Чернышенко Леся Георгиевна : другие произведения.

Имитаторы, или нескладная жизнь

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    "Имитаторы" - правдивое повествование, основанное на собственных воспоминаниях. Довоенная жизнь интеллигенции в провинциальных Черкассах, неожиданные стороны жизни в оккупации: украинская школа, немец, спасающий еврейку от гестапо, освободители-насильники... Быт и культурная жизнь послевоенного Харькова, уроки выживания, субъективные заметки о Чичибабине, Котлярове, Полонском и других писателях и поэтах "первой столицы", бытовые драмы и личные переживания автора, история "пишущей семьи" - всё это может заинтересовать читателя, увлекающемуся "народной историей".

ОТ АВТОРА

   "Имитаторы" - не мемуары; я старалась писать художественное произведение. Но все события происходили на самом деле, герои носят свои фамилии - кроме тех, о ком пришлось писать плохо: не хочу обидеть их детей и внуков.
   Мало осталось моих ровесников, людей под девяносто, да и те навряд ли будут писать много и всерьёз, поэтому считаю, что мои воспоминания важны. Мне захотелось разобраться, насколько это в моих силах, почему наша страна, богатая природными ресурсами и прекрасными людьми, оказалась среди отстающих. И ещё хотелось, чтобы от многих достойных людей, которых я любила, хоть что-нибудь в этом мире осталось.
   При советской власти я писала, но почти не печаталась из-за цензуры, после распада СССР выпустила в коммерческом издательстве сборник рассказов "Под знаком Данаи" (Харьков : МП "Крок", 1997. - 68 с.). Город издал бесплатно небольшим тиражом книгу "Желтый пес надежды", в которую включены также произведения моего мужа, Виктора Судьина, и сына, Владимира Чернышенко (Жёлтый пес надежды : повести, рассказы / Леся Чернышенко, Владимир Чернышенко, Виктор Судьин. - Харьков : Майдан, 2012. - 312 с.). Наша совместная с сыном книга "Пять стрекозок на обочине" ожидает своего часа в одном из харьковских издательств. Ещё есть книга стихов и фантастики - в рукописи. Сама я не могу уже набирать. За деньги? Мы с мужем получаем крохотные пенсии, каждый месяц встает вопрос: покупать лекарства или еду. Издательские расходы в семейный бюджет не вписываются. Может быть, кто-нибудь из волонтёров откликнется и по мере сил поможет с компьютерным набором...
   Почти все наши друзья уже в мире ином. Мы удручающе мало общаемся с людьми. У меня есть мечта, которая вряд ли сбудется: иметь дома Интернет и с его помощью общаться с единомышленниками.
   Этот текст набрали наши немногие друзья (друзья сына), один из них выложит его в Интернете, и на мой электронный адрес, надеюсь, придут отзывы. Так мы и будем общаться с вами, дорогие читатели.

Лариса Георгиевна Чернышенко

ХРАМ КУЛЬТУРЫ

   Мама полагала, что я выпендриваюсь: "Все идут не в ногу, одна ты в ногу. "Хоч i гiрше, аби iнше". Ты думаешь, что умнее всех? Люди годами создавали правила жизни, а ты пришла и враз всё переделала".
   Мама не была моим защитником, и даже судьёй не была - она была обвинителем. Поэтому я ни на что ей не жаловалась и, по возможности, ничего о себе не рассказывала. Со временем я поняла, что она хороший человек; это наводило на грустные размышления о себе...
   ...После первого курса библиотечного института мне пришлось перейти на вечернее отделение. Работы в городе не нашлось, только в филиале поселковой библиотеки.
   - Это хорошо, что вы учитесь, - одобрила заведующая, - будете там готовиться к семинарам, а то девочки скучали, просились "до гурту".
   Филиал располагался в бывшем доме баптистов, высланных куда подальше. Меня привела работница библиотеки и, пока я открывала дверь, смотрела на меня с любопытством.
   - Открыла? Ну, молодца! - одобрила она. - А то один устраивался - не сумел дверь открыть. Писатель хренов. Не знаете такого - Басюк?
   - Знаю, это друг Чичибабина, автор талантливых рассказов.
   - Ха! Что он там может писать?! Он дверь не умеет открыть!
   Я подумала, что, возможно, и Пушкину не покорялись замки, это не мешало ему писать недурно.
   В читальном зале была чистота храма. Храма культуры. На стеллажах стройные шеренги книг. Аккуратные подшивки журналов занимали стеллажи пошире. В центре комнаты столы, сияющие лаком, вокруг них ворсистая дорожка. И всюду сочная зелень цветов в кадках. Ни пылинки!
   - Кто здесь убирает?
   - Приходит уборщица раз в неделю.
   "А в остальные дни?" - я испугалась, что не сумею поддерживать чистоту на должном уровне.
   - Ах, да, чуть не забыла, - остановилась в дверях моя провожатая. - У вас должно быть сорок посещений в день, иначе снимут ставку. Отчитываетесь о проделанной работе вон в том журнале. И не забывайте записывать в формуляры "сдал - выдала".
   Я удивилась: как бы я выдала книги, не записав в формуляр?
   - Сорок читателей в день, - ещё раз напомнила коллега, - а то придёт комиссия...
   Со временем, я поняла, "комиссия" - самое страшное слово для библиотекарей, всё равно, что "кошка" для мышей.
   Коллега ушла, а я, пока читатель не набежал, уселась готовиться к семинару. Ещё никогда у меня не было таких условий для работы: светлая комната, удобный стол, тишина и воздух, напоённый кислородом от многочисленных растений. Опомнилась в три часа, читателей не было. Потом они появились один за другим - четыре человека. И снова никого.
   Я раскрыла дневник - предыдущий день: сорок посещений, ещё предыдущий - сорок, ещё, ещё и ещё. У меня возникло два предположения: Первое: кто-то заглянул в дверь, увидел, какое страшило сидит за столом, и передал по цепочке: "В библиотеку ни ногой!". Второе: четыре посетителя обычные для филиала, остальные тридцать шесть - приписка.
   Раз в месяц в дневнике значилась "читательская конференция": 15, 15, 15 участников из месяца в месяц. Тоже, очевидно, норма.
   Я призадумалась, обводя глазами читальный зал. На этот раз обратила внимание на накрахмаленные шторы на окнах. Похоже, ключевое слово для комиссий - "чистенько". После него они раскрывают аккуратный дневник, посетителей сорок каждый день, конференция раз в месяц пятнадцать человек. Норма. Заглядывают в формуляры - "Так, все посетители книги брали". Исполнив свой долг, довольная комиссия уходит. Всё просто и удобно, особенно для меня - идеальные условия, чтобы учиться. Даже для моих литературных опытов. Я не стану жаловаться на скуку и проситься "до гурту". Поставила в дневнике "40", поработала с формулярами - всё, можно идти домой.
   Я попыталась жить как все, но вылезло ослиное ухо самомнения. Стыдно было приписывать в десять раз больше посещений. Тогда я стала придумывать, как повысить читаемость. По домам лежали инвалиды войны, просто больные, старики; телевизоров ещё не было, и все они скучали. Читали бы, но как добраться до библиотеки? Значит, библиотека пойдет к ним. Я набрала чистых формуляров, книг (хотела сказать: в сумку, но сумка мне была не по карману) в авоську и понесла по домам. Книги в авоське, как бы ты старательно их ни укладывал, расползаются, высовываясь в просветы. На ходу авоська колотит по ногам острыми углами. Зато за мой добрый поступок господь воздал мне сразу - радостными лицами и благодарными улыбками. С тех пор я стала разносить книги два раза в неделю. Иногда попадала на обед и, вечно голодная, не умела отказаться. Читателей прибавилось вполовину от требуемого количества. Другую половину (почти) я получила нечаянно. Пришёл ноябрь, и я стала встречать на улице детей с красными от холода носами. Группы продлённого дня тогда не было, либо в нашей школе её не было. Библиотека полнилась детскими журналами, шашками, прочими настольными играми... Я понимала стратегическое значение девственно чистой дорожки, потому, свернув, поставила её в угол. Разложила на столах наши богатства и позвала детей. С тех пор читальный зал не пустовал. Ребятишки сидели неумытые, сопливые (поэтому я разложила прошлогодние журналы), согретые и довольные. Вскоре их нашли родители. На родителей я завела формуляры, давала им детские, а заодно и взрослые книги. Но в иные дни было всё равно меньше сорока читателей, приходилось приписывать.
   И тут пришли две коллеги из центральной библиотеки. Они ужаснулись. Шёл дождь, пол был затоптан детскими ногами.
   - У вас грязь!
   - Ничего, перед уходом я протру тряпкой.
   - А если комиссия нагрянет? Вы понимаете, что будет, если они застанут грязь! А на столах? Вы насорили журналами! Как вы могли дать детям детские журналы?
   - Но они же за прошлые годы! - оправдывалась я.
   - А где дорожка? - на меня смотрели подозрительно.
   Я указала в угол.
   - Как, вы свернули дорожку? Представляете, что будет, если это безобразие увидит комиссия? Чтобы больше детей не было! У нас взрослая библиотека!
   - Тогда почему здесь детские книги и журналы?
   - Ой, всё вам надо объяснять! На комплектование нам дают определенную сумму, не выберем - на следующий год дадут меньше! Вот и приходиться хватать что попало.
   Словом, я расстроила коллег. Зато родители моей детворы довольны. Теперь они знали, где искать своих чад, дети были в тепле и присмотрены. Весной мне стали приносить из своих садов букеты. Цветов было так много, что я делилась с центральной библиотекой. Комиссия, слава Богу, не появлялась. И тут библиотеку снова посетили коллеги.
   - Это что такое? - они заметили, что за столами едят. - У нас филиал библиотеки или ресторана?
   - Но... матери дают с собой, - лепетала я.
   Женщины выгнали детей вместе с бутербродами.
   - Сказали же вам! Чтобы мы здесь больше не видели ни одного вашего читателя. У нас взрослая библиотека.
   Но я снова ослушалась. Шло лето. Родители стали приносить клубнику со своих огородов. Я радовалась, моей зарплаты на фрукты не хватало. И тут грянул гром. Сначала я подумала, что меня предали мои старики и родители моих детей. Потом поняла - это посёлок, здесь всё всем известно. А интерпретация фактов на совести моих коллег. Кое в чём я была сама виновата. Когда одним из моих детей оставляли завтраки, а другим нет, надо было других родителей просить, чтобы они тоже оставляли еду, а не делить бутерброды на всех.
   - Моя невестка оставляла ребёнку две котлеты, а вы давали только одну. И вам не стыдно объедать детей? - говорила заведующая. - Мы приносим с собой продукты и на электроплитке готовим обед. Вы думали, что умнее всех? А клубника сколько стоит на рынке? Вы пренебрегли указаниями старших товарищей. Из молодых, да ранних! Нельзя быть такой корыстной. Вы носили книги инвалидам и старикам, чтобы они покормили вас обедом? Пишите заявление об уходе.
   Я подумала о стариках, которые снова останутся без книг, и о детях, которые будут по морозу бродить улицами посёлка...
   - И скажите спасибо, что мы не уволили вас по статье за приписки.
   Тогда как раз велась кампания против приписок.
   Итак, если я думала, что умнее всех, жизнь меня отрезвила.

