Война сулила перемены, которые в детстве так радуют.
Перемены начались сразу - мама с бабушкой отправились в очередь за солью, а папа получил повестку из военкомата.
- Дела обстоят лучше, чем я ожидал - объяснил он на следующий день. - Меня направили в ПВХО, не в пехоту.
Бабушка перекрестилась, а мама сказала кощунственные слова:
- Повезло, что ты ещё не оклемался от туберкулёза.
Пока папина часть находилась в Черкассах, он к нам приходил и строил в саду блиндаж - большой окоп в форме половины свастики.
- Накрою ветками и землёй в три наката, только фугаска пробьёт. Но фугаску на вас тратить не станут.
Начались бомбёжки центра города. Вокруг самолётов расцветали, как букеты, разрывы зенитных снарядов. Мимо. За всю войну не видела ни одного попадания. Бабушка молилась, мама плакала.
Папа находился в центре событий: загонял жителей в бомбоубежища, разбирал завалы, перевязывал и доставлял в больницы раненых. Он приходил на побывку спокойный, почти весёлый, и строил блиндаж. Ко времени отступления Красной армии за Днепр блиндаж был готов. Потом папа ушёл с войсковыми частями за Днепр.
И вот в доме осталось только двое мужчин - кот и петух. За городом, в Сосновке, постреливали. Вдруг наступила тишина. Люди несмело выглядывали из ворот. От Сосновки послышался стрёкот моторов. Больше, чем немцам, мы удивлялись мотоциклам: раньше их не видели.
Через день за Днепром загрохотали пушки. Разрывы снарядов были слабенькие, мы их даже не сразу заметили. Когда громыхнуло ближе, куры закричали:
- Куд-куд-куда! К-р-р-р!
И стали загонять цыплят под сарай. Кот, мяукнув, скрылся в доме. С этого дня начался наш с мамой блиндажный месяц.
К нам перешла жить на время папина мать. В затишье две старушки готовили на дворовой печке обед. При первых взрывах вблизи мама выглядывала из блиндажа:
- Ховайтесь, ховайтесь, швидше!
- Як Бог захоче мене прибрать, то й у блiндажi знайде, - флегматично отвечала мамина мать.
- Та чого ж йому в мене попадать. Чи йому мiсця мало? Он який двiр! - папина мама была атеисткой.
Я тоже рвалась из блиндажа. Даже после того как убило нашу соседку, я не верила в смерть. Через месяц обстрел прекратился, и мы, протирая глаза, вылезли на свет.
В наш огород завезли немецкую кухню. Это был цилиндрической формы котёл, ощетинившийся крючками. На другой день на крючках повисли трёхэтажные судки с надписями на боках. Повар, большой и рыжий, взял из сарая доску, очистил её и приспособил вместо стола. Мы с соседскими ребятами наблюдали. И ещё один наблюдатель прятался в кустах. Повар вскрыл банку и раскладывал на доске тушёнку ровными кучками. Потом повернулся к своему котлу... И тут будто рыжая молния блеснула. Как у Паустовского. Обернувшись, повар удивленно уставился на пустое место на доске. Посмотрел на нас, но рты наши были плотно закрыты.
Он стал наливать в котелки суп и ножиком сбрасывал туда мясо. Запах плыл вдоль огорода. Это была хорошая тушёнка. Мы не голодали, однако глотали слюну. Повар с минуту смотрел на нас, потом намазал каждому на ломоть хлеба тушёнку. Мы ушли, а рыжий кот-форточник остался в засаде.
Мама не стала меня ругать, но объяснила, что человек должен есть своё, заработанное собственным трудом.
- И чтоб я больше не видела, как ты отираешься возле немецкой кухни!
ГЕСТАПО
Гестаповцев мы увидели вскоре после того, как немцы заняли город. За полквартала от нас жила многодетная семья еврейского сапожника. Эвакуироваться им было не за что. Однажды я услыхала вопли и плач возле их двора. Гестаповцы заталкивали семейство в машину. Откуда-то прибежала их старшая девочка. Она рвалась к родным, но соседи оттеснили её. Мама поселила Розу у нас. Были мы с мамой горбоносые, и когда у нас расквартировали немецкого офицера, мама сказала, что Роза её сестра.
Однажды офицер бегом примчался к нам:
- Гестапо, юде! - лепетал он.
Стало понятно - он давно знал, что Роза еврейка, и хотел её спасти.
У нас была комнатка, переделанная из кладовки. Мы запихнули туда девушку и втроём - я, мама и немец - еле дотащили сервант, чтобы за ним скрыть дверь. Гестаповцы прошлись по нашим комнатам, но Розу не обнаружили. Позже её забрала к себе моя учительница, вышедшая замуж за немца, бургомистра. У бургомистра евреев не искали. Так мы обнаружили, что немцы, как и мы, не любят гестапо.
ОККУПАЦИЯ
Вскоре возник вопрос, что мы будем есть зимой. Впрочем, всё уже решили за нас - город высыпал на колхозные поля. Мы с мамой, взяв возок, тоже подались за картошкой. Мама куст подкапывала, я выбирала. Потом вдвоём загружали на возок мешки. Совместный труд сближает, мне нравилось говорить с мамой о людях. С папой мы чаще всего вели биологические либо астрономические беседы.
Бабушка радовалась каждому мешку картошки. Из сарая выглядывали Бета с Альфой, они радовались капусте. Приятно было доставлять радость ближним.
Когда возок освобождался, мы предлагали его соседке. Но, будучи офицерской женой, она предпочитала менять на продукты вещи.
В школу я опоздала на месяц - необходимо было заготовить козам сено и валежник, да шишки на топливо.
