама себе аж ужаснулась;

в дорогу взялась собираться.

И вот уже, где автостопом,

где поездом или пешком,

по шпалам, асфальтом, по тропам,

всего лишь с походным мешком,

стучась всюду в разные двери,

(при этом сама мал-помалу,

ища тех, кто всё ж ей поверит)

двигаться стала к Байкалу.

Она уж и верила вяло,

что из того выйдет прок,

ведь время осталось так мало,

в Иркутске ж, ей, нужно быть в срок.

Как мне понять, что со мною?

День я летал в облаках,

мысли волна за волною,

дела размывали в руках.

За что не возьмусь, убегало,

словно сквозь пальцы песок,

работу душа отвергала,

как жизни нелепый кусок.

Время ползло черепахой,

стрелки примёрзли в часах,

грудь как в цепях под рубахой,

рассудок и страсть на весах:

что перетянет - не знаю;

видно так в жизни бывает,

разумом - грех, понимаю,

сущность - любить призывает.

Можно в безумие впасть.

И что теперь ждёт впереди,

как превозмочь свою страсть?

Хоть в монастырь уходи.

Пока же, уйду-ка с работы,

дела всёравно не шли - висли.

Казённые бросив заботы,

офис покинул при мысли:

подтянут к ответу на плахе.

Шагнув в лифт, я замер в дверях:

вот так и стригутся в монахи,

и прячутся в монастырях.

При этом вдруг вспомнил мгновенно,

что я осуждён к своей доле,

(если признать откровенно),

встречей с монашкою, Оли.

И было во мне ощущенье,

что вроде монашка та - злая,

а чтоб воздалось мне прощенье,

я должен желать ей лишь рая.

Идя уж по улице в гору,

я мысль эту враз упустил,

увидев под аркою свору,

совсем малолетних кутил:

с пивком, мол уже мы крутые,

и благо, пока без рогов;

головки же их, жаль, пустые,

с большим дефицитом мозгов.

На этом-то фоне убогом,

Олю сравнить, не напрасно,

с высокой поэзии слогом,

в тяге к чувствам прекрасным.

А эти не радуют глаз,

народец сей скверной загнил;

но вот долгожданный мой час,

и Олечке я позвонил.

Она мне ответила сразу,

наверно звонок мой ждала,

и ласково, в первую фразу,

дружком дорогим назвала.

Не стал я играться словами,

глотнув душой радости миг,

чтоб не было лжи между нами,

со страхом спросил напрямик:

"Скажи ты мне милая Оля,

заречься мне, и больше впредь,

ни слова, что я тобой болен;

напрячь волю, жить и терпеть?

Ведь поезд судьбы моей мчится

по рельсам, что сам проложил;

общенье ж с тобой, как граница,

в мир тайн, их в тебе я открыл.

И я не пойму, как случилось,

что жизнь завертелась быстрей,

внутри меня всё изменилось,

теперь чувства ярче, острей.

Быт грубый мне просто противен.

Решай, что со мною, сама!

Могу ль быть к себе объективен?

Наверно сошёл я с ума.

Твой голос волнует мне душу,

его бы я слушал и слушал;

какое-то чувств наважденье,

течёт по крови наслажденье,

и сладко так сердце томит

чарующих тембров магнит".

Скрывать Оля тоже не стала,

что что-то ко мне её тянет,

голубкой в ответ ворковала,

что верной подружкою станет.

В реальность того я не верил,

казалось, что это мне снится,

и время уже я не мерил,

деньки полетели как птицы.

Август пошёл в завершенье.

Я Оле стабильно звонил,

с ней прибывая в общенье,

как мог, анонимность хранил.

А съездить в Еловку тянуло,

чтоб Олю увидеть хоть тайно,

судьба ж ни туда повернула,

всё вышло как будто случайно.

Мне выпала командировка,

в Туву в глухомань на неделю;

отмазаться было неловко,

чем лучше других, в самом деле.

Лететь мне туда вертолётом,

там связи совсем никакой;

хоть я и привыкший к полётам,

но там ещё плыть в глушь рекой,

почти целый день, вверх теченья,

ущельем и через пороги;

и нет никакого сомненья,

нужны будут сильные ноги,

таскать лодку по перекатам,

купаясь в воде ледяной;

и шеф мне сказал грубым матом:

"Пи...дуй, мой дружочек родной".

И мне ничего не осталось,

как только сказать о том Оле.

Она надо мной не смеялась,

она хохотала до боли.

Подумав, однако, спросила:

"А это не очень опасно?

И может я зря юморила?

Смеялась, быть может, напрасно?

Надеюсь, не долго там будешь?

И время то быстро пройдёт.

Ты же, дружок, не забудешь,

что твой ангелок тебя ждёт".

Тут Олечку я успокоил,

сказал, что мне, то, невпервой,

уверил: "Давно, то, освоил,

ручаюсь тебе головой".

За день всё утряс на работе,

собрал дома нужные вещи;

и вот вертолёт наш в полёте;

ремни давят тело, как клещи.

Терпеть мне, их хват, надоело;

к тому ж, утомлял сильный гул;

и я, в нарушение, смело,

ремни от себя отстегнул.

Летели со мной ещё трое,

я даже имён их не знал,

они развлекались игрою,

а я в созерцание впал.

Внизу спало горное плато,

с боков проплывали хребты,

строй туч, словно белая вата,

падал на них с высоты.

И всюду, куда глаз хватало,

с глубоких лощин на гольцы,

вползало тайги покрывало,

покровом мохнатой пыльцы.

Вид сверху и то впечатляет,

но больше таит хвойный плюш;

фантазией мысль окрыляет,

кедрово-еловая глушь.

Сюда не дошла моль людская,

нет дыр на лесном покрывале,

тут вам не Арбат, не Тверская,

толпы здесь ещё не знавали.

Бывает, на сто километров

вокруг ни единой души,

а тайн нет лишь только для ветров,

в этой волшебной глуши.

И что нам людишкам тут надо,

зачем сюда прусь теперь я,

в мир дикого, божьего сада,

в царство лесного зверья?

Не мы, а пока что медведи

здесь занимают свой трон;

а кабарга тут, как леди,

лось грациозный - барон.

Пейзаж и фантазии спелись;

кончался второй час полёта;

вибрация с гулом приелись,

меня пеленала дремота.

И вдруг я мгновенно очнулся,

но не от тряски и гула,

чуть-чуть было не кувыркнулся,

так вертолёт наш швырнуло.

Почувствовал, что он снижался.

В скамейку вцепившись как кошка,

я всё же на месте остался,

невольно вновь глянув в окошко.

Там строй облаков уплотнялся,

просветы мутнели сужаясь,

и весь горизонт затемнялся,

стремительно к нам приближаясь.

Земля внизу странно качалась,

откуда-то шёл тонкий вой;

летать вертолётом случалось,

но так вот, однако, впервой.

Нас словно в ловушку поймали!

Тучи чернели, казалось,

нас в горы нарочно вжимали;

небо на нас опускалось.

Садиться нам некуда было,

полян ни одной, крутизна;

и вот небо нас придавило,

земля уж почти не видна.

Тут вспомнил, в порту после взлёта,

диспетчер давать стал отмену,

на рейсы другим самолётам,

пришёл, мол, запрет в конце смены.
Какая-то движется буря,

ночью к Байкалу придёт,

а так как до ночи без хмури,

не стал возвращать вертолёт.

Частенько зря панику сеем,

и нам не предложил возврата,

в расчёте на то, что успеем

добраться ещё до заката.

Когда придёт буря прочёл,

и то, что у нас целый вечер,

однако совсем не учёл,

что будем лететь ей навстречу.

Теперь же осталось молиться,

и, может, отпустит Бес вдруг,

удастся сквозь бурю пробиться,

когда мгла сплошная вокруг.

Пилот постарался, зависнуть,

и ждать, чтоб прошёл первый шквал;

а буря пыталась нас втиснуть,

в ущелье меж зубчатых скал.

Наверно нас всёже тащило,

смещая к горе мал по малу;

и винт хвостовой, как зубило,

ударил в скалу, хвост сломало.

Сперва вертолёт лишь мотнуло,

однако потом завертело,

меня к задней стенке швырнуло;

удар, фонтан звёзд, потемнело.

Оля проснулась и встала:

оделась, умылась, поела;

чем ей заняться не знала,

пошла, на диванчик присела.

Делов-то у Оли полно,

и всё для них в доме имелось,

если б не чувство одно:

работать совсем не хотелось.

Было ей грустно немного,

а потому пришла лень.

Как там, у Павла дорога?

что-то в душе её, тень.

Ночью промчалась вдруг буря;

ветер деревья ломал,

столько скопилось в нём дури,

он даже с крыш шифер снимал.

Вон до сих пор ещё дует,

правда, ослаб уже сильно,

но теперь дождик колдует,

всё поливая обильно.

По телеку новости гнали:

в Москве шёл аграриев слёт,

взлёт цен на бензин снова ждали,

где-то пропал вертолёт.

Сердце вдруг больно кольнуло,

даже покрылась чуть потом;

странная мысль мелькнула:

Павел летел вертолётом.

Пот остывал, знобить стало,

продрогла до мозга костей,

с дивана уже не вставала,

повторных ждала новостей.

Время сродни черепахам,

Олю оно сильно злило;

за то, что тащило в пасть к страхам:

взяла бы, вот так, и убила!

............................................................

В окно хмурый полдень глядел,

томились тоскою дела,

но Оле совсем не до дел,

думать о них не могла.

И вот, наконец, на экране,

новости, как мир в окне;

Оля ж, в угаре не в бане,

в каком-то ужаснейшем сне.

Сделались ноги дровами,

бубен гудел в голове,

диктор бил сердце словами:

"Искать будут в горной Тыве.

Поиск пока ж, не возможен,

в горах проливные дожди".

На сколько он будет отложен?

Неясно, и жди, не суди.

На Олю прозренье сошло,

великая тайна открылась:

к ней вдруг осознанье пришло,

чего она в жизни лишилась.

Ведь Павел для Олечки стал,

(ей это теперь было ясно),

началом всех лучших начал,

с ним жизнь её стала прекрасна.

Пришли в неё смысл и стройность,

во всём открывать стала новь,

вкусила свободу, не вольность,

пришёл и дар божий - любовь.

Как счастье, она, то познала

в неполных шестнадцать-то лет.

И вот, жизнь назад всё забрала,

уже ничего того нет.

Под вечер пришла мать с работы,

и глянув на Олю, аж села,

глупо спросив её: "Кто ты? ...

Оля, ты что, заболела?"

Невнятно промямлив в ответ,

Оля немного очнулась,

затем прошептав сипло: "Нет",

к печи подошла, отвернулась;

в топку положив дрова,

газеткою их подпалила,

и мысль нашла голова:

я дура! Уже схоронила.

Ну что же я, в самом-то деле?

Быть может, они не разбились;

просто в тайге где-то сели,

шквал переждать приземлились.

Спасаясь от ветра погони,

увязли, вляпавшись в грязь;

а там, в том таёжном районе,

ещё не наладили связь.

Вцепившись сознаньем в надежду,

Оля ушла в комнатушку,

и скинув на стульчик одежду,

смочила слезами подушку.

Молиться! Решила молиться,

нервы, как струны гудели.

Пусть не умею: простится,

иконки в их доме висели.

И ночью тихонечко встала,

к иконам босою прошла,

крестясь, просить "Мать божью" стала,

чтоб та, её Павла, спасла.

Свечение, боль, ловлю мысли;

боль режет мозги, тени, вой,

нога - ногу волки отгрызли.

Прогнать. Надо гнать их... Живой!

Силюсь открыть рот и крикнуть.

Жалко с собой нет ружья.

И тут удаётся вдруг вникнуть:

вой не волков, вою я.

Болью мне стиснуло зубы.

К чему на лице простыня?

Чем-то заклеены губы.

В морг прописали меня.

Нужно убрать покрывало.

Что-то не чувствую рук.

Может мне их оторвало?

Главное есть сердца стук.

Похоже дружок долетался!

Точно, летел в вертолёте;

упали, и жив я остался.

Мозг подключился к работе.

Очнулся: лежу на земле,

вокруг всё в плотном тумане,

неба клочок в серой мгле,

я среди скал, как в кармане.

Немыслимо ноет нога,

боюсь на неё и взглянуть,

она теперь мне не слуга,

и малый шажок не шагнуть.

Вроде стал чувствовать руки,

в боках и в спине ломота,

пытаюсь сквозь адские муки,

напрячь мышцы ног - темнота.

Вновь понимаю: очнулся.

Лежи, не спеша всё осмысли,

но как с того света вернулся,

мысли блудили и висли.

Холодно! Как бы согреться?

Глупость в моём положенье!

Пытаюсь хотя б осмотреться:
поздравьте меня с днём рожденья.

Смотреть страшновато мне стало:

невдалеке от меня,

"вертушка", как груда металла,

познавшая свойства огня.

Не воспринять то без стресса!

Кругом каша веток, сушья,

и груда цвет-мета средь леса,

живой же, похоже, лишь я.

Прискорбно конечно, ужасно,

но не капаться там лучше,

силы потрачу напрасно,

нет там живых в этой куче;

понятно то, даже корове,

и это тяжёлые вести.

Взгляд на ногу: вся в сгустках крови,

однако ж похоже на месте.

Силы прибавилось сразу,

стал отпускать боли шок,

и радостно сделалось глазу,

когда я узрел вещмешок.

Наверное, тоже со мною,

вылетел он сквозь пролом,

чтоб снова, дорогой одною,

идти дружно, как и в былом.

С ним помощи можно дождаться,

утихнут дожди, искать будут,

с едой веселее валяться,

надеюсь, о нас не забудут.

Всю ночь пролежал без сознанья,

судьба мне не насмерть разбиться;

ужасно томит ожиданье,

пора начинать шевелиться.

Взялся ощупывать ногу,

чтоб выяснить, что с ней случилось;

мне повезло, слава Богу,

кость лопнула, но не сместилась.

Зато была рваная рана,

крови потерял очень много,

наверно лилась как из крана.

Не зря взял аптечку в дорогу.

Теперь до мешка бы добраться.

В аптечке и жгут и бинт есть;

однако ползти, не валяться;

сначала попробовал сесть.

И сидя, совсем по чуть-чуть,

смещаясь по пять сантиметров,

к мешку я отправился в путь,

а путь был, почти двадцать метров.

Времени было полно:

когда ещё поиск начнётся?

Что испытать суждено,

коль Бог вдруг возьмёт отвернётся?

Долго возился с ногою,

очистил её влажным мхом,

а шину, как дело благое,

наложив, сидеть смог верхом.

Но двигал я ногу руками,

и то через страшную боль,

взывая и к Богу и к маме,

кляня, судьбой данную роль.

Погода же, мне намекала,

что беса, ей не успокоить,

и я, шевелясь мало-мало,

из лапника стал нору строить.

Охотничий нож был при мне,

дарили друзья в юбилей:

"... в походах носи на ремне,

с собою бери, не жалей".

Он как никогда, теперь кстати,

я больше всего, ему рад,

как меч Кладинец стоит рати,

такой нож в тайге - это клад.

Нора получилась прекрасной,

я мхом её всю обложил;

как вышло, потел не напрасно,

потом две недели в ней жил.

Разъяснило дней через пять,

ни тучки три дня, легкий бриз;

и вдруг, на неделю опять,

дождливый смог в небе повис.

Про нас не забыли, искали,

не раз вертолётов гул слышал,

дважды сквозь кроны мелькали,

один раз почти на нас вышел.

Прошёл стороной в сотне метров,

макушки деревьев качал,

машку разогнал винта ветром;

напрасно махал я, кричал.

Бессилье бесило меня:

им нужен сигнал без кавычек,

вот если б дымку от огня;

забыл я, не взял с собой спичек;

Еду экономил как мог,

ел редко, совсем понемногу,

почти уж не мог тащить ног,

вернее сказать одну ногу.