НАЧАЛО

   Я родилась дома.
   - Ромашечка! - сообщила акушерка. Она называла девочек "ромашечками", а мальчиков "бантиками". - Мадам, вы родили красавицу: чёрные волосы и синие глаза.
   Через год соседка сказала маме:
   - Твоя дочь будет красавицей. Белые волосы и чёрные глаза!
   В подтверждение её слов есть фотография, где я стою на стуле и смотрю в объектив чёрными-чёрными глазами, а на голове белый ёжик.
   Стала ли я красавицей вопрос спорный, а показатели усреднились: волосы обрели цвет мёда, и такие же глаза.
   Выкупав, акушерка понесла меня показывать папе, который волновался за дверью.
   - Вот ваше сокровище.
   Папа увидел на пелёнке шевелящийся красный комочек со сморщенным старушечьим личиком.
   - А что она такая страшная? - отпрянул он.
   - Мадам, у вас ненормальный муж, - сказала акушерка в дверь, и повернувшись к папе: - Взгляните на её волосики, папаша. Другие дети рождаются лысенькими. Вес четыре кило.
   - Это же не поросенок, достоинства которого меряют килограммами, - папа устремился в гостиную убедиться, что с мамой всё в порядке.
   25 февраля вечером он сорвал листок календаря, 26-го был день рождения любимой поэтессы родителей - Леси Украинки. Так я обрела имя.
   В год я научилась ходить, в восемь месяцев говорить. Первые мои слова были: "Я сама!"
   В каком месте дома должен быть туалет, я тоже решала сама. Мама учила меня прутиком, а тётя Нина сказала:
   - Так поставьте горшок на то самое место.
   С тех пор лужи в гостиной за фикусом исчезли, но горшок я использовала как стульчик.
   К вечеру собирались гости, начинались беседы, споры. Иногда высказывала своё мнение и я, из-за фикуса. Большей частью на философские темы.
   Мои близкие читали мне стихи Шевченко, Пушкина, Леси Украинки, так что голова моя была забита рифмами. В четыре года в моём альбоме появились первые стихи собственного сочинения:
   - Пiшла мама за водою
I мене взяла з собою...
   Двустишие сопровождалось иллюстрацией: женская фигурка в треугольнике платья с ведерками на коромысле. Рядом девочка на курьих ножках.
   - Кто научил ребёнка писать? - сердились родители. И не могли понять, что они сами. Мне подарили кубики с буквами, и я приставала ко всем: "Какая буква?"
   В эти же четыре года со мной случилась первая любовь. То есть, возможно, я влюблялась и раньше, но помню себя только с четырёх лет.

ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ

   Это был смуглый мальчик с чёрными кудрями и глазами настолько тёмными, что не различались зрачки. По национальности грек. Мы с ним познакомились в луже на берегу моря. Нагретая солнцем лужа, глубиной по детское пузо, оставалась после прилива. Наши родители уплыли на скалу, мы их видели. Все были наверху, кроме мамы, которая сидела на камне, болтая в воде ногами. И вдруг она начала кричать. Я испугалась и тоже закричала. Потом мама взобралась наверх, а я всё ещё кричала, и папа приплыл меня успокоить.
   - Дельфин, - сказал папа, - ткнулся в мамину ногу, а она приняла его за акулу.
   - Кто такая акула? - спросила я, когда папа уплыл.
   - Ба-а-а-льшая рыба, - объяснил Эдик.
   - А дельфин?
   - Ба-а-альшая рыба.
   Я ему поверила и потом долго ещё считала дельфинов рыбой.
   В Керчь мы убежали от украинской голодовки. Родители устроились преподавать в школу, и вместо квартиры мы жили в классе. Это было удобно, мама вела третий класс рядом, и ко мне на переменках прибегали девочки. Они со мной играли как с куклой - расчёсывали, вязали банты.
   Спали мы на школьных столах, на них же готовили еду на примусе и обедали.
   Однажды нас пригласили к Эдику в гости. Пока родители сидели за столом, мы гоняли из комнаты в комнату новенькую пожарную машину. Машина противно вскрикивала, пугая взрослых. А я всё смотрела и смотрела на крутые кудри Эдика. Шли дни, а нас к нему больше не звали, и сам он не приходил. Моя первая любовь чуть не стоила мне жизни.
   Однажды на перерыве мама не обнаружила меня ни в нашей комнате-классе, ни во дворе. Оббежав обрыв у моря, она догадалась пойти к Эдику.
   В это время в его доме велись ремонтные работы, и строители через балкон втаскивали наверх кирпичи. Потом ушли на обед, а мы с Эдиком продолжили работу. Привязанное ведёрко уже свисало с балкона. Дети внизу накладывали в него кирпичи, мы их вытаскивали на балкон. Поскольку нашего роста не хватало, мы оба стояли на табурете. Увидев нас, мама мигом взлетела на четвертый этаж. Лучше бы она этого не делала! Табуретка уехала, разбросав нас - Эдика в комнату, а меня за балкон. Спасло приспособление из брусьев и веревок для сушки белья. Я его оборвала и обрушилась вниз, но уже со второго, а не четвертого этажа. В результате - перелом ноги.
   Обезболивание в те времена делали при помощи маски с газом. Чтобы уснуть, надо было досчитать до ста. Врачей удивило и то, что такая маленькая девочка умеет считать до ста, и то, что она до "ста" не заснула. Они не знали: если мне сказали считать, я и считала изо всех сил, стараясь не заснуть.
   Потянулись мучительные месяцы - стояла жара, и нога под гипсом чесалась. Я выдержала благодаря маминым ученицам: наловив лягушек в коробку, они каждое утро ставили её на мой живот. Лягушки по мне прыгали, и я вела с ними беседу:
   - Эдик - самый лучший на свете мальчик, правда? - говорила я. - Он скоро ко мне придёт, правда?
   Лягушки согласно квакали. Потом они куда-то исчезали, и мама не могла их найти. А Эдик так и не пришёл; моя первая любовь была безответной.

У БАБУШКИ АННЫ ИВАНОВНЫ

   Здесь всё было не так. По утрам нас будил трубный глас рожка - привозили керосин. Электричество ещё не дошло до окраин Черкасс, дома освещали керосиновыми лампами. В коридорах шумели примусы, иногда с летальным исходом для хозяек. Позже опасные приспособления заменил керогаз.
   Когда родители уходили на работу, мы с бабушкой садились завтракать. В это время за окном раздавались фырканье лошадки и хриплый бас.
   - Тряпки покупаем!
   Хлопали калитки соседей. Не спеша бабушка несла заранее приготовленный узелок. Возвращалась с нитками, иголками и прочей дребеденью.
   - Ось намiняла!
   Это происходило в 1935-ом году, когда голодовка кончилась и мы вернулись на Украину, к маминой матери.
   Весна наступила ранняя. Детвора, сняв ботинки, босиком бежала по улицам. Детских площадок не было, зато мягкая шелковистая пыль заглатывала наши ступни по косточки, отдавая тепло солнца. Мы играли в "жмурки", "квача", "гусей".
   - Гуси, гуси!
   - Га, га, га!
   - Есть хотите?
   - Да, да, да!
   - Ну, летите!
   Гуси летели, но их перехватывал волк. Девочки играли в "классы", мальчики в "цурки".
   Однажды я увидела, как папа на ремне точит бритву. Когда он намылил щёки, я вспомнила, что сегодня 1 Мая. Побежала на кухню - мама гладила моё новое ситцевое платье. Древесный уголь в утюге шумно дышал. Я заторопилась во двор проверить, высохли ли на штакетинах забора наши туфли. У папы были обычные парусиновые, у нас с мамой на резиновой подошве с цветным резиновым кантиком и перемычкой на пуговке. Туфли быстро пачкались, каждый раз их приходилось отбеливать зубным порошком. В детстве я так и воспринимала его - как обувной крем.
   Помыв ноги, я натянула белые носочки с двумя вишнёвыми, как кантик моих туфлей, полосочками. Мама надела на меня новое платье и повязала вишнёвый атласный бант. Сама она облачилась в прозрачное платье из маи и носочки с полосочками под цвет кантика. Папа надел белый парусиновый пиджак и шляпу сеточкой.
   В центре города под музыку шагали демонстранты. Над их головами покачивались портреты вождей, Сталин показался мне самым "красивеньким". Выкрикивали лозунги, но мы толпились вокруг ларька с водой. На металлическом стержне набор разноцветных сиропов. Натуральные: вишнёвый, яблочный, персиковый, смородиновый... Все хотелось попробовать. Отходили с отяжелевшими животами. Потом родители вручили нам по красному флажку и мороженому.
   ...В будние дни весёлый человек катил возок с мороженым даже к нам на окраину. Медяки звякали в кастрюльку, человек извлекал пломбир металлической формочкой, под пальцы подкладывал вафли.
   На следующий год по улицам побежали деревянные столбы на железных опорах. Провода расцвели в домах электрическими лампочками. Вслед за электричеством пришло радио. Загалдели, запели в комнатах чужие голоса.
   Однажды папа застал меня на стуле, заглядывающей за тарелку радио.
   - Что ты делаешь?
   - А где тот дядя, что разговаривает?
   Папа рассказал мне о принципах передачи звука на расстоянии. Но я их и до сих пор не понимаю.
   До войны люстр под потолком не было. Однажды лампочка стала раскачиваться.
   - Землетрясение! - сказал папа.
   Мама забеспокоилась:
   - Может, выйдем во двор?
   - Ты ведь знаешь, у нас землетрясений не бывает, - сказал папа. - Это где-то в Средней Азии. О человеческих жертвах из газет мы не узнали.

СВИНСТВО

   У бабушки был свой домик с садом и двориком. Во дворе я стала самым нужным человеком.
   Свинство представлял собой белый поросёнок с розовым пятачком. Когда я его кормила, он смотрел на меня сквозь белые ресницы маленькими синими глазками.
   Кроме поросёнка у нас жили две козочки. Сначала рогатая, цвета топлёного молока. Когда её купили, в первую ночь она плакала:
   - Бе-е-е!
   Родители её так и назвали: "Бета". Бета родила Альфу, беленькую, безрогую, на высоких ножках. Вдвоём они давали молока, как средняя корова. Козочки любили друг друга, а я их обеих.
   Утро начиналось с кормления птицы. Потом я выливала из закопанного во дворе корыта воду и по полведёрка приносила новую. В корыте купались утки. Из сарая выходил поросёнок и, прогнав уток, принимал ванну. Появлялся из воды беленький, плюхался в пыль и становился чёрным. Когда пыль на нём подсыхала, он направлялся к забору, тёрся об столбик и вновь становился белым. А утки снова плескались в мутной воде, даже пытались плавать.
   Летом по двору вышагивали наседки со стайками малышей, они призывно кудахтали, а появлялся чужак - кричали: "Кр-р-р"! На зов прибегал петух, готовый расправиться с обидчиком.
   Я рвала для поросёнка жирный бурьян - лебеду, для коз - траву. В марте, когда козочкам приходило время котиться, их забирали в кухню, так что тайна деторождения для меня не была тайной, меня нельзя было обмануть сказочкой об аисте.