Рая теперь ходила только в музыкальную школу, но мы с ней ежедневно виделись, встречая коз с пастбища. Я завела новых друзей - с Юрой Кривошеем мы играли в шашки, а при луне ходили по бульвару Шевченко на лыжах.
В классе преподавала теперь новая учительница.
- Почему вы называете её немкой? - спросила я в первый же день своего прихода.
- У неё муж немец, бургомистр.
Но её синеокая дочка Герта показалась мне точно немкой.
- Твой отец бургомистр? - спросила я.
- Ещё чего! За немца вышла замуж моя мать, а отца арестовали.
И хотя она добавила: "ещё до войны", всё равно выходило так, будто его арестовали немцы в угоду бургомистру.
- А почему ты Герта? - удивилась я.
- Галка я.
Похоже, и её, и Марию Пилиповну дразнили немками, потому что они одевались слишком ярко для серого военного времени.
- Почему ты носишь красную курточку и берет? - спросила я. - У тебя же синие глаза, ты должна носить голубое.
- Мама и хотела заказать голубое, но я люблю красное.
Галка была любительницей приключений, и мы с нею однажды тонули в болоте, а зимой спускались на лыжах с кручи прямо к Днепру. Юра Кривошей жил с того, что собирал по окопам брошенные зажигалки и даже часы, чтобы продать их на толкучке. Мы с Галкой тоже лазили по окопам, помогая ему, эдакая банда мародеров.
Галке привезли пианино, и Мария Пилиповна, уходя из дому, просила меня: "Присмотри, чтобы она учила гаммы". Но гаммы учил щенок, мы его гоняли по клавишам. Музыка получалась зажигательная. Жили они красивом особняке на улице Шевченко.
Однажды, сидя возле дома, Галка принялась скрести туфлей по асфальту, пытаясь оторвать подошву.
- Что ты делаешь? - удивилась я.
- Не нужны мне его подарки!
- Да чем он виноват?
- А зачем он женился на маме? Я ненавижу немцев! Он мне вещи привёз, - она презрительно фыркнула, - даже размера моего не запомнил!
Галка завела меня в дом и вынула из шифоньера шерстяной вязаный костюм.
- Он на меня большой. Хочешь - бери. Я его всё равно носить не стану.
Я примерила. Очень красивый, в самый раз. Не снимая, прибежала домой.
- Откуда это? - удивилась мама.
- Галка подарила.
- Сними!
Я сняла, и мама аккуратно завернула костюм в газету.
- Сейчас же отнеси обратно. Во-первых, Галка не может дарить, не спросив маму. И вообще, ешь только своё, носи только купленное за собственные деньги, дорогих подарков не принимай!
В начале войны мы снова пользовались керосиновой лампой. Уходя, наши взорвали электростанцию, табачную фабрику, сахарный и консервный заводы. Керосин берегли, и вечерами по большей части сидели перед открытой дверцей плиты. Поленья весело потрескивали, освещая кухню призрачным светом, тени метались по стенам. Я слушала рассказы о жизни мамы и бабушки. Потом бабушка высыпАла на горячую плитку кукурузу, она взрывалась белыми барашками. Мы их жевали, как семечки.
ПАПА
Ранней весной, когда снег уплывал мутными ручьями, я смотрела, как переправляется через дорогу бородатый человек в драном ватнике. Я равнодушно опустила глаза, но что-то меня заставило посмотреть снова.
Потом во дворе горел костер из его вещей. Папа вернулся из плена весь покрытый вшами.
ДомА в городе были густо поклёваны осколками, а в центре разрушены бомбами. Люди ютились по три-четыре семьи в уцелевших домах. Во время оккупации папа устроился работать инженером в домоуправление, восстанавливать жилой фонд (до войны он успел окончить заочно строительный техникум). На зарплату в оккупационных марках семья могла прожить - уже на второй год оккупации на базаре продукты резко подешевели.
Как-то папа пошёл на базар.
- Щось довго Юрка нема, - беспокоилась мама.
- Вiн не любе спiшить, - успокаивала её бабушка.
И вдруг прибежала соседка:
- Там твоего загребли!
- Куда загребли?
- В Германию. Базар оцепили и забрали, кого помоложе. На вокзале садят в "телятники".
Поначалу в Германию ехали добровольно, "посмотреть чужие края". Потом родители начали получать письма: голод, разруха, рабочий день по четырнадцать часов... Теперь немцы устраивали облавы.
Пока мама бегала на вокзал, папа вернулся. То ли время было такое, то ли страны у нас такие, но четыре раза папу спасала от большей беды меньшая.
В голод тридцать третьего года людей из Украины выпускали только по вызовам из России. В это время папа заболел туберкулёзом, и его послали в русский тогда Крым лечиться. Папа нам, своим родителям и семье тёти Тины выслал вызовы и тем спас нас от голодной смерти. В начале войны туберкулёз освободил папу от строевой службы. Теперь остатки туберкулёза спасли папу от Германии.
- Как тебе удалось бежать?- спросила мама.
- Меня официально отпустили. Немецкий врач признал во мне интеллигента и поставил диагноз "туберкулёз", которого уже нет.
В отличие от наших, немцы хорошо относились к интеллигенции.
- Все ушли воевать, - сказал папа. - В Германии некому работать.
ШКОЛА ОККУПАЦИОННАЯ
При немцах обучение ограничилось четырьмя классами. Но в нашей школе организовали "четвертий пiдвищений" по программе пятого. Поэтому к нам пришло много учеников из элитной первой школы. Девочки мне понравились - воспитанные, развитые, много отличниц. Мы подружились с Инной Озеран. Но однажды мелочь нас развела.
