|
|
||
КНОПКИ Заглянул я как-то к знакомой художнице Марине в гости на чай. Должен признаться, она мне очень нравилась. Симпатичная, разведённая, умеющая поддержать разговор на любую тему. В наши дни это такая редкость! К тому же Марина была гораздо моложе меня. Разве мог я перед такой женщиной устоять? Конечно, мне бы хотелось не только чаи с Мариной гонять, но, похоже, шансов, несмотря на затраченные усилия, у меня не было. Не мне одному она нравилась. Поклонники кружились вокруг неё, как мухи. Был среди них один французский художник. Специально приезжал из Парижа, чтобы её очаровать. Но ничего, кроме недели чаепитий и разговоров на плохом английском, у иноземного гостя не получилось. Захаживал к Марине высокий болгарин с буйными чёрными волосами. Этот щёголь пользовался успехом у симпатичных одиноких женщин. К тому же был преуспевающим художником. Картин его я не видел, но, судя по всему, дела у болгарина были на мази: не всякий провинциальный художник может позволить себе дорогую иномарку. Но и удачливому болгарину с Мариной не везло. Об этом я мог догадаться по физиономии соперника, идущего от хлипкой калитки Марининого дома к своей «Ауди»-металлика. Красавец-болгарин шагал широко, не обходя луж, громко хлопнул дверью авто и тотчас закурил, нещадно задымив салон. Завёл машину и уехал, не оглядываясь и не снижая скорости на колдобинах. Неразделённая любовь к Марине приводила меня в отчаяние. Возвращаясь из гостей, к выпитому чаю приплюсовывал я пару стаканов водки, закусывал, чем Бог посылал, и курил не меньше болгарина. И это губительное для здоровья поведение длилось не первый месяц. Надо заметить, не только в личной жизни, но и в остальном, даже в бизнесе, с недавних пор не ощущал я того морального удовлетворения, какое бывало до встречи с Мариной. Но ничего не оставалось, как продолжать осаждать эту неприступную крепость. Порой не хотелось вновь испытывать её холодность, но колёса машины сами приближали меня к жестокосердой. Возвращаясь с рынка или из утомительной поездки в другой город, сам того не замечая, оказывался я у покосившейся калитки. И, если форточка в доме была открыта, с бьющимся сердцем оказывался у порога, с надеждой топя кнопку звонка и надеясь на удачу. Обычно мы распивали с хозяйкой чаи с конфетами. Реже — с бутербродами. Иногда я приносил то батон копчёной колбасы, то сыр «Дор-блю», то рыночную спаржу по-корейски. Баловал я Марину и красной икрой, и копчёной рыбой редких сортов. На этот раз я купил торт «Пражский». Его Марина обожала, хотя и блюла фигуру, будучи полувегетарианкой. Придя с любимым тортом хозяйки, я надеялся, что на этот раз у меня что-нибудь получится. Что будет позволено хотя бы поцеловать её в щёчку. Это стало бы заметным шагом вперёд по сравнению с достигнутым ранее почти нулевым результатом. Сколько можно целовать лишь пальчики протянутой любезно руки? Да и то лишь на прощанье. Ни одной женщине не удавалось так долго водить меня за нос. Бывало, несколько встреч — и очередная красотка оказывалась в искусно расставленных силках. Тут использовалось так много верных, неоднократно испытанных средств, что устоять было невозможно. Я был молод, красноречив и настойчив. Другое дело, что надолго меня не хватало. Я разочаровывался в женщинах, едва лишь возникали у них ответные чувства. Особенно пугало желание очередной любовницы узаконить отношения. Сама мысль о том, что со свободой мне придётся вскоре расстаться, приводила в ужас. И вот моё умение покорять стало пробуксовывать. Марина встретила меня с такой радостной улыбкой, что в сердце у меня чуть было не запели известные всему миру курские соловьи. Но я быстро одумался. Улыбка могла быть дежурной. Конечно, именно с такой улыбочкой встречала Марина француза, который вернулся в Париж, несолоно хлебавши. И болгарина одаривала хозяйка дома многообещающей улыбкой. И адвокату Андрею Степановичу она улыбалась. С ним я познакомился случайно: он от Марины выходил, а я к ней как раз направлялся, припарковав машину к одному из растущих у забора деревьев. Радушной улыбкой она проводила его, радушной улыбкой встретила меня. По-моему, мой торт произвёл на Марину большее впечатление, чем сам я. К моей-то кислой физиономии она уже привыкла. Поэтому и моё появление хозяйка дома воспринимала, как должное. А вот «Пражский» торт оказался для неё приятным сюрпризом, вот улыбка и относилась к нему. Что ж; возможно, один поцелуй в губы на прощанье торт для меня заработал. Марина усадила меня в комнате и ушла на крошечную кухоньку, чтобы готовить там свой фирменный чай. Сидя за столом, я от нечего делать изучал