Припасы еды все иссякли.

Я сам себе задал вопрос:

"Уж помощь ждать глупо, не так ли?

Пора держать по ветру нос".

Костыль смастерил я надёжный,

ногу к ремню подвязал,

надел рюкзачок свой дорожный,

поднявшись с колоды, сказал:

"Эх, жаль не на двух я ногах,

двигаться нужно вниз, к речке,

там на больших берегах,

будут и люди, и печки".

Однако нельзя торопиться,

и шёл, выверял каждый шаг,

не дай Бог куда завалиться,

поспешность теперь лютый враг.

Так, вдоль ручейков по откосам,

я ковылял десять дней,

с первым лучом и по росам,

до самых вечерних теней.

Как бы обидно не было,

на подготовку к ночлегу,

времени тьма уходила,

а выбраться нужно до снега.

Снег выпадает здесь рано,

возможен уже в сентябре,

к тому ж, меня мучила рана,

и холод ночей в серебре.

Благо полно всяких ягод,

ел сыроежки, орех,

набрал витамин в себя на год,

в этом корить тайгу грех.

Но силы из мышц уходили,

я больше и больше худел,

ночами конечности стыли,

скелет жуткой ломкой гудел.

Утрами с трудом просыпался,

стали преследовать глюки,

хоть и держаться старался,

мозги грызли дум чёрных муки.

Всё ж с горного плато спустился,

и вышел в просторы долины;

расслабившись, в полдень свалился,

у зарослей дикой малины.

Солнышко ярко светило,

ветер ласкал, а не дул,

меня очень быстро сморило,

и я безрассудно заснул.

Очнулся, вокруг уже темь,

от холода стало стыть тело;

над мною огромная тень,

нависнув, ноздрями сопела.

Олечка утром вставая,

первым делом сначала,

халатик ещё одевая,

скорей телевизор включала;

прокараулить боялась,

первый сеанс новостей;

за дело она принималась,

только дождавшись "Вестей".

Однако радости Оле,

новости не приносили,

груз же запрятанной боли,

новости только растили.

Каждый день уходящий,

кусочек надежды съедал,

и новый, за ночью стоящий,

дольки своей, тоже ждал.

Август кончался дождями,

ясные дни были редки,

и становились гвоздями,

для мыслей, строимой клетки.

Слабели фантазии крылья,

делая мрачным весь свет;

клубилось в мозгу чёрной пылью:

друга её больше нет.

Вот и уже с "Новостей"

сводки о поисках сняли,

и Олю до мозга костей,

теперь раздражать они стали.

Но не хотело мириться,

с гибелью друга, сердечко;

а по ночам стала сниться,

в бездне горящая свечка;

словно подсказку внушала:

надейся, пусть нет ничего,

ведь вера, и чудо свершает;

это сигнал от Него.

И Оля трудилась, училась,

с каким-то остервененьем,

и тайно иконке молилась,

а в церкви по воскресеньям.

Нет, Олечке не было стыдно,

откуда-то навыки взялись,

а делала так, очевидно,

чтоб дураки не смеялись.

Только иконке теперь

довериться Оля могла,

и та, как шептала ей: "Верь",

чёрные мысли в ней жгла.

И делалось Оле теплее,

крепла, росла в Оле воля,

к думам плохим стала злее:

верить и ждать её доля.

Пока вертолёт не найдётся,

друг для неё будет жить.

Он опытный, сильный - вернётся,

глупо скорбить и тужить.

И Оля молила у Бога,

чтоб он её Павлу помог;

коль будет тяжёлой дорога,

чтоб дал сил хотябы для ног.

Медведь! Мысли вихрем неслись.

Я как-то мгновенно собрался:

не дёргайся, не шевелись,

и мёртвым казаться старался.

Он встал с головы у плеча,

впритык ко мне мордой нагнулся,

и странно сопя и фырча,

к штанине ноздрями тянулся.

Лежал я в холодном поту,

на левой ладони щекой,

с, вдоль пояса, по животу,

прижатою правой рукой.

До ручки ножа пол ладони,

но только нельзя шевелиться,

он в руку клыки тут же вгонит,

и кровью в момент распалится.

Во тьме зычно лось прокричал,

в ответ ему филин заухал;

медведь же, меня изучал,

но больше штанину всё нюхал.

Похоже остался на ней,

от раны моей, крови запах,

не смыло росой за столь дней.

Медведь начал мяться на лапах.

Он в замешательство впал,

ведь сыт был по горло малиной,

есть не хотел и не стал,

к тому же я пах мхом и глиной.

Был бы голодный, то схрумал;

а у меня прошёл шок;

зверь же, чего-то надумал,

нюхал пустой вещмешок.

И вот, ухватив на горбушке,

куртку, клыком вырвав клок,

будто козлёночка тушку,

меня по траве поволок.

Я понял, зачем медведь тащит,

куда - и смотреть-то не стал,

пока ж он волок меня в чащу,

я нож незаметно достал.

Тащил он меня метров двести,

я думал, в трущёбнике спрячет,

когда же мы были на месте,

то понял: решил он иначе.

Мы были с валёжиной рядом.

В башке мыслей нет, один гул.

Медведь же, попятившись задом,

чтоб вдоль положить, подтянул.

Сейчас здесь колодой придавит,

и я испущу под ней дух,

на пару денёчков оставит,

чтоб полежал и протух.

В раздумье медведь потоптавшись,

решенье проблеме нашёл:

на задние лапы поднявшись,

с боку ко мне подошёл.

А стоя уж рядом, чуть-чуть

задние лапы раздвинул,

и чтобы колоду катнуть,

передние сверху закинул.

И вот, он напряг свои силы,

к земле проседая кормой,

меня же, вдруг, как озарило:

а это момент уже мой.

Хватило секунды одной,

удача пришла ко мне всё ж,

подмышка его надо мной,

я с силой вонзил туда нож.

Меня окатило мочой,

в мозгу мысль стрельнула: попал.

Зверюга подпрыгнул свечой,

и замертво тут же упал.

Значит я снова живой!

Месяц светил мне с небес,

пахло хвоёй и травой,

молча стоял вокруг лес.

Грелся всю ночь я от туши,

забравшись под бок, между лап,

утром же, печень покушал,

но всё ж был по-прежнему слаб.

Сделал туес, набил сала,

натёр и себя этим жиром,

немного полегче мне стало,

тепло заструилось по жилам.

Теперь в схватке за выживанье,

я нёс веский козырь в мешке;

ещё три денёчка скитанья,

и вечером вышел к реке.

Что выберусь, было сомненье;

а здесь уж, судьбу не корил,

и яростно, с остервененьем,

за пару дней плот смастерил.

Такой путь шагами промерен!

И не было в том мне судей.

Садясь же на плот, был уверен,

что скоро увижу людей.

Но снова в пути я три дня,

и ладно хоть плыл, а не пеший,

а из воды на меня,

всё время глядел жуткий леший.

Пускай, ведь меня не пугало,

его чуть размытое бденье,

хуже, что подстерегало,

чудище тьмы - охлажденье.

Стало меня лихотить,

лязгали зубы как траки,

терял уж сознанье почти,

когда услыхал лай собаки.

Воля в бездну нырнула,

утратил контроль над собой,

мысль, как вспышка мелькнула:

Вот и добрался! Живо.о.о..о...й...

............................................................

Очнулся в больничной палате,

похоже реанимация;

сестричка в белом халате,

достойна премии "Грация".

Попробовал чуть приподняться,

попытка напрасной была,

хоть не хотелось валяться,

но голова поплыла.

Попробую не торопиться,

сначала гимнастика зрения,

потом постараюсь учиться,

делать простые движения.

Медичка ко мне подбежала,

низко совсем наклонилась,

радостно защебетала,

заметил я, что удивилась:

"Очнулся? Очнулся любезный!

Лежи, шевелиться не надо.

Вставать вам нельзя, бесполезно.

Вчера только вышли из ада.

Бредили, были в огне,

лоб был у вас печкой жгучей,

врач резюмировал мне,

что не простой с вами случай".

"Ну если я здесь наяву,

если Вы вовсе не сон,

и если я жив, и живу,

то дайте мне мой телефон".

Берёг я его пуще глаза,

вернее сим - карту, что в нём.

Но только сестричка - "зараза",

сказала, отдаст позже, днём.

Сейчас мол лишь утро, мол рано,

старшей сестры ещё нет;

и было б наверное странно,

если б отверг я ответ.

Я лишь попросил не тянуть:

его надо ведь зарядить,

долгим сюда был мой путь.

Её, этим, смог убедить.

И вправду, часа через три,

она его мне принесла:

открыла, продула внутри,

как будто знаток ремесла.

Зарядник и тот не забыла,

розетка была под рукой;

и очень приятно мне было,

за ласку и сервис такой.

За что мне вниманье, забота?

Наверно о мне всё узнали,

звонили жене, на работу;

мне ж, говорить то, не стали.

Скорее всего, так и есть.

Чтобы создать мне покой,

сколько торчать буду здесь,

не скажут денёчек - другой.

Кто, мне, такое внушил?

Бес ли подкинул услугу?

Только я твёрдо решил:

звоню анонимному другу.

Пока телефон зарядится,

ждать совершенно не мог,

и только экран стал святиться,

Олечке сделал звонок.

Оля в доме одна,

до школы ещё два часа,

нервы её как струна,

рассыпалась в волны коса.

Только что вымыла чашки,

взялась отмывать казанок,

сотик в халате в кармашке,

вдруг обозначил звонок.

Болтать настроения нет,

ещё не готовилась к школе.

Не глядя: "Алё?" А в ответ,

чуть слышно: "Привет". И тут в Оле,

как будто душа полетела,

сердечко так сильно забилось;

приветом ответить хотела,

но вышло в ответ: "Я молилась".

А он ей: "Прости ангелок,

тебя не забыл я, принцесса,

звонить я, оттуда, не мог,

я был там заложником леса".

Она же опять, как в бреду,

желая спросить: что случилось?

Ведь вроде попал ты в беду?

шепнула ему: "Я молилась".

Себя она не понимала,

всё плыло, кружилось, летело,

горло то спазмом сжимало,

и словно бы таяло тело,

то вдруг ей дышалось свободно,

свежестью грудь заполняло,

будто бы Богу угодно,

чтоб её в небо подняло.

Дурманило чувство полёта,

и как-то не думалось - пелось,

и сердце рвалось сказать что-то,

душе тоже что-то хотелось.

Мысли все путались, вились,

никак не давалось начало,

из глаз же слезинки катились,

но Оля, их, не замечала.

Он первый почувствовал это,

и тихо спросил: "Ты что плачешь?

Не надо. Ты мой лучик света.

Совсем тут меня озадачишь".

И Олечку словно прорвало,

резвясь, зажурчал слов ручей,

о том, как молилась, не спала,

проплакала столько ночей.

Но верила, что он вернётся,

хоть сутки за сутками шли:

надежде ведь шанс остаётся,

пока ничего не нашли.

Когда, наконец, всё сказала,

заметила что запыхалась,

смешно ей от этого стало,

сама над собой рассмеялась.

Сердечко её колотилось.

Спросила, дав смеху отбой:

"Теперь расскажи ты, на милость,

что ж приключилось с тобой?"

Но он перевёл всё на шутку,

хоть Оля сказать умоляла,

и правды его, очень жуткой,

она от него, не узнала.

В больнице валялся неделю,

домой не звонил, только Оле,

и сам не пойму, с какой целью,

жену подвергал такой доле.

Потом только я убедился,

и испытал даже муку,

когда, словно с неба свалился,
явившись в квартиру без стуку.

Похоже, ей не сообщали,

где я, и что было со мной;

гляжу: на лице тень печали,

и искры в глазах ни одной.

Увидев меня, зарыдала,

и слёзы те искренни были,

обняв меня, горько сказала:

"А мы ведь тебя схоронили".

И тут в подсознанье, невольно,

я Олечки слышу слова:

"Молилась я", - стало мне больно,

что как же всё ж жизнь не права,

когда убивает в нас веру,

надежду на лучший исход;

с женой это случай не первый,

такой же, почти, весь народ.

Когда-то любовью к жене,

я мог бы и горы подвинуть,

теперь же молитвами, мне,

лишь Оля дала сил не сгинуть.

К жене обратившись с прощеньем,

облегчил себе я вину;

шумиха ж, с моим возвращеньем,

прошла за неделю одну.

И скоро нога зажила.

Я вновь погрузился весь в будни,

а память зудила, звала:

"Пойдём в неизвестность, мы ж блудни".

Нет продыху в этих делах,

лишь Олечку слушать хотелось,

но допускать в деле крах,

нужно нам больше, чем смелость.

Вот и зависим мы все,

от обстоятельств во всём,

жизнь предстаёт нам в красе,

судьбы, что как можем, несём.

Все мы заложники быта,

и я вновь дерзал и творил.

Не важно, что будущим скрыто?

Олечке я говорил:

"Не обижайся, коль занят,

путь мой, совсем не простой;

верь и надейся - настанет,

день, обогретый мечтой.

Жизнь же людская - борьба,

труд в ней для всех нас - награда;

правильной будет судьба,

если мы там, где ей надо.

Так и кручусь почти сутки,

с тобой пообщаться мечтая;

и рад в этом краткой минутке,

общаюсь с тобою, летая.

Я век тебя слушать готов,

мне мало короткого дня,

но даже за несколько слов,

спасибо тебе от меня.

Я, в дебрях тайги выживая,

сменил взгляд на жизнь кардинально:

считал, что ты сказка живая,

там понял, что нет - ты реальна.

Поэтому смог видно выжить:

когда с ног буквально косило,

тебя вновь желая услышать,

из воздуха черпал я силы.

А кто мы с тобою на деле?

Считать мне себя твоим братом?

Сначала мне ангелы пели,

что я, мол, занялся развратом;

что Оля ребёнок ведь всёже,

что скоро гореть мне в огне;

и даже сознание тоже,

было на их стороне.

И как в жизни быть у руля?

Бросить всё, и на вокзал.

Жизнь что ль начать мне с ноля?

Один мой знакомый сказал:

"Для человеческого рода,

крылатей чувства, чем свобода,

нет, и не будет никогда.

И просто жуткая беда,

когда тебя, её лишают;

и все, о том, конечно знают,

и возразит в том, врятли кто.

Но все ль, по жизни, знают что,

нет чувства слаще, чем любовь;

и к встрече с ней себя готовь;

не подменяй на суррогат,

не стоит то, души затрат;

когда в разврате почиваешь,

любовь, вдруг встретив, не узнаешь;

и любви дивное вино,

вкусить не будет суждено!"

"Я, с ним, конечно согласен.

Но нас-то, как тем рассудить?

Быть может роман наш опасен,

и может тебе навредить?

Скажи ты мне милая Оля,

чем Бога я так прогневил?

За что же такая мне доля,

за что ко мне Боже не мил?

Чтоб всё говорить откровенно,

без права знакомыми быть;

одною душою нетленной,

не видя, не зная, любить.

От этого мне очень больно,

но всёже судьбу не корю,

всего в этой жизни довольно,

как, видевший жизнь, говорю:

обиды в себе не держи,

плохое всегда забывай,

близким, что рядом, служи,

и с солнышком утром вставай.

Встречай день радушной улыбкой,

о прошлом своём, не скорби,

а в спорах с людьми мысли гибко,

и всё - всё на свете люби".

Любовь, зиме не поддаётся,

любовь сильнее холодов,

любовь за жизнь не продаётся,

она во льдах, и средь садов;

неважно где сердцам любить,

любовь растёт и расцветает,

её нельзя спилить, срубить,

она как дух святой летает.

И если к Богу ты идёшь,

тебя жизнь больно не ударит,

в ней скоро счастье ты найдёшь,

а нет, любовь его подарит.