Я нечаянно дверью прибила цыплёнка. Присела, схватила его - он умирал мучительно, и я в порыве раскаяния плакала.
- Вот дурочка, - сказала Инна, - это ж только цыплёнок. Понесешь маме, пусть сварит суп.
Я подняла голову. Мне показалось, что надо мною стоит наша разумная соседка. Мама бы меня поняла - и, конечно, Рая. Инна, я знала, порядочный человек, но мы с нею были разные.
При немцах у нас появился новый предмет - Закон Божий. Его преподавал Раин отец, был он старше моих родителей и успел окончить духовную семинарию. Вместо русского языка во всех классах ввели немецкий. А учебник по истории Грушевского был только у учительницы, поэтому нас учили конспектировать. Мне было легче - историю Грушевского папа знал почти наизусть.
В ноябре на урок пения заглянул регент автокефальной церкви. Отбирал ребят для хора, меня тоже.
- У девочки проблемы со слухом, - сказала ему учительница.
- Мне нужны высокие голоса.
На клиросе нас поставили в три ряда, по росту. Я попала в средний ряд. Нас одели в белые балахоны, и стояли мы отдельно от взрослых, этакая стайка ангелов. На праздники прихожане нас одаривали разной снедью. Больше всего доставалось малышам из первого ряда. Но кое-что и нам перепадало. Папа не переставал удивляться тому, что я могу петь. С тех далёких времен я и сейчас помню некоторые молитвы на украинском языке.
Вместе другими из первой школы в класс прибыл Юра Фабрикантов. Как потом выяснилось, в него влюбилась половина девочек нашего класса. Я же только любовалась его бархатными карими глазами - такими же, как у тёти Тины. Но почему-то меня дразнили. Открываю парту, а внутри мелом написано "Юра". А однажды дежурному пришлось стирать с доски огромную надпись: "Леся + Юра = любовь". Бедный Юра страдал почём зря: он даже не смотрел в мою сторону. Да и не много радости было смотреть - я бурно росла, выбиваясь из пропорций. Мама говорила:
- Ты похожа на паучка - ноги-руки длинные и тонкие.
А папа ласково называл меня "Длинношеее животное".
Девочки, постоянно клянчившие "Дай списать", только закончив списывать, взахлёб дразнили меня: "Жених и невеста - коробочка теста"!
Однажды маленькая девочка, не знакомая мне, даже не из нашего класса, обрызгала меня сзади из чернильницы-невыливайки. Обернувшись, я наткнулась на такую лютую ненависть в её глазах, что растерялась. Даже не стала её догонять.
Хуже всего были два обстоятельства: во-первых, я любила свой класс, а во-вторых, я не понимала, за что меня ненавидят.
Из школы, вся в чернилах, я пошла к Рае.
- За что они со мной так, что во мне такого плохого?
Рая смотрела на меня своими сонными добрыми глазами:
- Но у тебя нет недостатков. - Она меня любила.
Раина мама дала мне её платье и тазик тёплой воды, чтобы смыть чернила с ног.
- Рая уже играет Листа, - сказала она с гордостью.
Звуки, извлекаемые пальцами-сосисками, отдавались в рояле эхом, которое долго ещё звучало, как рокот моря. Но мне нравились марши. Раскачиваясь в кресле-качалке, я слышала: "В бой! В бой! В бой!" и "Пре-о-до-леть!"
Увы, на следующий день меня снова ждала травля, преодолевать её было мучительно, идти в бой не с кем. Впрочем, летом я таки устроила бой - с собственной матерью.
БАБУШКА ТАНЯ
Обычно со взрослыми я не дружила из-за их цинизма. Я могла бы полюбить бабушку Таню, папину мать, женщину почти интеллигентную, которая к тому же превосходно пела старинные романсы. Но когда она пела: "В низенькой светёлке огонёк горит", то ударение делала на строке: "Все мужчины плуты, любят обмануть...", а романс "Нищая" в её исполнении, казалось, был создан для строк: "При счастье все дружатся с нами, при горе нету тех друзей...".
Бабушка рассказывала историю: "Пошли мы гулять в лес. Барышни молодые, особенно хорошенькой была среди нас Надя, в белом кисейном платье. Сели на поляне, постелили рядно, поставили, кто что принёс. Только запах... Поднялись и увидели, что Надя села на кучку какашек. Ну, барышни разбежались, а кавалеры оттирали платье травой. На обратном пути никто не хотел идти рядом с Надей".
Потом я не могла слушать бабушкины истории, о чём бы она ни заговорила, казалось, внутри спрятана какашка.
Она мне пекла пасочки с мармеладным узором, делала мусс, а, главное - обшивала меня. Денег на отрезы не было, и она перелицовывала свои дореволюционные платья, а однажды даже пошила коричневое школьное платье из дедушкиных брюк - на машинке, которой зарабатывала на жизнь после дедушкиного ареста. Бабушка любила меня, и я чувствовала себя неблагодарной, но не могла ей ответить тем же и не умела хотя бы изобразить любовь. Бабушка стала для меня символом взрослых. Наряду с родителями и бабушкой Анной Ивановной, конечно.
В БОЙ
Нас пригласила на день рождения родственница дяди Митрофана, тётя Мотя. Мужа её в тридцать седьмом арестовали, она жила вдвоём с сыном, и праздник получился вдовий. Позже пришла молодая гостья - жизнерадостная, весёлая, она могла бы всё изменить, но её приняли в штыки. Так что вскоре Стеша (так её звали) вышла во двор к подросткам. Мы сидели на брёвнах, обсуждая разные житейские ситуации. Она приняла участие в разговоре и понравилась нам. Стеша была другой: весёлой, ожидающей от жизни радости. Я её сразу полюбила.