поверхность стола. Ничего особенного, покрыт дешёвенькой клеёнкой с неразборчивым рисунком: какие-то восточные узоры, цветы, круги и квадраты. Клеёночный кубизм. На столе остались хлебные крошки. Сам не знаю, как получилось, что я обратил на них внимание. Воровато обернувшись к двери, за которой Марина, звякая посудой и что-то мурлыкая себе под нос, заваривала чай, я сгрёб со стола все крошки, бросил их в рот и принялся жевать. Скажу честно, у себя я крошек на столе никогда не оставляю. Будь это хоть в городской квартире, а хоть и на даче — всё равно соберу, бывало, все до одной и съем. Привычка. Хотя в детстве не голодал. Чего-чего, а хлеба-то в нашем доме всегда было вдоволь. Не могу забыть, как в городских столовых стояли хлебницы с горками порезанного крупными кусками хлеба. Ещё была на столах соль в солонках и горчица горками на маленьких блюдцах. Всё это было бесплатным, вот прямо садись и ешь этот хлеб, щедро намазывая его горчицей и подсаливая. Сколько в тебя влезет, столько и ешь. И никто из обслуживающего персонала не подойдёт, не скажет: «А ну, брысь отсюда! Пошёл вон!» Можешь съесть, сколько хочешь, и ничего не бояться. Да хоть всю вазу с хлебом и оприходуй. Только с собой хлебные куски не бери, пожалуйста. Вот этого тебе точно не разрешат. Как только обнаружит кто-то, выглянув из подсобки, что ты карманы хлебом набиваешь — сразу, кому надо и сообщит. А уж они войдут в зал и отберут твой хлеб, весь до последней корки. Да ещё и шею намылят, вышвырнув из столовки за дверь пинком. И сделает это какой-нибудь молчаливый гориллообразный грузчик или угрюмый, дурно пахнущий дворник, оставивший за порогом общепита свою изрядно истрёпанную об асфальт метлу. Но всё это к делу не относится. Казалось бы, откуда у меня такая странная привычка? В деревне я не жил никогда. Разве только на каникулах у бабушки и провёл каких-то пару недель. А больше я бы и не выдержал. Сказать по правде, мне там скучно было. Деревенские в ту пору все в город уехали. Вот и толкался я один-одинёшенек сутки напролёт, и наконец надумал — пешком в город ушёл. Больше двадцати километров, помниться, протопал. Итак, я сгрёб их со стола, и, пользуясь отсутствием хозяйки, стал в спешке жевать, боясь быть застигнутым Мариной врасплох. Как известно, хлебные крошки, не разжевав, проглотить невозможно. В горле застрянут, подавиться ими запросто можно. Как мухой, скажем, влетевшей в открытый рот человеку, энергично крутящему педали велосипеда. Поэтому я тщательно принялся их прожёвывать. Вот жую, жую, и чувствую, что во рту у меня вместо хлебных крошек какой-то посторонний предмет. Поводил по нему кончиком языка — удился, что-то острое там. Явно, что не хлебная крошка. Выплюнул на ладонь — оказывается, обычная канцелярская кнопка. Странно, и откуда бы ей взяться? Но главное — из чего? Не из крошек же! Ну, словно по чьей-то злой воле она мне в рот угодила. Не иначе, как вмешательство внеземных сил. Пара-аномальное явление. Полтергейст, ей Богу, какой-то. Братский привет из параллельного мира. Только выплюнул одну кнопку — чувствую, другая вместо неё появилась. И такая же острая, прошу заметить. Я об неё язык даже расцарапал, от неожиданности. А когда эту сплюнул, там ещё одна. Как на конвейере. Этой я чуть было не поперхнулся. Совсем как упомянутый велосипедист мухой. «Да, что ж это за чертовщина? — подумал, помниться, теряя присущее мне хладнокровие.— Бросал крошки, а выплёвываю кнопки. Скажешь кому — не поверит!» Сижу за столом, в ладонь кнопки выплёвываю и от нечего делать считаю их. Дальше — больше. Уже не в ладонь плюю, а прямо на стол. Одна кнопка, две кнопки, три кнопки, четыре... Считаю я кнопки, а сам думаю: как же это так выходит, что хлебные крошки преобразуются в кнопки? Ну, никак нельзя подобный процесс причислить к разряду известных ещё со школы химических реакций. Неужели это ниспослано свыше за какие-то мои грехи? Например, в наказание за то, что я хлебные крошки с чужих столов собирал украдкой и ел. И этим, возможно, игнорировал правила существующего этикета. Вот и доигнорировался. А, может быть, заповедь «Не укради!» и к хлебным крошкам относится? И крошки с чужого стола тоже не укради! Да плевал я! Тоже мне, соглядатаи за чужой нравственностью... Но плевать я больше не мог. Как бы ни старался я, но место слюны изо рта вылетали только кнопки. Не успевал я освободить рот от накопившихся в нём кнопок, как их возникало там ещё больше. Я и сам того не заметил, как счёт кнопкам пошёл уже на десятки. Один десяток, два десятка, три, четыре... Сами-то кнопки маленькие, а вот рот у меня большой, вместительный. Поэтому