Аннотация: Алексу Шленскому посвящается. Пока Фейербах не перекрестится, клоп не грянет
Фейербах, как мы помним, различал два вида критики: критику понимания и критику непонимания. Первая, критика со стороны понимающих, вторая - критика со стороны непонимающих. Объекту, понятное дело, ни от той, ни от другой критики ничего не сделается, а вот сама критика в первом случае представляет собой отдельное произведение, во втором случае - пустой наезд. Первая проникает в суть дела и судит автора по его законам, исходя из его основной идеи. Вторая атакует автора извне, по тем законам, которые критик сочтет нужным установить и поэтому он всегда имеет ввиду под теми же словами совершенно другое. Так говорил Фейербах, указывая на ошибку Бахмана, который в "Анти-Гегеле" вздумал критиковать великого мыслителя, не поняв его учение о тождестве философии и религии, логики и метафизики, мышления и бытия. Вообще эту идею высмеять очень просто, любой Муратов справится. Но вот критиковать Гегеля по существу до Фейербаха не смог никто. (Поэтому справедливо скорее выражение Шленского наоборот "Пока Фейербах не грянет, Гегель не перекрестится"). Критиковать без наездов можно только создавая свое собственное произведение - эстетически и философски самостоятельное, но основывающееся на тех же аксиомах.
Что делает Фейербах? Он не отрицает гегелевских постулатов. Он делает их просто антропоцентричными и создает свою собственную теорию не менее красивой, он блистателен в своей критике: "абсолютный дух есть не что иное, как абсолютный профессор". И действительно, метафора работает на всех уровнях, ни на одном из которых системе Гегеля она не противостоит. Абсолютный профессор - это Гегель, изучивший историю мира, абсолютный профессор - так может быть метафорически и метонимически назван абсолютный дух: в рамках художественности он вполне может быть в момент своего окончательного становления представлен в профессорском одеянии. Это тем более оправдано, что профессор - это высшая преподавательская должность. В рамках самой философии метафора работает в том плане, что в гегелевской системе есть только изучение прошлого, в ней отсутствует позитивная творческая сила, направленная в будущее, что характерно для фундаментального ученого, но не для вершителя прогресса и создателя инноваций, коим симпатизировал Фейербах.
С другой стороны, и при перестановке слов в метафоре сумма не меняется. Абсолютным тот или иной конкретный профессор становится лишь тогда, когда пройдет все этапы развития абсолютного духа. А иначе какой же он абсолютный? Так, узкий специалист...
Но продолжим о критике праведной и неправедной.
Мысли моих оппонентов из "Диалогов о творчестве" представляют собой паутину софизмов и дыбу, на которой слова мои подвергаются истязаниям до тех пор, пока они (слова) не сознаются в том, чего у них и в мыслях не было.
Вот например, совершенно метафорическая фраза "борьба прозаика против ритма" была встречена не как метафора, а как покушение на святая святых, на высшую ценность - ритм, который есть все. Ритму был придан смысл онтологический. Миры перевернулись - и космос превратился в хаос. Гармония мира по моей воле стала дисгармонией, и невинная метафора при допросе с пристрастием вынуждена была сознаться, что она террористка-шахидка и появилась здесь со злым умыслом.
Тогда как все гораздо проще: никогда нельзя какую бы то ни было метафору принимать буквально. Если мы говорим , что Гегель сел в калошу, то не ждем, что собеседник будет опровергать нас, соизмеряя размер калош с задницей великого мыслителя, что, конечно, не возбраняется, но уводит мысль в совершенно другую сторону.
Фейербах, зная, что внутри системы Гегель неуязвим, тоже должен был применить выход за пределы системы, но он начал не со стороны (размера галоши), а изнутри - что его ждет, когда он в ней будет сидеть. А ждет его то же, что гусара-схимника в "Двенадцати стульях" - он начнет почесываться от тех насекомых, которые неизбежно заведутся в вышеуказанной полости. Правда гусар-схимник спал в гробу, и кусали его там клопы, но кусали так, что "Жить телом на земле, а душой на небесах оказалось невозможным".
У Ильфа и Петрова клопы были всего лишь абстракцией, и тем более абстракцией, что их невозможно было ничем вывести: выжигая лучиной каждого, гусар-схимник пытался уничтожить род в целом. Точнее причину почесываний как таковую, что не привело к ожидаемому результату. А вот в нынешней прозе каждый клоп персонифицирован: "Бежал по матрацу клоп. Матрац был серый в зеленую полоску, а клоп красный, ноги колесом, и звали его Прокопыч. У черного штемпеля привычно повернул налево, забрался на бугор и только собрался спуститься вниз, как навстречу ему другой клоп, Распопов Сидор Кузмич" (А.Шарыпов. Клопы). Клопы рассуждают о том, куда же делся источник их утренних возлияний - Хозяин квартиры. Мир в представлении клопов переворачивается, законы тяготения ставятся под сомнение, потому что они обнаруживают Хозяина висящим на потолке. Клопы оппонировали высокому смыслу человеческой жизни, а теперь они сами становятся философами "Эх, жизнь, - помрачнев, вздохнул Прокопыч. И, размахнувшись, плеснул остатки воды под стол".
Ильф и Петров, разумеется, писали историю гусара-схимника, руководствуясь рассуждениями о почесывании Достоевского, Александр Шарыпов в своей клопиной истории о самоубийстве Хозяина, очевидно, видел и источник абсолютизации почесываний, Фейербаха, который первым обратил внимание на то, что Гегель, тщательно подбирая все оппозиции, совсем выпустил из внимания оппозицию собственно философствованию. "Философ должен включить в текст философии то, что в человеке не философствует, что, напротив, направлено против философии, что оппонирует мышлению, а следовательно, то, что у Гегеля низведено до уровня примечаний". Оппозицию философствованию Фейербах видел как антропологический взгляд на мир, включающий чувственную сферу. Ясно, что как только у гусара-схимника включилась чувственная сфера: клопы стали досаждать ему, он отошел от миросозерцания, жизнь стала для него снова "темна и загадочна". На опыте получается, что Фейербах не проходит. Человек мыслящий и человек почесывающийся - это два разных человека, и соединить их в одно целое невозможно.
А раз так, то когда вы увидите очередного Фейербаха, посоветуйте ему перекреститься, прежде чем грянуть. Да, он в теории критики упустил третий, самый опасный тип критика: критика почесывающегося. Этот может действовать как извне системы, так и изнутри, но результат будет один: абсолютный дух в его рассуждениях перестанет быть и гусаром, и схимником, и профессором, а будет cлужить "кучером конной базы Московского коммунального хозяйства".
Клопы как мыслящие существа, имеющие имена-отчества, в рамках борьбы против презревшего их Гегеля, стали чуть ли не общим местом русской литературы конца ХХ века. Тут же (через два года после 'Клопов') появилась 'Жизнь насекомых' Пелевина, что придало почесываниям Достоевского более обширный энциклопедический смысл и дополнительную значимость. Теперь не только клопы ( в конце концов это всего лишь причуда авторов 'Двенадцати стульев') но и прочие насекомые покинули детскую литературу и стали героями литературы художественной по форме и философской по содержанию.