Вскоре после дня рождения к нам пришла Мотя.
- Слыхали? Наши идут! - сообщила она радостно.
Мама и бабушка промолчали.
- Помнишь, Тося, - обратилась она к маме, - на день рождения явилась ко мне Стеша? Вот наши придут, возьмут её за задницу! Она же с немцем живёт.
Трудно было поверить, что унылое лицо Моти может озариться такой радостью.
- Всё смеялась, веселилась. Кончилось её веселье! Наши за немца зашлют, "куди Макар телят водив". Повеселится на Колыме.
И тут я не выдержала:
- Вашего мужа на Колыму заслали. Ни за что! Ах, какие родные, какие "наши"! Пусть и Стешу сошлют. А теперь подумайте, умная вы, женщина?
Мама повернулась и отвесила мне оплеуху. Раньше она никогда не оскорбляла меня битьём на людях. А теперь словно взбесилась - колотила и колотила меня кулаками по спине. Даже Мотя стала за меня заступаться, но я не нуждалась в её защите: я так глядела на мать, что руки её опустились.
- Если ты когда-нибудь ударишь меня ещё раз, я дам сдачи! - сказала я. - Не уймёшься, будем драться, пока не поубиваем друг друга!
Я уже знала, что нельзя людям говорить в глаза, что о них думаешь, но не смогла сдержаться. Может, так и надо было. Мать же в тот раз поняла, что я уже выросла.
Ещё в четвёртом классе я начала писать свои стихи в толстую тетрадь. В "четвертому пiдвищеному" иллюстрировала их женскими профилями и цветами. Был у нас другой художник - Воржов. Он начнёт с какой-нибудь точки и широкой, уверенной линией изобразит тигра, Спартака со щитом или танк. Я понимала, что он и есть художник - движущиеся предметы он удлинял так, что было понятно, куда они движутся. Но девочки не замечали огрехов в моих несмелых штришочках и просили что-нибудь нарисовать, написать стихи в альбом.
Я не хотела писать привычные куплеты, вроде:
"Наша Катя (Тоня, Оля) словно роза, Только разница одна: Роза вянет от морозов, Наша Катя - никогда".
Я переписывала из своей тетради собственные стихи о природе:
"Далеко я в полi зростала, Пiд променем сонця цвiла, Тихесенько з вiтром я грала, З колоссям розмову вела.
Тодi ж, як вечiрнi росинки Вкривали пелюстку мою, Тодi шовковистi травинки Спiвали: "Засни лиш, дитинко, Ой, баю-люлi, ой баю" - и так далее.
Девочки считали меня поэтом и художником, но не любили, а я писала в их альбомы, потому что я любила их. Они были красивыми, умными и... добрыми. У нас учились две очень бедные сестры, у которых даже учебников не было. Девочки их жалели и собрали им на учебники, Инна подарила совсем новые ботинки, а Надя Савчук - красивую шапочку. Все старались девочек накормить, а оставшиеся бутерброды отдавали Тузику (в морозы его жалели и прятали под парту, чтобы согрелся). Только меня ненавидели. Но я не хотела, чтобы меня жалели, в этот год я начисто отучилась плакать.
БАБУШКА АННА ИВАНОВНА
Мы жили с маминой мамой. Бабушка, сельская женщина, ничего не читала, потому что не умела читать. Расписывалась крестиком. В четыре утра, когда в доме был сильный холод, она подымалась и зажигала печку. Дрова папа заготавливал с вечера. К нашему подъёму комнаты нагревались. Папа вставал в шесть часов, делал зарядку, мылся и садился за стол есть блинчики или жареную картошку. Мы с мамой уходили к девяти, и нам тоже полагался горячий завтрак. Потом бабушка мыла посуду и готовила обед. Обедала сначала я, потом, после работы, мама с папой. Бабушка подавала на стол и снова мыла посуду. Всё молча. Она никогда не сидела с соседками на улице, у нас даже скамейки не было. Только ложась спать молилась перед иконами да читала "Отче наш", крестя окна и двери. Единственным её развлечением были походы в церковь. Бабушка надевала праздничную сорочку, вышитую красно-чёрным виноградом, "керсет", голову повязывала цветастым платком. В церкви она не отдыхала, потому что всю службу, как овечка, выстаивала на ногах.
Стирального мыла бабушка не признавала, а насыпала пепел в большой чан - "жлукто" и бельё вываривала. Полоскать норовила в Днепре, если её не отловят и не вернут к корыту: "Хiба його в ночвах виполощеш?.." При этом краски на узорах не линяли, на то она и "заполоч" - нитки для вышивания. Утюгом служили деревянный рубель и качалка. По утрам я просыпалась от их говора - "Р-р-р! Р-р-р!".
Бабушка слегла в тот день, когда мы впервые услышали канонаду из-за Днепра. Фронт возвращался.
Теперь все работы по дому легли на маму. Кроме того, она старательно ухаживала за своей матерью. У бабушки был рак в последней стадии. Папа ходил по госпиталям, выпрашивая у немецких врачей обезболивающее. А я каким-то удивительным образом не понимала, как маме тяжело, и не помогала ей по дому. Я не любила домашнюю работу. Бабушка тихонечко постанывала, но не жаловалась, а винила себя: "Це менi така гидка хвороба за те, що я гидувала людьми, шматка хлiба в чужiй хатi не з'їла". Была она чистоплотной и очень брезгливой.