кнопки из него и пошли косяками. Как селёдки морские. Сколько ни глотал я в жизни своей хлебных крошек, но никогда они не превращались в канцелярские кнопки. Противоестественный процесс, пожалуй, так скажу я об этом. Преобразование обычного органического вещества в неорганические предметы. Сложная необиохимическая реакция. Крошек-то проглотил я всего лишь горсточку, а вот от кнопок прямо щёки распёрло. Как у бурундучка или белочки. Я и в зеркало взглянуть на себя не решался, боясь, что лопну от смеха, увидев раздувшиеся от кнопок щёки. Испугавшись, что могу задохнуться, я стал методично извлекать кнопки в горсть. Достаю — и по углам комнаты разбрасываю их, достаю и разбрасываю. Но тут я вовремя догадался, что Марине это, может быть, и не понравится вовсе, вот и перестал их расшвыривать. Напортив: складываю теперь аккуратно на тарелочку. Горсточку за горсточкой, в один рядочек. Точно так же, как и сидящие на ящиках вдоль забора бабули семечки свои на картонки раскладывают. Если задуматься, дело как будто стоящее, прибыльное. Кнопки ведь и продать с выгодой можно. Как раз то, чем я когда-то уже занимался всерьёз. Но что скажет Марина, когда в комнату с чаем вернётся и всё это вдруг обнаружит? Чувствую, а ведь засосало-то меня капитально. Всё плюю и плюю без остановки. И так уже увлёкся процессом, что не заметил, как хозяйка с подносом в комнате объявилась. На подносе — исходящий паром заварник, две вместительные чашки и ножик для торта. Чай у Марины, скажу прямо, всегда замечательный. Я, хоть и занят был извлечением изо рта кнопок, но тонкое благоухание его моментально почувствовал. Кнопки на стол, конечно, я продолжаю выкладывать, но ноздри так и подрагивают уже, чуют дивный аромат душистого чая. Может быть, потому этот чай такой вкусный, что он лечебный? Какие-то особые свойства имеет, оттого так он мне и приятен. Я знаю, что Марина в него травки всякие добавляет. Уходит с этюдником в поля за городом и, знай себе, щиплет их там, щиплет. Рисует пейзажи окрестные и травки щиплет для чая. Сам-то я среди множества полезных растений распознавал только мяту и мелиссу. По запаху. Они на моём дачном участке под яблоньками растут. Как сорняки; если их случайно срезать вращающейся леской газонокосилки, остро запахнет мятой. А у Марины наверняка ещё что-то было в запасе. Поставила она поднос на стол и смотрит на меня с изумлением. Вот я, чтобы от кнопок поскорей избавится, да и объяснить ей вкратце ситуацию, принялся не в одну, а в обе ладони свои кнопки выплёвывать. Выплёвываю их, выплёвываю в ладони и мимо, а заодно наслаждаюсь утончёнными чертами её чуть восточного лица. А сказать хоть словечко не могу — кнопки мешают издавать хоть какие-то звуки. Тогда я на край стола горкой их стал выкладывать. И всё равно, неудобно мне как-то перед ней. Ведь, кто знает, что она подумает? — Ты что это, фокусы мне показываешь? — спрашивает, растерянно улыбаясь. — Да нет,— с трудом отвечаю, выплёвывая на ладошки несколько десятков кнопок,— какой-то странный производственный цикл во мне открылся. — Добавляю. — Канцелярские кнопки, видишь, выплёвываю. Молчит, переваривает сказанное. И я помолчал, затем сплюнул накопившуюся за щеками продукцию, и говорю ей приглушённым от кнопок голосом: — Теперь мы с тобой фабрику по выпуску кнопок канцелярских имеем. Видишь, как здорово у меня получается. Вот и будет нам теперь на что жить. Ты как, согласна? Закончил, кнопочки выплюнул и с надеждой глянул на неё. Жду, что скажет. Она продолжает молчать. Хорошо хоть не ругает за то, что насорил. Но неясно пока, что она про всё это думает. Осуждает или нет? Может быть, ей противно? Она всё же художник, а кнопки — это производство. А улыбка-то с её лица, гляжу, исчезла. Теперь оно было озабоченным, неспокойным. С чего бы? Тревожило растущее на глазах количество кнопок? Так согласна ли она с моим предложением относительно совместного проживания? Вот остаться бы у неё. Домой возвращаться не хочется. Ведь на улице за кнопки меня могут избить, не так поймут, позавидуют. Или заберут известно куда. Интересно, а какую статью мне пришьют за кнопки? И сколько дадут, если привлекут к ответственности? В общем, как ни крути, у неё мне будет спокойнее. К тому же, если она оставит меня у себя, ей не придётся убирать всё это в одиночестве. Ясное дело, что вдвоём легче будет. Я согласился бы всю ночь производить на свет кнопки, зная, что она решила больше не выпроваживать меня, как обычно, на ночь глядя. Может, она как раз об этом сейчас думает? Лицо у неё серьёзное. Многое надо продумать. Хорошо, если предложенный совместный