Он видел ослепительно белое полотно. Он думал, что жизнь сосредоточена именно там. Она такая, как оно. Белая, слепая, громадная. Он в это верил? А сейчас? Он заметил маленькую щелочку или... Она ему померещилась? Нет, он заглядывал в неё снова и снова. Что в ней было? Всего лишь мрак. Но мрак был роднее полотна. Наверное, это полотно - огромная ширма. А что? Что, за ней скрывается пустота? Ширму, вероятно, выткали люди. Но почему её вид вызывает только...
Пётр открыл глаза, но ширма не исчезла. Ах это... Верно, занавесь. Как в больнице. Они переехали месяц назад, и у них не было денег на новые занавеси. Что ж... Очень стильно, только немного угнетающе. В сознание закрадываются подозрения, что за занавесью и правда всего лишь мрак. Ан-нет! За этой занавесью есть ещё одна. Это на ней каждый ежесекундно рисует... А мрак...
Пётр втыкал в потолок. Нету времени! Спасительная фраза. Нужно забить каждую секундочку. Едой, пивом, друзьями, девушками... Неужели он обречён на эти сны? Все, все, когда нет войн... А кто-то ещё говорил, что... Когда нет войн, нужно придумывать их очень маленькими, личными, затяжными. Чего вот он вчера полез ссориться с Васей? Их, вчерашних собутыльников, об этом не спросишь. Очень глупо. Ведь если эта жидкость открывает ширму ещё больше... Какая чушь! Она просто рисует маленькие чёрточки на ярко-белом полотне. Но вот сознание...
Была суббота. Хотелось пить холодную воду и непременно маленькими глотками. Хотелось смеяться, смеяться громко и глупо, смеяться без никакого повода. На кухне уже завтракали. Мама и отчим. Что-то талдычат друг другу. Очень вежливые, стандартные, избитые фразы. Джинсы не сходятся. Слишком много времени, слишком много еды. Они никогда не говорят о настоящих вещах. Всё время играют. Интересно, им не надоело? Но куда идти?
Ещё очень давно, лет триста назад у Петра был брат. Высокий, худой, с длинными светлыми волосами. И помнится, они очень дружили, хотя Женя был старше на целых 7 лет. Женя и отчим постоянно ругались. Причём отчим всё время пытался свести ссоры до цивилизованного аргументированного уровня. Пытался объяснить, что так бывает со многими молодыми людьми, чья мать... Но ярлык был слишком тяжёлым, а улыбки ни в какую не одевались на тонкие губы брата. Только теперь Пётр понял, что улыбки могут не одеваться.
Так вот, когда отчиму стукнуло 50, и дом заполнился маленькими людишками в сером, Жене надлежало сыграть роль этакого юного страдальца, которого любезнейший Николай Борисович взял под свою ласковую опеку. И вот, когда отчим гнусавым голосом выговорил, что он, мол, хочет услышать тост от старшего сына, даже Петя в свои 13 почувствовал, что тост, как и улыбки, не налезет на Женину душу. Вот смотрели на него тогда 12 пар пустых чуть осоловелых глаз и ждали привычного "счастья, здоровья...", конечно, после "дорогой мой папа". Всё было довольно просто. От Жени требовалось только 20 слов, или 10, или 5... Чтобы сценарий вдруг не провалился. Ведь когда такое случается, риск увидеть чёрное пространство становится намного большим. И видел Пётр, что женя честно пытается, но тост не налазит. "Вы хотите, чтобы я начал лицемерить? Хотите пустых фраз? Что, типа "успехов в личной жизни"? Это чтобы у дорогого папочки всегда стояло?". Ах как глупо. А ведь Женя был прав, по-глупому прав. И поэтому довольно детская выходка вызвала целую бурю отрицательных эмоций. Это же непозволительно!
Но женя вошёл в азарт, сказал, что тосты не теоремы, что он не будет с ними спорить. Просто доскажет маленькое пожеланиеце. Сказал, что он очень хочет, чтобы папочка перестал мыслить затасканными категориями, подкраивать мир под свои стереотипы, поганить и пошлить душу ихней матери. Николай Григорьевич такого не заслуживал. Он был нормальным, даже хорошим отчимом. Просто в 20 лет шарики часто заезжают за непонятные нормальным людям преграды.
И ещё можно было извиниться, но Женя не стал этого делать. Ведь всем людям, которые шагают за ширму, нужно законное оправдание. И Женя точно знал, что не прав, и поэтому должен уйти из-за нормального стола нормальных людей. И, помниться, Николай Григорьевич очень долго переживал. Ведь парня было так сложно! Ведь недавно умер отец, а Николай Григорьевич полагал, что сможет задобрить Женю с помощью нелепых подачек. Николай Григорьевич должен был разговаривать с парнем намного чаще...
А всё было не так. Не было у Жени ни ревности, ни обиды. Женя чувствовал, что Николай Григорьевич его душит. С появлением отчима разговоры стали ласковыми и фальшивыми, жизнь стабилизировалась и опреснела. И чего этот старый хрыч всё время старался подогнать Женькины чувства под железный стандарт? Как можно думать о стандартах для чувств? Отчего они каждое утро пили кофе из зелёных чашек, и, непременно, одного сорта и одной фирмы? А если честно, то дело было не в Николае Григорьевиче, точнее, не совсем в нём.