Фронт приближался. Немцы обходили дома, предупреждая людей, чтобы покинули город. Мы показали больную, они согласились нас не трогать, но предупредили, что может быть сильный обстрел. Бабушка за нас боялась, просила уйти, а её оставить:
- Все рiвно помирать.
Но мама и тётя Тина не согласились. Мне почему-то не было жаль бабушку, заходить в её комнату я боялась.
Пушки уже грохотали у самого Днепра, с минуты на минуту ждали обстрела города. И тут Анна Ивановна умерла.
НА ПРОСТОРАХ РОДИНЫ
За город выехали целой кавалькадой: тётя Тина и дядя Митрофан тянули возок с привязанной к нему коровой, за ними мы с привязанными к возку Альфой и Бетой. По бокам дороги скучно серела стерня, в небе клубились облака, на столбах провода жалобно пели:
- У-у-у-у!
В Русской Поляне люди расспрашивали, где фронт, зазывали нас ночевать, но мы пробирались в Белозерье к родственникам.
Если выйти со двора наших родственников, то слева тянулись поля, на горизонте синел лес и чуть виднелась на опушке белая хатка. В ней провела детство мама.
По воскресеньям, когда её родители уезжали на базар, маму оставляли на хозяйстве. Она кормила мордастую свинью и выводила бычка на верёвочке пастись. Вернее, он её выводил, поскольку был больше. Бычок присматривал подходящую лужайку, и мама вбивала в землю колышек.
Дедушки давно нет, а его сын, мамин брат, работал на его месте лесником. Сейчас он воевал. Дядина семья по сельским меркам богатая, потому что он и его дочь, бухгалтер на лесопилке, работали за деньги. Его жена была колхозницей, поэтому они пользовались шестьюдесятью сотками огорода и правом выпаса и сенокоса на лугу. У жителей села в собственности была только хата и скотина, земля колхозная. Если никто из семьи не работал в колхозе, землю обрезали по порог. Люди рвались в город, но сельским жителям не выдавали паспортов.
Напротив наших родственников жила многодетная семья. Отец и мать работали в колхозе, где им платили "палочками" трудодней в журнале. Осенью на "палочки" выдавали хлеб и овощи в недостаточном для продажи количестве. Деньги взять было негде. С нами дружил Яша, мальчик из этой семьи. В двенадцать лет он носил длинную рубаху, штаны купить было не за что. Другие дети носили рубахи без брюк из того же самого цветастого ситца и бегали в октябре босиком. Обувь и кое-какую одежду им собрали только в ноябре наши родственники.
Немцы разрешили крестьянам брать колхозную землю, кто сколько хотел. Наверное, они брали с них налог, но им и в голову не приходило отбирать у колхозников всё, оставляя только на жиденькую похлёбку. Люди брали из колхозов коров, свиней, часто предназначенных к сдаче на убой. У хозяев коровы молодели и начинали доиться, а непонятно какие животные превращались в толстомордых свиней. Мясо и молоко отвозили на базар, где покупали у горожан вещи. Село округлилось и приоделось. Но на семье Яши перемены не отразились. Отягощенная детьми женщина едва управлялась с собственным огородом, а муж воевал.
Когда мы пришли в Белозерье, страда была в разгаре. Собирали кукурузу, тыквы, фасоль. Позже выкапывали свеклу. Тётя Тина и хозяйка готовили обед, все остальные от темна до темна работали в поле Я любила огородную и полевую работу. В тринадцать лет я была достаточно сильной и трудилась наравне со взрослыми. Даже мечтала, когда вырасту, жить в деревне, обрабатывать землю и ухаживать за животными.
В ноябре уже в соседних сёлах громыхала канонада. Немцы прошли по дворам, предупреждая, что завтра будут жечь дома: они не хотели оставлять сёла у леса, чтобы люди не подкармливали партизан.
Перед нашими родственниками встала проблема: как увезти с собой имущество, продукты, всех животных. У нас проблемы не было, мы погрузили своё нехитрое барахлишко на возки, привязали к ним животных и двинулись дальше. Родственники рискнули остаться и не прогадали: в этой части села немцы сжечь дома не успели. Зато другая сторона деревни походила на филиал ада. Визжали свиньи, коровы мычали басом, когда их выводили со двора, лаяли собаки, куры летели под ноги, громко кудахча. Гудело пламя, пожирая дома. Козочки испуганно жались к наши ногам, потом начали странно пританцовывать. Я поняла почему, когда сквозь подошвы сапог почувствовала жар усыпавшего землю пепла. На дорогу летели горящие брёвна крыш, едва не на наши головы.
И вдруг - тишина.
За селом медленно падал снег. Крупные хлопья мелькали на зелени сосёнок, покрывая белыми шапками верхушки. Мягкая, пушистая дорога стелилась перед нами. По ней мы пришли в Смелу, к другим родственникам.
Через день двинулись дальше. Снег растаял, на проселочной дороге промёрзшие струпья колеи. Мы с трудом перетягивали через них возок. Козам тоже приходилось нелегко. Поглядывая на нас, они, наверное, твердили про себя: "Так надо!" За городом ветер бросал в лицо острые льдинки. Лицо щемило.
И вот, наконец, из глубокого оврага выглянули трубы домов и верхушки деревьев. Село. Мы постучали в первую хату, потому что на неровностях почвы я стёрла портянками ноги и теперь еле ковыляла.
В хате молодая женщина лепила гречаники.
- О, гость в хату, надо замесить больше!
Мама с тетей Тиной принялись помогать хозяйке, а папа с дядей Митрофаном ушли искать сено. Я попыталась снять сапоги. Кровавое это было дело. Замазывая раны йодом, я воспитывала волю.
