|
|
||
ТРАФАРЕТКА У меня есть друг. На мой взгляд, он замечательный писатель. Его рассказы короткие, и любой из них наполнен глубоким смыслом. Когда я перечитываю эти рассказы, мне самому нестерпимо хочется писать. Я тоже пишу, но так коротко и ёмко, как у моего друга, не получается. И я не знаю, как мне этого достичь. Мне очень хотелось бы знать, как моему другу удаётся создавать такие замечательные рассказы. Есть, наверное, у него какой-то секрет, о котором я не знаю. Несколько раз я пытался у него это выяснить, но друг мой то переводил всё в шутку, а то отделывался совершенной ерундой, вроде: надо писать, писать и писать ежедневно хотя бы по строчке, а то и по строчке за неделю, вот и получится что-нибудь. Со временем. Он не раскрывался, и секрет его мастерства оставался для меня тайной. Я писал длинно; вместо рассказов у меня выходили романы, романам моим не было конца, и ни один из них я не осмелился бы назвать законченным. И хотя я всегда мечтал писать рассказы, не получались они у меня — и хоть ты тресни! Однажды я зашёл к своему другу, застав его врасплох. Обычно я звонил, предупреждал, что нагряну к нему, если он не возражает, и после этого приходил. Так было у нас принято с давних времён. И он так поступал, и я тоже. А тут я ему не позвонил, а заявился к нему в гости, как снег на голову. Мне долго не открывали, слышался шорох за дверью. Раньше такого не бывало, если, конечно, друг мой ждал меня. В этот раз явился я внезапно, но подумал, что ничего страшного в этом нет. Возможно, он просто прилёг отдохнуть, услышал звонок, подошёл к двери, но взглянуть в глазок не решался, а так и замер, не дойдя до двери и прислушиваясь к звукам на площадке. Дверь не открывалась долго, хотя звонил я настойчиво, теряя терпение. Когда я чуть было уже не ушёл восвояси, опять послышался шорох у самой двери, как будто кто-то подкрался к ней на цыпочках и замер, боясь себя выдать. Меня, видимо, рассматривали в глазок. Обычно он никогда этого не делал, распахивал дверь сразу, не спрашивая, кто там. Шорох превратился в щёлканье щеколды и дверь, наконец, открылась. Переступив порог, я с удивлением увидел, что меня никто не встречает. Получалось так, что он открыл дверь, а сам тотчас пропал. Но куда и с какой стати? Какой-то он странный сегодня, решил я. Заинтригованный его поведением, я разулся и прошёл из прихожей в комнату. Он стоял на коленях посреди комнаты, спиной ко мне. Уж не молится ли он Богу, промелькнула мысль. Это явилось бы для меня сюрпризом. Насколько я знаю, друг мой вряд ли хоть одну из молитв знает до конца. Я и сам их, впрочем, не знаю. Это у нас со школы и с армии сохранилось: остатки государственного атеизма. На полу разложены были в беспорядке чистые и частично исписанные листы бумаги. Записей на некоторых из них было совсем мало. Одна-две фразы, а то и пара слов. Моё присутствие друг продолжал игнорировать. Я несколько раз кашлянул в кулак. Такой холодный приём мне был, что ушат воды, вылитый внезапно на мою растерянную голову. — Ты уж извини, я сейчас так занят,— бросил он мне вскользь, оторвав голову от бумаг.— Ты не мог бы ко мне как-нибудь в другой раз заглянуть? Будь на моём месте кто другой, тотчас развернулся бы и ушёл, ничего не говоря. Друг обычно был рад мне, приглашал к столу на кухню и угощал кофе или чаем. Предлагал он и покушать, а иногда, если в доме имелось спиртное, то и выпить по рюмке-другой. Но и к странностям друга я привык. Хоть и редко, но он позволял себе то, чего не позволяли другие. Особенно, когда был в изрядном алкогольном опьянении. Сейчас на вид он был трезвёхонек. — А чем ты занят, собственно? — спросил я, с трудом скрывая обиду и глядя через его плечо на листы и на предмет в его руке. Молчание. — Скажи мне, что-то случилось? — Да ничего особенного,— ответил он миролюбивым тоном,— просто я сейчас работаю. Вот видишь,— он указал свободной рукой на разбросанные по комнате в беспорядке листы рукописей,— творческий процесс у меня. Пошло вдруг. Рассказ пишу. — Так что? — заметил я с обидой.