Примерно месяц тому Пётр снова встретился с братом. Жене были нужны деньги. И Женя разыскивал Петю через десятки бывших пассий, бывших друзей и просто интересных знакомых, лишь бы не встречаться с матерью и Николаем Григорьевичем. Жене было стыдно. Он проиграл, так и не сумев доказать свою правоту. Он был почти таким же, как и 5 лет назад. Вот только взгляд казался диким и обречённым. Женя не рассказывал ничего существенного. Говорил, что у него долг, что нервы больше не выдерживают... А ещё - что всё вокруг давно утонуло в чёрной бездне. И лишь люди снова и снова прокручивают затасканную киноленту, прекрасно зная, что всё увиденное - иллюзия, которая непременно закончится, и плёну придётся перематывать на начало.
- Ну ты ведь не повесишься? - тогда Петю не покидало ощущение, что его деньги обязательно затянут Женю в ужасающий чёрный водоворот. Совсем глупые импульсы. Ведь обычно за деньги покупают именно обрезок белого полотна. А Жени были нужны тысячи, сотни тысяч метров белой ткани. В его снах, да что там в снах, наяву зияла всепоглощающая чёрная дыра.
Но всё это было фантазией. Это можно было чувствовать, но никак не понимать. И потом, это были дольше домыслы, чем знание. Ведь на вопрос о самоубийстве брат ответил одной простой фразой: "Смерть так же пуста как и жизнь. Зачем же к ней стремиться?"
Женя ушёл и больше не возвращался. А Петя прошёл в обратном порядке через всех друзей и знакомых, чтобы узнать отдельные имена, ничего не говорящие расплывчивые даты, домыслы и сплетни. Говорили, что Женя был битником. А может и не битником. В Петиной голове всегда путались похожие молодёжные течения. Женя любил мотоциклы, джаз и девушек с прямыми волосами. Такие комбинации нынче встречались очень редко. Женя вытащил их из жизни США 30-х годов. Он и десяток других потерянных молодых людей. Но эта новая реальность тоже была искусственной. Правда, не было отчима, пытающегося силой затянуть в жёсткие рамки. Жене пришлось всё делать самому. И поэтому он ощутил пустоту после довольно долгого времени. Об этом Пете не сказали друзья, не нашептали подруги. Он это ощутил. Он был уверен, что чувствует то же, что и Женя.
- Какая хорошая погода! Наш Пётр наверняка укатит к таинственной незнакомке сразу же после завтрака.
- Хорошо бы так. Что за затворничество в 18 лет? Сидишь, как паучок, в своей комнате, крутишь мрачную музыку, и в логово только изредка заходят странные субъекты. - Мама тосковала за Женей. Затаившись от всех, просматривала детские фотокарточки, а иногда даже слушала джаз. И теперь окружала младшего сына привычками, нормами, обыденностью. Брала в гости к знакомым, водила в бассейн, знакомила с дочерями сотрудников. Но с каждым днём она всё ярче чувствовала, всё яснее осознавала, что Пётр почти закрыл двери в мирок собственной меланхолии. Она понимала, что Пётр тоже уйдёт. Пыталась забыться, внушить себе, что всё это бред, что у каждого своя дорога. И редкими вечерами, всего на несколько мгновений признавалась себе, что давно смирилась с уходом сыновей, что очень боится не понять, не ощутить тех импульсов, которые зовут в неведомые лабиринты самопознания, боится остаться в квартире наедине с Николаем Григорьевичем, измерить всю искусственность и мелочность его проблем. Может быть, её страх объяснялся всеобъемлющим одиночеством. Она жалела себя, сыновей, казнила себя за притуплённую скорбь, которую передала по генам своим детям.
- Вот увидишь, непременно укатит, - рыжий моложавый и настолько приторный и противный, что порой Пётр всерьёз сомневался в собственных гипотезах, понимал, что Жене могли не понадобиться дополнительные причины для побега. Достаточно было видеть это лицо за столом напротив себя.
- Конечно, я назначил встречу с довольно милой юной особой, - глупая улыбка, глупые слова - и Николай Григорьевич уже сиял от счастья: его поняли, ему ответили на его родном языке.
Недоваренная картошка однообразно хрустела на зубах, и весь мир, казалось, отвечал на его улыбку, вытягивал губы, гримасничал, переливался кислотными ядовитыми красками. Не хотелось оставаться здесь, не хотелось ехать на свидание, не хотелось никого видеть. Пётр чувствовал, что его спасение в давно написанном сценарии, жевал картошку, загонял непослушные мысли за границы сознания.
Такая смешная девушка. Он выбрал её именно из-за этого. Пётр догадывался, что у неё тоже есть сценарий, что его исполнение сильно тяготит её, что они, не смотря на схожесть порывов, чувств и глаз, никогда не поймут друг друга.
- Что мы будем делать?
- Пойдём, я угощу тебя "Мартини"
- Что празднуем?
- Отчим уезжает на неделю в командировку
- Очень хороший праздник. А потом?