Спали на полу, застелив сено рядном. Укрывались собственными пальто. Никому не советую это делать: натянешь пальто на плечи - ноги голые, натянешь на ноги - плечи мёрзнут.
ХАЙНЦ КЁНИГСБЕРГ
Наутро двинулись дальше. За Яблунёвкой уже не было слышно канонады. В Ташлыке нас приютила бабка, она предоставила родителям пышно убранную кровать, а сама полезла на печь. Я устроилась на лежанке.
И тут у нас расквартировали немца. Родители думали, что он займет кровать и уже присмотрели себе на полу угол, но немец отказался. Он принес себе сена, чтобы постелить его за столом под лавкой. В угол под иконами поставил автомат. Бабка перекрестилась.
Когда утром, свесив ноги с лежанки, я села, немцы протягивали под потолком провод. Нашему помогал другой, поменьше ростом. Провод подвели к коробке: "Гав, гав, гав..." - так звучала немецкая речь из приёмника. Потом загремел марш. Марши нам понравились.
Я смотрела на квартировавшего у бабки немца. У него были волосы цвета спелой пшеницы, белые полоски бровей на красном лице, сквозь частокол белых, как у наших поросят, ресничек проглядывали синие глаза. У него был толстый нос и толстые негритянские губы. Но вдруг он поднял глаза и улыбнулся. Всё. Больше я не могла отвести взгляд от его некрасивого, с маленькими глазками, лица. В улыбке было столько доброты, внимания и застенчивости, что хотелось вновь и вновь её видеть. Он сказал:
- Их бин Хайнц, майн фройнд Фриц.
- Ганс? - переспросила я.
Немцы рассмеялись. Это я назвала Хайнца гусем. Ребятам было лет по семнадцать, в последний призыв мобилизовали подростков. Немцы нашли по своему приемнику русские известия, для нас.
- Наши врут, - сказали они.
Папа немного знал немецкий:
- Наши тоже.
В Ташлыке не было родственников с заготовками продуктов, возникла проблема питания. Бабка предлагала картошку, но у неё самой было мало. Некоторые люди меняли вещи, но у нас лишних вещей не было. Из-под снега виднелась фасоль, мы её собирали, выкапывали из буртов бураки (свеклу), варили, перетирали и делали паштет. Соседки приносили хлеб домашней выпечки.
Вскоре Хайнц стал делиться со мной своим обедом из немецкой кухни. Я не отказывалась - так приятно было сидеть с ним за столом. Мама тоже не возражала, хотела, чтобы я питалась лучше. Маленькие глазки Хайнца в частоколе белых ресниц напоминали мне глаза моих любимых поросяток. Он тоже изучал мои глаза - большие, с длинными ресницами - единственную мою ценность. Тонкие ноги и жирафья шея его не смущали. Когда Хайнц умывался, я видела его розовую, без единого волоска грудь. Она казалась мне такой беззащитной...
На улицах Ташлыка я встретила Раю Гайдук, они тоже добрались сюда. Теперь с Фрицем и Раей нас стало четверо - для игры в карты. Иногда вчетвером выходили пройтись селом. Немцы - в тоненьких шинелях, мы, укутанные огромными хустками.
Когда Хайнц ходил по комнате, я неотрывно водила за ним глазами. Он подымал лицо и улыбался своей нежной, застенчивой улыбкой, и тогда я чувствовала, как шевелятся у меня за спиной крылья.
Но жизнь вокруг была земная. В ближайшем бурте закончились бураки, и мы с Раей пошли вдоль дороги искать новый. Он был глубже прежнего. Мы прыгнули вниз, набрали обычные половины мешков и... на них сели. Ни она, ни я не умели подтянуться на руках, ухватившись за край лаза. Мы уже почти плакали, когда услыхали стройный топот ног и громкие голоса. По дороге шел отряд немцев. Мы стали кричать. Пение прекратилось. В люк заглянули мальчишеские лица. Как они смеялись, поняв в чём дело! Потом вытащили нас и наши мешки. Даже донесли их до села.
Хайнц меня продолжал подкармливать, остальные питались скудно. И вдруг удача - ко мне попала книга по хиромантии. От нечего читать я её проштудировала: линия жизни, линия счастья, линия семьи... Захотелось проверить на руках ближних, потом на руках бабкиных гостей. И пошла обо мне слава: "Там дитина по книжцi гадає, усе вгадує". Наверное, я не нарочно подделывалась под требуемое. Угадывать было нетрудно - у всех кто-то воевал, все хотели о нём хоть что-то знать. Сюда, в немецкую зону, письма с фронта не приходили. Клиенты приносили узелки с мукой, яйцами, салом, так что вскоре мы даже тётю Тину и семью Гайдуков подкармливали.
А Хайнц всё ночевал в нашей комнате под лавкой, чистил обмундирование, умывался ледяной водой, а я всё следила за ним взглядом. Иногда он поднимал глаза, видел перед собой отрочески нескладное существо с длинными ногами и жирафьей шеей и улыбался. Похоже, это существо ему нравилось.
НОВЫЙ, 1944-й
Близился Новый год. Наверное, в ближнем лесу не было партизан, раз родители разрешили нам пойти с немцами за ёлкой. Стояла теплая погода. За огородами меж белых берегов чернела вода. Посередине узенького мостика я вдруг закачалась. Хайнц подхватил меня за руку и вывел на противоположный берег. Ладонь у него была тёплая и мягкая. Рая с удивлением на меня оглянулась. Чтоб я боялась перейти через мостик?