— Я ведь нисколько не помешаю тебе. Неужели ты меня так и не пустишь к себе? Ну, хотя бы на чашечку чая или кофе. — Ну, хорошо. Так и быть! — согласился он после минутного колебания.— Только чай у нас после будет. Договорились? А сейчас не мешай мне, пожалуйста. Садись где-нибудь и веди себя, как мышка. Понял? — Да не буду я тебе мешать,— пообещал я, устраиваясь на свободном от бумаг и книг кресле,— ты работай, давай! Кто ж тебе не даёт? Вот чудак, я же всё понимаю. Не дослушав меня, мой друг опять погрузился в работу. Опустившись на колени, он приложил к одному из листов бумаги залоснившуюся от грязи тонкую деревянную пластинку и, закрыв глаза, стал через неё быстро-быстро закрашивать бумагу шариковой ручкой. Он был похож на слепого музыканта, лихорадочно подбирающего одну за другой нужные ноты, и вносящего их на воображаемые нотные поля. Но ведь друг мой на зрение никогда не жаловался! Всё это выглядело нелепо. Больше всего походило на розыгрыш. Водилась за ним такая привычка. Однажды он сказал моей жене, что я купил два мешка капусты и оставил их у него на балконе. Жена, помнится, очень удивилась. Зачем нам капуста? — спросила она меня. Какая капуста? — спрашиваю. Ну, та капуста, что у приятеля твоего на балконе хранится. Ты зачем купил её и зачем отнёс туда? Я не знал, что сказать ей в ответ. Вот и в этот раз я пытался уловить на его лице ироническое выражение, которое ему было свойственно, когда он хотел надо мной подшутить или разыграть меня, как в случае с капустой. Но ничего подобного, он был абсолютно серьёзен. Так долго сохранять на лице серьёзность он не смог бы, сам же и расхохотался бы, обнаружив на моём лице такую растерянность, которая и была сейчас нём. Да, точно. Я взглянул на своё отражение в зеркале и глазам не поверил. Да я ли это? Мне не оставалось ничего другого, как приглядеться к листу бумаги, который он оставил за спиной, передвинувшись дальше. Я вгляделся в каракули: точно посредине листа он вывел несколько слов, незаконченную фразу. Впрочем, не знаю, почерк у него был неразборчивый. Да и не бывало у него очень длинных фраз. Два-три слова — уже готовая фраза. А рядом ещё одна, из тех же слов. Он повторял её для усиления эффекта. Значит, через эту деревяшку, которая сейчас в его руке, мой друг выводил буквы на подвернувшихся на глаза листах бумаги, составляя из букв слова! Но зачем? Не легче ли написать каждое из нужных слов, не закрывая глаз, и не через эту чёртову деревяшку? Другое дело, если бы буковки на ней были печатными, но ведь это не так. Они рукописные, довольно неразборчивые. Никто не прочтёт ничего, как бы ни старался. Ни жена его, ни я, да и сам он, наверняка, спустя какое-то время разбирается в этих каракулях не без труда. Его критики и будущие исследователи творчества, если они будут, разумеется, ничего в этих записях не поймут. Абсурд, нелепица. А, может быть, это такая игра? — Не задавай глупых вопросов,— бросил он мне, заканчивая ещё с парочкой листов, на одном из которых он оставил пару фраз слов в десять, а на втором — одно слово. Вглядываться, чтобы разобрать, какое это было слово, я не счёл нужным. Неудобно всё-таки подсматривать. Да и боялся я, как бы друг мой не отправил меня на кухню. Ведь я обещал ему не мешать работать. — Да не собираюсь я ни о чём спрашивать тебя, — ответил я ему, поджав губы, что свидетельствовало о затаённой обиде. Он всё заметил. На протяжении многих лет успел меня изучить. Общаясь по телефону, он легко угадывал выражение моего лица, настроение, а иногда даже возникающие в моей голове мысли. Стоило мне чуть нахмуриться, как он об этой хмурости тотчас мне сообщал. — Да не хмурь ты брови-то, не хмурь, и губы не надувай,— говорил он мне, всякий раз попадая в десятку. А чтобы смягчить резкий тон, успокаивал меня: — Считай, что я пошутил,— говорил он мне, как ребёнку,— я и сам такой же, как ты. Такой же