- Потом мы пойдём в театр, или в кино, или, может, в зоопарк? - последняя фраза вышла уж чересчур безнадёжной. В феврале они два раза были в кино, смотрели шёлковые попсовые фильмы, а потом битый час талдычили, что это было потрясающе. Театральные программы не менялись около 5 лет, и до того, как они встретились, и он, и она видели почти все интересные спектакли.
Пётр зарабатывал программированием, и у него было достаточно денег, чтобы каждый раз пить "Мартини". Но вот Алла не любили спиртного. А ещё больше не любила домашние скандалы, случавшиеся каждый раз после его потребления. Зато устрицы, сливки, морожено были её очень даже по душе. Столик в кафе был застелен настолько белой скатертью, что Пётр невольно вспомнил, домашние занавеси, потом поликлиничные коридоры, а затем - выстиранную рубашку Николая Григорьевича. К горлу подкатила лёгкая, еле ощутимая тошнота.
- У нас много времени, - Пётр не понял, вымолвил ли он эту фразу, или она так и зависла в мозгах на целый день.
Алла взяла прейскурант и принялась заказывать. Протягивала каждое слово, спрашивала у официанта, как готовиться то или иное блюдо, словно потраченные на заказ минуты могли освободить хотя бы от части пустоты.
- У тебя точно хватит денег?
Пётр признался себе, что он хочет, чтобы денег не хватило. Чтобы они убежали, через боковой вход, чтобы эта скатерть не сверкала и не вызывала назойливых ассоциаций.
- Конечно, со мной недавно рассчетались
Насколько чужим может быть временами собственный голос, насколько непослушными язык и губы, как глупо есть всю эту гадость. Лучше уйти и молчать, примирившись с зияющей за ширмой дырой.
Но официант начал приносить блюда, Алла начала постукивать ботинком в такт попсе, а ширма начала растягиваться, пытаясь закрыть всё пространство, и становясь при этом очень тонкой и прозрачной. А потом полились слова: глупые и никому не нужные. Слова ни о чём. Они оба пытались раствориться в этом "ничего". Часто тема и смысл не имеют никакого значения. Люди говорят о погоде, быте, чужой личной жизни... Будто самое главное заключается именно в хаотичном движении губ. Пётр так хотел сказать... Неправда, очень боялся. Ведь если их мысли совпадают, значит, это не фантазия еог больного сознания. Значит, так и есть, и ему не спастись. И, собственно, рали чего спасаться?
Алла заглатывала кусок за куском, а Пётр с интересом смотрел, сколько еды может влезть в это хрупкое создание.
- Ал, поехали ко мне, они уходят в гости
Слыша подобное, Алла мгновенно менялась в лице. Ей не разрешают! Не разрешают пить "Мартини", не разрешают ездить в гости к парням, не разрешают пересекать маленькую незаметную чёрточку. И она, наверное, надеется, что именно в том запретном пространстве спрятана микроскопическая частичка несуществующего смысла. А может Алла знает, что ширма находится значительно дальше и не смеет идти в том направлении. У неё не было брата, который показал дорогу в никуда и шагнул туда из такого же небытия. Из общего небытия в собственное никуда. Пётр знал, что Алла долго не выдержит, что через пару месяцев она переспит с худощавым смазливым пареньком, что сделает это не по любви, а просто потому, что ей станет нестерпимо скучно. А может, из-за протеста. Ей надоест искать и она непременно решит, что смысл - в разрушении чужих предрассудков, чужих реалий, чужого мира. И после, наверное, постигнет вечную истину: в осколках не найти счастья, как не найти его в повседневности, пусть даже самой приятной. И всё будет по-прежнему пошло, глупо, безобразно. Как этот день, как будущий вечер, как ослепительно белая скатерть.
- Через неделю в институт, - Алла произносила эту фразу уже в десятый раз. И если сначала она была окрашена целым спектром эмоций, пусть слабых, потерянных, неопределённых, то сейчас это был всего лишь признак жизни. Жизни, бытия, существования, функционирования... Эти названия давно стали синонимами для очень многих, и хотя люди громко спорили, кричали, протестовали, где-то в сознании или даже дальше гнездилась мерзкая мыслишка о глупости, однозначности, а иногда и бессмыслии этих слов.
- Алла, в чём смысл?
- А зачем он тебе, нужно просто жи... - Алла наклонилась, чтобы поднять случайно выпавшую расчёску, сильно нажав на переполненный желудок. Побледнела, закрыла рот рукой и убежала в уборную. Теперь Пётр точно знал, что хрупкие девушки тоже не бездонны, и почему-то бессознательно радовался этому.
Всеми её "жи..." легко пресытиться. Моральную пресыщенность довольно просто придушить, каждый час нашёптывая лживые слова, а вот физическую... Физическая непременно выкроит время для пустоты, размышлений, извращенного фатализма.