бизнес её заинтересовал, и Марина сумела, как следует оценить его преимущества перед другими вариантами производства и сбыта продукции. Это означало бы, что мне удалось найти ключ к её холодному расчётливому сердцу. Вряд ли в такую минуту Марина могла думать об уборке кнопок, конечно, она размышляла о выгоде их появления в доме! — Я буду кнопки выплёвывать,— продолжаю делиться возникающим в голове проектом,— а вы с Фёдором в маленькие коробки их будете укладывать, этикетки приклеивать и в большие коробки упаковывать. — Зачем? — спрашивает, часто хлопая ресницами. — Затем, чтобы я их развозил по оптовым базам,— отвечаю с оптимизмом, щедро выплёвывая кнопки и любуясь её зелёными глазами,— на реализацию. На лице у Марины появилась благосклонная, доброжелательная улыбка. Видать, смогла оценить выгоду. Мне всё труднее было следить за её лицом и разговаривать. Я не Юлий Цезарь. Сыплющиеся непрерывно кнопки своей тяжестью склоняли лицо ниже стола. Со стороны можно было подумать, что я пытаюсь разглядеть её ноги. Но дело было в другом: так мне было удобнее освобождаться от кнопок, я мог направлять набирающую мощь кнопочную струю на пол. Её располагающая улыбка придала мне сил, и я сделал решительный шаг, направленный на расширение производства. — У меня этих точек торговых, как песка в пустыне,— продолжал я, склонившись к её щиколоткам. Теперь я не был уверен, что Марина меня понимает, ведь я гундосил себе под нос. Кнопки не позволяли излагать мысли внятно и лаконично. Кроме того, я захотел поцеловать ногу Марины. Это куда приятнее, чем изрыгать кнопки. Но как перейти от слов — то есть, от кнопок — к делу? К прикосновению губами к пальчикам её ноги? Стоит мне приблизиться ещё немного, и острия кнопок поранят ей ноги. — Раньше я плёнку развозил, теперь кнопки буду развозить. Видишь, как их много,— с трудом продолжал я бубнить, своих слов не разбирая из-за шороха и треска падающих кнопок. Гора кнопок росла на глазах. Марина была уже выше стола. Боясь зарыться, я карабкался вслед за ней всё выше и выше. Кнопки смяли принесённый торт, смели со стола чашки с чаем и блюдечки для варенья. Под их тяжестью обрушились расшатанные ножки стола. Кнопочной лавиной сорвало со стены и унесло акварель Марины. Исчезла, успев жалобно хрустнуть стеклянными боками, ваза с засохшими цветами. Оказавшись на вершине кнопочной горы, Марина вынуждена была стоять неподвижно, чтобы кнопки не впились в розовые подошвы её босых ног. — Ну, ты даёшь! — долетел до моих ушей её нежный голосок.— Прямо как концерн металлургический! А может, ещё что-нибудь сплюнешь? Деньги, к примеру, валюту... В её голосе я уловил уже с трудом скрываемое раздражение. Но желание моё разделить с ней тяготы и лишения семейной жизни не позволяло мне хоть как-то противоречить ей. Да и как я мог спорить, если мой рот не закрывался? К тому же она права. Действительно: извергать изо рта деньги я пока не научился. Следуя известной формуле развития капитализма по Марксу: «товар-деньги-товар», у меня был пока только первый этап этого цикла. Но если кнопок будет много, и если я буду иметь возможность извергать их из себя регулярно, разве это не деньги? Когда мне удалось приподнять голову, я заметил, что улыбка с лица Марины исчезла. Неужели всерьёз задумалась над моим предложением? А может, у неё возникло в ответ какое-нибудь оригинальное встречное предложение? Не о коммерции я думал, говоря о реализации кнопок. Кнопки были только поводом предложить ей руку и сердце. Понятно, если бизнес у нас будет совместный, то и хозяйство тоже станет совместное. А отсюда уже и любовь, и привязанность друг к другу, и ревность, и семейные сцены, и желание никогда не расставаться. Головы Марины больше не вижу, нахожусь чуть выше заваленного кнопками стола. Она же головой достигла потолка. Ей пришлось чуть склонять голову, чтобы не испачкаться о побелку. Мне видны только ноги. Ползаю по колючему кнопочному ковру и вижу, как она добралась до люстры и, чтобы сохранить равновесие, за неё уцепилась. Люстра позвякивает заострёнными лже-хрустальными висюльками. — Да, я согласна с твоим предложением,— говорит сверху. Я хочу ответить ей каким-нибудь радостным восклицанием, но кнопки не позволяют мне этого. — Я так думаю, что производство кнопок — выгодное занятие,— доносится до моих ушей,— только хотелось бы знать, как тебе это удаётся? Какое сырьё ты используешь? Сможешь ли гарантировать долговечность своего проекта? Её сомнения меня возмутили. Захотелось высказаться в резких тонах. Но полость рта была туго забита кнопками, и вместо слов пришлось извлекать их изо рта. Для удобства я прилёг набок. Мой рот был похож на пасть однорукого бандита, извергающего выигранные монеты. — Что же ты молчишь? — спросила Марина.