Тихие-тихие, опушенные снегом, зеленели ветви деревьев. Под ногами чуть протоптанную дорожку пересекали цепочки следов крохотных лапок. В мире был покой. Казалось, так было всегда и так всегда будет. Мгновение остановилось.
Игрушки мы сделали сами: серебро изолент, цветная бумага из тетрадных обложек, бинт и вата. И тут вошли две городские девушки из соседнего дома, пригласили наших мальчиков праздновать с ними. Потом мама говорила, как она испугалась, думая, что немцы предпочтут взрослых соседок, а нам с Раей будет обидно. Но ребята вежливо отказались.
Мама и тётя Тина готовили праздничный обед из моих гонораров и бабкиной картошки. Хайнц выложил на стол присланную в посылке копчёную колбасу и консервы. Его родители - артисты Берлинского театра - похоже, неплохо зарабатывали. Бутылка вина тоже была из его подарка.
Тускло светила керосиновая лампа, многократно отражаясь в серебре самодельных игрушек. Изо всех углов комнаты глядела темнота. Но это был самый счастливый Новый Год в моей жизни, потому что справа от меня сидел Хайнц, а слева - Рая. Мы с Раей пели:
песню, под которую наша мама всплакнула. Немцы пели марши. Потом тётя Тина лила горячий воск в воду, каждый смотрел на стене тень получившейся фигурки, угадывая свою судьбу. Гроб никому не выпал. Наступил 1944 год.
Чёрная ночь прояснилась, заблестели звезды. Накинув шали, мы вышли слушать тишину. И вдруг услыхали далёкую канонаду.
Хайнц ушел ночью.
Я проснулась от стука в окно. Поговорив в форточку, он стал собираться - светлый силуэт в темноте. Одеваясь, он постепенно исчезал, будто становился невидимкой. Он не зажигал свет, чтобы никого не беспокоить. Я слышала, как он упаковывает вещи в рюкзак. В грудь заполз холод, больно сжалось сердце. Руки и ноги онемели. Я застыла. Хайнц подошел, постоял возле меня. Я была не в силах шевельнуться. Потом дверь тихонечко скрипнула, и он прошел за окнами. Всё. Больше я его не видела.
В новогоднюю ночь мы обменялись фотографиями: я - нескладный подросток в украинском костюме, он - с длинными светлыми волосами и толстыми губами, в немецкой форме. Папа не умел читать готическим шрифтом, поэтому я так и не узнала, что он написал на обороте фотографии. Позже мама обрезала её до самого лица, боясь обысков.
ПОСЛЕ ХАЙНЦА
На другой день после ухода Хайнца мы двинулись дальше, оставив Раю позади.
В новой деревне нас приютили в домике, где вскоре мы проснулись от скрежета и воя.
- Катюши, - сказал папа.
Снаряды неслись над нашими головами. Вскоре с противоположной стороны заработали немецкие шестиствольные миномёты. Эти снаряды тоже пролетали над нами.
Поначалу мы с хозяевами спрятались в погреб, но папа заверил, что нам ничто не угрожает, разве что два снаряда столкнутся в воздухе, но вероятность нулевая. Перестрелка прекратилась через два дня. Мы обедали, отдыхая от воя, когда услышали гул самолётов. Папа вышел во двор. Я за ним. Самолёты шли цепью по три штуки. Тяжёлые, угловатые немецкие бомбардировщики.
- Если станут сбрасывать бомбы над нами, не бойся, к нам попадут только те, которые сбросят не долетая.
Но самолёты спикировали не долетая, направив свои острые хищные носы прямо на нас. Мы видели, как от них отделились бомбы.
- Ложись! - крикнул папа.
Я упала головой к столбику. Долетая, бомбы выли на всё более низких нотах. У самой земли - басом. Взрывы следовали один за другим. Это была чугунная болванка, начинённая тридцатью бомбами. Они разлетались веером. Я смотрела, как вздымалась и падала земля, как окна и двери со звоном распахивались то в одну, то в другую сторону. Потом грохнул последний взрыв у меня в голове. Но когда я опомнилась и пощупала голову, она была цела. Бесконечно звенело в ушах. Я попробовала встать, и не смогла - ноги исчезли. От самого пояса. Воображение нарисовало картинку из книги о бароне Мюнхгаузене: передняя половина коня пьет воду, и она тут же выливается. На локтях я поползла к дому. Думала, как я-половинка буду взбираться по ступеням, но тут выскочила мама, подхватила меня на руки и внесла в дом. Мама уложила меня на диван, только тогда я обнаружила ноги. Лежали, где им и положено быть. Мама добиралась до моей спины, одежда на спине была разорвана и обожжена. "Папа! Где папа?"
- Он... убит? - спросила я.
- Кто? - спросил папа.
Вот же он, склонился надо мной!
- Ну, большая ссадина, небольшой ожог, осколок прошел по касательной, - сказал папа.
Я хотела объяснить, что не чувствую ног, да вдруг заметила на папиных брюках кровь. Мама тоже заметила. Сняли брюки - четырнадцать осколочных ран. И на таких ногах он пришёл сам, и ещё осматривал мою спину! Мама прокалила ножницы на лампе и стала ими извлекать осколки. Боль, наверное, была невыносимая, но папа даже не стонал. Часть осколков мама не смогла вынуть.
Через день ко мне вернулись ноги, но я плохо слышала, и зубы шатались.
- Контузия в голову, - в частях ПВХО папа проходил специальную подготовку и во всём разбирался.
Столбик, к которому я, падая, прислонилась головой, превратился в щепки. Не будь его, моя голова могла оказаться на его месте. Так я впервые поняла, что смертна.