ТЁТЯ ТИНА

   По воскресеньям мы гуляли в поле. Вдоль дороги плелись деревянные столбы на железных ногах, жалобно пели провода. А справа от дороги весело переглядывались жёлтыми глазами ромашки, желтел полевой львиный зев, загадочно покачивали лиловыми головками элегантные "косарики" (дельфинии). Ветер гнал полем волну, сквозь стебли пшеницы проглядывали васильки и красные маки. Я собирала букет, он стоял на моём столе до следующего воскресенья.
   А зимой мы ходили в гости к тёте Тине, маминой старшей сестре. Отец сделал мне удобные саночки и, укутав большой хусткой (шалью), меня везли, как куколку мотылька. Снег скрипел под полозьями, я смотрела на мириады звёзд, сверкающих разноцветными огоньками, опускала глаза и видела разноцветные огоньки в снегу. Когда светила луна, мир преображался, снег становился голубым, простор сверкающим, а тени глубокими.
   Через каждые два квартала стояли кирпичные трансформаторные будки. Внутри них что-то гудело, на железной двери была пугающая картинка - череп со скрещёнными костями. Мама рассказывала, что однажды дверь оказалась отперта, мальчик забрался в будку и выпал мёртвым. Электричество убило. Мне хотелось посмотреть на электричество, но ни разу не случалось, чтобы дверь была открыта.
   В войну я уже ходила мимо будки собственными ногами. Электричества в городе не было, но железная дверь по-прежнему оставалась закрытой.
   Во время войны по вечерам у тёти Тины мы играли в преферанс.
   На широкой лавке у стены сидели гости - тётины соседи. Весь вечер плевали на пол шелуху от семечек.
   - Плюйте, плюйте, дорогi гостi, все одно замiтать, - говорила тётя Тина.
   Тихонечко велась беседа, прерываемая смехом, тётя знала множество анекдотов.
   Дядя Митрофан отличался красотой: высокий, широкоплечий, с прямой спиной и соломенными усами. Но тётя Тина за него вышла не красоты ради, а из корысти. Её отец работал лесником, и ей надоело жить в лесу. Пошла в хорошую, богатую семью, в село с самодеятельным театром.
   А потом их раскулачили. Выслали в Иваново, где они работали на текстильной фабрике. Жили из экономии за шестнадцать километров от города. Копили деньги на новый дом. Работали в разные смены, чтобы кто-то оставался с сыном. Степан заболел дифтеритом. Врача в деревне не было, тётя застала ребёнка уже задыхающимся, на грязном личике - промытые слезами дорожки. Тётя его таким и запомнила.
   Вернувшись, построили дом на старой усадьбе, под любимой грушей. Но и его забрала советская власть.
   Тогда они взяли участок в Черкассах и построили сначала флигель; потом дядя завербовался плотником в Казахстан - зарабатывать на новый дом. Тётя купила корову, носила сепараторные сливки в Сосновку туберкулёзным больным, а топлёное молоко и ряженку на базар. Так копейка к копейке складывались на третий в их жизни дом.
   Строили всем миром - родственники, соседи, и даже дети. Пока "дядьки" сидели на крыше, прибивая дранку, мы с вёдрами собирали кизяк и лошадиные катышки. Во дворе нас ожидала заготовленная глина. Мы сыпали в глину свою добычу, добавляли соломы, воды и вымешивали ногами. Скреплённые кизяками вальки глины женщины с размаху бросали на дощатые, с косыми планками стены. Постепенно наращивалась толщина стены, сохраняющая тепло.
   В это время тётя Тина с мамой готовили большой обед. Во двор выставили столы. Много пели, мало пили. "Усi гори зеленiють", "Ой зiйди, зiйди, ясний мiсяцю, як млинове коло" - песни ещё долго неслись над окраиной города.
   Иногда мы ходили на праздники к сестре дяди Митрофана, тёте Моте. Впереди вышагивал дядя - важный, представительный, рядом семенила вполовину меньшая тётя Тина. Беседа между ними велась своеобразная:
   - Там будуть гостi, то ти, Митрофане, - хай собi балакають, а ти мовчи. Ото повернись одним боком, повернись другим, хай всi бачать, який ти гарний у вишитiй сорочцi, як писанка, тiльки не говори. Помовч, щоб нiхто не догадався, що ти дурний.
   Странно, однако, дядя не обижался, шагал себе важно, как гусь. Не знаю, был ли он глупым на самом деле или его затуркали наши женщины, во всяком случае, у него хватало ума говорить только о деле. Когда тётю о чём-то просили и она не хотела прямо отказать, она говорила:
   - Ось пiдiждiть, я в Митрофана спитаю.
   Мама в таких случаях говорила:
   - Та не хитруй уже хоч зi мною, знаю я, хто в вашiм домi головний.

ЖИТЬЁ-БИТЬЁ

   В детстве мне хотелось иметь старшего брата, и я его придумала. Брат Гарри, живёт в Харькове у маминой сестры. Почему не с нами? Потому что мама его родила до замужества. Я читала "Катерину" Шевченко и знала: родить до замужества стыдно. Дети мои слова передали родителям, и те поверили: "Не мог же ребёнок такое придумать!"
   Вскоре легенда дошла до мамы. Как она меня била! Передохнёт, и снова принимается. А потом плачет. Мне стало её жалко и я (в кои-то веки) решила её обнять. Но она ещё больше взъярилась:
   - Теперь на улицу стыдно выйти!
   Я даже не плакала; знала, что виновата.
   Я любила ходить за хлебом, на сдачу мне разрешали купить микадо - треугольную вафлю с коричневой начинкой. Однажды по дороге в магазин незнакомые мальчики меня ограбили. Всю обратную дорогу я плакала, ожидая трёпки. Но родители стали меня утешать. В другой раз я нечаянно разлила тушь на папин чертёж. Испугавшись, убежала, но тут же заставила себя вернуться. Я воспитывала волю. В это время у нас гостили мои двоюродные сёстры. Стоя над чертежом, родители гадали, кто из них нашкодил? Мелькнула мысль: "Гостей всё равно не побьют, промолчу". Но я сделала над собой усилие и перешагнула порог:
   - Папа, это я разлила тушь.
   Отец меня никогда не бил, но уж мама, была я уверена, не пощадит. Однако родители меня похвалили за правду.
   А когда мы с Галей Перепадой заблудились в болотах и вернулись домой в двенадцатом часу по пояс в грязи, я была готова ко всему, но, обрадованная, что я жива, мама кинулась меня целовать.
   Не били меня и за оценку "плохо" по поведению, когда я загнала на дерево второгодника, который дразнился.
   - Молодец, надо уметь защищаться, - сказали родители.
   Грандиозная трёпка мне выпала в семь лет. Как-то раз, когда родители ушли из дому, я обнаружила, что из сада через пристройку можно взобраться на крышу. Крыша у нас была соломенная - высокая, поверху валик, как спина лошади. Сидя верхом, я увидела рядом листья дерева, совсем близко голубое небо и две улицы, разбегающиеся от нашего дома вниз. И так мне стало хорошо, что я запела. Не очень благозвучно, зато громко. В этот момент вернулась мама. Как она меня била! Я очень быстро росла и выглядела старше своих лет.
   - Люди же не знают твоего возраста, подумают: дивка вылезла на крышу и поёт. Люди же решат - "несповна розуму". У меня сумасшедшая дочь!
   И мама снова принялась меня колотить. Я плакала не от боли, а от обиды: разве кто-то говорил мне, что нельзя залазить на крышу и петь?
   Мама не выносила слёз:
   - Сейчас же перестань!
   Но я не могла перестать.
   Рядом лежала "дриветня" - колода со следами крови, на которой мама рубила головы курам. Доведённая до бешенства, она кричала:
   - Если ты не замолчишь, я положу тебя на дриветню и отрублю голову!
   Я поверила и кричала уже исступленно, задыхаясь и захлебываясь слезами. Не знаю, чем бы это кончилось, если бы не вернулась бабушка. Она взяла меня за руку и увела в дом.
   Мама была добрым человеком - ничего для себя, всё для семьи. Папа рассказывал, что только её самоотверженность спасла меня от смерти, когда я во время голодовки заболела дизентерией. Но я "не соответствовала". Мама хотела мною гордиться. Её отношение ко мне постоянно колебалось между ненавистью и слезливыми нежностями. От нежностей я отбивалась, как могла. Если же ей удавалось меня заловить, от поцелуев я плакала, как от битья.
   - I що за проклята дитина! - обижалась мама.
   А я изо всех сил старалась быть хорошей!

ДРУЗЬЯ

   - Якби ж ото ти так любив дитину, як кiшку! - Маме казалось, что папа любит животных больше, чем меня. Но я не чувствовала, чтоб он любил меня мало. Наоборот.
   Он написал для меня тетрадь своих любимых стихов, иллюстрируя каждое акварельным рисунком. Он купил мне игру на большом листе картона. Мы вырезали и склеили папуасскую деревню и самих папуасов. Папа сделал ворота и шары для дворовой игры в крокет и сам часто играл с нами. Вместе с папой мы ловили мотыльков для коллекции, а ночных бабочек я выращивала в баночках. Мы собирали цветы для гербария. Это было интересней стряпни на кухне, да меня никто и не пытался учить женским делам. А ещё папа всегда мог ответить на вопрос по астрономии, географии, биологии и проч. Я была уверена, что нет на свете такого вопроса, на который бы не знал ответа папа, хоть преподавал он математику.
   В семь лет я снова завралась. Сказала, что уже пошла в первый класс (тогда принимали в восемь). Со временем все, конечно, догадались. Враньё тяготило меня. Однажды я увидела, как симпатичный мальчик Толя Михайлов после дождя пускает в ручье кораблики. Я вздохнула и перешла через дорогу.
   - Я завралась, - рассказала я то, о чём он и сам уже догадывался. Было очень стыдно. - Теперь надо мною будут смеяться.
   - Нет, - сказал Толя, - я поговорю.
   Толя пользовался авторитетом у нас на улице. Был он старше меня на четыре года, посещал в доме пионеров акробатический кружок и показывал ребятам на улице акробатические номера.
   На следующий день Михайлов пришёл к нам в гости. Я не умела играть в шахматы, но в шашки с ними сразилась.
   Толе у нас понравилось. Мы жили в такой же хатке, как и он - крытой соломой и со ставнями на маленьких оконцах. Но нашу красно-коричневую мебель украшала резьба в виде дубовых листьев и желудей, а на стенках над папиными картинами пластались рушники, вышитые чёрно-красным крестиком. На комоде дореволюционные и вырезанные папой из дерева безделушки. Я занимала угловую комнату, и мой письменный стол стоял наискосок между двумя окнами. В углу лимонное дерево в кадке. Лимоны на нём не родили, зато большие тёмные листья испускали на весь дом запах лимона.
   На зелёном сукне письменного стола - мраморная подставка для чернильниц и ручек.
   - Это ты пролила чернила на стол? - спросил Толя.
   - Нет, он так и родился. (Когда мы приехали, пятно уже было.)
   Однажды, проходя с мамой по улице, я увидела незнакомую девочку в голубом пальто с белым воротничком и шапочке с опушкой. У девочки были глаза под цвет пальто, розовое личико и светлые кудряшки.
   - Мама, смотри какая красивая девочка! - сказала я.
   Для меня не было проблемой познакомится.
   Девочка каталась ботинками по проскользанной дорожке льда на тротуаре.
   - Меня зовут Леся, - подошла я к ней.
   - Катя! - улыбнулась она крошечным ртом с ямочками по бокам. Позже мне случалось слышать, как взрослые женщины назвали её "ангелочком".
   Катя Сторгаус училась во втором классе русской школы.
   - Я приехала из Москвы к бабушке, - показала она домик. Я знала её бабушку, обрусевшую немку.
   Позже девочка мне понравилась и тем, что читала одни книги со мной, и с ней можно было разыгрывать целые спектакли, она не бросала игру посредине. Катя тоже стала приходить к нам. Старше меня всего на два года, она была намного умней. Её, как и Толю, полюбила мама.
   У мамы была всего одна подруга из чигиринской школы - Галина Панова. Она жила в школьной квартире и почти каждый вечер приходила к нам.
   В 36-м году впервые разрешили праздновать Новый год. Мы с папой на саночках привезли из лесу сосёнку. Игрушек в продаже ещё не было, и пока мама с бабушкой занимались праздничным ужином, мы - папа, Галина Панова и я - готовили самодельные игрушки. Деда Мороза мамина подруга сделала из моей куклы Риммочки, приклеив ей ватную бороду. Потом она принялась создавать ватных зверей. Особенно хорошо получился заяц. Мы с папой делали звёзды, из серебряной фольги - снежинки, из обложек старых тетрадей - разноцветные цепи.
   У папы друзей не было, заводить их ему было некогда. Раз-два в неделю к нам приходили директор школы с сыном. Тогда папа играл на бандуре, директор на мандолине и его сын на гитаре. Старинные романсы и украинские песни пели все вместе, кроме бабушки Анны Ивановны.
   Однажды утром 37-го года мама оставила за пришедшей к нам Галиной Пановой открытую дверь и стала кричать страшным голосом:
   - Вон, вон из моего дома! Чтоб ноги здесь твоей не было!
   Папа, с чёрными усиками и голубыми глазами, был, по словам одного маминого знакомого, красив, "как вывеска из парикмахерской", но всегда был занят своим многообразным творчеством. Никакая женщина, кроме мамы, его не интересовала, да и сам он успехом не пользовался. Тем более он удивился, когда Галина Панова, которую он всегда провожал по вечерам, начала обнимать и целовать его. Он рассказал маме. (Я узнала об этом гораздо позже.)
   Не помню по какому случаю, но летом 37-го года мама устроила мне грандиозную трёпку. Я со слезами выговаривала ей:
   - Вот Толю и Катю никогда не бьют, а ты...
   - Забыла? - удивилась мама. - У Кати мать умерла, а Толю мать бросила, тётя Дуся - мачеха, не станет же она бить чужого ребёнка.
   Нет, я не хотела, чтобы мать умерла: я страстно мечтала, чтобы мама нас бросила, а папа женился на Галине Пановой. Я мечтала о мачехе.