— Где гарантии, что сырья в тебе хватит на всю жизнь? Да, как быстро меняется человек! Не успеет привыкнуть к хорошему, как подавай ему лучшее, видите ли... Я упрямо гнул производственную линию: вместо гарантий продолжал изрыгать кнопки. Что и было наиболее достойным ответом. — Не забывай, у меня почти взрослый сын,— продолжала она, ничуть не смягчая критического тона, — и я намереваюсь сдать его в кадетский корпус. А там только на мундир требуется несколько тысяч. Не могу же я давать согласие на проект, недостаточно вразумительный изначально! От охватившего меня возмущения я едва не завалил Марину с ног до головы кнопками. Лишь в последний момент мне удалось сдержаться. Стоило направить мощную кнопочную струю в сторону Марины, и я мог бы тотчас поставить её на место. Что за упрёки? Кто дал ей право голоса, когда она ещё ничего не сделала в плане хотя бы моральной поддержки такого мощного производителя, каким я себя успел почувствовать? Ни коробок в доме, ни этикеток к ним, ни клея в достаточном количестве, а она смеет рассуждать о каких-то жалких деньгах! Как тут не вернуться к Карлу Марксу? Деньги, известно, дело наживное, был бы товар! Не будь товара, откуда деньгам появиться? Ведь это всякий школьник знает. В первый же день, что ли, распределять деньги? Делить шкуру неубитого медведя? Сначала продукцией следует запастись впрок, продумать тонкости с упаковкой и реализацией. А после и деньги появятся. Неужели непонятно? А может, направить струю ей под ноги? Скопить во рту побольше кнопок и изрыгнуть. Женщин лучше сразу ставить на место. Пусть соображает, кто из нас главный. Да нет. Не могу... Жалко. Вдруг кнопки собьют Марину с ног и завалят так, что не откопаешь? Лавина кнопок, сдвигая завалы, уносила вглубь дома посудный шкаф и тумбочку. Шкаф, подмятый кнопками, хрустнул, звеня хрустальными фужерами, рюмками и фигурками из хрусталя. Послышался звон разбивающегося оконного стекла, тягуче затрещали оконные рамы. Что же делать? Неужели она не догадается спрятаться от кнопок в соседней комнате? Конечно, если кнопки ещё не выдавили дверь в эту комнату и не потекли туда, заполняя пространство. Невозможно было крикнуть; ни звука из моей груди, ни слова. Только противный, тягучий металлический скрежет. Между нами возникала стена из произведённых канцелярских кнопок. Как же я потерял Марину из виду? Непростительная оплошность! Но ещё не всё потеряно! Вдруг она сейчас пробивается ко мне? Или её унесло кнопками? Если дверь в соседнюю комнату уцелела, она могла сбежать туда. Там диван, телевизор, шкафы с книгами, пара стареньких облезлых кресел и её картины. Помнится, она пыталась продавать их в галереях, но безуспешно. Тут я услышал её голос и растерялся, разобрав матерные слова. Раньше я таких выражений от неё не слышал и даже представить себе такого не мог! А не пришёл ли это какой-то пьяный сапожник? Да нет же, это она. Это её слегка дребезжащий голос, который невозможно спутать с другим. Да и кто же ещё мог так орать в этом тесном помещении, как не хозяйка? — Скотина! Ну, что ты делаешь? Сволочь! Тварь такая! Прекрати сейчас же! Ах, мерзавец! Ты же разбил мой любимый шифоньер! Мамин подарок! Да я тебя сейчас убью! Ублюдок! Мерзавец! Да перестанешь ли ты, наконец? Эх, Марина-Марина, с горечью произнёс бы я, если бы рот не был занят кнопками,— как же ты не права, Марина! Подумаешь — шифоньер разбил, хрустальный фужер кокнул, стекло из рамы выдавил! Да мы вместо допотопного шифоньера польский гарнитур приобретём! Да что там польский? Испанский! И не только шифоньер — всю мебель поменяем. И дом новый вместо старого выстроим. Не дом, а коттедж будет у нас. С бассейном, сауной, с тремя санузлами и с ванной-джакузи. Эх, жалко всё-таки, что вместо слов я теперь только кнопки из себя извергать могу. Поболтать бы сейчас, планами поделиться, но одно из двух: кнопки или слова. Пока вместо слов — кнопки. Значит, молчать приходится. А она продолжает поливать меня нехорошими словами: — Подонок, ты разбил весь мой хрусталь! — кричит, и слышу, как продолжает биться посуда. Похоже, и вправду хрусталь там. — Гадство, я не могу открыть холодильник. Ты хоть соображаешь, что ты делаешь? Куда и делась присущая ей стройность в изложении каждой фразы? Раньше я наслаждался её речами, а теперь меня тошнит от каждого её слова. Подумаешь, холодильник не открывается! Тоже мне проблема! Эх, сказал бы я ей сейчас пару словечек, да жаль, кнопками занят. Я хрусталь с детства