Пётр вывалил на стол весь вчерашний заработок, вышел на улицу, вобрал полные лёгкие загазованного воздуха и попытался выдохнуть все мысли, всю блажь, картины и переживания из прошлого. Понял, что этому не бывать. Знал, что должен вернуться, должен утешать это глупое пустое создание, которому теперь есть о чём говорить. Он презирал её, но понимал, что забудет о девушке через мгновение, что презирает он не человека, а понятие, чёрточку, к несчастью, общую для них обоих. Он не хотел возвращаться и в то же время боялся одиночества. Пётр брёл по направлению к дому, брёл почти бессознательно, прямо по проезжей части, слышал предупреждающие гудки, крики водителей, и всё это летело, скользило вдоль него, не рискуя заглядывать во внутрь.
Из гостиной раздавался монотонный голос отчима и второй, очень похожий, такой же тихий и глухой. Подобные люди всегда сходятся.
- Я не знаю, что с ним делать
- Наследственность, всё наследственность
- Копия старшего. Но этот хоть старается держать себя в руках
О нём, как пить дать. Что они понимают? Зачем разводиться о том, чего не можешь почувствовать. Но ведь Пётр тоже не может. Всё очень сложно и настолько абстрактно, что ни ему, ни им не под силу... В конечном итоге, они в одной лодке, которая плывёт по течению, всё время плывёт, а течение не меняет курса вот уже десять миллионов лет. А до этого?
- Какое время, такая и молодёжь. Как бы ни был несовершенен коммунистический строй... В наше время существовали сотни организаций, молодым людям всегда было куда пойти. Все они верили в хорошие светлые идеи, воспитывались на принципах добра и взаимопомощи, учились уважать старших...
Ай-яй! Какая тупая боль! За себя? За тысячи зомби, запрограммированных миллионами разных символов, в которых они ровным счётом ничего не смыслили? Они проплыли по реке времени всем скопом. Ровными сцеплёнными рядами, даже не попробовав попросить о помощи или хотя бы оглянуться. А они, все они? Отчим, брат, Алка?! Они...
- Может, сводить пацана к психоаналитику? Трудный возраст. Наверное, в восемнадцать и мы были не совсем нормальными. Ты помнишь свои восемнадцать?
Как же... Жить пустотой, помнить пустоту, кануть в лету и ощутить... К психиатру?! Н-нет-н-нет, к психоаналитику... Больно он им мешает со своими фантазиями? Они тоже, тоже плывут по реке всем скопом... А он... Чего он? Что он делает? Ха-ха-ха! К психиатру? Как хочется разнести его коротко стриженую башку! Он... Это он погубил Женьку!
Эмоции захлёстывали душу, ум, лицо... В то момент им удалось захлестнуть даже огромное море пустоты, хотя Пётр и не смог этого осознать. Он обхватил руками воспалённую голову, он бросился к двери, разбив по пути мамину напольную вазу, и только яркое солнце, которе ударило в глаза и вызвало резкую боль, ощущение мгновенное, неожиданное и потому более сильное, смогло вернуть Петра на положенный уровень.
Неподалеку было кафе... Кафе? Он уже слышал сегодня, слышал это слово. Но куда же? К друзьям? Ан... не смешите, разве что к психиатру. Зачем разносить голову человеку, который говорит настолько разумные вещи? Пётр опять тянул за кончик ниточки и опять вытаскивал её из души, очень тонкую и очень грязную. Подсознательно радовался, что его ниточка чёрная и неровная, что она не такая, как у всех. И радость получалась тоже очень чёрной. Как хорошо, что вышло окрасить мир... Или... Конечно, какие горькие иллюзии.
Он пил сегодня. Пил "Мартини" с девушкой. С хрупкой русоволосой девушкой, с которой объединяла пустота, а не любовь. А это была водка, а ещё окно. Его давно никто не протирал. И зачем? Какое глупое занятие протирать окно. Всё и так видно. Разве бездну можно увидеть?
- Ах ты ж босячьё!
Теперь, Пётр увидел в окне, как стайка малолеток колотит дубинками дорогую иномарку, не предполагая, что хозяин может находиться совсем рядом, за дверями сомнительной пивнушки. Хозяин был лыс, упитан и очень зол, особенно когда замахивались на его чадо. А Пётр теперь отчётливо понимал, зачем нужно бить палкой по бамперу, зачем нужны войны и разрушения, почему среди молодёжи так много добровольцев. Они думают, что разрушают пустоту. Нет, даже не думают, чувствуют на уровне рефлекса, запрятанного под тонной предрассудков. А разрушают они всего лишь счастье одного толстого любителя пива, всего лишь голову очень разумного человека, любителя тостов и психиатров.
- Ой-ей-ей, кажись, будет драчка. Ты, наверное, хочешь выпить ещё двести грамм? А я вот это чувствую. Угостишь?
Мятый, вдрызг пьяный человечек протягивал к Пете ручонки, отчаянно жестикулировал, убеждал, что Петя непременно должен заказать двести грамм водки, что все люди - братья и даже не братья, а братишки, а в Пете медленно закипала ярость. Закипала оттого, что его не хотели оставить в покое, от человечка несло протухшим естеством, а деньги... он забыл их где-то в понурой обители сегодняшнего утра.
- Если ты соберёшь всю свою ярость в кулак, тебе вполне хватит сил для убийства
- Че?... - Петя встал, невольно толкнул приставучего человечка, который по инерции попятился в противоположный конец пивнушки. Перед Петром возникло новое видение. Очень высокий и очень худой юноша с не совсем вразумительным взглядом.
