Борис Михайлович Эрбштейн освободился в 1947 году со штампом "политический репрессированный". Многие друзья отступились, проживать в столицах было запрещено. Мечта работать в театре превратилась в фарс, вместо работы художника - постановщика он занимался малярством раскрашивая фанерные и текстильные задники. Несколько лет он скитался с заштатными театральными труппами, многие из которых вообще не имели своего помещения, по городкам так называемого "третьего пояса"
Стремился я обратно в театр. Долго клянчил - наконец отпустили... И тут-то я влип, без Управления стало действовать ограничение: в одних только "райцентрах" живи. Отсюда - театрики так называемых поясов, "третьего и второго". А я ведь никогда раньше никаких театриков, кроме ленинградских и московских, даже и в глаза не видел. Увидев же, волосы на себе рвал: зачем я ушел из Управления МВД. Вы этих театриков не знаете. И хорошо, что не знаете. Скажу только, что обо всех Сибирях у меня остались очень хорошие воспоминания, а об этих театриках с самой, как говорят, "звериной" ненавистью вспоминаю".
Талантливый художник-постановщик выдающихся спектаклей, он оказался на положении нищего, не имея жилья, на задворках сценических площадок и вынужден был довольствоваться малярной работой. Все это, после ранее пережитого взлета, успеха, подрывало веру в собственные силы и привело к нервному срыву. В 1949 году он полгода находился в больнице, на реабилитации.
Помог Дмитрий Шостакович, по его рекомендации Эрбштейн был приглашен художником - оформителем в театр в Казань, позже в Горький, а с 1954 по 1963 год он работал в Куйбышеве.
"...что такое одиночество я впервые узнал только теперь и только здесь. Нет здесь ни одного человека, у которого до меня было бы какое бы иное дело, кроме как дело, относящееся к деятельности художника театра третьего пояса. У меня такое чувство, будто я не только ни с кем из людей здесь слова не говорю, но и не говорю ни с воздухом, ни с деревьями, ни с солнцем, ни с яркими малиновыми ночными облаками (освещенными заводом), ни с чистым белым снегом, ни с белой булкой, ни с буханкой хлеба, даже ни со стаканом крепкого чая, даже ни с постелью, даже ни с горячей водой в бане!
Спать ложиться я боюсь: время, когда еще не спишь, но уже не бодрствуешь- самое ужасное время: миллионы существующих реальностей не препятствуют тому, чтобы остаться наедине с одной собственной совершенно истерзанной душой, а эта душа говорит одну лишь правду, и такую правду, которую вынести невозможно".
В 1954 году закончилась, наконец, кочевая жизнь. Спустя некоторое время в Куйбышев приехала жена Зося. В 1958 году Эрбштейна реабилитировали, он получил право на возвращение в Ленинград и жилплощадь, но воспользоваться ничем не смог, не было сил.
В Куйбышеве они жили сначала в узенькой комнатушке в театре, где художники растирали краски, затем в огромной коммуналке, где в туалет по утрам выстраивалась внушительная очередь. В комнате был старый бутафорский стол, списанный в театре, железная кровать, детская кроватка, которая осталась после гостившей дочери с ребенком. В кроватке хранились необходимые для работы книги и материалы по изобразительному искусству. Кругом - масса эскизов, станковых вещей, многие из которых он впоследствии уничтожил. Здесь он сделал множество рисунков - портретов жены Зоси.
"Зоська читает. Зоська спит. Голову моет. В карты играет...Где-то в сторонке отец сидит. Смотрит, любуется, запоминает. Резко водит карандашом. Не ухватить плывущих мгновений...Ну посидела бы хорошо. Может быть, это шанс последний. Это мгновенье в образ вдохнуть. И рассказать, как она красива...Пальцы сводит и ноет грудь, где же ты, прежняя страсть и сила? Силушку всю лагерь забрал. Душу выел, мечты развеял...Столько горя перевидал! Но, наконец-то, рядом с нею. Брови - вразлёт, движенья - легки, Смуглая кожа свежестью манит, Чёткий рисунок стройной ноги. Пусть же рука сейчас не устанет. Крепкий чай немного взбодрит. И карандаш в руке оживает...Зоська устала, Зоська спит, Лишним движением не мешает. Годы промчались... Издалека тянется нить любви и страданья. Папина жилистая рука, Мамин портрет - как любви признанье". (Стихотворение дочери Людмилы)
Рисунки - образы Зоси невероятно экспрессивны. Вообще станковые рисунки, той поры отличает экспрессивность. Только языком этого стиля он мог выразить свои чувства.