Открыв себе вдруг в веру дверь,

трудилась Оля и мечтала,

всё светлым сделалось теперь,

и Оля мягко расцветала.

Мечтою шло к ней её счастье,

раскрой объятья и лови,

и одержимо, со всей страстью,

она росла в своей любви.

Декабрь выдался морозным,

одел в снега весь мир умело,

был вечер тихим, очень звёздным,

уже совсем - совсем стемнело;

но не пугала Олю темь,

раскрылась бездна мирозданья,

а значит, скоро уже семь,

и телефонное свиданье.

Гуляла Оля каждый день,

всегда в одно и то же время;

и было ей совсем не лень,

взять на себя такое бремя.

Родители не возражали,

за что она их уважала,

а телик с печкой не держали,

она от них, легко сбежала.

Мороз для Оли не преграда,

и холоднее дни случались,

и вечер был ей, как награда,

аж целый час они общались.

При том болтала и кружила,

танцуя вальс немножко грелась,

когда ж за час, чуть-чуть подстыла,

пошла домой, хоть не хотелось.

Пришла с сияющим лицом;

и видит Олечка с порога,

что рядом с матерью, с отцом,

сидит в гостях служитель Бога.

Монашка тут же повернулась,

а Оля: "Здрасьте", - говоря,

как глотком спирта поперхнулась,

в глазах огнём зажглась заря.

Однако Оля устояла,

поймав рукою спинку стула,

пальто снимать с себя не стала,

в нём в спальню быстро прошмыгнула.

Почти что следом мать зашла,

уважить гостью попросила,

хоть аргументов не нашла,

но для беседы пригласила:

"От гостя прятаться негоже".

А Оле жутко не хотелось,

какой-то страх давил, и всёже,

пришла за стол, когда согрелась.

Монашка же вела рассказ,

о том, что ходит по стране,

что слишком мало веры в нас,

зато хватает сект из вне;

хоть единицы поддаются,

на ложь слащавой пропаганды,

но кто попался, остаются,

почти рабами, этой банды.

Назвав так секты не тактично,

отозвалась ещё не лестней,

о тех, кто платит им прилично;

молитвы ж, их, назвала песней.

Потом вдруг стала говорить,

что никогда зла не имела,

что жизнь, любя нужно творить;

душою Оли овладела.

Монашка вырвала победу,

о страхе Оля позабыла,

рассказ сменился на беседу;

в ней интересно Оле было.

Ночь незаметно подкралась,

прильнула тьмой к стеклу окна,

зевоту в доме ткать взялась,

взяв сон в основу волокна.

Увидев, что уж спать пора,

монашка Олю убедила,

чтоб послезавтра та, с утра,

с ней по Иркутску походила.

И Оле, лишь уже в кровати,

когда зарылась в одеяло,

подумалось: с какой вдруг стати,

ей ехать с ней? И жутко стало.

Рукой, на ощупь, нашла сотик,

притом чуть-чуть не уронила,

и поднеся под самый ротик,

взяла и Павлу позвонила.

Гудок, казалось, надрывался:

Что долго так? Дрожать уж стала.

Он наконец-то отозвался,

и Оля тихо зашептала:

"Ты извини, что среди ночи,

но на меня нашла проруха,

и утро ждать, мне нету мочи,

хочу сказать, здесь та старуха,

монашка, что причиной стала

знакомства нашего тогда;

по взгляду я её узнала;

запал он в память навсегда.

Весь вечер с ней вели беседу,

тьму тем успели обсудить,

а послезавтра утром еду,

её по городу водить.

Ей от меня как что-то надо,

и в город тащит неспроста;

не опускала с меня взгляда,

будто с Джокондою, холста.

Ты знаешь, я её боюсь,

а я не трус промежду прочим.

Всё... кто-то встал... я расстаюсь,

и извини, спокойной ночи.

Мы завтра всё с тобой обсудим,

Ждать буду, как всегда, звонка,

надеюсь живы ещё будем;

шучу, не злись дружок. Пока".

Я не успел сказать ни слова,

и тихо выйдя с туалета,

спать завалился было снова,

уснуть не мог. Что значит это?

Тут тайна кроется наверно!

А мне разгадка не видна;

и на душе вдруг стало скверно,

волной нахлынула вина.

Поднялся, медленно оделся,

жене сказал, что нет мне сна,

что душно мне, как перегрелся,

пойду пройдусь. На что она,

лишь что-то еле пробурчала,

и тут же вновь опять уснула;

а я ж в окно взглянул сначала,

там по земле позёмка дула.

Но всёравно гулять подался,

и с мыслями наедине,

под небом мутным оказался,

где как в косматой седине,

клубились снегом облака;

а в теле жар, томленья нега,

среди ночного городка,

из ледяных скульптур и снега,

в сиянье мёртвых этих льдин,

хоть они тёплых рук творенья,

бродил лунатиком один,

ища душе успокоенья.

За что меня попутал бес,

зачем в судьбу я Оли влез?

Наверно, чтоб уйти от скуки.

И вот теперь терзают муки!

А как исчезнуть, замолчать?
Иль на звонки не отвечать?

Расстаться нужно, только гибко.

Моя вина, моя ошибка!

Грех это мой, нет третьих лиц;

наш диалог давно не блиц,

промчались уж два года мимо,

свиданье же, не допустимо.

Жить с этим мне ужасно больно,

да и её терзать довольно,

ведь планов, вместе быть, не строю;

велит - общение закрою.

И волю чувствам я не дам.

Я тот горбун из Нотр-Дам;

она же - чудо из чудес,

голубка, с ангельских небес.

Вернулся только через час,

нашёл приют под одеялом,

и ночи часть я всёже спас,

но вот поднялся утром вялым.

С сумбуром мыслей о старухе,

ходил весь день, не чуя ног,

всё раздражало, был не в духе,

дождаться ж вечера не смог.

Внушив себе, что ждать - беспечно,

не выдержал, в карман залез,

при том звонить, не стал конечно,

послал лишь Оле эсэмэс:

"Ну как ты там, мой милый друг?

Душе моей что-то печально;

от мыслей скверных, в ней недуг,

черкни два слова: (всё нормально)".

Но только не было ответа;

промчался час, за ним второй;

и стало мозг давить мне это,

завьюжил чёрных мыслей рой.

Однако всё ж собравши волю,

задал себе вопрос такой:

ты из ума уж выжил, что ли?

Тогда пора друг на покой!

Ждать стал условленного часа,

с работой я уже расстался,

сходил в кафешку, выпил кваса,

и к парку улицей подался.

А город весь принарядился,

совсем уж скоро Новый год,

на небе месяц народился,

и суетой кишел народ.

Мечтает он о чудесах,

но прячет их ночная темь.

И вот я вижу, на часах,

упёрлась стрелка в цифру семь.

Снег повалил пушист и крупен.

Звоню голубочке, и что же:

как хук под печень - "недоступен",

как молотком мне в темя - "позже",

Сказал себе я: "Успокойся,

поспешно факт сей не суди,

и положительно настройся,

постой немного, подожди".

Но вот терпения хватило,

наверное, минут на пять,

я снова пальцем ткнул в мобилу,

а мне в ответ звучит опять,

что не доступен абонент,

"перезвоните позже" - вновь;

и наступил такой момент,

когда ударила в мозг кровь.

Я ужас помню тот доныне,

мне до сих пор за то, неловко,

я побежал к своей машине,

чтоб тут же мчать скорей в Еловку.

Потом вдруг, в памяти пробел,

гляжу, уж сбоку плывёт лес,

тут в руки взять себя сумел,

встал и послал вновь ЭСеМэс:

"Без моих звонков скучаешь,

а сама не отвечаешь!

Иль увязнув в делах дня,

ты забыла про меня?"

Но молчанье хранила мобила.

Я смотрел на неё, тупо глядя.

Вдруг меня мысль гнилая добила:

ты душевно больной - старый дядя.

Постояв, я поехал обратно;

вновь сказал себе: "В жизнь к ней не влазь!"

То, что встречи ждёт, думать превратно,

вдруг решилась порвать нашу связь.

Подожди ЭСэМэс извещенье.

Что ждать страшного ей от монашки?

Выбрось страхи свои и сомненья,

как осколки расколотой чашки.

Канул день в суете бесполезной,

руль и тот, плохо слушался рук,

и коняжка мой, старый, железный,

уж у дома, задергался вдруг.

А меня тоже малость знобило,

на лбу лёгкой испариной пот;

хоть в душе моей, так тошно было,

взял ключи и полез под капот.

Чистил топливный фильтр и свечи,

и в старанье своём преуспел,

допоздна провозился весь вечер,

не напрасно, мотор вновь запел.

Тут как будто шепнул мне новатор,

чтоб машину за домом поставил,

и в придачу проснулся оратор,

хлопнув дверцей, в сердцах я добавил:

"Что, стареем? Стареем, мой друг!

Хоть тебя, я и сильно не холил,

не просил ты взамен роту слуг,

да и как бы притом ни неволил,

но ты, чувствую, любишь меня,

на тебя не сержусь, в самом деле,

ведь в твоём сердце, буйство огня

также мощно, пусть в стареньком теле.

Мы с тобой ещё песню споём.

Ну и пусть покапризничал малость,

время видно берёт всё ж своё,

это, друг мой, усталость, усталость".

А часы вот мне что-то мешают.

Раз за разом смотрю на их стрелки:

помни, время бежит, мне внушают.

И весь день не в своей я тарелке.

Всё растёт и растёт беспокойство.

Ну держи ты себя, Боже мой.

Глупый страх - не твоё это свойство!

Мне идти не хотелось домой.

Поднимаюсь в квартиру устало.

Двери молча открыла жена,

ощущать уж давно она стала,

что меня тайно гложет вина.

Ванна, ужин, короткие фразы,

телевизора муторный хват,

взгляды мимо, в глаза же ни разу;

и в душе разгорается ад.

Манит край, и он близкий, не дальний,

а с экрана льют скверну и муть;

встаю с кресла, плетусь вяло в спальню,

попытаться забыться, уснуть.

Но как будто булыжник подушка,

как надгробья плита - одеяло;

тело, словно в капкан мыши тушка,

в хват железных объятий попало.

Склепом стала казаться квартира,

теснота комнат душит и давит,

а ведь был угол милого мира,

но теперь, видно бес мною правит.

Все попытки уснуть бесполезны.

Как из камня без взора глазницы.

Даже потуги воли железной,

в сон, не могут открыть мне границы.

Мажут тени мне образ печали,

потолок - холста серого поле;

за окном, тьмой укрытые дали,

где-то там, моя милая Оля.

Спит наверное сладко в постели

Афродиты прелестная дочь,

мой же сон и покой улетели,

я не сплю, скоро кончится ночь.

Мысли все словно скованы цепью,

дрожь по телу, в ознобе я весь;

душа мчится, как ветер над степью,

в край, где ангел мой, тело же, здесь.

Почему? Неужели так надо,

чтоб любить, а встречаться лишь в снах?

Надо вырваться с этого ада.

Я встаю, одеваюсь впотьмах.

В полумраке крадусь словно кошка.

Боже, в чём же моя здесь вина?

Луна смотрит с презреньем в окошко;

мне сквозь сон что-то шепчет жена:

повернувшись, уткнулась в подушки.

Она всё ещё любит меня,

а мои чувства к ней, как к игрушке,

нет безумства, былого огня.

Пусть простит мою грешную душу,

прежних чувств мне, к ней, не вернуть;

мир, где Олечки нет, меня душит,

новый, чертит судьба, жизни путь.

...........................................................................

Из подъезда, мелькнув бледной тенью,

мчусь за дом, где машины причал,

тело бросивши в чрево сиденья,

в руль вцепился; мотор заворчал.

И боясь, что решимость утрачу,

до упора вдавил в пол педаль,

задрожавшую, ржавую клячу,

беспощадно швырнул волей вдаль.

Тьма стеною рванулась навстречу,

я свет фар вперёд бросил как меч;

моментально её покалечив,

без труда глубоко смог рассечь.

Исполины бетона и стали,

поглотившие люд в ямы снов,

промелькнули во тьме и пропали,

обезумевшим стадом слонов.

В страхе мечется ланью дорога,

сзади корчась, как длинная плеть.

Я молю, об одном только, Бога:

"Не казни, не мешай мне успеть".

И мотор, словно всё понимая,

под капотом надсадно ревёт,

в привод мощь всю свою извергая,

сталью, жуткую песню, поёт.

За дорогу держась со всей мочи,

асфальт жаля шипами, как осы,

и от ужаса, шин лики корча,

в виражах, дико стонут колёса.

На лохмотья, рвут цепкие фары,

панораму угрюмых тонов;

двух лучей неразлучная пара,

вороньё вырывает из снов.

Пламя страсти, как жар, губы сушит,

в ушах пульс, как набатная медь;

и вцепился клещами мне в душу,

страх, что вдруг не удастся успеть,

пьянит мозг, беспощаднее рома,

давит сердце тисками, моё;

одержимый безумством, мчусь к дому,

где есть шанс утром встретить Её.

Уж рассвета минуты летели,

подменяя свинцом, тела вес,

на баранке ладони вспотели,

за стеклом, словно пьяный, плыл лес.

Вот опушка; мелькнули три стога,

с боку поле, под снегом ржи стерня,

вниз и влево метнулась дорога,

ну а дальше, видна уж деревня.

Сбросив газ, вдоль домов покатился.

"О! Избавь меня Бог от судей!"

Задрожав, взглядом крепко вцепился,

в двух, идущих навстречу, людей.

Конь железный застыл средь дороги,

вышел я, позабыв закрыть дверцу,

мысли висли, и только лишь ноги

самовольно служить взялись сердцу.

Но потом не пойму что случилось,

встал, как будто схватил кто за плечи,

сердце грудь взялось рвать, заломилось,

чтобы выпрыгнув, мчаться навстречу.

А вот горло давило мне комом,

язык сух, и нещадно душило,

тело ж, облаком став невесомым,

вдруг легко, так небесно, поплыло.

Сердце Олечку сразу узнало,

ведь глаза, её знать не могли,

а сокрыть от души, будет мало

всех людских миллиардов Земли;

не упрячут и чёрные ночи,

этот тоненький лучик небесный,

я взглянул в её влажные очи,

спазм прошёл, слова хлынули песней:

"Здравствуй Олечка, милый мой друг,

ты меня, вижу, тоже узнала;

выжег всё, во мне, страстный недуг,

что увидеть тебя мне мешало.

Стёрлись краски, померкли мечты,

только голос звучит твой нетленный;

мир исчез, и теперь только ты,

будешь хлебом моим и вселенной.

Озарило уж пламя восток,

чтоб ласкать золотыми лучами,

тебя - ангельский, нежный цветок,

и чтоб я поил сладко речами.

И прости ты меня, за те муки,

что чинил я тебе и себе,

в знак прощения, дай твои руки,

чтоб слились пути наши в судьбе".

И ещё совсем детские руки

потянулись ко мне очень робко.

Эха счастья, певучие звуки,

полетели раскатами в сопки:

"Я люблю! Я люблю тебя, Оля!

Боже, сделай одну судьбу нам,

дай в свидетели небо и поле,

я теперь за неё жизнь отдам".

И ко мне Оля нежно прижалась,

и сбылись вдруг видения снов.

Только миру людскому осталось,

до конца, всего тридцать часов.

Оля вышла, с монашкой, раненько,

когда только ещё рассветало,

хоть щипал страх нервишки маленько,

но отказывать Свете не стала.

Снег поскрипывал звонко, певуче,

небо было чуть-чуть голубым,

за холмом лишь кудрявилась туча,

а из труб над домами плыл дым.

На автобус пошли к остановке,

надо в город им раньше попасть,

в восемь тридцать он шёл из Еловки,

транспорт здесь для сельчан, как напасть:

только утром и вечером рейсы,

весь же день ждут попуток от бога,

хорошо, где проложены рельсы,

электрички там бегают строго.