В ДАЛЬНИЕ КРАЯ

   Однажды летом 36-го года к нам забежала соседка:
   - Слыхали, у Волковых всех зарезали, одна малая Марийка осталась. Между ног бандитов на четвереньках выползла и на огороде в картошке спряталась - аж пока люди её нашли. Там кровищи было!
   Разговаривая друг с другом, взрослые не думают о детях. Я всё слыхала и так ярко представила, что до сих пор боюсь бандитов. В ту пору люди с ножами вваливались в богатые дома ночью, по вечерам то тут, то там слышались крики - отнимали у прохожих кошельки.
   Вечером бабушка Анна Ивановна закрывала ставни на "прогонычи" и крестила окна и двери. На улицах лежала глубокая тишина... Изредка где-нибудь начинали лаять собаки. Ближе, ближе - вот уже слышны шаги... Я замираю в ожидании... Море кровищи, бандиты режут родителей. На четвереньках у них под ногами я выползаю во двор в огород, в картошку... А в небе спокойно сияют звёзды.
   В 37-м году грабежи вдруг прекратились. Я думаю, вместе с политическими забрали и уголовников.
   Политическим был папин отец, инженер с дореволюционным стажем. В революцию брат бабушки Тани уехал в Америку. Звал с собой сестру и зятя. Но дед остался:
   - А чего мне боятся? Это ты вляпался в эсеры, а я политикой не занимаюсь.
   Увы, в 32-м году у него конфисковали имущество и запретили работать по специальности, в 37-м арестовали.
   Брали так густо, что в одну ночь воронок приехал за дедушкой и тремя соседями рядом. Не надо было заниматься политикой, достаточно быть образованным человеком. Сталин боялся интеллигентов.
   Бабушка никогда не работала, да и работавшие в ту пору не имели пенсии. Хорошо, что у неё сохранилась зингеровская швейная машинка, и она стала зарабатывать шитьём.
   Папе, как сыну "врага народа", запретили преподавать математику, а маме сказали, что её годичной педшколы недостаточно. Папа стал сметчиком на консервном заводе, а мама перебивалась случайными заработками. Работать в детском садике она не могла. Дети там недоедали. Сначала она отдавала им свою порцию, бабушка узнала, стала ей давать с собой бутерброды, но и их съедали дети. Всегда худая, мама совсем отощала и не смогла смотреть на голодных детей, ушла.
   Бюджет нашей семьи резко упал. Бабушке Тане сказали, что дедушку выслали в дальние края без права переписки, и она всю войну его ждала. Когда в 54-м году сосланные стали возвращаться, я помню, как она подолгу сидела на скамейке возле двора, вглядывалась в начало улицы - пока из ссылки не вернулся сосед и не сообщил, что дедушку на третий день после того как взяли, забили насмерть в тюрьме. Он чего-то не захотел подписывать. Закопали на пустыре за тюрьмой. Очень долго выглядевшая молодо, бабушка сразу постарела. У дедушки был трудный характер, но она, жизнерадостная и весёлая, сумела к нему приспособиться. Это была пара порядочных и счастливых людей.
   Мы жили у маминой мамы, к нам по-прежнему по вечерам приходили директор школы с сыном. Анна Ивановна закрывала ставни на "прогоныч", запирала двери. В те дни я впервые услышала "Ще не вмерла Україна". Пели торжественно, как в церкви.
   Однажды я ходила с родителями на выборы. В просторном помещении были расставлены столики с ситро и пирожными, гремела бравурная музыка. Выборы меня удивили тем, что выбирать было не из кого - всего один кандидат. Родители о нём ничего не знали, кроме официальной биографии на листочке бумаги. Впрочем, это неважно, депутаты ничего не решали, а только соглашались с тем, что решил за них кто-то. Это была фикция.

МИМИКРИЯ

   Мама теперь походила на богомола - есть такое насекомое с маленькой головкой, притворяющееся листиком на дереве. Казалось, её вот-вот склюёт нехорошая птичка. Во всяком случае, она этого боялась. Потому стала называть себя не Тося, а Нина, папу не Жорж, а Юра, а меня Лора. Папе было всё равно, главное, чтобы после работы и домашних обязанностей у него оставалось время для хобби. Он писал картины, резал по дереву, играл на струнных инструментах, собирал гербарий и коллекцию бабочек. В двух последних его увлечениях принимала участие и я. Больше всего мне нравилось ловить дневных бабочек. Папа делал сачки сам - глубокие, которыми легко ловить на лету. Словом, папе было всё равно, как его назовут, мне нет.
   - Пойми, так сейчас не называют, - объяснила мама, - сразу обратят внимание. Главное - не выделяться.
   Но я любила своё имя и не хотела его менять. Старые знакомые называли нас - Жорж, Тося, Леся, новые - Юра, Нина, Лора. Но я сразу поправляла:
   - Меня зовут Леся.
   Так мы и жили. Я - попирая мамины запреты. Она - притворяясь листиком на дереве. Шёл 1938-й год.

В СТРОЮ

   Первого сентября во дворе школы нас выстроили в шеренгу по росту. Я оказалась второй по высоте и худобе. Первой была Галя Венарейх. Когда я в двадцать лет приехала в Черкассы, она так и возвышалась каланчой над прохожими. К счастью, в характере девушки были только лучшие черты противоположного пола - мы ещё учились, а она уже работала хирургической сестрой, содержала мать и старшего брата.
   Тогда, в двадцать лет, мы шагали по черкасскому Крещатику, и впереди нас маячила пара: он - небольшой, кругленький, она - высокая, с чёрными локонами. Галя потихоньку прокомментировала:
   - Шарик Жучку взял под ручку!
   С этой фразой она и осталась в моей памяти.
   С другой стороны шеренги стояла крохотная Валя Хандусь. Мама её принимала за горбунью и называла "гномиком". В двадцать лет Валя выросла выше меня, синеокая и длинноногая.
   Меня посадили за одну парту с Раей Гайдук - девочкой с немного сонными глазами и красными пальцами-сосисками.
   - Это я приморозила, - объяснила она.
   Нос у неё тоже был вспухший от хронического насморка. В процессе использования она сворачивала свой носовой платок в плотный шарик с хвостиком и потом промокала им нос. Я любила Раю за интеллект и деликатность.
   Парты в классе были новенькие, чёрные сверху и коричневые снизу, с откидными досками. Внутри ящик для портфеля. В портфеле учебники, тетради и деревянный пенал для ручек и карандашей. На крышках пеналов - то поросята с хвостиками-спиральками, то зубастый волк, жадно протягивающий когтистые лапы. Переводные картинки клеили везде, где только удавалось. Ручка в пенале тоже деревянная. В металлический наконечник вставлялось металлическое перо, раздвоенное на конце. При нажиме оно проводило толстую линию, без нажима - тоненькую. На уроках каллиграфии мы учились писать красиво, в институтах переучивались калякать. Сверху на парте - углубление для чернильницы-невыливайки. Впрочем, невыливайкой она только называлась: на самом деле, если её умело тряхнуть, брызги летят через весь класс, поражая проходящих мимо.
   На другой день на уроке развития речи учительница попросила нас рассказать, кто что читал. Прозвучало название: "Три поросёнка", даже прочитан наизусть "Мойдодыр". Я стала пересказывать "Королеву Марго" Дюма. Олимпиада Петровна немного послушала и попросила, чтобы в школу пришли мои родители.
   Как была удивлена мама! Книги Дюма у нас были, но мама не могла понять, когда я успела их прочесть. А дело обстояло просто: перед сном папа читал маме вслух, я приоткрывала дверь, поворачивала подушку и слушала. Таким образом я узнала, кроме Дюма, и "Шерлока Холмса", кое-что из Жюль Верна и Брет Гарта. Это имело неожиданные последствия - ученики провожали меня из школы, утром встречали у палисадника. Даже дрались за право нести мой портфель.
   Я пересказывала классиков, адаптированных для восприятия первоклашками.
   Правда, охрана из моей свиты получилась никудышная: когда хулиганы собрались бить отличниц, почитатели "Трёх мушкетёров" разбежались первыми.
   Мы неслись вдоль улицы, за нами галопировали "головорезы" из нашего класса. И тут меня осенило: не буду я, точно курица, кудахтать, хлопая крыльями. Я сделала над собой усилие и остановилась. Повернулась лицом к врагу, готовая дорого отдать свою жизнь. Но преследователи пробежали мимо...
   В непогоду мы приходили в галошах. С утра в раздевалке выстраивались их ровненькие ряды, но перед уходом они разбегались. Если не дежурил учитель, галоши порхали в воздухе, как птицы. Проще всего было подождать, пока ребята уйдут, оставшаяся пара - твоя. Но случалось одну галошу находить в туалете, а вторую в учительской.
   Рая Гайдук училась в музыкальной школе, и её пальцы-сосиски извлекали из рояля удивительные звуки. После уроков в её доме я покачивалась на кресле-качалке, слушая музыку. Летом по вечерам мы встречали коз. Рая - свою, цвета кофе с молоком, с шоколадной росписью. Козочка каждый год рожала козликов, которых Рая называла: Том I, Том II, Том III.
   - Многотомное издание, - смеялись мои родители.
   Козочка-красавица молока давала мало, её держали ради Раи, но девочка отказывалась пить молоко:
   - Это молоко Тома, зачем вы его отнимаете?!
   Ожидали мы своих любимиц на скамейке соседней улицы. Сначала на западе появлялось розовое облако, оно разноголосо вопило:
   - М-м-ме, б-б-бе!
   Из облака выныривали наши козочки. Радостно подрагивая короткими хвостиками, они бежали к нам и, уткнувшись носами в наши колени, замирали от счастья.
   В школьные годы я редко виделась с Катей Сторгаус - не потому что подружилась с Раей, а из-за стремления Кати говорить на сексуальные темы. Мне это было не интересно.
   Незадолго до войны семья Толи Михайлова уезжала в Якутск. Мы попрощались на рассвете по-взрослому - рукопожатием. Это был один из самых грустных дней в моей жизни.

О КРАСОТЕ

   Когда мне было лет шесть, возле меня однажды остановились две женщины:
   - Посмотри, какая красивая девчушка, - сказала одна. - Нет, ты взгляни на её глаза! А носик? Ровненький, и ротик сердечком.
   - У неё светлые волосы, а брови и ресницы чёрные, - сказала другая женщина.
   Я побежала домой глядеться в зеркало. Верно, и носик ровненький, и ротик сердечком... Но что же делать со светлыми волосами при чёрных бровях? Вспомнила о жёлтых лилиях в саду. Коричневые тычинки хорошо красят. Я старательно выкрасила волосы тычинками и стала каштановой. Спереди. Родители удивлялись этому феномену до первой мойки головы.
   Встреча с женщинами была единственным случаем, когда меня признавали красивой в настоящем времени.
   В первом классе Валя Хандусь сказала:
   - Помнишь, я к тебе приходила летом? Ленка говорила: "Пошли, я тебя познакомлю с такой красивой девочкой!" Летом ты была красивой.
   Я не стала спрашивать: "А теперь?". И так понятно.
   С тех пор мне периодически рассказывали, какой я была красивой в прошлом году. Так что к двадцати годам я чувствовала себя совершенным уродом.