- Че ты лезешь? - Подраться сейчас было самым приемлемым. Поколотить собственную дурь и собственные слёзы.
- Мне стало жаль его. Я по глазам увидел, что ему не сдобровать. Ты ведь очень хотел его ударить
- Да, очень! Им можно, а мне нельзя? Я тоже хочу. И буду! Надо только раздобыть дубинку
- Зачем?
- Ни херра ты не сечёшь!
- Ах да, хочешь разрушать... Что, не приглянулся мирок? Ну убьёшь ты этого старикашку, взорвёшь с десяток домов, порежешь свою одежду, а что дальше? Ты будешь разрушать вся жизнь и ничего не успеешь
- Больно надо!
- В мире останется ещё миллиард домов, миллиард окон, 10 миллиардов человеческих глаз...
- Ты думаешь, я философ?
- Угу, значит... Я просто объясняю всё, как чувствую сам
- И что ты предлагаешь?
- Хочешь испепелить мир или хотя бы исказить порядок вещей? Ну, самый простой путь в твоём собственном эго, в той дырочке, ведущей в вечность, которую мы привыкли называть душой. Разрушай его, вместо иномарок и чужих лиц. Разрушай постепенно - и ты увидишь, как опостылевшая реальность искажается. Разрушай методично - и мир перевернётся вверх ногами и, может быть, канет в небытиё
- А... а дальше?
- Но ведь это твой путь. Я не пророчу ему счастливый конец, просто указваю направление
- Но ведь знаешь, это ведёт к ещё большему опустошению
- Конечно знаю
- Тогда, куда ведёт твой путь?
Парень откинул голову и залился диким, вывернутым наизнанку смехом, потом, так хе внезапно угомонившись, очень серьёзно сказал:
- Если тебе не нравится эта реальность, создай свою, наше призвание - творить, а не разрушать
Затем вытянул из кармана куртки ручку и блокнот, вырвал лист, что-то написал на нём и протянул Петру.
- Попробуй, а потом позвони мне
Парень пошёл к выходу, чуть пошатываясь, а Пётр продолжал сидеть, не желая прогонять оцепенение.
Мягкий послушный свет ползал по стене, стекал тонкими ручейками и капал с сознание вместе с мерным тиканьем задремавших часов. Ручка скользила по бумаге, и Пётр чувствовал не озарение, а усталость. Он нышпорил по сознанию, обшаривал каждый уголок души, собирал идейки по крупинкам и пытался воплотить их в искривлённых понятных образах.
Отторжение
Был большой синий шар, а вокруг шара - куча мусора. Подул очень лёгкий ветерок, и мусор снесло в одну сторону. А потом этот мусор придумал, что у него есть сердце, потому что всё большое и несуразное должно иметь сердце. А ещё душу. Каждая пылинка мнила себя большой значимой частичкой, с собственной душой. А на самом деле, у них была всего одна душа, зато очень большая. И была она вокруг земли, вокруг них. Никто не смел смотреть в неё, боялся её тёмных опустошённых глаз...
Пётр позвонил ему, пришёл в его квартиру, зная, что не станет читать ему свой вчерашний бред. Зная, что он не попросит об этом. На его письменном столе белела знакомая Петру только понаслышке порошковая дорожка.
- Это и есть твой путь?
- Это часть пути, - хозяин нисколько не смутился. Это чувство было ему чуждо с очень давних пор, и Пётр это осознал каждой серой клеткой, каждым миллиметром сознания.
Да, разве это не всё равно? В смысле, не всё равно, что ощущает этот странный парень? Как можно быть безразличным к человеку, с которым впервые поделился своей сущностью, причём настоящей подкожной сущностью? Да нет, он - это то, что Пётр любит в себе самом. Любит? Может и нет. Может, то, за что хватается в поисках спасения.
- А что идёт дальше? То есть, после кокаина? Я хочу в твою реальность
- Тебе не понравится
- Знаю, знаю, там нельзя почувствовать себя творцом. Может, она мне приглянётся, и я захочу жить и умереть именно в ней
- То есть, просуществовать и кануть в Лету? А вдруг тебе захочется её разрушить?
- Ну, тога прогуляй меня по первой части своЏй дорожки. Верно, она общая для многих
- Нет, я же знаю, ты испугаешься и опять начнёшь притворяться дурачком
- Что ж, гуляй в одиночестве
Он ещё многое расскажет и многому научит. В его реальности нельзя остаться, но там можно просто походить и помечтать. Пётр знал, что в неё не существует пошлости. А ещё знал, что ему там ужасно одиноко. Именно поэтому он вчера очень серьёзно сказал: "Наше призвание - творить...".
Пётр шагнул к нему, потянулся, приблизился, и уже когда их губы сошлись, почувствовал, что этому парню всё равно, почувствовал отрешенность и кокаиновый холод.
- Ты хочешь остаться здесь, только с другой стороны. Хочешь насиловать эту реальность. Я тоже когда-то пробовал. Но пустота не имеет границ и направлений, она везде, куда бы ты ни повернул голову.