Остановка, где старый пустырь,

одиноко стоит там сушина,

за селом же, полей лежит ширь,

и оттуда катилась машина.

Сердце Олечки ёкнуло вдруг,

и забилось отчаянно часто,

по нутру прокатился испуг,

поняла, что пришёл видно час тот,

что ждала она страстно два года,

хоть ужасно его и страшилась,

но в преддверие Нового года,

видно всё-таки это случилось.

Не доехав немного до них,

словно в стену упёрлась машина,

стало тихо, весь мир вокруг стих,

дверца щёлкнула, вышел мужчина.

Это Он! Ну конечно же Он.

Мам прости! Не суди меня, Боже!

Как души изболевшейся, стон

пролился еле слышно, но всёже,

пусть и вправду, он старше намного,

а ей только шестнадцать - пускай,

но теперь она славила Бога,

и открылись душе двери в рай.

В рай земной, где весь мир так прекрасен,

где сбываются даже мечты,

где путь жизненный светел и ясен,

в пьесе счастья, герой главный - ты.

Нет, не зря по ночам не спалось.

О мечты! О, вы, сладкие грёзы!

Неужели же это сбылось?

И в глазах навернулись вдруг слёзы.

Человек ведь живёт, чтоб любить,

чтоб не только работал, творил,

и нельзя своё счастье губить.

Он же, встав, нежно ей говорил.

И сквозь тонкую слёз пелену,

не пыталась она разглядеть

на его голове седину,

хоть и шапку забыл он надеть;

лишь звучал только голос знакомый,

да суть сладкая, в музыке слов;

а в глазах стоял образ иконы,

доверителя радужных снов.

Хоть о встрече она так мечтала,

но представить её не могла.

Нет, от дум тех, она не устала,

просто, только лишь слухом жила.

И теперь, даже мысль не возникла,

что Его, она видит впервой;

как к родному, легонько приникла;

но их ждал завтра день громовой.

Они нежно обнявшись стояли,

глядя прямо друг другу в глаза;

тепло искорки счастья мерцали

там, где миг как блестела слеза.

Мир лежал у их ног, и казалось,

что блаженству не будет конца,

что нужна только самая малость,

лишь коснись поцелуем лица.

И он было уже потянулся,

чтоб устами сомкнуть судьбы их,

но в незримую стену уткнулся,

будто в том, нет пути для двоих.

И спиною почувствовал силу,

силу мощного, плотного поля;

ужас, тот, что нас тянет в могилу,

мёртвой хваткой сковал его волю;

будто в воз непосильный он впрягся;

заплясали обиды огни,

чтоб ступить шаг, пружиной напрягся,

вспомнив, что здесь они не одни.

Чтоб отпор этой силище дать,

и наверно Гераклом быть мало.

Кто мог мощью такой обладать?

Рядом с ними монашка стояла.

И во взгляде спокойной старухи,

прочитать Павел с Олей смогли,

что бродившие по Свету слухи,

о том страшном грядущем Земли,

видно точно совсем не напрасны;

и что, то, что людей завтра ждёт,

будет вовсе не просто ужасно,

в пыль и прах, уничтожив, сотрёт.

Видя страх их, монашка сказала:

"Возвращайся, любезный, к рулю;

у нас времени очень уж мало,

повезёшь, куда я повелю".

И за руль пришлось вновь Павлу взяться;

воля бабки, как деспота сила,

не оставила шанс отказаться,

и машина назад покатила.

Сев в машину, мы с Олей молчали.

От деревни, к центральной дороге,

встречек не было, их не встречали,

будто вето наложили боги.

Оля рядом со мною сидела,

прислонившись ко мне на плечо,

и казалось, вперёд не смотрела,

лишь ловила мой взгляд горячо.

По шоссе мы помчали быстрее,

здесь машины потоком катили,

и сердца, переглядами грея,

о монашке мы как-то забыли.

Ни с того, ни с сего в придурь впали,

испарился с нас шока дурман,

всё живей вспоминать дружно стали,

телефонный, наш с нею, роман.

То, что связь службу нам сослужила,

вписав в зданье любви будто фрески,

в память нашу на век, заложила,

дорогие, нам с ней, ЭСэМэски.

Наизусть мы читали отрывки,

тех стихов, что я ей посылал,

так сказать, из них самые сливки,

где я чувства уже не скрывал,

всё надеясь, им волю не дать,

а оставить роман виртуальным,

где мог страстно любить и страдать,

и где рыцарем мог быть печальным.

Пусть в лицо мы друг друга не знали,

к нам пришла беззаветная верность,

мы с ней больше чем близкими стали,

и теперь чувств лилась откровенность.

Не вникал я, что сброшена маска,

что уж это и не виртуальность,

не игра анонимов, не сказка,

а судьбы нашей новой, реальность.

Не пытался я что-то скрывать,

а весь мир, что навстречу катился,

перестал как бы существовать,

стал не видим для нас, растворился.

Позабыл, что я был не свободным,

да и разница лет не давила,

только вдруг, словно душем холодным,

мысль грубая мозг отрезвила:

что вернулась ко мне сила духа,

что, ведя с Олей страстно беседу,

хоть куда, не сказала старуха,

но уж очень уверенно еду;

что уж сзади участок пути,

за окном уже берег Байкала;

видно всёже незримо почти,

а старуха то, мной управляла.

Эта мысль, как в душу отрава,

но меняя пейзажа картинку,

руль кручу машинально направо,

с Култука направляясь в Тункинку.

И недолго томило меня,

осознание этого факта,

свет чудесного нового дня,

с панорамой монгольского тракта,

где хребет Саян плыл величаво,

мысли к Олечке снова вернули,

и болтая, не помню как вправо,

мы к Аршану уже повернули.

Тут, у Олечки, вспомнив, спросил,

почему номер был недоступен,

ведь от ужаса сжёг столько сил,

и мой ужас тот, вправду был крупен.

Оказалось всё очень банально:

когда поводу Оля ходила,

телефончик, и это печально,

там в колодце вчера утопила.

И душа моя снова парила,

сердце, страстью пылая, кричало,

совесть, даже и та, не корила;

а ущелье Аршана встречало,

нас, раздвинув хребет, как объятья,

будто ждало нас с Олей всегда,

чтоб коснуться огромного счастья,

чтоб смотреть, как пылает звезда,

страсти яркой, не всем и понятной,

двух таких, совсем разных сердец,

безрассудной любви, необъятной,

в день, когда Миру близок конец.

Тихо сидя, Светлана смотрела,

на двух этих безумных влюблённых,

и нутро её вдруг загорело,

от укрытых там чувств, оскорблённых.

У неё за плечами уж век,

но любви она страстной не знала.

И зачем обречён человек

на двуполое жизни начало?

Почему не дано было ей

вкус любви прирастить к её счастью,

не нашлось и денька, в жизни всей,

чтоб забыться любовною страстью?

Ведь она всё ж любила людей,

этот мир весь, и жизнь в нём, любила;

приговором каких же судей,

жизнь, всё то, у неё отсудила.

И теперь, на краю бездны Мира,

когда грянет агонии транс,

в час ужасного, смертного пира,

ей, на то, отпускается шанс.

Вот и центр курорта Аршан.

Света знала одна дела суть,

и пока пусть отсутствовал план,

но судьба расчищала ей путь.

Быстро снять удалось рядом домик,

от влюблённых за стенкой укрылась,

и достав золотой книги томик,

в думы там, словно в сон, погрузилась.

Мир вселенной дано ей объять,

приключений прошла тьму в пути,

но зачем, всё не может понять,

ей продляется жизнь во плоти.

День угас, уже в окнах огни,

за стеною влюблённая пара;

видно долго не выйдут они,

из, пролитого встречей, угара.

И шептал голос внутренний ей:

"Надо будет тебе для прощенья,

искать с совестью мир, много дней,

а они пусть пьют радость общенья.

Сладкий миг этот, ты им не рви".

Как каприз злонамеренной шутки,

рядом быть Павлу с Олей в любви,

отпустила судьба одни сутки.

Удалось им друг друга обнять.

Пусть последнюю ночь поворкуют.

Нелегко, ей, их чувства понять,

не понять и любовь ей такую.

Что за силы так вяжут двоих?

В их сетях она с роду не билась.

И в попытке осмыслить суть их,

Света думой о счастье забылась.

За окошком стал виден вновь двор,

живший жизнью своей и ночами;

тяжело поднялось из-за гор

Солнце, скалы лаская лучами.

Утро выдалось просто чудесным,

да и день прочил праздник для жизни;

пики гор льнули к тайнам небесным,

к этим девам холодным, капризным.

Гор величие, всех потрясает,

грандиозностью диких строений,

скептицизм, да и тот не спасает,

от растущих при этом волнений.

Словно след старой саги былинной,

прилежащих к горам территорий,

лежит, в образе сказки старинной,

обветшавший совсем санаторий.

Бродит в парке дух страсти влюблённых,

но попробуй его там слови,

он таится в местах потаённых,

ждёт же только на пике "Любви".

Поднялась утром рано монашка,

и дом сразу проснулся как улей,

мыла шумно тарелки и чашки,

беспардонно гремела кастрюлей;

с провиантом на кухне возилась,

часть на стол, часть в мешок увязала,

потом грубо к влюблённым ввалилась,

тоном строгим, спокойно сказала:

"Предстоит очень мне постараться,

чтоб к десятому часу Москвы,

на вершину влюблённых подняться,

и поможете в этом мне вы.

Очень труден зимою подъём,

снег тропы превратился там в лёд,

но маршрут мы осилим втроём,

после завтрака, сразу вперёд".

Шёл декабрь в последнюю фазу,

но Бог миловал край от морозов,

пока не было тридцать ни разу,

вопреки всем суровым прогнозам.

И день выдался очень уж мягким,

штиль полнейший, и минус семь - восемь;

потягалась бы в том, не в напряг с ним,

потрепавшая нервы всем, осень.

Кругом тихо, безмолвно, ведь рано,

и пуста от машин вся дорога.

"Вам для сведенья: я мать Светлана",

известила монашка вдруг строго.

"Я представиться вам позабыла,

а о вас, то, что нужно мне, знаю,

но вчера не до этого было,

неучтивость же вашу, прощаю".

Понял я, что всё это ко мне,

я действительно с нею ни слова,

и согласный признаться в вине,

рот открыл уж, но лишь смолчал снова.

Мысль: откуда она меня знает,

мозг сковала замком без ключа.

Может Олечка что-то скрывает?

Я чуть-чуть не вспылил сгоряча.

Но сдержавшись, спросил очень тихо,

кем приходится ей мать Светлана,

почему мною правит так лихо,

вызывающе, даже чуть рьяно.

А ответ лишь запутал меня,

от чего на себя стал я злей:

как так, Оля, всего за два дня,

беспредельно доверилась ей.

По запущенной, старой аллее,

подошли уж к подножью горы.

"Что ж дружочки, давайте смелее,

будем штурмом брать Бога дары.

А какие, скажу на вершине,

перед мигом бесовского пира;

никогда не давалось до ныне,

человеку увидеть крах Мира",

одержимо сказала монашка,

понимая, зачем здесь они,

не допустит, чтоб вышла промашка,

в глазах молний сверкали огни.

От того стало мне жутковато,

я плотнее обнял свою Олю.

"Ну, идём, веселее ребята,

пускай каждый возьмёт свою долю",

- так добавив, пошла в гору первой.

Неужели же ей уже век?

И какой всёже надо быть стервой?

Она, может и не человек,

чтобы судьбами, так вот, играть,

словно в шахматах, двигать фигуры?

Кто она? Захотелось узнать.

Какова сущность этой натуры?

Что такого она в них нашла,

что сулит им неслыханный бонус?

Вверх монашка уверенно шла,

поражал её жизненный тонус.

Уж на что был выносливым я,

да и Оля ничуть не холёна,

но спина быстро взмокла моя,

майка стала от пота солёной.

Обманула старуха нас что ли,

говоря, что ей помощь нужна?

Кое-как, поспевали мы с Олей,

так уж прытко вверх лезла она.

Но чем выше и выше взбирались,

мысли эти с башки, словно сор,

как лихою метлой выметались,

грандиозными видами гор.

Мир внизу лежал сказочно белым,

безупречным, как ангельский взгляд.

И каким, Богу, нужно быть смелым,

чтобы дать ввергнуть, дьяволу, в ад,

всё, что сам создавал здесь веками,

(перечесть не возможно всего,

сотворённого волей, руками,)

и людей, позабывших Его.

С высоты этой, глазу не видно,

всей греховности, мерзости, грязи,

и до боли, за всех нас, обидно,

что мы с Нечистью, в дьявольской связи.

Грех и праведность - две зоны жизни,

широки их, огромны просторы.

Почему же, так люди капризны,

и вступают с их логикой в споры?

Не приемлют для жизни одно,

то туда, то сюда их мотает.

Почему одного не дано?

И ни кто эту тайну не знает.

И ютимся на узкой полоске,

на той грани меж злом и добром,

то шагнём, где всё чисто до лоска,

то оступимся в тьму, где бьёт гром.

Почему не плывём в море света,

там где божья царит благодать,

окунув душу в вечное лето,

где весь мир, как родимая мать?

Почему нас всё тянет в болото,

в край, где дебри, где грозы гремят,

где на жизнь, нам отводится квота,

где рекою текут желчь и яд?

Лишь в любви нет той видимой грани:

что от Бога, а что дьявол правит,

и не знаешь, кто сердце поранит,

шрам на нём на весь век вам оставит.

Я запутался в этих делах,

поступив так не честно с женой,

сокрушив отношения в прах,

долг, пред ней, лёг на плечи виной.

А быть может на то воля Божья,

что сейчас рядом с Олей иду?

И в поступке своём, прав был всё ж, я?

Или только раздразнил беду?

Но любовь, с колоссальным размахом,

полыхает во мне, даря свет,

и совсем нет пред будущим страха,

и назад, мне, пути уже нет.

По тропе, полон дум окрылённых,

веду за руку, вверх, свою Олю,

чтобы встретить на Пике Влюблённых,

мне судьбой, отведённую долю.

Оля, словно бы видела сон:

трудно было поверить в реальность,

бок обок с нею, шёл рядом Он,

не пугала совсем пути дальность.

Была лёгкость какая-то в теле,

струнки нервов, так сладко, звучали,

мысли прыгали, путались, пели,

и во взгляде, ни тени печали.

И идя сейчас вверх по хребту,

ставя ноги, его ногам в такт,

словно дань, несла Богу мечту,

превращённую жизнью, вдруг, в факт.

Хоть в горах никогда не была,

пропасть слева, её не пугала;

она так, Его, долго ждала,

в Него верила, и теперь знала,

что коль рядом, любимый её,

то ей нечего в мире бояться!

Ему сердце открыла своё,

что же может, с ней, страшного, статься.

Так прекрасны величием горы,

так кристально чисты: лед и снег;

здесь не мыслятся глупые ссоры,

замедляется времени бег.

И душа, здесь, парит словно птица;

мир прекрасен, и хочется жить,

и здесь солнце, так мирно, искрится,

лишь оно знает, как всему быть.

Но не плохо бы знать, что же будет.

Он наверно с собой заберёт.

Жизнь, при этом, направит, рассудит,

вечным будет, их счастья, полёт.

А какие-то глупые слухи

о грядущем сегодня Конце,

и внушённые волей старухи,

не кладут даже тень на лице.

Оля просто не мыслит такого,

ведь мечты только стали сбываться,

а пророчества были, не ново,

и ей глупо теперь их бояться.

И понять не стремилась она,

для чего они лезут на гору.

Для чего вся затея нужна,

что забыли там, в зимнюю пору?

И гнала эти мысли все прочь;

лишь в одном только диву давалась:

упросила монашка помочь,

а сама в том совсем не нуждалась.