ЕДА

   Однажды мои родители хотели пойти в кино, но по дороге увидели очередь за маслом. Стали. Взяли полкило. Вернувшись, переложили в керамическую маслёнку. Потом пошли на следующий сеанс. А после кино маслёнка была пустая и чистая.
   - Я уже схожу с ума, - сказала мама, - взяла посудину, а масло не переложила. Искали по всему дому - безрезультатно. Потом папа взглянул на форточку и всё понял. Он забыл её закрыть, в доме орудовал большой мастер - кот-форточник. Масла было так жалко, что мама заплакала.
   До войны процветала распределительная система: продукты и хорошие вещи продавали для офицеров в военторгах. Для прочей элиты - в распределителях на работе. Для народа - пустые прилавки.
   Нашу семью спасало подсобное хозяйство. Но из козьего молока масла не собьёшь...
   В детстве, которое я помню, меня пытали едой. По моде того времени мама меня поила рыбьим жиром - по ложке перед завтраком, обедом и ужином. В награду полагался виноградный сок. Но я его не могла пить, от него несло рыбой - как, впрочем, и от всей еды. Полоскала рот - не помогало. Я перестала есть. Мама металась в ужасе: ребёнок заболел. Кто-то посоветовал для аппетита поить меня настойкой полыни. Это стало второй пыткой - полынь неимоверно горькая.
   Ела я вдалеке от маминых экспериментов - в школе.
   В школу мы кроме портфеля несли два мешочка: один с чернильницей, другой с завтраком. Мне давали бутерброд с гусиным жиром и два яблока, Рае - два яблока и бутерброд со смальцем. Она свои бутерброды обычно презентовала псу Тузику, которому и другие отдавали свои завтраки, отчего он ходил по школьному двору толстый и важный, поглядывая на нас, как на свою собственность. Мы с Раей завидовали счастливцам, которым давали деньги - они ели в школьной столовой котлеты.
   - Что же ты не просила денег? - удивлялась много лет спустя мама.
   Но я у неё ничего не просила.
   Во время войны ей было не до рыбьего жира, и я постепенно вышла из состояния "кожа да кости" и превратилась в обыкновенного ребёнка. Только рыбы не ела уже никогда!

ДВОРЕЦ ПИОНЕРОВ

   На праздники отличникам давали приглашения с золотым тиснением - во Дворец пионеров. Он находился в бывшей гимназии, и праздник начинался прямо у входа, по бокам которого лежали львы. Приятно посидеть на спине царя зверей, потрепать его по гриве и погладить по мраморным бокам. Наверху, в длинном коридоре натёртый воском паркет отражал разноцветные окна. Мы его использовали как ледяную дорожку - скользили, взлетая на кожаные диваны, и прыгали на них, как на батуте.
   Потом был концерт силами пионеров и красивый кулёк с подарком. Дома к нему прилагались кульки с маминой и папиной работы. Все три я высыпала на стол и делила на четыре кучки: бабушке, маме, папе и себе. Я воспитывала волю, поэтому съедала только по две конфеты в день. Когда у взрослых сладости кончались, я угощала их своими.
   С конфетами случился у меня ещё в дошкольном возрасте казус. Мамина знакомая принесла дешёвенькие конфеты "Горошек". Я не стала их есть.
   - Вы мне больше таких не дарите, я люблю шоколадные, - сказала я.
   Бедная мама! Гостья тоже смутилась. После очередной трёпки я поняла: нельзя говорить, что думаешь, надо говорить "спасибо".
   Перед войной страну заполонили портреты Сталина с девочкой на руках. Лицо вождя красивое и доброе. Но я уже знала, что это обман. На самом деле Сталин забрал у нас дедушку и где-то мучил его ни за что.

ВОЙНА

   - Ура! Война! - неслись по улице мальчишки.
   Война сулила перемены, которые в детстве так радуют.
   Перемены начались сразу - мама с бабушкой отправились в очередь за солью, а папа получил повестку из военкомата.
   - Дела обстоят лучше, чем я ожидал - объяснил он на следующий день. - Меня направили в ПВХО (противовоздушная и химическая оборона. - Примеч. авт.), не в пехоту.
   Бабушка перекрестилась, а мама сказала кощунственные слова:
   - Повезло, что ты ещё не оклемался от туберкулёза.
   Пока папина часть находилась в Черкассах, он к нам приходил и строил в саду блиндаж - большой окоп в форме половины свастики.
   - Накрою ветками и землёй в три наката, только фугаска пробьёт. Но фугаску на вас тратить не станут.
   Начались бомбёжки центра города. Вокруг самолётов расцветали, как букеты, разрывы зенитных снарядов. Мимо. За всю войну не видела ни одного попадания. Бабушка молилась, мама плакала.
   Папа находился в центре событий: загонял жителей в бомбоубежища, разбирал завалы, перевязывал и доставлял в больницы раненых. Он приходил на побывку спокойный, почти весёлый, и строил блиндаж. Ко времени отступления Красной армии за Днепр блиндаж был готов. Потом папа ушёл с войсковыми частями за Днепр.
   И вот в доме осталось только двое мужчин - кот и петух. За городом, в Сосновке, постреливали. Вдруг наступила тишина. Люди несмело выглядывали из ворот. От Сосновки послышался стрёкот моторов. Больше, чем немцам, мы удивлялись мотоциклам: раньше их не видели.
   Через день за Днепром загрохотали пушки. Разрывы снарядов были слабенькие, мы их даже не сразу заметили. Когда громыхнуло ближе, куры закричали:
   - Куд-куд-куда! К-р-р-р!
   И стали загонять цыплят под сарай. Кот, мяукнув, скрылся в доме. С этого дня начался наш с мамой блиндажный месяц.
   К нам перешла жить на время папина мать. В затишье две старушки готовили на дворовой печке обед. При первых взрывах вблизи мама выглядывала из блиндажа:
   - Ховайтесь, ховайтесь, швидше!
   - Як Бог захоче мене прибрать, то й у блiндажi знайде, - флегматично отвечала мамина мать.
   - Та чого ж йому в мене попадать. Чи йому мiсця мало? Он який двiр! - папина мама была атеисткой.
   Я тоже рвалась из блиндажа. Даже после того как убило нашу соседку, я не верила в смерть. Через месяц обстрел прекратился, и мы, протирая глаза, вылезли на свет.
   В наш огород завезли немецкую кухню. Это был цилиндрической формы котёл, ощетинившийся крючками. На другой день на крючках повисли трёхэтажные судки с надписями на боках. Повар, большой и рыжий, взял из сарая доску, очистил её и приспособил вместо стола. Мы с соседскими ребятами наблюдали. И ещё один наблюдатель прятался в кустах. Повар вскрыл банку и раскладывал на доске тушёнку ровными кучками. Потом повернулся к своему котлу... И тут будто рыжая молния блеснула. Как у Паустовского. Обернувшись, повар удивленно уставился на пустое место на доске. Посмотрел на нас, но рты наши были плотно закрыты.
   Он стал наливать в котелки суп и ножиком сбрасывал туда мясо. Запах плыл вдоль огорода. Это была хорошая тушёнка. Мы не голодали, однако глотали слюну. Повар с минуту смотрел на нас, потом намазал каждому на ломоть хлеба тушёнку. Мы ушли, а рыжий кот-форточник остался в засаде.
   Мама не стала меня ругать, но объяснила, что человек должен есть своё, заработанное собственным трудом.
   - И чтоб я больше не видела, как ты отираешься возле немецкой кухни!

ГЕСТАПО

   Гестаповцев мы увидели вскоре после того, как немцы заняли город. За полквартала от нас жила многодетная семья еврейского сапожника. Эвакуироваться им было не за что. Однажды я услыхала вопли и плач возле их двора. Гестаповцы заталкивали семейство в машину. Откуда-то прибежала их старшая девочка. Она рвалась к родным, но соседи оттеснили её. Мама поселила Розу у нас. Были мы с мамой горбоносые, и когда у нас расквартировали немецкого офицера, мама сказала, что Роза её сестра.
   Однажды офицер бегом примчался к нам:
   - Гестапо, юде! - лепетал он.
   Стало понятно - он давно знал, что Роза еврейка, и хотел её спасти.
   У нас была комнатка, переделанная из кладовки. Мы запихнули туда девушку и втроём - я, мама и немец - еле дотащили сервант, чтобы за ним скрыть дверь. Гестаповцы прошлись по нашим комнатам, но Розу не обнаружили. Позже её забрала к себе моя учительница, вышедшая замуж за немца, бургомистра. У бургомистра евреев не искали. Так мы обнаружили, что немцы, как и мы, не любят гестапо.

ОККУПАЦИЯ

   Вскоре возник вопрос, что мы будем есть зимой. Впрочем, всё уже решили за нас - город высыпал на колхозные поля. Мы с мамой, взяв возок, тоже подались за картошкой. Мама куст подкапывала, я выбирала. Потом вдвоём загружали на возок мешки. Совместный труд сближает, мне нравилось говорить с мамой о людях. С папой мы чаще всего вели биологические либо астрономические беседы.
   Бабушка радовалась каждому мешку картошки. Из сарая выглядывали Бета с Альфой, они радовались капусте. Приятно было доставлять радость ближним.
   Когда возок освобождался, мы предлагали его соседке. Но, будучи офицерской женой, она предпочитала менять на продукты вещи.
   В школу я опоздала на месяц - необходимо было заготовить козам сено и валежник, да шишки на топливо.
   Рая теперь ходила только в музыкальную школу, но мы с ней ежедневно виделись, встречая коз с пастбища. Я завела новых друзей - с Юрой Кривошеем мы играли в шашки, а при луне ходили по бульвару Шевченко на лыжах.
   В классе преподавала теперь новая учительница.
   - Почему вы называете её немкой? - спросила я в первый же день своего прихода.
   - У неё муж немец, бургомистр.
   Но её синеокая дочка Герта показалась мне точно немкой.
   - Твой отец бургомистр? - спросила я.
   - Ещё чего! За немца вышла замуж моя мать, а отца арестовали.
   И хотя она добавила: "ещё до войны", всё равно выходило так, будто его арестовали немцы в угоду бургомистру.
   - А почему ты Герта? - удивилась я.
   - Галка я.
   Похоже, и её, и Марию Пилиповну дразнили немками, потому что они одевались слишком ярко для серого военного времени.
   - Почему ты носишь красную курточку и берет? - спросила я. - У тебя же синие глаза, ты должна носить голубое.
   - Мама и хотела заказать голубое, но я люблю красное.
   Галка была любительницей приключений, и мы с нею однажды тонули в болоте, а зимой спускались на лыжах с кручи прямо к Днепру. Юра Кривошей жил с того, что собирал по окопам брошенные зажигалки и даже часы, чтобы продать их на толкучке. Мы с Галкой тоже лазили по окопам, помогая ему, эдакая банда мародеров.
   Галке привезли пианино, и Мария Пилиповна, уходя из дому, просила меня: "Присмотри, чтобы она учила гаммы". Но гаммы учил щенок, мы его гоняли по клавишам. Музыка получалась зажигательная. Жили они красивом особняке на улице Шевченко.
   Однажды, сидя возле дома, Галка принялась скрести туфлей по асфальту, пытаясь оторвать подошву.
   - Что ты делаешь? - удивилась я.
   - Не нужны мне его подарки!
   - Да чем он виноват?
   - А зачем он женился на маме? Я ненавижу немцев! Он мне вещи привёз, - она презрительно фыркнула, - даже размера моего не запомнил!
   Галка завела меня в дом и вынула из шифоньера шерстяной вязаный костюм.
   - Он на меня большой. Хочешь - бери. Я его всё равно носить не стану.
   Я примерила. Очень красивый, в самый раз. Не снимая, прибежала домой.
   - Откуда это? - удивилась мама.
   - Галка подарила.
   - Сними!
   Я сняла, и мама аккуратно завернула костюм в газету.
   - Сейчас же отнеси обратно. Во-первых, Галка не может дарить, не спросив маму. И вообще, ешь только своё, носи только купленное за собственные деньги, дорогих подарков не принимай!
   В начале войны мы снова пользовались керосиновой лампой. Уходя, наши взорвали электростанцию, табачную фабрику, сахарный и консервный заводы. Керосин берегли, и вечерами по большей части сидели перед открытой дверцей плиты. Поленья весело потрескивали, освещая кухню призрачным светом, тени метались по стенам. Я слушала рассказы о жизни мамы и бабушки. Потом бабушка высыпАла на горячую плитку кукурузу, она взрывалась белыми барашками. Мы их жевали, как семечки.