- Но я хочу остаться с этой стороны их реальности, раз ты не пускаешь в свою
- Неправда. Ты хочешь проникнуть в мой мир через моё тело. Только и всего. Неужели ты не понимаешь, насколько это безнадёжно? Дорога значительно круче. Ты должен поверить в мой мир, как пока веришь в этот
- Я хочу остаться с этой стороны их реальности
Вокруг пыли образовался прочный кокон с тысячью маленьких отверстий. Через них на пылинки попадали остатки перебродившего кислорода. И кокон висел, неприкасаем и незыблем, тысячи миллиардов лет. Некоторым пылинкам временами казалось, что надо покинуть убежище и лететь в неиспитую даль. Таких пылинок почитали, но только после того, как испепеляли их общей вечной энергией страха. Испепеляли из-за того, что их отверстия были чересчур велики и грозили поглотить в себя тонны нормальной, ни в чём не повинной пыли.
И я среди них, я ощущаю, как их оковы вцепились в моё бренное тело и не дают лететь. Я делаю шаг в сторону, зная, что этот шаг заслуживает глубочайшего презрения, что я подобен псу на хозяйской цепи. А после вспоминаю, что я даже не пёс, а просто маленькая беспомощная пылинка, захотевшая ОТТОРГНУТЬСЯ.
Отчим разговаривает всё также глухо, сидя на том же месте за тем же столом. Мама играет всю ту же опостылевшую роль заботливой понимающей жены. А на душе всё также пусто. Всё также. Какой же он неудачник! Почему ничего не получается? Это безнадёжно, безнадёжно. Звонила Алка, спрашивала, куда он делся, и как он мог бросить её одну. А он говорил какие-то несуразные глупые вещи. И эти вещи её очень нравились. Нравились настолько, что она соблаговолила простить его. Во сне мерещились поля с чёрными колосками. На поле падал снег, и Пётр сознавал, что белое снежное покрывало закроет их чёрную сущность. Забавно, белый - всего лишь смесь разных цветов. Его придумали люди, как и эту занавесь. Сначала придумали занавесь, а потом окрасили её в белый.
- У меня ничего не выходит
- Да? Ты просишь моей помощи?
- Но ты же, брат, всеведущ. Я ощущаю только усталость и свою родную пустоту. Я слышу голоса своих домашних, и от них никуда не уйти. Я - никудышный творец
- Право же, это глупые слова. Просто ты боишься стать богом
- Что бы творить, нужен талант, ты понимаешь? А у меня ничего нет. Ничего, кроме способности чувствовать чужое небытиё
- Ты должен быть всего на всего гениальным. Для этого нужен не талант, а смелость. И, пожалуй, желание. Почему все эти люди живут именно здесь? Здесь они лишь гости, лишь груз, бремя, от которого земля избавится по прошествии каких-нибудь пары миллиардов лет. Быть творцом очень ответственно. Есть всего две абсолютных реальности, мы называем их пустыми заежжеными словами "добро" и "зло". Есть третья реальность - жалкая копия, жалкое смешения абсолютных. В ней все мы. Но всегда находятся люди, которые ищут абсолют. Они выдумывают собственные реалии, где абсолютна красота, абсолютен разум или другое понятие из общей третьей реальности. Пожалуй, таких людей можно назвать талантливыми...
- Но ведь, что стоит бог без тех, кто ему верен?
- Каждому под силу создать миллиарды верующих. Вот ты веришь в моё творение
- Неправда, ты ведь меня туда не впустил
- Вот видишь, веришь. Я знаю, что ты веришь. В моей реальности мне верит полземли
- Но на самом-то деле...
- Твоё "самое дело" - всего лишь общая пустота. Я ведь отказался от неё
Пётр чувствовал, что голова вот-вот расколется. От вчерашних творческих потуг, от гула уличных машин, от его слов, которые, минуя препятствия, попадали в самую душу. Пётр не хотел, чтобы сознание кололось. Поэтому он сделал пару шагов к говорившему юноше, положил руки ему на плечи и впервые заметил, насколько тот истощён и нематериален. Пётр силой прижал его к своей груди.
Пётр будто играл с гутаперчивой куклой, послушно гнувшейся под тяжестью его тела. Но внезапно кукла ожила, и Пётр ощутил лёгкий удар в живот, а в следующее мгновение уже лежал на полу и смотрел на нематериального гуру.
- Ты помог мне. Ты не представляешь, насколько. Трудно сделать последний шаг. Но ты... Ты отделил меня от этой оболочки, связывающей обе реальности. В благодарность я дарю тебе своё тело. Через минуту ты сможешь делать с ним всё, что захочешь.
Юноша принялся, как бы пританцовывая, крутится вокруг воображаемой оси, сначала медленно и неловко. Постепенно его движения становились всё быстрее и увереннее, затем они превратились в дикую осоловелую пляску, он начал громко и одухотворённо вопить и наконец упал на пол без сознания.
Пётр смотрел на его лицо, не отрываясь, не отвлекаясь на посторонние мысли и впечатления. Пётр думал о том, что этому юноше удалось стать богом, которому поклоняется полземли.