Знатокам искусства известно, что экспрессионизм - это явственно, открыто, сильно и эффектно выраженные эмоции: персонажей, пейзажа - как природного, так и городского, или самого художника. Например, важны потаённые и явные страхи, посттравматические состояния, которые после Первой Мировой впервые были описаны всерьёз. Кроме того, экспрессионизму свойственна размашистая, лихая манера письма и интенсивные, "неприродные", неестественные цвета, гипертрофированная телесность и вкрадчивая абсурдность триллера.
В 2018 году впервые с легкой руки исследователя Екатерины Андреевой появилось понятие "ленинградский экспрессионизм. Она обозначила периоды, когда сформировалось это стилевое направление и условие его формирования, начиная с двадцатых годов и включая сороковые годы. Наследие Бориса Эрбштейна легко вписалось в это стилевое направление. Ленинградские художники указанного времени были в основном неофициальными - теми, кто по тем или иным причинам отказался работать соцреалистически и был вынужден принять маргинальный статус. (Соломон Гершов, Елена Сафонова, Евгений Окс) Ведь если ты не член Союза художников, то у тебя нет ни возможности покупать краски и холсты, ни даже официального статуса художника. То есть выбирая свободу творчества, поступались социальной свободой. Этот экзистенциалистский героический выбор - уже экспрессионизм!
Барьеры, через которые проходили все, кто так или иначе становился свободным художником в Ленинграде первой половины ХХ века, маргинальность существования и суровые испытания раннего периода жизни, привели к тому, что экспрессионистская составляющая оказалась неизбежна практически для всех. В то же время, ряд специфических особенностей места-времени определил оригинальность ленинградского экспрессионизма, его непохожесть на другие школы и направления. В первую очередь, это сплав экспрессии и классичности, который проявился и творчестве, Соломона Гершова, Елены Сафоновой, Евгения Окса, Бориса, Эрбштейна.
Режиссер Куйбышевского театра оперы и балета Семен Штейн вспоминал:
"...Он был немного странен. Манера его поведения, облика, размышлений резко отличалась от привычного, окружающего. В нем было что-то болезненное, но вместе с тем энергичное, остроумное, порой беспощадно саркастическое... Жил он в крохотной комнатенке напротив театрального общежития на улице Фрунзе; открыв дверь, сразу же попадаешь в клубы табачного дыма, он курил почти всегда, на полу лежал очередной эскиз, он работал стоя и неустанно говорил, делая паузы только для того, чтобы вскипятить очередную кружку чая, на лежащий эскиз сыпался пепел, и он растирал краску на эскизе ногой. Тогда это казалось странным, теперь я понимаю жизненную причинность подобной неординарности. Моя жена вспоминает ошеломляющее впечатление, когда впервые он вошел к нам в дом. Шаркающая походка, какие-то немыслимо разбитые туфли, что-то совершенно стертое на голове, трудно назвать пальто то, что было наброшено на худощавую, сутулую фигуру. И вместе с тем изысканность речи, мысли, манер...
Нельзя сказать, что он был совсем одинок. Вокруг была любознательная молодежь Его крылатые словечки типа "мечта горничных" вспоминались, когда молодые художники теряли вкус. А когда театру предложили зарабатывать не только операми, но и опереттами, он не удержался и выстрелил крылатой фразой про то, что "нельзя на средства публичного дома содержать церковь". На художественных советах он старался молчать, но иногда не удерживался и сражал такими знаниями и такой эрудицией, что от самоуверенных дилетантов оставалось мокрое место
Именно здесь в Куйбышеве, на площади им.Куйбышева, где в одном здании размещались и Театр оперы и балета, и Художественный музей, часто бывая и участвуя на выставках в музее, Эрбштейн понял, что хочет быть станковым художником. Он стал мечтать о пенсии.