Как так может старуха в сто лет,

на такую вершину залезть,

врятли видел подобное Свет,

врятли кто-то ещё такой есть.

По прорубкам в снегу, как ступеням,

мать Светлана шла вверх неустанно,

даже ряса, скользя по коленям,

не мешала ходьбе, как не странно.

Без оглядки на сзади идущих,

шла, тихонько молитвы читала,

и чем выше влезала, тем пуще,

жизнь свою позабыть уж мечтала.

Может всёже забрать Оли тело,

и девчонкой жизнь снова начать;

в бурю страсти швырнуть себя смело,

и познать, то, что чувствует мать.

Душу ж Оли, она не наймёт,

и влюбиться, как Оля, не сможет,

мощь любви всю, наврятли поймёт,

да и совесть: противится, гложет.

Хватит сил ли, на это решиться;

а ведь шанс для чего-то даётся,

в тело Оли, душой своей влиться.

Может всё, что не нужно, сотрётся.

Может сможет любить она тоже,

будет также, как Оля любима!

И на что же решиться ей, Боже?

А вдруг совесть зажжёт нестерпимо.

Ведь есть шанс у неё их спасти,

сохранить их любви огонёк,

и помочь, в новый мир унести,

людской жизни живой уголёк.

Из него, может быть, разгорится,

эра чистых, безгрешных людей,

всёже план Бога осуществится:

станем слугами добрых идей.

Не останется в людях уж зверя,

только Бог один, жить будет в них;

благородною будет потеря

мысли - жизнь забирать у других.

А саму-то, на что меня тянет?

Там, где раз, там и будет второй,

нормой жизни людей, снова станет,

за кусок пирога, смертный бой.

Расцветут вновь разврат, в людях, злоба,

зверь опять свою силу возьмёт,

и опять, в жизнь людскую, до гроба,

будет литься то горечь, то мёд.

И сегодня, как видно недаром,

чтоб такой жизни не было мест,

здесь Всевышний, единым ударом,

на подобную жизнь ставит крест.

Шесть часов поднимались на гору,

время близилось к трём часам дня,

и решив приподнять тайны штору,

мать Светлана встаёт у камня,

что как глыба лежит на вершине,

говорит: "Будет суд без судей.

Долго-долго, но только до ныне,

Бог терпел прегрешенья людей.

Этот суд будет длиться лишь миг,

но страшней его не было, знайте,

вот совсем уже рядом час пик,

что велю, сразу всё выполняйте".

Для себя выбор сделала Света,

себя вспомнив девчонкой у двери.

Вот и рядом уже, Конец Света.

Пусть умрут в людской сущности звери.

Говорит Павлу с Олечкой строго:

"Сейчас плазма сожжёт Мир Земной!

Но в мир Новый, есть всёже дорога:

поднимайтесь на камень со мной.

Встаём плотно, к затылкам лицом,

впереди пусть становится Оля;

сплетём руки единым кольцом.

Такова видно Господа воля.

Люди сделали выбор свой, жаль!"

И обнявшись в одно, крепко-крепко,

взоры молча направили в даль,

как скульптура, с единого слепка.

Тут как будто, всего лишь шаля,

мечом праведным, ткнул в Землю Бог;

резко вздрогнула наша Земля,

пик вершины исчез из под ног.

В СМИ, в последнее время частенько

о Конце Света темы мелькали,

но пугали народ в них маленько;

большинство, всё за миф принимали.

Очевидного факта угрозы,

так никто вроде и не узрел;

а теории эти, прогнозы,

только в мыслях, никак не у дел.

Одно время монашка пыталась

пронести в мир серьёзность проблемы;

куда только она не стучалась,

но отвергли везде её леммы.

Провожали её, как старушку,

если мягко сказать, не в себе,

видя в ней фантазёрку, простушку,

но ни как не связную из Вне;

мол, она по Вселенной летала,

знает, как Мира крах избежать,

и непонятой, с виду пропала,

божьей карой устав угрожать.

А Бог с верой в людей распрощался.

Да свершится пусть воля господня.

Совпаденье иль нет, но кончался,

календарь древних Инков, сегодня;

не в двенадцатом, как все считали,

взяв неправильно точку отсчёта;

астероиды в бездне искали,

вычисляли их даты пролёта.

Успокоили зря Белый Свет,

тем, что так, чтобы очень опасных,

в обозримом пространстве всё ж нет,

ждать не надо последствий ужасных.

Час Конца Света был отодвинут,

астрономами на сотни лет,

но Мир будет сейчас опрокинут,

и вины астрономов в том нет.

Для науки же, день интересный,

он бывает раз в тысячи лет,

в астрономии, факт всем известный,

и зовётся Парадом планет.

Только этот Парад будет вписан,

в галактический радиус солнца.

Луч вселенский не тонкая спица,

и не меч самурайский японца:

в руках Бога - орудие кары,

за отказ быть всегда Богу верным,

за грехи, за развратные нравы,

по заслугам воздастся всем смертным.

Как всегда вроде солнце светило,

также ярко пылал его лик,

много-много веков так и было,

но настал для людей всё ж Час Пик.

Гравитации мощная сила,

лишь слились оси точно в струну,

зев в короне на Солнца открыла,

он метнул в Землю плазмы слюну.

Плевок этот, как символ призренья,

в падший, гнилью испорченный фрукт,

уничтожит, отправив в забвенье,

человеческий миропродукт.

Долетев к нам со скоростью света,

он невидимым стал для землян,

и приборы бессильны при этом,

в этом главный приборов изъян.

И планета Земля содрогнулась,

осью сделала резкий кивок,

и в придачу ещё провернулась;

таким сильным был плазмой плевок.

В миг, поверхности точки сместила,

вышел очень большим их пролёт,

и Ньютона, инерции сила,

всё швырнула в безумный полёт.

Как снаряды, при выстреле с пушки,

всё, что массу имело, рванулось,

и не важно, дворцы иль избушки,

с мест своих, в один миг кувыркнулось.

Всё, в полёте, мололо друг друга,

всё смешалось в бурлящую массу.

А для Дьявола - это услуга,

он довольную сделал гримасу.

За пороки, развратные страсти,

за греховность души и ошибки,

людей било, кромсало на части,

даже с лиц их не сбросив улыбки.

С корнем вырвав, мололо деревья,

уничтожив леса в один миг,

ветви, сучья вспорхнули как перья,

рывок почвы врасплох их застиг.

Воды рек и озёр, так плеснуло,

даже из под ледовой брони,

будто ложка с щей пену швырнула,

и до дна обнажились они,

рухнув водной лавиной на кашу,

из камней, из щепы, кусков тел,

заполняя низины, как чаши,

пенясь массой белесой как мел.

И тот час, опалил Землю жар,

как расплавом свинца мир покрыло,

запылал всюду адский пожар,

даже где гореть нечему было.

Потом месиво, словно живое,

расползаться амёбою стало,

и вдруг небо наполнилось воем,

и в конвульсиях дёргаться стало.

Сотни, тысячи смерчей повсюду,

поднимали всё то, что разбилось,

что служило здесь грешному люду,

и всё вновь в дикой пляске забилось.

Если что-то ещё уцелело,

как-никак пережив первый шок,

в жерла мельниц как пух полетело,

и мололось уже в порошок.

Мётлы смерчей сметали осколки,

доставая всё даже из нор,

вверх тормашками чёрные ёлки,

на равнины катились от гор.

Эти злые, свирепые тучи,

остриями своих хоботов,

ворошили огромные кучи,

что остались от всех городов.

Роясь в них, всё как будто искали,

нет ли в камнях людишек живых,

да так злобно, что глыбы летали,

как пушинки, в их вихрях кривых.

А от дальних морей, океанов,

просто стенами, а не валами,

наобум, без каких-либо планов,

покатились на берег цунами.

Что сгребая гигантской лопатой,

что прессуя, как пресс, толщей вод,

гнули, мяли железо как вату,

хороня уцелевший народ.

Вся земная кора шевелилась,

будто дьявол под ней разыгрался,

реки лавы из трещин полились,

пепел с сажею в небо помчался,

чтобы Землю как крышей накрыло,

чтобы солнечный свет не пускать,

чтобы всё, что живое - застыло,

чтоб смог холод правителем стать.

И когда отбесилась стихия,

когда волны с земель откатились,

отплясали всё бури лихие,

мрак и тьма на планету спустились.

Жуткий холод, ничуть не смущаясь,

стал ползти по грязи и по лужам,

с каждым часом, всё пуще сгущаясь,

превращался в ужасную стужу.

..............................................................

Это суд был, никак не расправа,

не укрылся никто, настиг всех.

Человек не сменил свои нравы,

всёже зверь одержал в людях верх.

Изменял человек Богу всюду,

сделав душу рабыней у тела,

и пощады не дал Боже люду,

в мир иной их душа улетела.

Причём всем воздалось по заслугам,

кто как жил: кому рай, кому ад,

не могло быть поруки за друга,

и не будет дороги назад.

Я не понял, как это случилось:

под ногами была пустота,

в пелену панорама размылась,

бездной сделалась вдруг высота.

Пальцы сжались пружиной до боли,

мышцы, словно тросы, напряглись;

тоже самое было и с Олей,

и в монашку мы словно влились,

будто стал я её новой кожей,

повторяя рельеф её тела,

да и Оля наверное тоже,

как вросла, став от страха вся белой.

Я смотрел под себя, зубы стиснув.

Где красоты Тункинского края?

На мгновение как бы зависнув,

стали падать, разгон набирая.

И тут воздух напрягся упруго,

жёстче делаясь с каждым мгновеньем,

начав петь очень тонко, как вьюга,

в нас одежду вдавил дуновеньем.

И вдруг с силой ударив мне в бок,

как тарзанкой, вверх дико рванул,

и мощнейший воздушный поток,

нас понёс, под ужаснейший гул.

Я готов был воззвать к своей маме,

чтоб укрыться в объятье её,

а за шторою вихря, под нами,

рвало Мир, как гнилое тряпьё.

И дела его, видимо, плохи,

лился взрывов неистовый грохот,

шли раскаты, как жуткие вздохи,

сотрясал истерический хохот.

Веки сжав, чтобы смерти не видеть,

мы как ком внутри смерча болтались.

Не смогла нас стихия обидеть,

как в броне, в его центре скрывались.

И не ведаю, сколь нас носило,

но когда вихрь стал утихать,

нас на осыпь песка опустило;

глянул я, и не смог Мир узнать.

Боже праведный! Что же всё это?

Видно нас в приисподню свело:

небо - грязное, чёрного цвета,

над глубоким разломом плыло.

Да и мы, от макушки до пяток,

чёрной пыли налётом покрылись,

а разлом, километров с десяток

в ширину был, куда опустились.

Красноогненной лавы река,

текла свежим расплавом металла,

шевелясь, как живая рука,

в низу, в озеро пальцы толкала.

Клубы пара густого роились,

только в небо взлететь не могли,

над водой, по волнам вдаль катились,

что плясали от тряски земли.

А округа, вся в месиве ила,

всё в клоках рваной почвы, камней;

там и сям, много гейзеров било,

и полно буреломов на ней.

Земля тёплой была и парила;

лишь по краю разлома, вдоль стен,

валы грунта с песком навалило,

крутизной стен забрав смерч наш в плен.

Жутких скал высоченные стены,

как свидетели страшной беды,

были в клочьях заиленной пены,

здесь недавно бурлившей воды.

Приглядевшись, я гроты заметил,

и совсем специфичный вид скал;

на возникший вопрос, сам ответил:

это ж всё - изменённый Байкал!

Видя в нём изменения эти,

понял, что удлинилась дуга;

воды схлынули в нём на две трети,

очень сильно сошлись берега.

И виной, удар плазмы в планету,

очень мощным он был видно всёже,

даже флору привёл к Концу Света,

всю земную кору покорёжив.

Здесь её по разлому сдавило,

так, что плит приподняло края,

дно Байкала до магмы пробило,

и теперь ползла лавы струя.

А прозрачные воды Байкала,

одним выплеском, так осушило,

что лишь треть их, здесь дно укрывала,

остальной, жизнь вокруг сокрушило.

Мысль, что врятли там кто-нибудь выжил,

ледяным страхом душу сковала,

но ведь я то, однако, здесь жив же,

даже трое нас - это не мало.

Что со всеми моими родными?

Зачем это пытаться понять?

Не увижусь уж больше я с ними,

пересилив, то - нужно принять.

Ошарашено Оля смотрела,

не стремясь вид сознаньем понять.

Помня то, что летела, летела,

и пыталась монашку обнять,

чтоб, подсунув под мышки старухи,

сплести намертво руки с любимым,

и теперь видя хаос разрухи,

принимала весь мир вокруг мнимым.

А в попытке виденье стряхнуть,

к Павлу мягко под руку нырнула,

нежно грудью к нему стала льнуть,

и обняв замерла, как заснула.

Мысль, что странное всёже начало

их совместной судьбы получилось,

робким гостем ей в мозг постучала,

только тут же ушла, растворилась.

И легко, то, что есть принимая,

не стремясь распахнуть к яви дверцу,

Оля слушала, сладко внимая,

то, как в Павле беснуется сердце.

А видение это сотрётся,

ни о чём ей не надо тужить,

её милый во всём разберётся,

и они будут счастливо жить.

Мать Светлана в сторонке стояла,

на Мир глядя, скорбя, удивлялась,

что с ним будет, она представляла,

но вот то, что по факту осталось,

своим видом её поразило.

Крестясь, тихо шептала: " Прости".

Больно душу и сердце томило

мыслью, что не смогла всё ж спасти,

человечество от катастрофы.

А вещал через библию Бог,

её полные мудрости строфы,

и довольно понятный всем слог,

долго - долго людей убеждали

уходить от насилья, утех;

что же ждёт за грехи, люди знали,

и неверие - главный их грех.

Вот оно-то людей погубило.

А она в жизни больше всего,

беззаветно людской мир любила,

но спасти не сумела его.

В устремленье, понять мира суть,

с юных лет слугой Господа став,

прошла трудный монашеский путь,

в жертву личное счастье отдав.

И выходит, то было напрасно,

столько сил улетело впустую;

Мир разрушен, картина ужасна,

всё во тьму погрузилось густую.

И на фоне того, что вокруг,

блеф - слова большевистского гимна,

не пробудят в душе и испуг,

глупым эхом промчатся картинно.

И виною людское неверье.

Вот наглядный того результат:

груды вырванных с корнем деревьев,

ливнем с неба прошёл камнепад;

всюду месиво фауны с флорой,

но не вся здесь картина беды,

грязный смог закрывает даль шторой,

и растерзанной жизни следы.

Трудно будет привыкнуть к такому,

мозг же, странною мыслью, свербит:

ввергнут Мир в тяжелейшую кому,

только вот наповал не убит.

Мир за этими стенами скал

на планете надолго застынет,

даже если кто жертвой не стал,

от ужаснейшей стужи там сгинет.

И вот в этом местечке разлома,

им наверно придётся осесть,

нужно что-то лишь выбрать для дома,

а для жизни условия есть.

Нет, не зря здесь оазис оставлен,

им убежищем будет служить.

Для чего же, ей, шанс предоставлен,

в новый Мир попасть, и в нём пожить?

Стерпев обиду от плевка,

вновь окунувшись в лоно нег,

урок запомнив на века,

Земля продолжила свой бег.

И Солнце вновь её ласкало

лучами словно крошку дочь,

неважно, что та чёрной стала,

и там царила всюду ночь.

Средь мириадов звёзд, планет,

в бездонной бездне вещества,

просили Бога дать им свет

три беззащитных существа.

А чёрный купол небосвода,

безмолвно плыл над головами,
и кучка жалкая народа

нашла приют в глубокой яме.

Лишь раскалённой лавы свет,

вокруг их, делал мир кровавым,

и право выбора им нет,

чтоб не признать весь хаос правым.