не люблю. Бывало, раскокаешь об пол фужер из шкафа, так сколько визга после. Словно ты убил кого-то или ограбил. В какой дом теперь ни зайдёшь — везде на первом плане он, хрусталь. Я видеть его уже не могу. В иных домах книги ни одной, зато — хрусталь, хрусталь и хрусталь. До меня донёсся страшный скрежет и треск деревянных перегородок. Дом у Марины старенький, держится он на честном слове. Звон посуды сливается с грохотом опрокидываемых на пол металлических предметов. И снова тягучий скрип, словно кто-то двигает кресло или шкаф. Что-то ещё обрушивается под тяжестью кнопок, и грохот сопровождается пронзительным визгом. Чем визжать, лучше бы делом занялась, кнопки из дома выносила! — Котлеты! — кричит она так громко, что в ушах звенит.— Мне их надо поджарить! Что ты, скотина, натворил? У меня сын скоро вернётся из школы голодный. Ну, какая же ты мразь! Ты же сломал наш холодильник! Интересно, как это я мог сломать её холодильник? Ему больше ста лет, чему там ломаться? Он хана Мамая в лицо помнит, пожалуй. Глупая, да тебе стоит только захотеть — и мы сменим его несколькими новыми холодильниками! С телевизором на дверцах, с программным управлением и интернетом! Даже если он дорог тебе как память, неужели нельзя было сказать об этом без грязных оскорблений? Глухой удар какого-то очень тяжёлого предмета прерывает мои раздумья об устройстве нашего семейного быта. За этим следует оглушительный взрыв, а вслед за ним и звон осколков стекла. И, как следствие, распространяется вокруг отвратительный запах горелой резины. А кнопок всё больше и больше. Я не вижу ни окон, ни дверей. Щёки раздуты до предела, горло исцарапано, тошнит, хочется съесть хотя бы маленький бутерброд, и чего-нибудь выпить. Я так устал, что готов свалиться на кнопки замертво, а тут ещё истерический визг женщины, из-за которой всё и началось. Что же она так визжит? Ей бы радоваться, кнопок теперь на целый год хватит! Ну, почему большинство из женщин в подобных ситуациях полагаются только на свой истеричный визг? Как противно она визжит! — Урод! Телевизор! Ты взорвал мой телевизор, дебил! Через два часа тридцать седьмая серия! Я тебя сейчас прикончу, скотина, остолоп! Подумаешь, телевизор! Он уже почти потерял цветность, а кабельное у них и вовсе не подключено. Мы сменим его на новый, многоканальный, со спутниковой антенной! Да не просто телевизор надо установить, а домашний кинотеатр! Федька билеты будет продавать, пацану карманные деньги в школе нужны. Куда там! И слушать не станет, изведёт мелочными, идиотскими придирками! Котлеты ей не на чем, видишь ли, жарить! Холодильник, понимаешь ли, ей невозможно открыть, газовая плита кнопками смята, окно выбито, шифоньер... Чушь это, мелочи. Капризы, хочет насолить, унизить, лишний раз оскорбить. У моей головы покачивается люстра, а в паутине муха раскачивается, пытаясь так раскачать её, чтобы она выбросила пленницу на свободу. Но не до мухи мне сейчас. Одни кнопки на уме. Куда ни глянь — кнопки, кнопки, кнопки. Может, я не человек уже, а какой-нибудь железный дровосек? Не могу на себя взглянуть, и зеркало кнопками завалило. — Это чёрт знает что! — опять донеслось до меня.— Я так не могу больше! Ты мне надоел! Убирайся отсюда! Вон! И кнопки свои забирай. Я, что ли, их должна убирать? Откуда она всё-таки кричит? Из дома или с улицы? А, может, с крыши? Выходит, ей удалось выскользнуть? Но как? Может быть, через окно в соседней комнате? Да, оно же выходит на улицу! Так, стало быть, она визжит уже с улицы? И что же, прохожие всё слышат? Час от часу нелегче. Получается, она уже вынесла сор из избы? Лучше бы кнопки выносить начинала! Плевать ей на мои чувства, на мою репутацию. Не зря мама предупреждала, чтобы я не был таким простодушным по отношению к симпатичным женщинам. Не слушал я советов её, вот и пожинаю теперь плоды своего легкомыслия. Хотя, в чём-то хозяйка дома, пожалуй, и права. Всё это уже, действительно, ничуть не смешно. Я и сам себе надоел с этими кнопками. И зачем только я крошки глотал? Пора остановиться, но не знаю, как. У меня нет никаких вариантов, хотя и знаю: мне надо очень постараться, чтобы всё это прекратить. Я уже попытался несколько раз заткнуть рот ладонями, подвернувшимся на глаза вафельным полотенцем, какой-то грязной шляпой даже, преодолев брезгливость, но всё тщетно. Кнопки продолжали сыпаться изо рта моего, как песок из дырявого мешка. В конце концов, я жутко проголодался. Возникало такое ощущение, что я не ел с Нового года. От голода сводило скулы, ведь я полсуток провёл за рулём, мотался по городу по делам. Уходя из дома, всего лишь чашечку кофе