Постель была довольно мягкой, и Пётр хотел в ней утонуть. Утонуть в этой квартире. Утонуть до того, как его друг возвратится из внекосмического пространства, или до полного осознания того, что гуру осуществил свою мечту в степени абсолюта. Покрывало было запорошено белой пудрой, вероятно, остатками кокаина, и Петру в голову пришла дурацкая идея вдохнуть все эти сладкие остатки. Он встал на колени, опустил лицо, считая, что уже начал творить собственное измерение. И тут он увидел конверт на ночной тумбочке. На нём неровным почерком было написано: "Любимой Анне".
Чужие письма читать не положено? В его реальности - положено. Положено вдыхать мельчайшие кокаиновые частички и распечатывать послания к неизвестным адресатам. Пётр всё убеждал себя в этом, совсем теряя из виду, что это нормальные человеческие поступки из нормальной третьей реальности. Поступки, имеющие сероватый окрас.
Милая Аня!
Я пишу тебе в вполне трезвом, не одурманенном кокаином сознании. Такое бывает теперь очень редко, и у меня больше нет сил балансировать. Я чувствую, что схожу с ума. Я умоляю тебя не оплакивать мою участь, думай, что я отправился в другой мир, такой же будничный и серый, что мне там совсем неплохо... Нет-нет-нет! Я пишу глупости, даже сейчас, я всегда пишу глупости. Мой мозг уже давно атрофировался. Там очень плохо, очень грустно и очень одиноко. Но я не жалею ни о чём, кроме твоих глаз, волос и улыбок. От другого я отрешился. Милая, я вообразил себя гением, а я всего лишь жалкое существо с помутнённым разумом. Я человек, а человек может лишь воплощаться. Кто в искусстве, кто в других людях, а я, я воплотился в своём собственном подсознании. Я не сумел стать богом. Хотя... Ведь я поделился на душу и тело. А ещё есть ты - мой бывший ангел-хранитель.
Я веря в то, что сумасшествие - удел слабаков, не желающих больше бороться. Я признаю себя слабым, я на коленях прошу у тебя прощения за то, что по собственной воле лишился разума. Я не сумел объединить свой внутренний мир с нашей планетой. Я... Я нашёл себе убийцу. Он разрушил последний мостик, закончил работу, начатую кокаином - разодрал вторую часть моей чувственности, моего эго. А что человек без эго? Я больше не чувствую, я устал придумывать завораживающие теории, устал создавать мирок, зная, что он обречён. Обречён быть копией, отражением, пусть исковерканным, опустошённым сосудом.
А ты... Вокруг тебя много деревьев, на них много листьев и цветов. Всё это для тебя. Я дарю их тебе. Я... В моей нынешней обители всё так ярко и пусто, что я по-новому понял слово "пустота". Как лихо быть гением пустоты! Как одиноко в собственном мире, пусть даже с тысячью воображаемых слуг! Теперь у меня нет даже воображения. Воображение совершенствует мир, а мне... это нельзя ни усовершенствовать, ни упорядочить.
Ты найдёшь себе хорошего друга, и вы будете вместе любоваться закатом, пусть иллюзорным, пусть игрушечным или воображаемым, но всё равно - самым прекрасным. А я устал от навязчивых мыслей, я очень хочу полетать. Поверь, через мгновение я снова почувствую себя настоящим гением. И в это мгновение я буду очень счастлив.
твой Валентин
В строках чувствовалась боль и обречённость. Но это в трезвом сознании, когда первая часть пути ещё не пройдена. А в какую реальность хотел бы попасть он, Пётр? Он не может ничего придумать, и его авторство ещё ограниченнее, чем у Валентина. Разве в его реальности не будет деревьев, листьев и цветов?
Пётр - убийца. Какая хорошая роль! А ведь правда, зачем ему понадобилось заниматься любовью с этим меланхоличным юношей? Пётр хотел приблизиться... К нему? Да нет, к спрятанной истине в частичке собственной души. К истине, которую даже Валентин не мог растолковать. Пётр надеялся, что парень расшифрует её силой своей физической энергии? А он любил эту девочку. Наверное, у девочки голубые глаза, наверное, она очень ранима и впечатлительна. Она такая же нематериальная, как и Валентин. А Пётр превратил превратил его тело в бесчувственный кусок материи. Пётр сделал невозможным примирение его души и действительности.
Впереди стояло три бутылки со спиртным. П1ётр смотрел на них, не отводя глаз. Их отблески казались намного красивее, чет отблески глаз людей за столом. Пётр заметил, что собравшихся сегодня больше, что по правую руку от Николая Григорьевича сидел парень, некогда считавшийся братом Петра. Этот парень без устали глушил красное вино и ничем не отличался от остальных. Петру было всё равно, он просто любовался волшебными бутылками, а после - руками Женькиной жены. После ужина, в своей комнате, глядя в потолок, Пётр слушал бессмысленную исповедь и, кажется, заснул, когда Женя дошёл до знакомства с Ингой. Этой ночью ему не снилось снов. Куда-то исчезла даже белая ширма. Исчезла, возможно потому, что мама наконец купила новые зеленоватые занавеси.