Монашка первою очнулась:

"Не будем временем сорить".

Лицом к влюблённым повернулась,

и стала строго говорить:

"Что живы мы и невредимы,

не знаю, кара иль награда,

дела господни не судимы,

и жить, наверное, нам надо.

А как? Он нам укажет путь.

Нам нужно только в Бога верить,

стремиться вникнуть в божью суть,

его канонами жизнь мерить.

Изгоним зверя из себя,

забудем, что такое злоба,

и будем жить, весь мир любя,

душе служила, чтоб, утроба.

Здесь врятли кто-то будет сыт,

и пища будет в других мерах,

а чтоб устроить как-то быт,

пора искать приют в пещерах".

И молча двинулись втроём

вдоль высоченной стены скал,

туда, где фыркал водоём,

так называемый Байкал.

Шли по камням и по колодам,

и по рассыпанным пескам,

то по осадочным породам,

то по истерзанным кускам,

корнями вырванного дёрна,

средь луж дымящейся водицы.

И вдруг находят в яме зёрна,

словно посеянной пшеницы.

Как видно, где-то разметало

в селе, хранилище зерна,

пшеницу смерчами таскало,

а здесь, приют нашла она.

Монашка, тут же, покрестилась,

полы чуть-чуть приподняла,

и на колени опустилась,

и нежно так произнесла:

"Ну, вот и хлеба Бог нам дал.

зерна должно быть здесь полно

набито в щели между скал,

но там испортится оно.

Давайте мы туда пройдём,

его нам нужно отыскать;

и чем скорей зерно найдём,

тем больше сможем натаскать".

Зерно действительно там было,

местами, можно сказать, горы,

во все расщелины набило,

однако вместе с тьмою сора.

А чтоб скорей зерном заняться,

нужно местечко, где им жить;

чтоб не на день обосноваться,

чтоб могло долго послужить.

Глубокий грот нашли не скоро,

зато удачным оказался:

вход не широкий, словно в нору,

а дальше вверх, и расширялся;

но там, темно было ужасно,

и как знать, есть зал, или нет;

наощупь, двигаться опасно,

да и чтоб жить там, нужен свет.

И там же, только чуть повыше,

что было вовсе не беда,

нашли ещё большую нишу,

зерно взялись таскать туда.

Трудились до изнеможенья,

но двигал не энтузиазм,

а мыслить, страху в услуженье,

чтоб мозг вогнать в бездумья спазм;

чтобы не думать ни о чём,

что всюду лишь одна беда,

что жизнь, кипевшая ключом,

исчезла напрочь, навсегда.

Надолго стала ночь бессменной.

Когда на Землю сойдут дни?

И может быть, во всей Вселенной,

они остались здесь одни.

И мало будет им старанья,

и не запустишь "sоs" в эфир,

а будет жизнь на выживанье,

и будет диким вокруг мир.

И что уж больше никогда,

комфорта, не вкушать мгновенья,

а быт привычный, навсегда,

из жизни их, ушёл в забвенье.

Здесь их теперь легко обидеть,

и просто, Солнца, может год,

а может больше, им не видеть.

Бросали эти мысли в пот.

Не понимая, день иль ночь,

и сколько времени трудились,

но когда стало им невмочь,

у входа в грот они свалились.

Я рядом с Олечкой лежал,

её легонько обнимая;

во тьме кровавый свет дрожал,

с души груз мыслей не снимая.

Что всё так выйдет, кто бы знал!

И сколько ждёт нас, всяких бед?

Но вдруг подумав, я сказал:

"Задумка есть. Да будет свет.

Я ГЭС наврятли вам построю,

а огонёчек по плечу,

пойду, изделие освою,

скручу древесную свечу".

Набрав из кучи бурелома,

длиннющих, тоненьких корней,

я косу сплёл, как из соломы,

и подобрался к лаве с ней.

А это было очень сложно,

чем ближе, тем сильнее жар,

стоять у края невозможно,

жар жарил жарче, чем пожар.

Косу у лавовых огней,

как можно ближе, положил

на груды пышущих камней,

и очень быстро просушил.

Хоть жару в лаве и в избытке,

со лба ручьями лился пот,

зажёг косу, с шестой попытки,

и как свечу, доставил в грот.

Прошли все разом осмотреться,

чтоб изучить свой новый дом,

чтоб как бы к стенам притереться,

во тьме чтоб двигаться потом.

В нём всюду ползали моллюски,

но нам везло вновь, как ни странно,

грот был глубоким и не узким,

имел уютных два кармана.

И для житейской нашей цели,

то, было очень уж удобно,

соорудим мы в них постели,

барсучьим гнёздышкам подобно.

И пусть усталость гнула тело,

но как постель устроить зная,

вновь дружно мы взялись за дело,

древесный мусор собирая.

Когда ж устроили там ложа,

гудели ноги, в ушах звон,

и позабыв о всём, о боже,

с таким блаженством впали в сон.

Проспали сколько - не известно;

да и о времени тужить,

теперь наверно, неуместно,

уж больше некуда спешить.

С постелей поднял нас не холод,

там было влажно и тепло,

нас разбудил сильнейший голод,

желудки спазмом нам свело.

Да, эта вредная утроба,

пороков всех людских начало,

от дня рожденья и до гроба,

нуждою алчной в мозг стучала;

гнала безжалостно по свету,

на преступления толкала,

и не звала за то к ответу,

а виноватых лишь искала.

Но здесь, чтоб как-то пропитаться,

не нужно было с кожи лезть,

хватило чуть-чуть постараться,

и уж еда к обеду есть.

Кругом полно тут озерков,

больших и малых, почти с ложку,

не трудно в них поймать мальков,

и даже крупную рыбёшку.

Стихия, всё то, родила

из вод священного Байкала,

и рыбу тоже, что была,

с водой по ямкам разбросала.

Зерно, рыбёшка, жар от лавы,

и каждый славно потрудился,

смекалке, господу во славу,

обед богатый получился.

И за обедом порешили,

что нужно местность, всю, обшарить,

мы все уверены в том были;

здесь много что могла оставить,

отбушевавшая стихия,

пораскидав как приз кругом

предметы, вещи ли какие,

и обустроить себе "дом".

На поиск, двинулся я с Олей,

вверх по разлому, вдоль стены,

туда, где вроде было поле,

но в полумраке, не видны

все очертания пейзажа,

и можно ль там теперь пройти;

и не понятно было также,

как, в этом хаосе, найти,

плоды разумного труда:

хоть что-нибудь из обихода,

что людям в помощь шло, когда

ключом кипела жизнь народа.

Я Олю за руку держал,

и был теперь в том не подсуден,

хоть мир расправой угрожал,

коль обо всём мы с ней забудем.

Я сознавал, что мы сейчас,

впервые с ней наедине,

что вот, настал наш звёздный час,

чтоб воспылали мы в огне:

огонь любви готов прорваться,

чтоб уничтожить тьму вокруг,

и смысла нет, теперь скрываться,

и вот он, рядом, милый друг;

и уж раскачивают духи,

чтоб опрокинуть, чашу страсти;

а перед нами ад разрухи,

и это - путь мой с Олей, к счастью.

О, как же людям нужно мало,

удобств и благ, чтоб быть счастливым!

А почва вроде подсыхала,

и мир казаться стал красивым.

Но то, не та - краса былая,
когда мир цвёл, благоухал,

это краса совсем другая;

я как парфюм её вдыхал.

Весь этот ужас беспорядка,

нагроможденья и завалы,

уж не пугал, мне было сладко;

и даже как-то жутко стало,

осознавать, что нет тут ада,

что будто не было смертей,

я счастлив, благ мирских не надо,

и ад, как рай, когда я с Ней.

От мысли этой встал невольно,

и нежно Олечку обнял;

но вдруг обидно стало, больно,

как вызов разума принял,

другую мысль: мы ж друзья,

и я обязан подождать;

она решает, должен я,

ей всё осмыслить, время дать.

Не та ещё в ней сила страсти,

хоть она тянется ко мне,

она ещё в душевном трансе,

и до сих пор всё как во сне.

Её, как пёрышко, на руки

я поднял и пошёл вперёд,

а сердце стали мучить муки:

какой я всё-таки урод,

что так в судьбу её вмешался,

таким подвергнув испытаньям;

связь не прервал с ней, не расстался;

хоть понимал своим сознаньем,

что в ношу тяжкую впрягаюсь,

беру ответственность пред Богом

за счастье Оли, а стараюсь

теперь не знать, каким дорогам,

судьбу дальнейшую доверить.

Подскажет ли её рука?

Мне остаётся только верить,

что, ну хоть Бог со мной пока.

А клетки все мои внимали

теплу сердечному девчонки;

и шею сладко обнимали,

мне, её тонкие ручонки.

Я стал шептать, на её ушко,

простые нежные слова,

что, ангел мой она и душка,

что, просто едет голова,

когда гляжу я в её очи,

и бездна в них, меня манит;

люблю её, я, очень-очень,

что, сердце Оли, как магнит,

навечно душу притянуло,

и с нею сладко-сладко мне.

Но тут, вдруг холодом дохнуло,

как будто там, в дали, во тьме,

из льда чудовище таится,

и ждёт, чтоб сцапать в когти нас,

на Бога, очень оно злится,

за то, что тот, плоть нашу спас.

Там, за пределами разлома,

откуда только что дохнуло,

наверно пляшут бури, громы,

иль может в стуже всё уснуло.

А здесь, в оазисе глубоком,

меж скал высоких, как в тюрьме,

как образец былых пороков,

Бог поселил троих во тьме.

Уже не вырваться отсюда.

И сколько времени теперь

я здесь заложником жить буду,

когда во мне исчезнет зверь?

Ну ладно я, в грехе увязший,

и не ищу в том оправданья.

Но Оля - ангел, мир не знавший,

за что несёт здесь наказанье?

За что монашка то в опале?

А может нам, то, не тюрьма?

Быть может, мы сюда попали,

чтоб дух наш, испытала тьма?

Чтоб жизнь открыть, другого века,

в который, зверь попасть б не смог,

и породить чтоб, человека,

в котором будет, только Бог?

А для того ему был нужен

живой людской материал:

монашка, Оля, я ей мужем,

и сплав получится, он знал,

где опыт, молодость и вера,

дадут конкретный результат,

в нём духу, счастье будет мерой,

и в этом нет пути назад.

И только этот сплав, как видно,

преодолеет все преграды;

коль это так, то не обидно,

и буду жить, как Богу надо:

под оком веры, я и Оля

взрастим детей, в коих черты,

как у Христа, а дух и воля,

достигнут Господа мечты.

Пока ж, чтоб скрасить этот плен,

с ней далеко забрались мы,

искали вещи среди стен,

для нас устроенной тюрьмы:

Но всёже, буду солидарен

я, с целью Бога, коли так;

ему я очень благодарен

за дар любви; и будто знак,

о том, что я, им был услышан,

когда в большой завал я влез,

нашёл топор, и был возвышен,

в глазах у Оли, до небес.

И шли назад мы, веселясь,

общаясь с подлинным волненьем;

как видно прочна в людях связь

в делах, удачи с настроеньем.

Когда влюблённые ушли,

Светлана время не теряла,

и то зерно, что здесь нашли,

на плоском камне жарить стала;

а часть зерна лишь просушила,

была практичная она,

чутьё её, ей мысль внушило,

что пригодятся семена.

Трудилась вдумчиво, неспешно,

не зажимали рамки срока,

и если строить мир безгрешным,

не породит в нём хлеб порока.

А знать хотелось очень ей:

каким же будет новый Свет.

Пусть будет мир, на Земле всей,

в котором, страху места нет.

Страх, порождает в людях боль,

не пониманье сути смерти,

из-за не знанья в чём их роль,

в чём смысл смерти, уж поверьте.

Сама-то смерть и не страшит!

Смерть мерит силу людской боли.

Боль в людях, воля сокрушит,

когда жить будут по их роли.

И смерть, и боль даются телу;

их не познаешь, если ты,

жизнь отдаёшь, всю, строго делу,

и растишь душу до мечты,

так, чтоб была в ней чистота,

тогда уж боль - не твой вопрос,

иди заветами Христа,

душою стань ты как Христос.

"Но смерть?" - вдруг плоть словечко скажет.

А смерть, как Смерть, уж не грозит,

наука людям, то докажет.

Теперь ни кто не возразит:

"Зачем такая мне судьба,

ведь то не жизнь, а просто скука!

Где буря страсти, где борьба,

заменит ль это, всё, наука?"

Отвечу я: "Борьба с собой:

блюсти во всём Христа заветы,

и есть азартный, трудный бой".

Признайся честно в том себе ты.

Теперь же то, не актуально.

Смирись, подумала Светлана,

и глядя в близкий мрак печально,

пошла к Байкалу, вниз от стана.

Эх, где байкальская краса,

кругом сплошные клубы пара,

на стенах скал блестит роса,

а берег тут в объятьях жара.

Увидел б это русский Ванька,

в восторге крикнул б на весь свет:

"Да здесь же братцы просто банька!

Вот жаль, что веничка тут нет".

И мать Светлана сняв одежду,

совсем раздевшись догола,

там, где ни жар - ни холод: между,

по пояс в воду забрела.

Потом усердно тело мыла,

как будто синь смывала с жил,

зола служила вместо мыла,

а ил мочалкою служил.

Теперь поддать бы ещё пара.

Отмывшись, чтоб был больше прок,

прошла и встала в пекло жара,

где лился лавовый поток.

И прогревалась там до пота,

уже столетняя старуха,

а если б сзади глянул кто-то,

подумал б: "Это молодуха".

Что от неё судьба хотела?

Не догадался б ни кто сроду.

Когда ж она там пропотела,

пошла обмыться снова в воду.

Зачем хранит ей тело Бог?

Жила не думая, не зная.

Бог был всегда к Светлане строг.

И только здесь, стоя нагая,

она задумалась всерьёз,

на сей вопрос, ища ответ:

ведь миновала столько гроз,

за эти много-много лет!

Но как не думала Светлана,

ответ пока что не нашла.

И это было очень странно.

Одевшись, в стан назад пошла.

Назад, в подъём, идти труднее,

но Света быстро шла, легко.

вдруг потеряли, ищут где я.

А они были далеко.

Они явились, когда Света,

придя, сготовила еду,

пока ж ходили долго где-то,

мысль пела Свете про беду.

А те сияли и резвились,

хоть были в саже и пыли,

в глазах огни любви светились,

в руках топор, как клад, несли.

И вспышка зависти щипнула

Светлане душу в глубине,

ища к такой любви посула,

чтоб запылать в её огне;

как намекнула, что ведь можешь,

ты оказаться в теле Оли,

что быть любимой, хочешь тоже;

но утонула в силе воли.

И Света, глядя на находку,

просила чтоб не обольщались.

А им везло. Из ходки в ходку,

они с добычей возвращались.

Заботы, хлопоты, дела,

сковали тройку круговертью,

и бурь жестокая метла,

их не пугала лютой смертью.

Поток воздушный, ледяной,

сползал вниз медленно вдоль скал,

стремясь достать своей волной,

приют людской; и всё искал,

возможность всё здесь заморозить,

и превратив людей в ледышки,

их навсегда в ущелье бросить,

надвинув толщу льда как крышку.

Но лавы адская река,

поток тот быстро нагревала,

и превращая в облака,

вверх к небу тут же поднимала.

Как будто в конусе незримом,

хранил Бог трёх своих героев,

а над земным, замёрзшим миром,

кружили злые вихри строем.

Но Оля этого не знала,

об этом думать не пыталась,

и до того, ей дела мало,

она общеньем упивалась.

Ей наблюдать приятно было,

за тем, как делал всё любимый,

её пленяла его сила,

он был во всём неповторимый.

И он наверно всё умел,

всё получалось очень славно,

и в деле был упрям и смел.