выпил с бутербродом. Да и пить хотелось просто нестерпимо. Ну, хотя бы того же чая чашечку. С тем же тортом, понятное дело. А если торт испорчен кнопками, так можно погонять чаи и с бутербродами. Магазин от её дома недалеко. Главное — приостановить процесс! Хоть бы Марина подсказала мне, как это сделать! Да, дождёшься от неё! Куда уж! Ей бы только поорать, пооскорблять меня. Нет, чтобы посочувствовать, спросить о чём-нибудь, помочь каким-то дельным советом! Именно женщины иногда и, сами того не желая, каким-то образом и умудряются вдруг находить единственно правильное решение. И часа не прошло, а я уже смертельно устал от этого бизнеса. Достиг своего потолка, так сказать, и больше ничего уже не хотел — ни кнопок, ни счастья семейного с Мариной. Только есть и пить. И перестать заваливать всё вокруг кнопками. Что же будет ночью? Смогу ли я уснуть? Или вот так, без сна, без отдыха, и по ночам выдавать на-гора кнопки, которые, оказывается, никому не нужны? В этом доме уж точно. И так — до конца жизни? Без выходных, без праздничных дней, без отгулов, не разгибаясь и не отвлекаясь на милые сердцу пустячки? А в туалет, скажем, как я буду ходить? Не придётся ли и там мне кнопками и по-маленькому, и по-большому? Или сырьём, в форме опилок, или стружкой? И потом, допустим, приду я с ней под руку к нашим общим знакомым. Все другие мужчины будут люди как люди, а я вдруг нате вам — с кнопками во рту. Сюрприз! Металлургический комбинат на своих двоих. Человек-завод. Сенсация века! Им хорошо, для них это развлекаловка. Они при виде меня станут кричать «Вау!», «Класс!» и «Окей!» А мне каково? Ни сказать ничего, ни съесть бутербродик какой-нибудь с колбаской... или с сыром... Да мало ли чего пожевать ещё в гостях-то вдруг захочется? Может быть, там шашлычок будет, кулеш на костре из курицы, пшена, картошки, лука жаренного на сале и яиц, устрицы, ушица, опять же, напитки всякие... Вряд ли мне это подойдёт. Ну, как же я на фабрику картонных изделий, с которой пятый год работаю, за коробками приеду? А как войду в бухгалтерию или в отдел сбыта? И какими глазами взгляну на главного менеджера картонной фабрики, Марью Павловну? Лично с ней имел я всегда дело и, надеюсь, наши отношения сохранятся и в дальнейшем. Разумеется, если мне удастся на какое-то время прекратить извержение чёртовых кнопок. А если нет? Неужели придётся объявиться там, поднявшись по крутой железной лестнице на второй этаж, предстать пред очами симпатичных женщин молчаливой, бессловесной тенью? Словно немой Герасим или убелённый сединами схимник, давший миру обет молчания. Кто-нибудь из девчонок в бухгалтерии пошутит: «Владислав Петрович, а скажите нам, где вы свою бедную Муму оставили?» Что же мне, на бумажке писать, зачем явился в бухгалтерию? Жестами с бухгалтерскими работниками общаться? Ироничная Марья Павловна, непременно спросит, взглянув поверх очков: «Владислав Петрович, скажите, какие размеры коробок вас устроят? Извините, но вы их так часто меняете». И я ничего не смогу сказать? Я — такой остроумный всегда, такой жизнерадостный! — И что это вы сегодня такой загадочный? — поинтересуется Марья Павловна, переглянувшись с дамами.— Как воды в рот набрали. Может, с вами случилось что? Ну, не пугайте же нас! А я, всегда такой разговорчивый, стою у порога, молчу, и щёки как у барсука раздуты. Я готов простить грубости, произнесённые Мариной, только бы она опять оказалась передо мной. Только бы увидеть её улыбку и зелёные глаза! Произносить слова я теперь не в состоянии. А что будет через год? Неужели и тогда ни единого слова, а всё только кнопки, кнопки и кнопки? Неужели я обречён на такую жизнь? Как же мы будем общаться? Ведь женщины любят ушами. А если, кроме шелеста текущего изо рта металла, ничего другого я предложить ей не смогу? Может, нам придётся общаться через интернет? Договоримся, чтобы ни одного матерного или грубого слова и никакого хамства. Или станем общаться с помощью посыльного? Через посредников, скупающих оптом нашу совместную продукцию? Или придётся поддерживать отношения с помощью известных только нам жестов? Писать друг другу записки, как глупым влюблённым школьникам? А, может, общаться нам больше и не понадобится? Тем более, я уже кое-что слышал о себе из её уст. И этого, пожалуй, достаточно. Ещё никто так меня не оскорблял. К тому же, и повода подходящего для этого не было. Не для себя же я старался, извергая изо рта кнопки! А с другой стороны и её можно понять. Надо ведь всё как следует подготовить: картонные ящики, складские помещения, транспорт, перчатки. Надо нанять подсобных рабочих. Ну не взваливать