Диалектика любви в свете "Феноменологии" Гегеля и учения Христа
Не секрет, что размышление о жизни другого - это проекция на сходные обстоятельства нашей жизни, и любой наш совет другому в конечном счете возвращается к нам самим. Его конечной целью являюсь я сам, моя природа, реальная и идеальная. Психология - это самопознание, выявляющее через отстранение от себя общие законы человеческой природы.
Психология - не философская наука в строгом смысле слова, поскольку соотносит реальное не с живым человеком, но с более-менее упрощенным, то есть абстрактным субъектом. Именно поэтому в отношении ее можно говорить о методе. Она размышляет о предмете, помещая себя вне его, досконально не зная, куда именно, от этого теряется целостность познания "я - другой".
Поэтому прав Кант, выводящий мораль из разума. Разум - подведение под высшее единство мышления, в котором находится и единство "я-другой", немыслимое на стадии созерцания своих внешних чувств по отношению к бытию другого. Другой нам не дан в мире чувственного восприятия, нет его и во внешнем опыте, и во внутренней рефлексии. Когда другой вместе с тобой становится идеей - тут где-то происходит познание.
Самое смешное, что психологи априори взяли другого как чистую идею - минуя все пути, к ней приводящие. Это все равно что указывать пальцем в небо, не сделав ни шагу по лестнице и утверждать "мое".
Если принцип дополнительности Бора спроецировать на познание человека, то требуется рассмотрение его как субъекта и, одновременно, как объекта. Психология же пренебрегает им то как субъектом, то как объектом, и любой совет психолога, вытекающий из психологических наблюдений есть абстракция (по-Гегелю - первая ступень познания), на которой не могут быть основаны ни истина, ни какое бы то ни было действование, не встречающее сопротивление со стороны реальности.
Самым реальным отношением между я и ты, с точки зрения Фейербаха, является любовь: "Из другой, а не из нашей собственной, замкнутой в себе самости обращается к нам истина. Только благодаря общению, только благодаря разговору человека с человеком возникают также и идеи. К созданию человека как духовного, так и физического, причастны два человека".
Но такое отношение невозможно между психологом и его пациентом, поскольку, кроме всего прочего, в задачу психолога входит и познание другого, в то время как в задачей пациента остается познание лишь себя, а отношение к другому как абстракции делает невозможным единение душ и сотворчество.
Та же ситуация происходит, когда открытому любви человеку, преимущественно ребенку, даются советы-суррогаты. Категория "ребенок" берется в своем абстрактном значении и опутывается абстрактными схемами. Разговор схематизирующего родителя с открытым для любви ребенком передает Илья Члаки в пьесе "Хороший мой":
ПЕТР. А ты, Саша, всегда должен помнить, кто есть кто. Я - твой отец, Мария - твоя мать. Помнишь? Смотри, не забывай, мы твои самые близкие люди, и нас нельзя ни с того, ни с сего вышвырнуть из жизни. Родители - это святое! Помни об этом, сынок!
/.../
АЛЕКСАНДР. Папа, мы не говорили об этом, мы говорили о любви.
ПЕТР. Правильно. Надо любить, очень сильно любить близких тебе людей, своих родственников.
АЛЕКСАНДР. Я тебя люблю.
ПЕТР. Это хорошо. Крепко?
АЛЕКСАНДР. Папочка, я тебя очень люблю.
ПЕТР. Молодец. Ты настоящий сын. У хороших детей - хорошие родители./.../ Ты мне должен верить, потому что если не мне, то кому? Правильно я рассуждаю?
На месте героя мы с вами не поверили бы ни одному слову "папочки", поскольку любящего "ребенка" родитель абстрактный воспринимает как ребенка вообще.
В человеческих взаимоотношениях чаще всего реализуется формула, когда выполняющий роль советчика "психолог" не может отрешиться от собственной самости. Вот как пишет об этом в романе "Бессмертие" Милан Кундера: "Гете призывал Беттину ( в одном из своих недатированных писем) "отвергнуть самое себя". Нынче мы бы сказали, что он упрекал ее в эгоцентризме. Но имел ли он на это право? Кто вступался за восставших горцев в Тироле, за славу погибшего Пётефи, за жизнь Мерославского? Он или она? Кто постоянно думал о других? Кто готов был пожертвовать собой?
Беттина. О том спору нет. Однако тем самым упрек Гете не опровергнут. Ибо Беттина никогда не отвергала своего "я". Куда бы она ни шла, ее "я" реяло за ней, словно знамя. То, что вдохновляло ее вступаться за тирольских горцев, были не горцы, это был пленительный образ Беттины, борющийся за тирольских горцев. То, что побуждало ее любить Гёте, был не Гёте, а очаровательный образ Беттины-ребенка, влюбленной в старого поэта".