Но в нём не это было главным:

ценнее было то, что он,

как будто всё это предвидел,

спокоен был как фараон;

и свой удел не ненавидел,

а здесь во тьме, у края ада,

их быт и странной судьбы волю,

воспринимал он как награду,

никак не дьявольскую долю.

Он просто жил, что жив был рад,

не думал, что мир уничтожен,

и этот, всё сожравший ад,

так безобиден, так набожен.

И друга жизненная сила,

страх в Оле медленно убила;

теперь в мольбах она просила,

чтоб их любовь, судьба любила.

Нет, не пыталась заглянуть

она на много лет вперёд,

чтоб, любви чувство, не вспугнуть,

тем, что вдруг страшное там ждёт.

И долго ей ещё казалось,

что просто в шоу их втянули,

что всё что было, там осталось,

откуда ветры злые дули.

Там за стенами этих скал,

их мир земной - такой как прежде,

как прежде он людей ласкал,

даря им явь, любовь, надежды.

Они ж, актёрами здесь стали;

а Конец Света - это бредни,

ведь помнит Оля, шоу гнали,

какой-то там "Герой последний".

И Павел, видно, это знает,

и только ей не говорит,

и потому "цветёт", "летает",

и случай, им, благоволит:

то так с зерном им повезло,

то вдруг топор они нашли,

то вот недавно, тьме назло,

свечей коробку принесли.

И странно, что не давит гнёт

потери всех родных и близких,

давно бы душу сковал лёд,

и нет при этом мыслей низких.

Как будто с белого листа

была начата жизнь сначала,

и лишь любовь осталась та,

что в жизни той к ним постучала.

Реальность же, здесь обрела,

и уж ни кем тут не судима,

и потому как снег бела,

и все невзгоды идут мимо.

Такое счастье она пьёт,

душе полнейшая свобода,

и в тело вот-вот хлынет мёд,

чтоб не погасла жизнь их рода.

Вот обустроят только быт,

найдут источник пропитанья,

чтоб каждый был хотябы сыт,

и в том помогут его знанья.

И нет причины ни одной,

что помешала бы их счастью;

и будут жить как муж с женой;

плевать, что хаос и ненастье.

Как хорошо, что есть топор,

с ним жизнь другая, коль стараться.

Дела у нас, пошли с тех пор.

Тихонько стали обживаться.

К пещере выстроил пристрой,

из камня сложил в нём очаг,

и если хлынет холод злой,

то не возьмёт нас этот враг.

Дров наготовил про запас,

чтоб на приличный срок хватило,

и если б кто увидел нас,

то улыбнулся б всем нам мило.

А я труду был только рад.

Большой участок у пристроя,

облагородили как сад,

над тем трудились мы все трое.

Ни мрак, ни жар, нас не пугали,

и пусть не пели в саду птицы,

но мы упорно раздвигали,

участка нашего границы.

Над нами только серый смог,

на освещённость большой спрос,

но не щадили рук и ног,

и уголок наш райский рос.

А время мы не наблюдали,

лишь намечали цепи дел;

да как их делать обсуждали,

давно признав здесь свой удел.

И в отношеньях своих с Олей,

событий я не торопил,

я счастлив был своею долей,

и Олю страстно я любил.

Пускай, с ней слиться я мечтал,

и видел, Оля тоже ждёт,

но нет: нельзя пока, считал,

и верил я, наш час придёт.

Зачем оставил Бог нас жить,

и всё судьба предоставляла,

взялась удача нам служить;

монашка ж, просто удивляла,

работала на равных с нами,

в хозяйстве ж, даже преуспела,

а налицо - картина в раме,

она нисколько не старела.

Откуда в бабке столько сил?

Она здесь с нами не случайно,

я напрямик её спросил:

"В чём, вашей вечной жизни, тайна?"

Она ж, в ответ, лишь посмотрела,

себя три раза окрестила,

и тут же взявшись вновь за дело,

казалось, мой вопрос забыла.

Так и тянулся жизни срок,

и время скрытно вдаль летело,

а как-то, просто рухнув с ног,

увидел: высь-то, посветлела.

Дышать я даже перестал,

чтоб не спугнуть это виденье,

о том ещё я не мечтал,

но в жизнь пришло к нам воскресенье.

И каждый раз, как просыпались,

мы мчались небо посмотреть,

и жаркой пляской отрывались,

и Богу гимны стали петь.

А мгла на небе сбилась в тучи,

и шли они сплошной стеной,

но всё равно, то было лучше,

и отступал, вдаль, мрак сплошной.

О! Как в нас всех душа запела!

Мы будто снова родились,

и снова, за любое дело,

все дружно, весело брались.

Однако стал я замечать,

что чем сильней светлела даль,

тем чаще, тайных дум печать,

в монашки взгляд лила печаль.

Всё чаще - чаще, Света стала,

спускаться к берегу одна,

и там, у вод седых Байкала,

о чём-то думала она.

А я был рад тому, как счастью,

и рада тоже была Оля,

что нас не давит тайной властью,

незримый пресс - монашки воля.

Стал полог туч ввысь подниматься,

и блекло марево огня,

и чётко стали рисоваться,

границы смены ночи - дня.

И наконец, однажды луч,

наверно с очень важной целью,

найдя окошко в толще туч,

взялся ощупывать ущелье.

Наткнувшись в нём вдруг на строенье,

в окошко даже он залез,

и задрожав весь от волненья,

в мгновенье в тучах вновь исчез.

Хоть призван Солнцу он служить,

но вот найдя такую весть,

умчался Богу доложить,

что на Земле живые есть.

Монашка видела его,

и тёплым взглядом проводила,

три мига был он здесь всего,

но и того с лихвой хватило,

чтоб мать Светлана поняла,

что мира старого не будет,

что плазма Солнца, как метла,

смела его, пусть Бог рассудит;

но она видит Новый Мир,

он поднимается из пепла,

и это будет любви пир;

мысль эта в Свете только крепла.

Проделать несколько расчётов,

скупых параметров луча,

не нужно Свете звездочётов:

он- та заветная свеча,

что освещала книгу в келье,

увидеть дал ей спектр знаний;

а дальше мозг, задавшись целью,

как с элементов формы зданий,

уж составлял пейзажей виды,

в масштабе даже Земли всей;

и в них не виделось обиды,

за смерть глобальную людей.

Пытаясь мысленно срастить

мир новый с общностью людской,

она смогла себе простить,

крах мира их, найдя покой.

Снялся с её души упрёк,

что не смогла спасти людей,

сам человек себя обрёк,

избрав себе, не тех судей.

Он, с теми ценностями жизни,

вписаться б, в Новый Мир, не смог,

как не смогли бы, скажем, слизни,

тягаться с парой быстрых ног.

Мир новый будет просто сказка,

в нём на любовь лишь будет спрос,

а Оля с Павлом в том - завязка,

и сам собой возник вопрос:

"А в чём её-то будет роль?"

Она себя не видит в нём.

В душе вдруг стала расти боль.

Мозг опалило ей огнём:

она нашла теперь ответ,

зачем даёт ей жизнь мир милый,

и почему уж в сотню лет

не покидают тело силы.

Да-да, ответ она нашла,

и что ей делать она знает,

вернуть должок, пора пришла,

совсем уж скоро Мир оттает.

Пора готовить себя в путь,

решать задачу непростую,

пора наверно уж вернуть,

на место, книгу золотую.

Ведь там, в Сокровищнице предков,

она грех тяжкий совершила,

и в монастырь уйдя, как в клетку,

навек всех благ себя лишила.

Теперь она всё поняла,

осознавала, как поступит,

решенье твёрдо приняла,

хоть и вину, тем, не искупит.

Бог перестал грехи прощать,

ведь не могло то вечно длиться;

но вот влюблённым сообщать

о том, не стала торопиться.

День с каждым разом всё светлел,

трудиться делалось всё проще,

при этом я всё меньше ел,

и стал уже почти что тощим.

И странным было то, что это,

я замечать стал и за Олей,

чем больше лилось с неба света,

тем меньше есть хотелось, что ли.

А вот энергии хватает,

и вроде бы не устаёшь,

и тело даже как порхает,

но я считал, что это всё ж,

был результат любовной страсти,

монашки ж все мало едят,

и знал, заразы иль напасти,

внутри людей всегда сидят.

Симптомов ж хвори, просто ноль,

недомогания в нас нет,

и даже ревматизма боль,

что донимала много лет,

и та, заметил я, пропала;

ни разу не сковала лень,

и в теле лёгкость наступала,

как только занимался день.

Мы не скучали, мы мечтали,

и пролетал за часом час,

и факты эти не пугали,

а больше радовали нас.

Вот мать Светлана нас пугала,

нам стало жутко быть с ней рядом,

и хоть она нас не ругала,

но могла просто спалить взглядом.

А её странные отлучки,

и взгляды пристальные к Оле,

в моей душе сгущали тучки,

и добавляли в мысли соли.

Как, то расценивать, не знал,

уж напридумывал всего,

и даже думать начинал,

не замышляет ли чего.

Как будто Олю стережёт,

что между ними всё же связь,

и это мне сердечко жжёт,

вдруг в том какая-то есть грязь.

Но что есть тайна у Светланы,

я чувствовал своим нутром,

и было б, скажем, просто странным,

чтоб усомнился вдруг я в том.

Однако к ней я не вязался,

и мысли те в себе держал,

дознаться тайны не старался,

и ей ни в чём не возражал.

Хоть Светы мы не сторонились,

но жили как бы по себе,

не важно, то, что находились,
и спали мы в одной избе.

И не скажу, чтоб мы старались,

её подчас не замечать,

мы не таились, не скрывались;

была запретная печать,

на слишком близкое общенье,

её мы в этом не судили,

но были дни нам воскресеньем,

когда мы в поиск уходили.

Уж много времени прошло

с тех пор как здесь они осели,

и в том им крупно повезло,

для жизни всё они имели.

Их поисковые скитанья,

несли конкретный результат,

а в деле рьяность и старанье,

отодвигали вдаль весь ад.

Никто без дела не сидел,

и Оля с радостью трудилась,

приняв такой здесь свой удел,

лишь сердце в ней всё страстно билось.

Пришло давно к ней осознанье,

что всё, что видит здесь - реально;

ушло прискорбное гаданье,

о всём былом, и лишь печально,

любимый дом свой вспоминала,

родных, знакомых, с болью мать,

что не вернёшь их, понимала,

но, её сердце, принимать

как факт, их гибель, отказалось,

ведь мест подобных много есть;

при мыслях этих, ей казалось,

что они тоже где-то здесь.

Но не найти ей в том ответа,

и незаметно скорбь в ней вяла,

и с каждым днём всё реже это,

ей душу болью заполняло.

А вот любовь в ней всё росла,

и разгоралась ярче, ярче,

и новый смысл приобрела,

и тело жгла всё жарче, жарче.

О, если б только Боже знал,

как велика, в ней, любви сила!

Когда любимый обнимал,

её всю дрожью колотило;

душа же, облаком парила,

и мозг, казалось, в неге тает,

в блаженстве сладком тело плыло,

и было чувство, что взлетает.

И всё она вмиг забывала,

Ведь к чему сердце так рвалось,

о чём, пусть тайно, но мечтала,

хоть очень странно, но сбылось.

Когда вдвоём они ходили,

и мрак, и хаос расступались,

ведь они счастливы там были,

и просто в счастье там купались.

Воздать хвалу небесным силам,

хотелось Оле в те мгновенья:

какое счастье, всё ж, быть с милым!

И пребывая в упоенье,

она за ним шла в хаос ада,

во тьме не раз они блудили,

но как ребёнок была рада,

когда хоть что-то находили.

А он залазил к чёрту в пасть,

но видно знал всё ж своё дело,

он и в аду не мог пропасть;

и каждый раз она смотрела,

как возвращается к ней счастье,

раскрой объятья и лови;

и одержимо и со страстью,

она росла в своей любви.

Ничто, казалось, не менялось,

всё неизменно в ней и прочно,

всё также ангельски смеялась,

а он её смешил нарочно;

всё также звонко она пела,

забыв про всё, была игрива,

и как игру творила дело,

и знала, что она красива,

что формы женские уже,

но всё ж, притом, озорничала,

и пребывая в кураже:

"Люблю, люблю, люблю-ю-ю...", - кричала.

И при монашке не скрывала,

к нему всех чувств давно она;

что шла вдоль пропасти, не знала,

что для неё там, нет в ней дна.

Всё выше небо поднималось,

и обретало цвет лазури,

и форма туч уж рисовалась,

вновь заплясали в дали бури.

Но эти бури уж не те,

что всё с лица земли сметали,

они теперь враг темноте,

они бойцами света стали.

Теперь их миссия лишь в том,

чтоб осаждать с небес всю сажу,

и в их характере крутом,

вреда нисколечко нет даже.

Потоки ливневых дождей,

вновь возрождали карту рек,

готовя вновь мир для людей,

чтоб всюду мог жить человек.

Но только прежним мир не будет,

монашка точно это знала,

и станут в нём другими люди,

своих убийц земля изгнала.

Технократической не будет

цивилизация людская,

и вновь родившиеся люди,

поймут, что роль их не такая,

чтоб разрушать творенье Бога,

чиня смерть сталью и огнём,
и будет новой их дорога,

через согласье с всем, что в нём.

Пока же тучек одеяло,

плывя по небу неустанно,

хоть помаленьку, но тончало,

и было даже как-то странно,

что всё никак не порвалось.

И вот однажды, одним днём,

о чём мечтали здесь, сбылось,

рождаться дыры стали в нём.

Ударил в землю свет лучами,

скал стены разом озарились,

и в этой страшной, жуткой яме,

три сердца радостно забились.

Всё сразу сделалось другим,

каким-то лёгким стало тело,

влекло к намереньям благим,

а время быстро полетело.

Но всё ж, затворники хотели,

увидеть ночью небо звёздным,

про это Богу песни пели,

и спать ложились часом поздним.

И вот, свершилось вдруг оно!

Поток тепла от жаркой лавы,

раскрыл над пропастью окно,

и поимел минуту славы.

Той ночью спать они легли,

когда забрезжил уж рассвет,

но насладиться не смогли,

красою звёзд, и сотню б лет.

О, как чарующе, то длилось!

И лишь монашка понимала,

что ось Земли переместилась,

и вертикально теперь встала.

Весь климат сменится теперь,

и флора будет вся другая,

не возродится дикий зверь,

исчезла фауна нагая;

сотрутся хаоса следы,

природа будет как дворец,

где нет к насилию нужды;

и человек будет творец,

не разрушитель, царь природы,

слуга любви, добра, тепла;

и даже свойства всей погоды,

не будут больше чинить зла.

Однако всёже жизнь беспечной

для человека в нём не будет,

и лишь для тех, там, станет вечной,

кого сам Бог, в ней, не осудит.

Коли его путём идёшь,

коль в сердце Бога лишь имеешь,

пока ты, как Христос живёшь,

ты ни насколько не стареешь.

Ущелье быстро наряжалось,

всё больше в зелень одеваясь,

и небо чаще открывалось,

на дно лазурью проливаясь.

У Бога новая затея,

и здесь устроенный им ад,

теперь незримой рукой феи,

он превращал в волшебный сад.

По мере этих изменений,

Светлана ясно понимала,

что нужно скинуть груз сомнений,

и в путь идти пора настала.

Вот только как ИМ объяснить,

куда вдруг стала собираться.

Что, их связующую нить,

рвёт навсегда - пора расстаться;

Вот для чего она уходит,

когда мир больше не пугает,

серьёзный довод не находит,

и каждый раз отодвигает

час объясненья в новый день;

но нет причины поконкретней.

А на лице, дум тяжких тень

росла и делалась заметней.

Но наконец, она решила:

не надо знать им, что да как там,

и шаг к задумке совершила,

их ошарашив просто фактом.