ПАПА

   Ранней весной, когда снег уплывал мутными ручьями, я смотрела, как переправляется через дорогу бородатый человек в драном ватнике. Я равнодушно опустила глаза, но что-то меня заставило посмотреть снова.
   - Папа! - завопила я. - Мама, бабушка, смотрите - папа!
   Потом во дворе горел костер из его вещей. Папа вернулся из плена весь покрытый вшами.
   Дома в городе были густо поклёваны осколками, а в центре разрушены бомбами. Люди ютились по три-четыре семьи в уцелевших домах. Во время оккупации папа устроился работать инженером в домоуправление, восстанавливать жилой фонд (до войны он успел окончить заочно строительный техникум). На зарплату в оккупационных марках семья могла прожить - уже на второй год оккупации на базаре продукты резко подешевели.
   Как-то папа пошёл на базар.
   - Щось довго Юрка нема, - беспокоилась мама.
   - Вiн не любе спiшить, - успокаивала её бабушка.
   И вдруг прибежала соседка:
   - Там твоего загребли!
   - Куда загребли?
   - В Германию. Базар оцепили и забрали, кого помоложе. На вокзале садят в "телятники".
   Поначалу в Германию ехали добровольно, "посмотреть чужие края". Потом родители начали получать письма: голод, разруха, рабочий день по четырнадцать часов... Теперь немцы устраивали облавы.
   Пока мама бегала на вокзал, папа вернулся. То ли время было такое, то ли страны у нас такие, но четыре раза папу спасала от большей беды меньшая.
   В голод тридцать третьего года людей из Украины выпускали только по вызовам из России. В это время папа заболел туберкулёзом, и его послали в русский тогда Крым лечиться. Папа нам, своим родителям и семье тёти Тины выслал вызовы и тем спас нас от голодной смерти. В начале войны туберкулёз освободил папу от строевой службы. Теперь остатки туберкулёза спасли папу от Германии.
   - Как тебе удалось бежать?- спросила мама.
   - Меня официально отпустили. Немецкий врач признал во мне интеллигента и поставил диагноз "туберкулёз", которого уже нет.
   В отличие от наших, немцы хорошо относились к интеллигенции.
   - Все ушли воевать, - сказал папа. - В Германии некому работать.

ШКОЛА ОККУПАЦИОННАЯ

   При немцах обучение ограничилось четырьмя классами. Но в нашей школе организовали "четвертий пiдвищений" по программе пятого. Поэтому к нам пришло много учеников из элитной первой школы. Девочки мне понравились - воспитанные, развитые, много отличниц. Мы подружились с Инной Озеран. Но однажды мелочь нас развела.
   Я нечаянно дверью прибила цыплёнка. Присела, схватила его - он умирал мучительно, и я в порыве раскаяния плакала.
   - Вот дурочка, - сказала Инна, - это ж только цыплёнок. Понесешь маме, пусть сварит суп.
   Я подняла голову. Мне показалось, что надо мною стоит наша разумная соседка. Мама бы меня поняла - и, конечно, Рая. Инна, я знала, порядочный человек, но мы с нею были разные.
   При немцах у нас появился новый предмет - Закон Божий. Его преподавал Раин отец, был он старше моих родителей и успел окончить духовную семинарию. Вместо русского языка во всех классах ввели немецкий. А учебник по истории Грушевского был только у учительницы, поэтому нас учили конспектировать. Мне было легче - историю Грушевского папа знал почти наизусть.
   В ноябре на урок пения заглянул регент автокефальной церкви. Отбирал ребят для хора, меня тоже.
   - У девочки проблемы со слухом, - сказала ему учительница.
   - Мне нужны высокие голоса.
   На клиросе нас поставили в три ряда, по росту. Я попала в средний ряд. Нас одели в белые балахоны, и стояли мы отдельно от взрослых, этакая стайка ангелов. На праздники прихожане нас одаривали разной снедью. Больше всего доставалось малышам из первого ряда. Но кое-что и нам перепадало. Папа не переставал удивляться тому, что я могу петь. С тех далёких времен я и сейчас помню некоторые молитвы на украинском языке.
   Вместе другими из первой школы в класс прибыл Юра Фабрикантов. Как потом выяснилось, в него влюбилась половина девочек нашего класса. Я же только любовалась его бархатными карими глазами - такими же, как у тёти Тины. Но почему-то меня дразнили. Открываю парту, а внутри мелом написано "Юра". А однажды дежурному пришлось стирать с доски огромную надпись: "Леся + Юра = любовь". Бедный Юра страдал почём зря: он даже не смотрел в мою сторону. Да и не много радости было смотреть - я бурно росла, выбиваясь из пропорций. Мама говорила:
   - Ты похожа на паучка - ноги-руки длинные и тонкие.
   А папа ласково называл меня "Длинношеее животное".
   Девочки, постоянно клянчившие "Дай списать", только закончив списывать, взахлёб дразнили меня: "Жених и невеста - коробочка теста"!
   Однажды маленькая девочка, не знакомая мне, даже не из нашего класса, обрызгала меня сзади из чернильницы-невыливайки. Обернувшись, я наткнулась на такую лютую ненависть в её глазах, что растерялась. Даже не стала её догонять.
   Хуже всего были два обстоятельства: во-первых, я любила свой класс, а во-вторых, я не понимала, за что меня ненавидят.
   Из школы, вся в чернилах, я пошла к Рае.
   - За что они со мной так, что во мне такого плохого?
   Рая смотрела на меня своими сонными добрыми глазами:
   - Но у тебя нет недостатков. - Она меня любила.
   Раина мама дала мне её платье и тазик тёплой воды, чтобы смыть чернила с ног.
   - Рая уже играет Листа, - сказала она с гордостью.
   Звуки, извлекаемые пальцами-сосисками, отдавались в рояле эхом, которое долго ещё звучало, как рокот моря. Но мне нравились марши. Раскачиваясь в кресле-качалке, я слышала: "В бой! В бой! В бой!" и "Пре-о-до-леть!"
   Увы, на следующий день меня снова ждала травля, преодолевать её было мучительно, идти в бой не с кем. Впрочем, летом я таки устроила бой - с собственной матерью.

БАБУШКА ТАНЯ

   Обычно со взрослыми я не дружила из-за их цинизма. Я могла бы полюбить бабушку Таню, папину мать, женщину почти интеллигентную, которая к тому же превосходно пела старинные романсы. Но когда она пела: "В низенькой светёлке огонёк горит", то ударение делала на строке: "Все мужчины плуты, любят обмануть...", а романс "Нищая" в её исполнении, казалось, был создан для строк: "При счастье все дружатся с нами, при горе нету тех друзей...".
   Бабушка рассказывала историю: "Пошли мы гулять в лес. Барышни молодые, особенно хорошенькой была среди нас Надя, в белом кисейном платье. Сели на поляне, постелили рядно, поставили, кто что принёс. Только запах... Поднялись и увидели, что Надя села на кучку какашек. Ну, барышни разбежались, а кавалеры оттирали платье травой. На обратном пути никто не хотел идти рядом с Надей".
   Потом я не могла слушать бабушкины истории, о чём бы она ни заговорила, казалось, внутри спрятана какашка.
   Она мне пекла пасочки с мармеладным узором, делала мусс, а, главное - обшивала меня. Денег на отрезы не было, и она перелицовывала свои дореволюционные платья, а однажды даже пошила коричневое школьное платье из дедушкиных брюк - на машинке, которой зарабатывала на жизнь после дедушкиного ареста. Бабушка любила меня, и я чувствовала себя неблагодарной, но не могла ей ответить тем же и не умела хотя бы изобразить любовь. Бабушка стала для меня символом взрослых. Наряду с родителями и бабушкой Анной Ивановной, конечно.

В БОЙ

   Нас пригласила на день рождения родственница дяди Митрофана, тётя Мотя. Мужа её в тридцать седьмом арестовали, она жила вдвоём с сыном, и праздник получился вдовий. Позже пришла молодая гостья - жизнерадостная, весёлая, она могла бы всё изменить, но её приняли в штыки. Так что вскоре Стеша (так её звали) вышла во двор к подросткам. Мы сидели на брёвнах, обсуждая разные житейские ситуации. Она приняла участие в разговоре и понравилась нам. Стеша была другой: весёлой, ожидающей от жизни радости. Я её сразу полюбила.
   Вскоре после дня рождения к нам пришла Мотя.
   - Слыхали? Наши идут! - сообщила она радостно.
   Мама и бабушка промолчали.
   - Помнишь, Тося, - обратилась она к маме, - на день рождения явилась ко мне Стеша? Вот наши придут, возьмут её за задницу! Она же с немцем живёт.
   Трудно было поверить, что унылое лицо Моти может озариться такой радостью.
   - Всё смеялась, веселилась. Кончилось её веселье! Наши за немца зашлют, "куди Макар телят водив". Повеселится на Колыме.
   И тут я не выдержала:
   - Вашего мужа на Колыму заслали. Ни за что! Ах, какие родные, какие "наши"! Пусть и Стешу сошлют. А теперь подумайте, умная вы, женщина?
   Мама повернулась и отвесила мне оплеуху. Раньше она никогда не оскорбляла меня битьём на людях. А теперь словно взбесилась - колотила и колотила меня кулаками по спине. Даже Мотя стала за меня заступаться, но я не нуждалась в её защите: я так глядела на мать, что руки её опустились.
   - Если ты когда-нибудь ударишь меня ещё раз, я дам сдачи! - сказала я. - Не уймёшься, будем драться, пока не поубиваем друг друга!
   Я уже знала, что нельзя людям говорить в глаза, что о них думаешь, но не смогла сдержаться. Может, так и надо было. Мать же в тот раз поняла, что я уже выросла.
   Ещё в четвёртом классе я начала писать свои стихи в толстую тетрадь. В "четвертому пiдвищеному" иллюстрировала их женскими профилями и цветами. Был у нас другой художник - Воржов. Он начнёт с какой-нибудь точки и широкой, уверенной линией изобразит тигра, Спартака со щитом или танк. Я понимала, что он и есть художник - движущиеся предметы он удлинял так, что было понятно, куда они движутся. Но девочки не замечали огрехов в моих несмелых штришочках и просили что-нибудь нарисовать, написать стихи в альбом.
   Я не хотела писать привычные куплеты, вроде:
   "Наша Катя (Тоня, Оля) словно роза,
Только разница одна:
Роза вянет от морозов,
Наша Катя - никогда".
   Я переписывала из своей тетради собственные стихи о природе:
   "Далеко я в полi зростала,
Пiд променем сонця цвiла,
Тихесенько з вiтром я грала,
З колоссям розмову вела.
   Тодi ж, як вечiрнi росинки
Вкривали пелюстку мою,
Тодi шовковистi травинки
Спiвали: "Засни лиш, дитинко,
Ой, баю-люлi, ой баю" - и так далее.
   Девочки считали меня поэтом и художником, но не любили, а я писала в их альбомы, потому что я любила их. Они были красивыми, умными и... добрыми. У нас учились две очень бедные сестры, у которых даже учебников не было. Девочки их жалели и собрали им на учебники, Инна подарила совсем новые ботинки, а Надя Савчук - красивую шапочку. Все старались девочек накормить, а оставшиеся бутерброды отдавали Тузику (в морозы его жалели и прятали под парту, чтобы согрелся). Только меня ненавидели. Но я не хотела, чтобы меня жалели, в этот год я начисто отучилась плакать.