ДОРОГА ДОМОЙ
Через два дня путь домой был свободен. Мама нашла во дворах подводу и упряжь, поймала за селом коня. Папу уложили на воз. На нём было хорошее кожаное пальто, присланное бабушкиным братом из Америки, и смушковая шапка. В этот момент во двор забежали "свои" - советская власть возвратилась. Кожаное пальто и шапку, которые папа носил всю оккупацию, с него содрали.
- Армия Рокоссовского, - беззлобно констатировал папа. - Уголовники.
Кое-какую одёжку дали соседи. Хозяйка рассказала нам такое, что волосы стали дыбом.
В соседнем селе, куда "наши" зашли раньше, жила её сестра. Наслышанные о "подвигах" рокоссовцев, сестра и невестка, молодые женщины, закрылись в кладовке. В кроватке остался ребёнок - годовалая девочка. Когда солдаты ушли, мать с бабушкой застали ребёнка, истекающего кровью. Девочку изнасиловали.
Оттепель. За селом чёрные вспаханные поля с остатками снега. На грани чёрной пашни и белого снега - розовые тела немцев. Совершенно голые. Здесь следует вспомнить обмундирование наших и немецких солдат. У наших плотная тёплая шинель, у немцев - тоненькая. Зато под ней китель, а вместо тонкого полотняного - тёплое бельё с начёсом, вместо портянок - тёплые шерстяные носки. Вот за этим бельём и носками охотились мародёры, даже мин не боялись.
Я смотрела с ужасом. Оттого, что трупы были раздеты, картина казалась ещё страшнее. Ветер шевелил волосы цвета спелой пшеницы.
- Хайнц! - я ринулась к телу, но родители меня удержали.
- Пустите, это Хайнц! - не знаю, что я собиралась делать, может быть, оживлять?
- Там могут быть мины, - сказал папа.
Со мной случилась истерика.
- Что с девочкой? - спрашивали проходящие мимо солдаты.
- Она контужена, - вздыхала мама.
К вечеру мы добрались до городка Шпола. На околицах только что прошли бои. От домов остались кирпичные трубы, ещё дымящиеся. Где-то совсем близко слышна канонада. На улицах ни души. Даже папа не мог определить, где сейчас наши, а где немцы. Мы его занесли в единственный уцелевший дом. Туда же завели коня. Затопили печь - комната наполнилась дымом.
- Давно не топлено, - сказала тётя Тина.
Пришлось гасить.
- Заночуем в холодной хате, - сказала мама. - Тина, вынимай, что у кого тёплое.
Папу устроили на кровати, меня - на диване, рядом привязали коня, "чтобы грел". Конь всю ночь фыркал и громко жевал ячмень. С улицы доносился непрерывный вой буксующих в грязи машин. Через город двигались войсковые части.
Утром вернулась хозяева дома.
- Та берiть же в погребi картоплю й сало. I огiрки в дiжцi! - предлагали они.
За завтраком папа спросил, что там происходит на другом краю городка.
- А бог його знає! Ой, там такий був обстрiл - страшне! Госпiталь у школi, так туди два снаряди попали!
Мама куда-то засунула перевязочные пакеты, перерыла все вещи, но не нашла.
- Пошли в госпиталь, может, бинты выпросим, - позвала она меня.
Но в госпитале медперсонал увёл куда-то ходячих больных, остальные лежали на полу, прямо на соломе.
- Пить! - неслось со всех сторон.
Мы поили раненых, картина была страшная. И тут снова начался обстрел.
- Давай, кого сможем перенесём в погреба к людям, - мама волокла тяжелораненого.
Я была уже не намного слабее её и взялась за второго.
Обстрел не прекращался, с воем пролетали снаряды, рвались где-то во дворе школы. Но я поняла: когда занят делом, уже не страшно. Вскоре к нам присоединились женщины из соседних домов. Молоденький лейтенант, раненный в ноги, узнал, что мы из Черкасс и попросил передать родителям на Полтавщину письмо.
ДсМА
Конь шел шагом. Иногда мы останавливались на день помыть и перевязать папу. Люди помогали, чем могли. Мы вернулись позже других и застали дом разграбленным. Ценные вещи мы спрятали в погреб, сверху на люк поставили сервант, чтобы никто не нашёл. Но соседи знали, где у нас погреб. Ковры мама на увидела чужих стенах, посуду на кухнях; книги, к сожалению, пропали.
- А мы думали, вы уже не вернетесь, - говорили соседи разочаровано.
Но что мы нашли - вернули.
Через день, оставив папу на тётю Тину, мы с мамой переплыли на пароме Днепр, прошли девять километров пешком и в селе Васютинцы вручили родителям офицера письмо. Приятно было смотреть на их радость, ведь они в оккупации не знали даже, жив ли он. За ужином мы поняли, почему полтавчан называют "галушниками". Нам налили по тарелке супа с огромными (с мясом в середине) галушками. Галушки разрезали и накалывали на шпичку - тоненькую щепку.
В Васютинцах мы встретили бывшую мамину соученицу, а теперь учительницу Ларису Нестеровну. Она звала родителей преподавать в их школу.
- А что, поехали, - говорила мама дома, - В Черкассах мы досидимся до новой волны арестов. Ты первый на очереди, потому что: а) был в плену; б) сын "врага народа"; в) сотрудничал с немцами. (То есть, отстраивал с бригадой разрушенные снарядами дома, чтобы людям было где жить.) Но для наших органов побывавшие в оккупации уже не были людьми. Мы продали дом и стали мытариться по всей Украине бездомными приживальщиками, но папу сберегли.