Однажды утром, очень рано,

когда ещё только светало,

подняв влюблённых, мать Светлана,

им говорить спокойно стала:

"Хочу я с вами попрощаться.

Пора мне в дальнюю дорогу.

Настало время нам расстаться,

чтоб долг смогла вернуть я Богу.

Вернусь, иль нет, не знаю я,

но нужно мне свой крест нести,

и видно в том судьба моя.

Ты ж меня, Олечка, прости,

что я в твою судьбу вмешалась,

чтоб людской общности служить,

её отверг Бог, ты ж осталась,

и будешь очень долго жить:

десятки сотен лет, не век,

и жизней цепь твори, не рви,

пусть возродится человек,

как плоть божественной любви.

Тебе же, Павел, жизнь - награда,

за то, что можешь так любить,

и ты не ввергнут в пламя ада,

чтоб любовь в Оле не убить.

Ты много знаешь и умеешь,

пусть будет жизнь Оли чиста,

и долго ты не постареешь,

коли пойдёшь путём Христа.

Подобный мир я наблюдала,

была возможность у меня,

я во вселенную летала,

и здесь спасла вас от огня,

по всем критериям науки.

И знаешь Павел, Высшей Силе,

нужны для цели твои руки,

и то, что вы так полюбили.

Природа будет здесь волшебной,

и холод, голод уж не грянет,

любой росточек теперь хлебный,

и солнца свет вам пищей станет.

Беречь красу вам только нужно,

да всё живое уважайте,

живите счастливо и дружно.

Ну, вот и всё, не провожайте",

так речь закончив, тихо встала,

сердечно Олю обняла,

а Павлу руку лишь пожала,

и из ущелья вверх пошла.

Уж год прошёл, как нет Светланы,

ущелье зеленью цвело,

любовью Павел с Олей пьяны,

им здесь уютно и тепло.

Монашку ждать они устали,

(не нужно было отпускать)

зачем, куда ушла, не знали,

и смысла не было искать.

На то, что может быть вернётся,

надежда теплилась чуть-чуть,

и только вера остаётся,

что ею избран верный путь.

А то, о чём она вещала,

реальность быстро обретало,

природа сказочною стала,

в ней от былого было мало.

И в ней они теперь другие,

осудит в том их лишь невежда,

ходили там они нагие,

им не нужна была одежда.

Такою жизнь могла быть в сказках,

они о том и не мечтали,

в одних набедренных повязках,

в цветах, как ангелы порхали.

Всё было новым, не обычным,

пьянила разум им, та новь,

и не могла быть чем-то личным,

в природе этой, их любовь.

Служила им одним, природа,

не нужно прятаться, таиться,

царила полная свобода,

и будет вечно это длиться.

Пускай одни они остались,

пусть нет ещё здесь совершенства,

они любовью упивались,

и это высшее блаженство.

Не мог он ей налюбоваться,

её ж пьянил, его восторг,

он мог часами наслаждаться,

целуя пальцы её ног.

А когда нежно обнимал,

все нервы в теле сладко пели,

и разум песням тем внимал,

и душу тоже они грели.

Но было верхом наслажденья,

смотреть в упор в её глаза,

где нет ни капельки сомненья,

в любви к нему, и где слеза,

вещала лишь приливы счастья,

они дурманили слегка,

и то, дано им Божьей властью,

на счастье их, его рука.

Готов был Павел гимны петь,

судьбе за выпавший удел,

за дар, в глаза Оли смотреть,

он в них без устали смотрел.

И он тонул в пучине глаз,

мир становился ясным, белым,

и волей Бога, уж не раз,

он с нею был единым целым.

Природа тоже наслаждалась,

внимая их любви всецело,

притом, ничуть не удивлялась,

что лилось это дерзко, смело.

И Оля смело поступила,

когда сняла с себя отрепья,

и яркой звёздочкой поплыла,

среди цветов великолепья.

Купаясь в зелени ковров,

из изумрудных, нежных трав,

отбросив скромности покров,

открыв пред небом лихой нрав,

так заразительно смеялась,

что ничего, что окружало,

к ней равнодушным не осталось;

а Павла это, аж качало,

он просто разумом пьянел,

его восторгом разрывало,

на Олю он смотрел и млел,

но было мало, мало, мало.

Частенько там они играли,

резвясь как маленькие дети,

и эти игры для них стали,

припевом счастья в этом свете.

Нет, это даром не прошло,

и счастье, то, что видел лес,

вдруг в новом качестве взошло,

под сердцем Оли, до небес.

Когда монашка распрощалась,

пошла вверх быстро по ущелью,

не знала, сколько жить осталось,

но раз она задалась целью,

то нужно было торопиться,

идти ведь очень далеко;

и мало, лишь к тому стремиться,

теперь найти то нелегко.

Светлана, очень была рада,

что, наконец, всё поняла,

и, невзирая на преграды,

весь день без устали вверх шла.

К тому же Свете не терпелось,

уйти подальше прочь долой,

вернуться чтоб, не захотелось,

а спать легла в мох под скалой.

Земля под ней теплом дышала,

и к Свете ласково прильнула,

и даже запахом внушала,

чтоб та спокойненько заснула.

Всю ночь монашка там проспала,

глубоким, очень крепким сном,

однако утром рано встала,

как прозвонил из недр гном:

мол, поднимайся, хватит спать,

пора в дорогу собираться,

вперёд, вперёд святая мать,

настало время отправляться.

И вновь Светлана шла и шла,

вокруг пестрели краски лета;

уж в пятый раз луна взошла,

когда с каньона вышла Света.

Но это лишь начало дела.

А мир сковал взгляд новой статью,

монашка долго в даль смотрела;

он к ней тянул свои объятья.

Там вдалеке, в наплыве тьмы,

как великаны из былины,

дремали круглые холмы,

средь рек засохшей, красной глины.

Но берега тех странных рек,

уж стали зеленью клубиться,

наверно чтобы человек,

мог там спокойно поселиться.

И Света вправду там нашла,

местечко, ночку скоротать,

когда к подножию пришла,

и беззаботно легла спать.

Однако сон недолго длился,

ночь на равнине будь неладна,

у сопок ветер появился,

и быстро сделалось прохладно.

Хоть и замёрзнуть не возможно,

но сон как будто рукой сняло,

и Света, пусть и осторожно,

но продвигаться ночью стала.

Спала теперь по вечерам,

часов по пять и высыпалась,

чутьём искала путь к горам,

от гроз и ветра не скрывалась.

При солнце ей хотелось в тень,

а ночью солнышка хотелось,

лишь до полудня каждый день,

теплом его блаженно грелась.

Поток лучей из под небес,

в достатке силы пополнял,

и молодью проросший лес,

нектаром пищу заменял.

Деньки Светлана не считала,

скучать в пути не получалось,

дойти скорее, лишь мечтала,

а что ей только не встречалось:

какие страшные пейзажи,

какие сказочные виды,

мурашки шли по телу даже;

иль слёзы лились от обиды,

за наше общество былое,

за искажённое сознанье.

Порода скроет толстым слоем,

всё, что теперь уже за гранью,

живого мира на Земле;

и нет тому теперь возврата,

всё средь руин, всё там в золе,

всё за неверие расплата.

Исчезнут скоро следы ада,

жизнь наберёт опять разбег,

под солнцем сказочного сада,

жить будет новый человек.

Светлана это точно знала,

пришёл сюда мир вожделенный,

она подобное видала,

когда гостила во вселенной.

И шла и шла она упрямо,

лишь оставляя сзади метки,

через завалы, топи, ямы,

к горам с Сокровищницей предков.

Ту местность Света не узнала,

там всё так сильно изменилось,

но то, смущало её мало,

пусть всё хоть в бездну б провалилось,

она нашла бы всё равно,

и горы те, и то ущелье,

другого просто не дано,

ведь одержима она целью.

Хребет горы как завалился,

и превратился в венец скал,

а среди них, из недр явился,

огромнейший монокристалл;

и он сверкал в лучах заката,

как золото играл нефрит,

наверно гномики - ребята,

отшлифовали монолит;

уж постарались молодцы;

и льющий синь с небес восток,

лаская серых скал зубцы,

всё обрамлял в один цветок.

Да, грандиозным был сей вид,

им любовалась Света с час,

и вдруг прокрался в душу стыд,

впервые в жизни, лишь сейчас.

Она по сути ведь украла,

отсюда книгу золотую,

и потому жизнь покарала

её за то, пройдя впустую.

Хоть столько видела она,

такими тайнами владела,

а прожила свой век одна,

сгубив задуманное дело.

Цивилизация погибла!

Зачем нужны теперь ей знанья,

что Света с книги сей постигла?

Зачем секреты мирозданья?

Отпала в них теперь нужда,

теперь и здесь людей ждёт рай,

и краха, страшная беда,

уж не вернётся в этот край.

А знанья те, что здесь хранятся,

поглотит время в свою реку,

и даже очень может статься,

нужны ли будут человеку.

Когда ещё сюда придут,

вновь народившиеся люди?

Когда пути их здесь пройдут?

Не скоро это ещё будет.

Заночевав здесь у подножья,

чтобы закрыть судьбы интригу,

чтобы исполнить волю Божью,

пошла вернуть на место книгу.

Монашка знала то, что вход,

в кристалл дверями не закрыт,

и смотрит строго на восход,

вот только б не был он зарыт.

Со всех боков монокристалл

подпёрла горная порода,

иначе врятли б он так встал.

А вдруг там осыпь выше входа?

Но опасалась она зря,

не нужно было мучить ноги,

и утра чистая заря,

её застала на пороге.

Как то возможно? Кто бы знал!

Светлана просто удивлялась,

зал чистотой сиял - сверкал,

в нём ни песчинки не валялось.

В нём всё как прежде, всё на месте,

но что желала, не сбылось,

здесь об учителе известье,

ей отыскать не удалось.

Погиб он сразу, иль был жив?

Пытался выбраться наверно.

И книгу в нишу положив,

пошла обратно, было скверно.

Свербела душу Свете боль.

Зачем жила? Прости! Прости!

Но неужели её роль,

лишь в том, чтоб тех двоих спасти?

Сметая мыслей тяжких сор,

оставив где-то вдали скалы,

идя назад подножьем гор,

Светлана озеро искала.

Хотелось Свете освежиться,

чтоб сбросить груз душевной фальши,

собраться с мыслями, решиться,

на то: как жить, что делать дальше.

Она впервые осознала,

что нет ни цели, ни мечты,

что жизнь теперь ненужной стала.

Давила мозг тьма пустоты.

И вот, она нашла лагуну,

и окунулась, сняв отрепья,

и защипало нервов струны,

хрустальных вод великолепье.

Она купалась и плескалась,

крестили плоть её, перста,

про всех, про всё забыть старалась,

чтоб жить, как с чистого листа.

Нет, воля к жизни не уснула!

Ей хватит сил, и хватит духа!

И в пруд, как в зеркало взглянула,

а там - ужасная старуха.

И мозгом, видом опалённым,

от вдруг сдавившей его, боли,

решает, вновь идти к влюблённым,

чтоб перебраться в тело Оли.

Исчез в ней сразу сил упадок,

ведь смысл жизни вновь нашла,

и пусть от мысли был осадок,

в далёкий путь опять пошла.

Ей высшей силой дан был шанс,

прожить второй раз во плоти,

и впав душой в глубокий транс,

чуть ли ни год была в пути,

чтоб счастье плотью принимать,

чтоб даже день зря не прошёл,

и смысл слов: любовь и мать,

чтоб с кровью в мозг её вошёл.

Мысль эта, Свету сладко грела,

однако стала замечать,

что на глазах она старела,

давила дряхлости печать.

Вдруг в мышцах стала таять сила,

и всё трудней давался путь,

как будто в небыль уносило,

из тела жизненную суть.

Процесс старенья ускорялся,

ленились ноги уж служить,

крутой подъём не покорялся,

и страшно захотелось жить.

И как могла, спешила Света,

но становился мельче шаг,

а теперь вечное здесь лето,

её душило, словно враг.

Всё тяжелей она дышала,

сухие спазмы драли грудь,

теперь жара дышать мешала,

невыносимым стал днём путь.

Прохлада ж ночи, жгла как лёд,

и мрак стал голову кружить,

но она шла и шла вперёд,

шепча одно лишь слово: "Жить".

Уже у самого Байкала,

Светлана не смогла идти,

без сил в ногах она упала,

но на руках взялась ползти.

Её душа, плоть призывала,

прося ещё чуть послужить,

и пульсом в голову стучало:

что хочет жить! Ей надо жить!!!

....................................................

Она в себе не знала зла.

Обещан ей был здешний рай.

На силе воли лишь ползла.

И вот пред ней ущелья край.

Добраться всё ж она смогла:

другой трофей пусть возьмёт смерть.

На самый краешек легла,

и стала жадно вниз смотреть.

Там под стеной, на самом дне,

лежал ухоженный их сад;

за ним всё также, весь в огне,

струился лавы грозной ад.

Чуть ниже Павел чистил поле,

стремясь расширить сад, и вот,

из дома вскоре вышла Оля,

неся торчащий свой живот.

.........................................................

О, сколько мыслей мозг дал Свете,

пока так долго сюда шла,

про Олю с Павлом, в Новом Свете,

но этот фактор, не учла.

Хоть жизнь и длилась больше века,

среди людей была одна!

Жила ли жизнью человека?

И в небо крикнула она:

"Да будет так! Любви я внемлю!

Дай Бог, чтоб их мечты сбылись!"

Затем уткнулась лицом в землю,

с глаз, слезы счастья полились.

Что заслужила, то имела,

и жизнь не только, чтоб пить мёд;

и тут, оставив Земле тело,

её Душа ушла в полёт.

..............................................................

Стоит Господь наш незабвенный,

над всей Вселенной у руля;

и правит он судьбой, наверно,

планеты, с именем Земля.

Мечом судьи коснулся шара,

пылая гневом к люду Боже;

за грех, разврат, нам его кара,

и стёрт был в прах наш МИР, но всёже:

среди галактик, в жуткой бездне,

да будет - ЖИЗНЬ, и людям - БЫТЬ!

Вновь ЧЕЛОВЕЧЕСТВО воскреснет,

ведь в нас бессмертный дар - ЛЮБИТЬ!!!

ДЛЯ ОТЗЫВОВ

155

- 142 -

Комментарии: 10, последний от 01/05/2021. © Copyright Черняев Владимир Дмитриевич (ivanova.naaast@mail.ru) Размещен: 18/08/2019, изменен: 18/08/2019. 825k. Статистика. Роман: Фантастика		Оценка: *5.945** Ваша оценка:
Аннотация: СКАЗАНИЕ О СВЕТЕ книга первая (предъистория) О том, как героиня, попав в далёкое прошлое, проходит через каскад приключений, приобретя новых друзей, в поисках Сокровищницы предков; но, только вернувшись в реальную жизнь, ей удаётся попасть в неё, откуда она выносит Золотую книгу с тайными знаниями. ПУТЕШЕСТВИЕ ВО ВСЕЛЕННУЮ книга вторая (причинное следствие) О том, как героиня, уйдя в монастырь, посвящает всю свою жизнь изучению Золотой книги, и постигнув тайну способа перемещения по мирам, отправля - ется в путешествие во вселенную, а там побывав на разных планетах, пройдя приключения, узнаёт точную дату Конца Света на Земле, и то, что у неё есть генетический двойник - молоденькая девчон- ка, взяв тело которой, сможет прожить ещё одну жизнь; возвращается на Землю, чтобы попытаться спасти нашу цивилизацию. ГИБЕЛЬ ЦИВИЛИЗАЦИИ книга третья (событие) О любви девчонки - двойника героини, о попытках предупредить людей о Конце Света и способе уйти от него, о том, что получилось, и переплетении их судеб.

Черняев Владимир Дмитриевич : другие произведения.

Сказание о Свете (Кто ты, человек?) Полная версия