БАБУШКА АННА ИВАНОВНА

   Мы жили с маминой мамой. Бабушка, сельская женщина, ничего не читала, потому что не умела читать. Расписывалась крестиком. В четыре утра, когда в доме был сильный холод, она подымалась и зажигала печку. Дрова папа заготавливал с вечера. К нашему подъёму комнаты нагревались. Папа вставал в шесть часов, делал зарядку, мылся и садился за стол есть блинчики или жареную картошку. Мы с мамой уходили к девяти, и нам тоже полагался горячий завтрак. Потом бабушка мыла посуду и готовила обед. Обедала сначала я, потом, после работы, мама с папой. Бабушка подавала на стол и снова мыла посуду. Всё молча. Она никогда не сидела с соседками на улице, у нас даже скамейки не было. Только ложась спать молилась перед иконами да читала "Отче наш", крестя окна и двери. Единственным её развлечением были походы в церковь. Бабушка надевала праздничную сорочку, вышитую красно-чёрным виноградом, "керсет", голову повязывала цветастым платком. В церкви она не отдыхала, потому что всю службу, как овечка, выстаивала на ногах.
   Стирального мыла бабушка не признавала, а насыпала пепел в большой чан - "жлукто" и бельё вываривала. Полоскать норовила в Днепре, если её не отловят и не вернут к корыту: "Хiба його в ночвах виполощеш?.." При этом краски на узорах не линяли, на то она и "заполоч" - нитки для вышивания. Утюгом служили деревянный рубель и качалка. По утрам я просыпалась от их говора - "Р-р-р! Р-р-р!".
   Бабушка слегла в тот день, когда мы впервые услышали канонаду из-за Днепра. Фронт возвращался.
   Теперь все работы по дому легли на маму. Кроме того, она старательно ухаживала за своей матерью. У бабушки был рак в последней стадии. Папа ходил по госпиталям, выпрашивая у немецких врачей обезболивающее. А я каким-то удивительным образом не понимала, как маме тяжело, и не помогала ей по дому. Я не любила домашнюю работу. Бабушка тихонечко постанывала, но не жаловалась, а винила себя: "Це менi така гидка хвороба за те, що я гидувала людьми, шматка хлiба в чужiй хатi не з'їла". Была она чистоплотной и очень брезгливой.
   Фронт приближался. Немцы обходили дома, предупреждая людей, чтобы покинули город. Мы показали больную, они согласились нас не трогать, но предупредили, что может быть сильный обстрел. Бабушка за нас боялась, просила уйти, а её оставить:
   - Все рiвно помирать.
   Но мама и тётя Тина не согласились. Мне почему-то не было жаль бабушку, заходить в её комнату я боялась.
   Пушки уже грохотали у самого Днепра, с минуты на минуту ждали обстрела города. И тут Анна Ивановна умерла.

НА ПРОСТОРАХ РОДИНЫ

   За город выехали целой кавалькадой: тётя Тина и дядя Митрофан тянули возок с привязанной к нему коровой, за ними мы с привязанными к возку Альфой и Бетой. По бокам дороги скучно серела стерня, в небе клубились облака, на столбах провода жалобно пели:
   - У-у-у-у!
   В Русской Поляне люди расспрашивали, где фронт, зазывали нас ночевать, но мы пробирались в Белозерье к родственникам.
   Если выйти со двора наших родственников, то слева тянулись поля, на горизонте синел лес и чуть виднелась на опушке белая хатка. В ней провела детство мама.
   По воскресеньям, когда её родители уезжали на базар, маму оставляли на хозяйстве. Она кормила мордастую свинью и выводила бычка на верёвочке пастись. Вернее, он её выводил, поскольку был больше. Бычок присматривал подходящую лужайку, и мама вбивала в землю колышек.
   Дедушки давно нет, а его сын, мамин брат, работал на его месте лесником. Сейчас он воевал. Дядина семья по сельским меркам богатая, потому что он и его дочь, бухгалтер на лесопилке, работали за деньги. Его жена была колхозницей, поэтому они пользовались шестьюдесятью сотками огорода и правом выпаса и сенокоса на лугу. У жителей села в собственности была только хата и скотина, земля колхозная. Если никто из семьи не работал в колхозе, землю обрезали по порог. Люди рвались в город, но сельским жителям не выдавали паспортов.
   Напротив наших родственников жила многодетная семья. Отец и мать работали в колхозе, где им платили "палочками" трудодней в журнале. Осенью на "палочки" выдавали хлеб и овощи в недостаточном для продажи количестве. Деньги взять было негде. С нами дружил Яша, мальчик из этой семьи. В двенадцать лет он носил длинную рубаху, штаны купить было не за что. Другие дети носили рубахи без брюк из того же самого цветастого ситца и бегали в октябре босиком. Обувь и кое-какую одежду им собрали только в ноябре наши родственники.
   Немцы разрешили крестьянам брать колхозную землю, кто сколько хотел. Наверное, они брали с них налог, но им и в голову не приходило отбирать у колхозников всё, оставляя только на жиденькую похлёбку. Люди брали из колхозов коров, свиней, часто предназначенных к сдаче на убой. У хозяев коровы молодели и начинали доиться, а непонятно какие животные превращались в толстомордых свиней. Мясо и молоко отвозили на базар, где покупали у горожан вещи. Село округлилось и приоделось. Но на семье Яши перемены не отразились. Отягощенная детьми женщина едва управлялась с собственным огородом, а муж воевал.
   Когда мы пришли в Белозерье, страда была в разгаре. Собирали кукурузу, тыквы, фасоль. Позже выкапывали свеклу. Тётя Тина и хозяйка готовили обед, все остальные от темна до темна работали в поле Я любила огородную и полевую работу. В тринадцать лет я была достаточно сильной и трудилась наравне со взрослыми. Даже мечтала, когда вырасту, жить в деревне, обрабатывать землю и ухаживать за животными.
   В ноябре уже в соседних сёлах громыхала канонада. Немцы прошли по дворам, предупреждая, что завтра будут жечь дома: они не хотели оставлять сёла у леса, чтобы люди не подкармливали партизан.
   Перед нашими родственниками встала проблема: как увезти с собой имущество, продукты, всех животных. У нас проблемы не было, мы погрузили своё нехитрое барахлишко на возки, привязали к ним животных и двинулись дальше. Родственники рискнули остаться и не прогадали: в этой части села немцы сжечь дома не успели. Зато другая сторона деревни походила на филиал ада. Визжали свиньи, коровы мычали басом, когда их выводили со двора, лаяли собаки, куры летели под ноги, громко кудахча. Гудело пламя, пожирая дома. Козочки испуганно жались к наши ногам, потом начали странно пританцовывать. Я поняла почему, когда сквозь подошвы сапог почувствовала жар усыпавшего землю пепла. На дорогу летели горящие брёвна крыш, едва не на наши головы.
   И вдруг - тишина.
   За селом медленно падал снег. Крупные хлопья мелькали на зелени сосёнок, покрывая белыми шапками верхушки. Мягкая, пушистая дорога стелилась перед нами. По ней мы пришли в Смелу, к другим родственникам.
   Через день двинулись дальше. Снег растаял, на проселочной дороге промёрзшие струпья колеи. Мы с трудом перетягивали через них возок. Козам тоже приходилось нелегко. Поглядывая на нас, они, наверное, твердили про себя: "Так надо!" За городом ветер бросал в лицо острые льдинки. Лицо щемило.
   И вот, наконец, из глубокого оврага выглянули трубы домов и верхушки деревьев. Село. Мы постучали в первую хату, потому что на неровностях почвы я стёрла портянками ноги и теперь еле ковыляла.
   В хате молодая женщина лепила гречаники.
   - О, гость в хату, надо замесить больше!
   Мама с тетей Тиной принялись помогать хозяйке, а папа с дядей Митрофаном ушли искать сено. Я попыталась снять сапоги. Кровавое это было дело. Замазывая раны йодом, я воспитывала волю.
   Спали на полу, застелив сено рядном. Укрывались собственными пальто. Никому не советую это делать: натянешь пальто на плечи - ноги голые, натянешь на ноги - плечи мёрзнут.

ХАЙНЦ КЁНИГСБЕРГ

   Наутро двинулись дальше. За Яблунёвкой уже не было слышно канонады. В Ташлыке нас приютила бабка, она предоставила родителям пышно убранную кровать, а сама полезла на печь. Я устроилась на лежанке.
   И тут у нас расквартировали немца. Родители думали, что он займет кровать и уже присмотрели себе на полу угол, но немец отказался. Он принес себе сена, чтобы постелить его за столом под лавкой. В угол под иконами поставил автомат. Бабка перекрестилась.
   Когда утром, свесив ноги с лежанки, я села, немцы протягивали под потолком провод. Нашему помогал другой, поменьше ростом. Провод подвели к коробке: "Гав, гав, гав..." - так звучала немецкая речь из приёмника. Потом загремел марш. Марши нам понравились.
   Я смотрела на квартировавшего у бабки немца. У него были волосы цвета спелой пшеницы, белые полоски бровей на красном лице, сквозь частокол белых, как у наших поросят, ресничек проглядывали синие глаза. У него был толстый нос и толстые негритянские губы. Но вдруг он поднял глаза и улыбнулся. Всё. Больше я не могла отвести взгляд от его некрасивого, с маленькими глазками, лица. В улыбке было столько доброты, внимания и застенчивости, что хотелось вновь и вновь её видеть. Он сказал:
   - Их бин Хайнц, майн фройнд Фриц.
   - Ганс? - переспросила я.
   Немцы рассмеялись. Это я назвала Хайнца гусем. Ребятам было лет по семнадцать, в последний призыв мобилизовали подростков. Немцы нашли по своему приемнику русские известия, для нас.
   - Наши врут, - сказали они.
   Папа немного знал немецкий:
   - Наши тоже.
   В Ташлыке не было родственников с заготовками продуктов, возникла проблема питания. Бабка предлагала картошку, но у неё самой было мало. Некоторые люди меняли вещи, но у нас лишних вещей не было. Из-под снега виднелась фасоль, мы её собирали, выкапывали из буртов бураки (свеклу), варили, перетирали и делали паштет. Соседки приносили хлеб домашней выпечки.
   Вскоре Хайнц стал делиться со мной своим обедом из немецкой кухни. Я не отказывалась - так приятно было сидеть с ним за столом. Мама тоже не возражала, хотела, чтобы я питалась лучше. Маленькие глазки Хайнца в частоколе белых ресниц напоминали мне глаза моих любимых поросяток. Он тоже изучал мои глаза - большие, с длинными ресницами - единственную мою ценность. Тонкие ноги и жирафья шея его не смущали. Когда Хайнц умывался, я видела его розовую, без единого волоска грудь. Она казалась мне такой беззащитной...
   На улицах Ташлыка я встретила Раю Гайдук, они тоже добрались сюда. Теперь с Фрицем и Раей нас стало четверо - для игры в карты. Иногда вчетвером выходили пройтись селом. Немцы - в тоненьких шинелях, мы, укутанные огромными хустками.
   Когда Хайнц ходил по комнате, я неотрывно водила за ним глазами. Он подымал лицо и улыбался своей нежной, застенчивой улыбкой, и тогда я чувствовала, как шевелятся у меня за спиной крылья.
   Но жизнь вокруг была земная. В ближайшем бурте закончились бураки, и мы с Раей пошли вдоль дороги искать новый. Он был глубже прежнего. Мы прыгнули вниз, набрали обычные половины мешков и... на них сели. Ни она, ни я не умели подтянуться на руках, ухватившись за край лаза. Мы уже почти плакали, когда услыхали стройный топот ног и громкие голоса. По дороге шел отряд немцев. Мы стали кричать. Пение прекратилось. В люк заглянули мальчишеские лица. Как они смеялись, поняв в чём дело! Потом вытащили нас и наши мешки. Даже донесли их до села.
   Хайнц меня продолжал подкармливать, остальные питались скудно. И вдруг удача - ко мне попала книга по хиромантии. От нечего читать я её проштудировала: линия жизни, линия счастья, линия семьи... Захотелось проверить на руках ближних, потом на руках бабкиных гостей. И пошла обо мне слава: "Там дитина по книжцi гадає, усе вгадує". Наверное, я не нарочно подделывалась под требуемое. Угадывать было нетрудно - у всех кто-то воевал, все хотели о нём хоть что-то знать. Сюда, в немецкую зону, письма с фронта не приходили. Клиенты приносили узелки с мукой, яйцами, салом, так что вскоре мы даже тётю Тину и семью Гайдуков подкармливали.
   А Хайнц всё ночевал в нашей комнате под лавкой, чистил обмундирование, умывался ледяной водой, а я всё следила за ним взглядом. Иногда он поднимал глаза, видел перед собой отрочески нескладное существо с длинными ногами и жирафьей шеей и улыбался. Похоже, это существо ему нравилось.