же это на её хрупкие плечи! Вот где я маху дал, пожалуй. Вот что и вывело её из себя. Ну, какой же нормальный человек решится заниматься производством в обычной городской квартире? Для этого есть сарай, двор хотя бы. Так и получается, что мне место в сарае или во дворе, а то и в каком-то грязном подвале? Стоит мне оказаться там, так будут кнопки, кнопки и кнопки. Бесконечный процесс. И всё там будет подчинено одной лишь выгоде. И мы будем думать только о том, как бы нам заработать ещё больше. А, заработав больше, мы задумаемся, а нельзя ли ещё больше заработать? И сколько бы мы не заработали, всегда нам этого будет мало. Пожалуй, в этом и смысл всякой семейной коммерции. Производя кнопки, нам придётся думать: сколько кнопок надо ещё произвести, чтобы загрузить коробками трёхтонную машину? А, отправив машину на реализацию в одну из фирм и получив за них определённую сумму денег, опять крепко задумаемся. Только вопросы наши станут куда сложнее: какое количество грузовиков следует отправить по назначению, чтобы семейную жизнь можно было считать благополучной? Но это ещё не всё. С каких-то пор вопросы будут следовать уже один за другим. Они станут возникать так же, как и кнопки из моего рта. И вскоре голова пойдёт кругом от всяких важных проблем, многие из которых покажутся неразрешимыми. Но их всё равно придётся решать. Насколько я понял, мне придётся возложить на себя обязанности и коммерческого директора, и производителя готовой продукции. А также сбыта. Да, тут стоило всё как следует продумать! Что за коммерция, в которой учредитель предприятия, рабочий, производящий продукцию, и коммивояжёр — всё в одном лице? Не совсем рациональное занятие. Как ни крути, но это факт. Получается, что придётся дни и ночи напролёт выплёвывать стальную канцелярию и радовать Марину ударным трудом? И ничего больше не светит мне в оставшейся жизни, времени на всё другое будет в обрез. Не могу представить даже, каким будет мой рабочий день. Как спланировать график труда и отдыха, если процесс окажется непрерывным? Отыщется ли в производственном цикле окно, когда мы с Мариной сможем оторваться от семейного бизнеса и посетить какой-нибудь модный столичный бутик, чтобы приодеться? Ведь так хочется доставить ей это удовольствие! Привезти её в столицу, заглянуть в самый престижный из всех бутиков, да и прямиком — в ЗАГС. А расписаться с ней после этого я смогу, наконец? Там же не обязательно рот раскрывать! Можно и сквозь зубы произнести: «Да, я согласен!» Главное, согласна ли она. И зачем мне такое производство, если ничего этого не будет ввиду занятости моей? Стоит ли игра свеч? Взвесив все плюсы и минусы и исключив неуместную в данном случае патетику, я пришёл к выводу, что овчинка выделки не стоит. Так что же мне делать? Оставаться здесь или сбежать? Пожалуй, лучше сбежать. Другого выхода, кажется, нет. Чем я быстрее это сделаю, тем для меня будет лучше. Бежать, бежать... куда глаза глядят, немедля ни секунды. У неё не выйдет заманить меня в эту хитроумную ловушку! Не на того нарвалась! Сам того не заметив, я произносил всё это уже вслух. Непростительная оплошность! Иссякший было поток кнопок, будто отдохнув в то время, пока я молчал, стал извергаться с новой силой. Пытаясь пробраться к окну, я попробовал рассекать толщу кнопок известными мне когда-то движениями пловца. Как тяжело шевелить руками и ногами в этой холодной металлической груде! Свет медленно сужался, а вскоре и вовсе померк. — Разлёгся, как царь! Посмотри на него! Свет стосвечовой лампочки под осклизлым потолком подвала нещадно хлестнул по глазам. Я сморщился и попытался привстать с кучи тряпья, сваленной в углу душного помещения. У дверей стояли двое восточного типа мужчин. Один из них прошёл к стене, где были картонные коробки, заглянул в них. — Опять сачкуешь, да? Опять? Только пять коробок с утра! Я тебя сейчас вот этими вот руками задушу, понял? Пошатываясь, я встал в своём углу. — Мы с тобой по-человечески, кормим тебя, поим, а ты над нами издеваться решил? Короче, работать будешь или нет? Стоявший молча у дверей второй подошёл и несильно толкнул меня. Не удержавшись на ногах, я упал, зарывшись с головой в грязное тряпьё. Мужчины засмеялись. — Слышишь, да он пьяный, что ли, у тебя? Гляди, падает! — Да нет, разжалобить хочет. Я неловко барахтался в вонючем тряпье и никак не мог приподняться. Слёзы навернулись на глаза и закапали. Вместо звуков рыданий изо рта посыпалась тоненькая струйка канцелярских кнопок. — Ай, молодец! Можешь ведь, когда захочешь! Ну, давай, работай! Они вышли и с грохотом закрыли тяжёлую металлическую дверь. |
|