Денни

Не город. Осиный, встревоженный улей. "Задели тебя, так сильнее - ужаль".
Там Денни сидит в темном баре на стуле. И Денни не страшно, не больно, не жаль.
Потухшие взгляды, землистые лица, его одиночество - в горле блесна.
И Денни желает забыть и напиться, и чтобы его не достали со дна,
И чтобы его не ловили в Ист-Ривер бумажные ангелы храмов и месс.
Но Денни не верит, что в хаосном мире Бог всем воздает с предрассветных небес
По нраву, по праву, делам и заслугам. Бог здешний сочувствия напрочь лишен.
У Денни нет цели, героев и друга, который сказал бы, что все хорошо.
Есть стойка, Будвайзер, вещающий ящик - спасаться, пока не наступит рассвет.
Мир - это реклама и пепел, летящий крупицами жизни с твоих сигарет,
Но сколько не выкури - легче не станет. Отчаяние - вечный солдат на посту.
На улицах ветер, разболтанный танец газетных обрывков и - свет на мосту,
Сверкающий путь, подвесная дорога, где ставят мечты и надежды на кон,
Там каждому - шанс дозвониться до Бога, в дрожащей ладони зажав телефон.
И Денни звонит, слыша выкрики чаек в молочном тумане зеленой реки.
Щелчок, лента записи, - Бог отвечает, но в трубке шипенье, молчанье, гудки.
 
В 5:30 ревет и гудит мегаполис, как черный прилив среди каменных свай,
Там Денни садится в прокуренный поезд, идущий до станции города "Рай".

Мураками

Нет, о таком не пишет Мураками,
Наоко не придет в норвежский лес.
Страну, где остаются дураками,
Никто не назовет страной чудес.
Мы в мачту упираемся руками,
Чтоб ураган нас не оставил здесь,
 
В Японском море, среди нищих джонок,
Среди холеры, тифа и чумы,
Я - Сэйта, я - потерянный ребенок,
Под серым небом ядерной зимы,
Сжимай мои горячие ладони,
И говори, что умерли не мы,
 
Что наши бури нас не обманули,
Стирая выбор: be or not to be.
И я смотрю, как Бог спокойно курит, -
Не кислород, а чистый лед в крови.
Твой профиль на монетке из латуни -
Харону плата. Лодочка - плыви.

Яну 

Представь ее, свивающую нити, вплетающую алым в полотно
Молитвы смертных, отзвуки событий,
Которым совершится суждено.
 
Представь ее, живущую в гробницах, у лютеранских кладбищ, у крестов.
И пусть она еще тебе приснится,
Как пес, лакающий с асфальта чью-то кровь.
 
 
Любительницу распри, ада, травли, деву Марию копий и щитов,
Ты наречешь ее Иштар, Инанной, Кали,
Я назову ее войной и нищетой.
 
Над белизной надгробий вскинет ветер багряную вуаль ее молитв.
Душа охоты - красно-рыжий сеттер -
Уснет в тревоге среди новых плит.

Лань 

Что тебе мой кошмар? Так вот он - этот старый сюжет изжит:
Бессердечных людей охота на того, кто от них бежит.
У реки под названьем Низость никогда не бывает дна.
Плещет тонким собачьим визгом оглушенная тишина,
И несется лавина гончих по равнине до лошадей.
Ты отравлен, ты тоже хочешь быть одним из таких людей,
Кружит голову пена власти, пена низости, пена зла,
Скажешь мне, что земное счастье - в спину лучником из седла,
Что угодно, но лишь бы жертвой не бежать под собачий лай.
Мой хороший, все люди смертны. Если можешь, то выбирай.
 
Обращается в хрип дыханье - алый след, первоцвет в снегу, -
Беззащитной, бегущей лани с оперенной стрелой в боку.
И от крика герольдов мрака не согреться мне, не заснуть.
Я почти не умею плакать. Если только совсем чуть-чуть.

День 

Так начинался этот день, привычный день, привычно лгущий.
Туман молочный на воде, белил с лица старухи гуще,
Пролеты лестниц, кружева у кромки льда в гранитных стенах,
И нас обнявшая Нева, как братский ров - военнопленных,
Живая-мертвая вода. Фонарик призрака у борта.
Нас разделяют поезда и черный блюз аэропортов,
Последних слов немая грусть и расставание, как данность.
Я обязательно вернусь.
Я обязательно останусь.

Скрипка

Приносить тебе еловых шишек, сорванных в серебряный снежок.
На виниле скрипка плачет тише: музыка по сердцу - ровный шов.
 
Знаю: вас, талантливых мальчишек, и Господь, и Дьявол бережет:
Твой Господь симфонии напишет, Дьявол их продаст или сожжет.
 
Где-нибудь на via dolorosa им друг друга встретить в летний зной.
Кто из них создатель, а кто создан? Кто распоряжается казной?
 
Скрипка плачет тише, сердце бьется. Музыка останется со мной.
Твой Господь - мальчишка, он смеется. Дьявол отвечает тишиной.

На Хейнса

Полковники пьет мате, но в Аргентине дела, как видно, сумрачны и плохи.
С дырою в сердце я забытый Бобби Дилан - держу в руках тарантула эпохи,
И надо мной смыкается пространство закрашенного черным небосвода.
Но безысходность - тоже постоянство, как вера в лучшее, правда, иного рода.
 
И есть ли разница: прожить семь лет в Тибете или состариться фанатиком в Китае?
Ведь наши мысли только этот рваный ветер весны сырой и нелюбимой прочитает,
Перевернет страницы еле слышно под стук капели, дробно бьющей в подоконник.
 
Полковнику давно никто не пишет.
О дырах в сердце безопаснее не помнить.

На ладонях 

Не говори. Теперь обречены мы замолчать, в руках сжимая четки.
Забудем - не проснемся до весны. Пусть нас качает фея в черной лодке,
Пусть нам поют февральские ветра, румынские цыгане Семиградья,
И светится, как звездочка, фонарь у церкви, где кленовое распятье,
Где осенью багряная листва славянские легенды нам шептала,
И начинался темный карнавал у Снежной Королевы, сумрак бала
В ее дворцах блестящих, ледяных, словно зубцы на северной короне.
Забудем - не проснемся до весны. Пусть нас февраль качает на ладонях.

Девочка 

И быть для тебя лишь тем, кто приходит в сумерках,
По краю грядущей ночи, по кромке льда.
Друзья тебя предали, видимо, тем, что умерли,
Расстреляны бытом, без следствия и суда,
Холодное небо саваном белым будет им,
Глубокой могилой - растаявшая вода.
 
Весна, словно девочка Бродского, в тонких митенках
Идет по ночному проспекту, по льду скользя.
Ты пишешь о том, как устал, - по привычке - в твиттере.
Я долгим ночам - непривычно - гляжу в глаза.
Мы снова становимся взрослыми и убитыми,
Мы знаем, что вечное счастье купить нельзя.