Излюбленный жест Беттины: прикладывание пальца к точке между грудями и выбрасывание руки вперед - прекрасно иллюстрирует отношение психолога и его пациента. "Другой" находится где-то там, за пределами руки, совершающей жест, а поэтому он может быть понят лишь как абстракция, нечто невидимое и неважное. Важен сам психолог и его метод самопознания. Ситуация, описанная Бартом: "другой - мое добро и мое знание" в отношении психолога, познающего лишь себя (и другого через разотождествление себя и мира, где другой находится в мире, но как бы неясно, где именно), - совершенно невозможна.
Односторонней любви нет. То, что мы называем односторонней любовью, ошибка, а не истина, поскольку мысль, не совпадающая с бытием, ошибочна. Если фактом бытия психолога остается нелюбовь, то односторонняя раскрытость пациента этой нелюбви как любви есть заблуждение. И, таким образом, психолог, вызывающий к себе любовь в целях втюкать собственный взгляд на мир, является обманщиком. Разумеется, ему мы с удовольствием простили бы этот обман, если бы в конечном счете его деятельность принесла благой результат, но это невозможно. Предположим, что психолог, взятый как познающий другого субъект, был бы не раскрытием самого себя, а стал субъектом, который редуцирован к познанию одной отдельной личности, например, пациента. Тогда бы он был развертыванием этой реальности 'пациент', и получилась бы раскрытая реальность 'пациент'. То есть мы имели бы дело с пациентом, познающим самого себя, а не с психологом, познающим пациента. Это было бы вчувствование (немое) в себя. И никакого разделения на пациента и психолога, никакого сеанса с другим. Сеанс психотерапии основан на лжи, когда познающий себя психолог вызывает симпатию к себе и своему миру для того, чтобы продемонстрировать процесс самопознания без барьеров, возникающих во время применения пропагандистских приемов на необработанную, неподготовленную публику, не готовую отдаться первому встречному. Подготовить эту публику можно вызвав к себе симпатию или доверие, при этом огромную роль играют деньги пациента, заплаченные за сеанс: раз я купил психолога, то он теперь мой, моя вещь, и я совершенно безопасно для себя могу раскрыться ей.
При этом психолог искренне полагает, что он никого не обманывает. Ему кажется, что он живет жизнью другого, что он сам уже другой. 'Искусство быть другим' Владимира Леви - это руководство по созданию такого рода иллюзий. Психолог советует действовать не по преобразованию реальности, а по преобразованию себя по образу своему и подобию, отсюда, поскольку он все-таки не Бог, его пошлость и комичность.
Чтобы "любовь" не осталась в нашем рассуждении сентиментальной фразой, не имеющей определенности, рассмотрим схему такого познания, когда два собеседника чувствуют себя предельно несвободно и барьеры взаимного недоверия не сняты, что было бы возможно при экзальтации чувства, освобожденного от цензуры.
Поначалу человек, которых хочет заставить другого признать за истину его правду, его установку, как нужно жить и действовать, берет ее из собственной реальности, из того представления, которое он составил, исходя из собственной субъективной достоверности и которое желает перенести на мир и абстрактных людей, его заселяющих. Со своей стороны он не выражает ни малейшего желания слушать и воспринимать установку другого. На этом этапе собеседники видят друг в друге соперников, один из которых, несомненно, проигрывает, поскольку уступает видению другого. Если советодатель навяжет собеседнику свое видение ситуации, то получит признание, но не признает умным того, кто его совет принял. Зачем ему признание ничтожного человека? К тому же он начинает понимать, что его тоталитарно навязываемая другим субъективная достоверность еще не есть знание. Навязывая собственное видение мира еще нескольким людям, пусть даже сотням и тысячам людей, психолог неудовлетворен, он жаждет отрицания, диалектического снятия, то есть второго этапа познания, на котором он потеряет власть над ситуацией другого и поэтому перестанет быть психологом. Но окружающие люди не дают ему это снятия, поскольку каждый другой психологичен, следовательно, предсказуем. И тогда возникает идеальный образ психологически непредсказуемого человека, возникает религиозное представление о некоем абсолютно независимом от слабостей людских человеке - Христе.
Психология неприменима к Богу, который противостоит в своем земном воплощении всем искусам и искушениям и действует вопреки не только советам "страшного и умного духа", но и свои собственных апостолов. Психолог проговаривает, обращаясь как бы к Христу, те советы, которые он давал другим, и начинает понимать, насколько они несовершенны. Действительно, Христос ни советов Карнеги, ни рецептов Фрейда никогда, ни при каких обстоятельствах не смог бы принять. Рано или поздно осознав это, психолог начинает понимать, что истина далека от его субъективных представлений о мире, которые он мечтал навязать всему человечеству и ближе всего к тому единственно универсальному совету Христа, который включает в себя все остальные его заветы и наставления: возлюби ближнего своего.