Ему казалось, что он всегда ненавидел театр, что театр всю жизнь мешал ему, не давал заниматься живописью и графикой. В письме к художнице Людмиле Окс Эрбштейн писал в 1961 году:
За год примерно до выхода из заключения решительно на всех нападает страх (массовый психоз)- только бы не умереть в заключении: пускай на следующий день после выхода на волю, но на воле; вторично в жизни испытываю такое состояние: только бы дожить до воли, то есть - до возможности уйти из театра (любого), да и вообще со службы (любой), дожить до пенсии. Жажду "дара богов" - свободы, каковым даром боги весьма скупо одаривают людей. Важнейшее для меня- это ремесло художника (не театрального, конечно).
У него появилась мечта - плавать на теплоходе по Волге и рисовать с натуры. Написал заявление в правление Союза художников, как бы в связи с подготовкой к зональной выставке "Большая Волга". Союз, прежде равнодушный к нуждам Эрбштейна (квартиру не дали), неожиданно поддержал, написал письмо в "Волготанкер": "Правление Куйбышевского отделения Союза художников РСФСР просит разрешить поездку художнику Эрбштейну по Волжскому бассейну для зарисовки и работы над произведениями к художественно-зональной выставке "Большая Волга".
Отказали. Это был первый год пребывания на пенсии. Эрбштейн перенес инсульт, временный паралич, страх одиночества, старости. В приступе душевной болезни сжег почти все свои работы. Тринадцатого июня 1963 года, уехав на Волгу, покончил с собой.
"...Я брожу по улицам знакомым. И себе твержу: "Я снова дома!" Дом девятый, улица Марата - Жили здесь родители когда-то. Кирочная - старая квартира -много лет жила здесь тётя Мирра. Вот Александринка, Петри-шуле . Мимо них пройти теперь могу ли. Чтоб не вспомнить папу, своё детство. Чтобы не заныло больно сердце? Здесь отец работал и учился. И сюда вернуться так стремился! Разлучённый с городом, друзьями.
Он писал из Красноярска маме: "Страшно умереть в краю далёком. Позабытым всеми, одиноким. Я вернусь на зло всем тёмным силам. К городу родному, к людям милым". Не вернулся... Городок на Волге приютил отца навек... И долго, долго будет плакать моё сердце. Об ушедших близких и о детстве. До тех пор, пока живу на свете. Боль свою оставлю я и детям. Для того, чтоб всё не повторилось. Надо, чтобы это не забылось: "чёрный ворон", длинные допросы, барак дощатый под откосом, у карьера, где дробили камень голыми застывшими руками, где ложились в мёрзлые могилы. Проклиная жребий свой постылый. А кто выжил, волей захлебнулся. Жил недолго, как назад вернулся. Быть "лишенцем", меченым - ужасно, помнится всё это ежечасно: Нет друзей, работы, дома нету -горе есть и мыканье по свету. Мой отец прошёл такой дорогой...Я прошу, как милости у Бога, чтоб душа отца покой снискала. Очень на Земле душа устала...
Борис Эрбштейн был одним из тех, кто олицетворял художественную жизнь Ленинграда начала прошлого века. Ученик Исаака Бродского, Кузьмы Петрова-Водкина и Всеволода Мейерхольда. Друг Дмитрия Шостаковича и Даниила Хармса. Как и многие другие талантливые художники тех времен был репрессирован, прошел ...лагеря, узник ГУЛАГА.
Вместе с Соломоном Гершовым, Александром Введенским, Ираклием Андрониковым, Еленой Сафоновой, Даниилом Хармсом был отправлен в ссылку в Курск. С 1947 года работал в провинциальных театрах.
Время было злое, жестокое, не случайно блестящий театральный художник, живописец, график - Эрбштейн не смог себя полностью реализовать себя ни в одном из этих качеств.
В год ста двадцатилетия со дня рождения этого мастера мы с благодарностью смотрим на сохранившиеся работы Бориса Михайловича Эрбштейна, представленные в собрании Самарского художественного музея