НОВЫЙ, 1944-й

   Близился Новый год. Наверное, в ближнем лесу не было партизан, раз родители разрешили нам пойти с немцами за ёлкой. Стояла теплая погода. За огородами меж белых берегов чернела вода. Посередине узенького мостика я вдруг закачалась. Хайнц подхватил меня за руку и вывел на противоположный берег. Ладонь у него была тёплая и мягкая. Рая с удивлением на меня оглянулась. Чтоб я боялась перейти через мостик?
   Тихие-тихие, опушенные снегом, зеленели ветви деревьев. Под ногами чуть протоптанную дорожку пересекали цепочки следов крохотных лапок. В мире был покой. Казалось, так было всегда и так всегда будет. Мгновение остановилось.
   Игрушки мы сделали сами: серебро изолент, цветная бумага из тетрадных обложек, бинт и вата. И тут вошли две городские девушки из соседнего дома, пригласили наших мальчиков праздновать с ними. Потом мама говорила, как она испугалась, думая, что немцы предпочтут взрослых соседок, а нам с Раей будет обидно. Но ребята вежливо отказались.
   Мама и тётя Тина готовили праздничный обед из моих гонораров и бабкиной картошки. Хайнц выложил на стол присланную в посылке копчёную колбасу и консервы. Его родители - артисты Берлинского театра - похоже, неплохо зарабатывали. Бутылка вина тоже была из его подарка.
   Тускло светила керосиновая лампа, многократно отражаясь в серебре самодельных игрушек. Изо всех углов комнаты глядела темнота. Но это был самый счастливый Новый Год в моей жизни, потому что справа от меня сидел Хайнц, а слева - Рая. Мы с Раей пели:
   Нащо менi чорнi брови,
Нащо карi очi,
Нащо лiта молодiї
Веселi дiвочi -
   песню, под которую наша мама всплакнула. Немцы пели марши. Потом тётя Тина лила горячий воск в воду, каждый смотрел на стене тень получившейся фигурки, угадывая свою судьбу. Гроб никому не выпал. Наступил 1944 год.
   Чёрная ночь прояснилась, заблестели звезды. Накинув шали, мы вышли слушать тишину. И вдруг услыхали далёкую канонаду.
   Хайнц ушел ночью.
   Я проснулась от стука в окно. Поговорив в форточку, он стал собираться - светлый силуэт в темноте. Одеваясь, он постепенно исчезал, будто становился невидимкой. Он не зажигал свет, чтобы никого не беспокоить. Я слышала, как он упаковывает вещи в рюкзак. В грудь заполз холод, больно сжалось сердце. Руки и ноги онемели. Я застыла. Хайнц подошел, постоял возле меня. Я была не в силах шевельнуться. Потом дверь тихонечко скрипнула, и он прошел за окнами. Всё. Больше я его не видела.
   В новогоднюю ночь мы обменялись фотографиями: я - нескладный подросток в украинском костюме, он - с длинными светлыми волосами и толстыми губами, в немецкой форме. Папа не умел читать готическим шрифтом, поэтому я так и не узнала, что он написал на обороте фотографии. Позже мама обрезала её до самого лица, боясь обысков.

ПОСЛЕ ХАЙНЦА

   На другой день после ухода Хайнца мы двинулись дальше, оставив Раю позади.
   В новой деревне нас приютили в домике, где вскоре мы проснулись от скрежета и воя.
   - Катюши, - сказал папа.
   Снаряды неслись над нашими головами. Вскоре с противоположной стороны заработали немецкие шестиствольные миномёты. Эти снаряды тоже пролетали над нами.
   Поначалу мы с хозяевами спрятались в погреб, но папа заверил, что нам ничто не угрожает, разве что два снаряда столкнутся в воздухе, но вероятность нулевая. Перестрелка прекратилась через два дня. Мы обедали, отдыхая от воя, когда услышали гул самолётов. Папа вышел во двор. Я за ним. Самолёты шли цепью по три штуки. Тяжёлые, угловатые немецкие бомбардировщики.
   - Если станут сбрасывать бомбы над нами, не бойся, к нам попадут только те, которые сбросят не долетая.
   Но самолёты спикировали не долетая, направив свои острые хищные носы прямо на нас. Мы видели, как от них отделились бомбы.
   - Ложись! - крикнул папа.
   Я упала головой к столбику. Долетая, бомбы выли на всё более низких нотах. У самой земли - басом. Взрывы следовали один за другим. Это была чугунная болванка, начинённая тридцатью бомбами. Они разлетались веером. Я смотрела, как вздымалась и падала земля, как окна и двери со звоном распахивались то в одну, то в другую сторону. Потом грохнул последний взрыв у меня в голове. Но когда я опомнилась и пощупала голову, она была цела. Бесконечно звенело в ушах. Я попробовала встать, и не смогла - ноги исчезли. От самого пояса. Воображение нарисовало картинку из книги о бароне Мюнхгаузене: передняя половина коня пьет воду, и она тут же выливается. На локтях я поползла к дому. Думала, как я-половинка буду взбираться по ступеням, но тут выскочила мама, подхватила меня на руки и внесла в дом. Мама уложила меня на диван, только тогда я обнаружила ноги. Лежали, где им и положено быть. Мама добиралась до моей спины, одежда на спине была разорвана и обожжена. "Папа! Где папа?"
   - Он... убит? - спросила я.
   - Кто? - спросил папа.
   Вот же он, склонился надо мной!
   - Ну, большая ссадина, небольшой ожог, осколок прошел по касательной, - сказал папа.
   Я хотела объяснить, что не чувствую ног, да вдруг заметила на папиных брюках кровь. Мама тоже заметила. Сняли брюки - четырнадцать осколочных ран. И на таких ногах он пришёл сам, и ещё осматривал мою спину! Мама прокалила ножницы на лампе и стала ими извлекать осколки. Боль, наверное, была невыносимая, но папа даже не стонал. Часть осколков мама не смогла вынуть.
   Через день ко мне вернулись ноги, но я плохо слышала, и зубы шатались.
   - Контузия в голову, - в частях ПВХО папа проходил специальную подготовку и во всём разбирался.
   Столбик, к которому я, падая, прислонилась головой, превратился в щепки. Не будь его, моя голова могла оказаться на его месте. Так я впервые поняла, что смертна.

ДОРОГА ДОМОЙ

   Через два дня путь домой был свободен. Мама нашла во дворах подводу и упряжь, поймала за селом коня. Папу уложили на воз. На нём было хорошее кожаное пальто, присланное бабушкиным братом из Америки, и смушковая шапка. В этот момент во двор забежали "свои" - советская власть возвратилась. Кожаное пальто и шапку, которые папа носил всю оккупацию, с него содрали.
   - Армия Рокоссовского, - беззлобно констатировал папа. - Уголовники.
   Кое-какую одёжку дали соседи. Хозяйка рассказала нам такое, что волосы стали дыбом.
   В соседнем селе, куда "наши" зашли раньше, жила её сестра. Наслышанные о "подвигах" рокоссовцев, сестра и невестка, молодые женщины, закрылись в кладовке. В кроватке остался ребёнок - годовалая девочка. Когда солдаты ушли, мать с бабушкой застали ребёнка, истекающего кровью. Девочку изнасиловали.
   Оттепель. За селом чёрные вспаханные поля с остатками снега. На грани чёрной пашни и белого снега - розовые тела немцев. Совершенно голые. Здесь следует вспомнить обмундирование наших и немецких солдат. У наших плотная тёплая шинель, у немцев - тоненькая. Зато под ней китель, а вместо тонкого полотняного - тёплое бельё с начёсом, вместо портянок - тёплые шерстяные носки. Вот за этим бельём и носками охотились мародёры, даже мин не боялись.
   Я смотрела с ужасом. Оттого, что трупы были раздеты, картина казалась ещё страшнее. Ветер шевелил волосы цвета спелой пшеницы.
   - Хайнц! - я ринулась к телу, но родители меня удержали.
   - Пустите, это Хайнц! - не знаю, что я собиралась делать, может быть, оживлять?
   - Там могут быть мины, - сказал папа.
   Со мной случилась истерика.
   - Что с девочкой? - спрашивали проходящие мимо солдаты.
   - Она контужена, - вздыхала мама.
   К вечеру мы добрались до городка Шпола. На околицах только что прошли бои. От домов остались кирпичные трубы, ещё дымящиеся. Где-то совсем близко слышна канонада. На улицах ни души. Даже папа не мог определить, где сейчас наши, а где немцы. Мы его занесли в единственный уцелевший дом. Туда же завели коня. Затопили печь - комната наполнилась дымом.
   - Давно не топлено, - сказала тётя Тина.
   Пришлось гасить.
   - Заночуем в холодной хате, - сказала мама. - Тина, вынимай, что у кого тёплое.
   Папу устроили на кровати, меня - на диване, рядом привязали коня, "чтобы грел". Конь всю ночь фыркал и громко жевал ячмень. С улицы доносился непрерывный вой буксующих в грязи машин. Через город двигались войсковые части.
   Утром вернулась хозяева дома.
   - Та берiть же в погребi картоплю й сало. I огiрки в дiжцi! - предлагали они.
   За завтраком папа спросил, что там происходит на другом краю городка.
   - А бог його знає! Ой, там такий був обстрiл - страшне! Госпiталь у школi, так туди два снаряди попали!
   Мама куда-то засунула перевязочные пакеты, перерыла все вещи, но не нашла.
   - Пошли в госпиталь, может, бинты выпросим, - позвала она меня.
   Но в госпитале медперсонал увёл куда-то ходячих больных, остальные лежали на полу, прямо на соломе.
   - Пить! - неслось со всех сторон.
   Мы поили раненых, картина была страшная. И тут снова начался обстрел.
   - Давай, кого сможем - перенесём в погреба к людям, - мама волокла тяжелораненого.
   Я была уже не намного слабее её и взялась за второго.
   Обстрел не прекращался, с воем пролетали снаряды, рвались где-то во дворе школы. Но я поняла: когда занят делом, уже не страшно. Вскоре к нам присоединились женщины из соседних домов. Молоденький лейтенант, раненный в ноги, узнал, что мы из Черкасс и попросил передать родителям на Полтавщину письмо.

ДОМА

   Конь шел шагом. Иногда мы останавливались на день помыть и перевязать папу. Люди помогали, чем могли. Мы вернулись позже других и застали дом разграбленным. Ценные вещи мы спрятали в погреб, сверху на люк поставили сервант, чтобы никто не нашёл. Но соседи знали, где у нас погреб. Ковры мама на увидела чужих стенах, посуду на кухнях; книги, к сожалению, пропали.
   - А мы думали, вы уже не вернетесь, - говорили соседи разочаровано.
   Но что мы нашли - вернули.
   Через день, оставив папу на тётю Тину, мы с мамой переплыли на пароме Днепр, прошли девять километров пешком и в селе Васютинцы вручили родителям офицера письмо. Приятно было смотреть на их радость, ведь они в оккупации не знали даже, жив ли он. За ужином мы поняли, почему полтавчан называют "галушниками". Нам налили по тарелке супа с огромными (с мясом в середине) галушками. Галушки разрезали и накалывали на шпичку - тоненькую щепку.
   В Васютинцах мы встретили бывшую мамину соученицу, а теперь учительницу Ларису Нестеровну. Она звала родителей преподавать в их школу.
   - А что, поехали, - говорила мама дома, - В Черкассах мы досидимся до новой волны арестов. Ты первый на очереди, потому что: во-первых, был в плену; во-вторых, сын "врага народа"; в третьих, сотрудничал с немцами. (То есть, отстраивал с бригадой разрушенные снарядами дома, чтобы людям было где жить.) Ведь для наших органов побывавшие в оккупации - уже не люди.
   Мы продали дом и стали мытариться по всей Украине бездомными приживальщиками, но папу сберегли...
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"