За завтраком были всё те же люди, довольные, умные, счастливые. Пётр знал, что мама этой ночью спрятала джазовые записи в самый дальний угол квартиры. А ещё Пётр понимал, что она ни раз будет доставать их, слушать и тихо плакать за шебутным мальчиком, который ушёл из дому пять лет назад и больше никогда не вернётся.
- Таня, его надо выселить. Порядочные люди так не поступают! Мало того, что он забрызгал краской весь пол, так он ещё и не платит!
Зачем будить так рано? Зачем кричать? Крик не материализуется в деньги. Пётр залез в новые джинсы и, выйдя за порог комнаты, почувствовал, что день не сулит ничего хорошего.
- Художники - люди творческие. Во имя будущих мировых шедевров можно простить абсолютно всё
Раз не платит, значит, бездарь, к тому же бессовестная. Всё чётко и ясно. Столь же правильно и безоговорочно, как второй закон Ньютона. Валентин жалел за этим?
- Ты поедешь со мной, ты мальчик рослый, создаёшь хорошее впечатление
- Мы что же, будем его бить?
- Какое варварство, просто поговорим
- Ага, но ведь разговаривать всегда приятнее при росте метр девяносто, а?
Пётр любил наблюдать, как отчим смущается. Николай Григорьевич заливался краской, а его речь становилась бессвязной и бессмысленной. Через минуту отчим замолкал и беспомощно смотрел на Петра, умоляя позволить ему вернуться в родную скорлупу.
Пётр не любил ездить на свою бывшую квартиру. Там ему всегда становилось очень грустно. Он никогда не тосковал за большими городами, за транзитными странами, он редко помнил имена прошлых друзей. Но эта квартира...
Пётр рассматривал пол, обрызганный желтой краской, и думал, что так, пожалуй, пол выглядит намного лучше, что отчим ничего не смыслит в красоте, только в предрассудках.
- Но позвольте, я Вас умоляю, отсрочьте день выплаты ещё на месяц. Ну хотите, я подарю Вам за это свою лучшую картину, - рыжий мужчина в рыжих брюках умоляюще смотрел на отчима, и в его взгляд капля за каплей просачивалась неотвратимая агония.
Отчим начинал монотонную вежливую речь, и Пётр снова отключался, думая о краске, холстах, рыжем цвете.
- Я всё понимаю, но у нас очень сложное финансовое положение, и мы уже нашли других клиентов. Я просил бы Вас съехать не позднее среды
Вот именно за это Пётр и ненавидел Николая Григорьевича. Вовсе не за злость и даже не за равнодушие. Именно за это шаблонное "Я всё понимаю".
Спор утихал, художник тоже начинал понимать очень многое, и агония уже лилась из его глаз тихим мерным потоком. Отчим захлопнул дверь и облегчённо вздохнул, попрощался с Петром, сказав, что ему надо заехать на работу. А Пётр ощутил непреодолимое желание вернуться.
Художник грел воду и рассказывал, что чай - самый дешёвый способ удалить из сердца колющую занозу, надо только научиться выманивать душу из оболочки невзрачных листьев. Художник больше не говорил ни о квартире, ни об отсрочке. И Пётр чувствовал, что художник знает намного больше, чем он.
- Зачем Вам этот дом, ведь Вы можете рисовать где угодно, даже под мостом. Если Вы говорите, что это главное. Ведь сытость никогда не была закадычной подругой искусства
- Отсюда прекрасный вид. А ещё, я должен хотя бы как-то заботиться о собственном теле. Я рисую, я вожу кисточкой по холсту. Это оно создаёт эстетику, в смысле, тело. Душа только извергает образы
- Вы знаете, в чём смысл жизни?
- Да что Вы говорите, какие глупости! Как можно искать смысл в этом сумбуре? Всё абсурдно, всё относительно, а смысл - это наибольшая иллюзия человечества. Некоторые знатоки застывают у моих картин, пытаясь понять, какую социальную проблему я хотел подчеркнуть. А я ведь рисую ради глаз, ради души, а не ради ума. В жизни нет смысла, как и в моих картинах. Надо жить ради минутного озарения, ради цветка, ради отражения солнца в стеклянных витринах.
- Знаете, мы отсрочим, мы позволим Вам остаться здесь, я позволю. Держите, тут сто долларов. Очень приятно дарить что-нибудь счастливому человеку. Он всегда очень искренне радуется. И ещё, ведь Вы разрешите мне приходить и любоваться Вашими картинами?
Тёплая струйка воды успокаивала сознание, превращала реальность в милую фантазию, о которой можно думать часами, не тревожа душу. Вот чего Валентину не хватало в его подсознании - красоты. Конечно же - деревьев, цветов, глаз любимой. Он отрешился от общей реальности, а сотворить свою эстетику ему было не под силу. Верно, в его мирке не на что смотреть, нечего слушать, не к чему прикасаться. А это в миллион раз хуже, чем смысловое небытиё, от которого никому не удаётся избавиться.
Пётр смотрел, как струйка воды стекала по розовой плитке. Очень красиво и грациозно. Смотрел на миллионную часть того, ради чего проживёт остаток жизни.