дурак. Ну, ты можешь меня простить? Ты прощаешь меня? — Так и быть, прощаю,— отвечал я. — Ну, вот и хорошо, вот и славненько. И вот пожалуйста: что-то странное совершает на моих глазах, какие-то нелепые манипуляции с этой пластинкой, а мне ни слова. Как будто нет меня тут. — Да брось ты обижаться. Ну, что ты как ребёнок маленький? Опять губы надул, я же вижу, что надул,— говорил он, продолжая прикладывать пластину к одному из листов, выводя закорючку и отползая дальше, к следующему. И так по всей комнате: туда-сюда, туда-сюда. Ползает, глаза закрыты. И бормочет что-то. С губами он угадал, хотя и не взглянул в мою сторону. Действительно, когда я обижаюсь, то похож на чиновника, которому не дали обещанную взятку. Попробовал я взять себя в руки. Нельзя так, подумал, может быть, у него важная причина, чтобы быть таким со мной. Не случилось ли чего? Разве стал бы он ползать на коленях из-за чепухи? — Что это у тебя? — решаюсь я задать вопрос, а сам думаю: мало ли чего? Вдруг он сбрендил? Допился! Хотя по виду и не пьяный как будто. Может быть, он вчера перебрал? Попробуй тут угадать. — Это трафаретка,— отвечает он, на минутку оторвавшись и бегло взглянув на меня,— специально для творческого процесса. Понимаешь? — Не совсем. — Ну, как бы тебе объяснить,— отвечает он.— Вот, к примеру, Лев Толстой писать без таких трафареток так и не смог. В юности, пока он служил офицером и воевал в Крыму с турками, с англичанами и с французами, некоторые записи он делал, но до романов дело не доходило. А потом, сам знаешь, как у него вдруг пошло. А ты не задумывался, с чего бы вдруг? — Нет. — Ну, так слушай,— мой друг нервно огляделся по сторонам,— всё это потому, что трафаретка у Льва Николаевича появилась. Вот как. Глядя на него, невольно осмотрелся и я. Мы были в комнате одни. Ни супруги, ни дочки рядом с нами не было. Лицо друга моего выглядело как никогда серьёзным. Не похоже на то, чтобы он меня разыгрывал. Или, может быть, у него так искусно это получилось? Я решил не задавать вопросов, небось, сам не выдержит, первым же и рассмеётся. — А на «Войну и мир», как мне стало известно, он истратил их больше десяти, — сообщил он далее с тем же серьёзным видом. Похоже, он не собирался передо мной раскрываться, если это был затянувшийся, хорошо продуманный прикол. И я решил включиться в эту странную, но чем-то привлекательную игру. Мы часто с ним затевали нечто подобное. Стоило одному начать, как другой без усилий продолжал, любую идею доводя до полного абсурда. Мы хохотали, два старых идиота, придумывая всякую ерунду. — Ничего себе! — воскликнул я, притворно удивляясь, поскольку всё ещё не воспринимал его новую игру всерьёз. — А почему же так много? — Они ломались. Не выдерживали трафаретки напряжения. Ведь в те времена ещё не было пластмассы, их вырезали преимущественно из мягких пород дерева. Представляешь, какой это был колоссальный труд? — А сам роман сочинять, разве это не труд? Кажется, я вошёл во вкус, хотя и не шутил ещё, но уже входил в тему. Почти искренне. — Ещё какой! — ответил он голосом полным энтузиазма, никогда ранее ему не присущим. По натуре он был скептиком.— Ты пока ещё даже представить не можешь, сколько нужно терпения, чтобы хотя бы одну строчку через трафаретку после себя оставить! — А что, без этих трафареток сочинять никак нельзя? — спросил я так, на всякий случай. — Да, в общем-то, можно и без трафареток,— отвечает, предварительно смачно почесав затылок,— многие так и делают, но, знаешь, если честно — всё это с их стороны чистой воды дилетантство и профанация. Уверен, что без подобной трафаретки ни один шедевр ещё не был создан. Без них в основном журналисты работают. Да им, впрочем, они и не нужны вовсе. — Так что же, выходит, что трафаретками пользовался и Гомер, и Шекспир, и Сервантес, и даже наш Пушкин? — Ну, а как же! Все без исключения великие мастера в разное время ими непременно пользовались. Тут друг мой на некоторое время умолк, чтобы извлечь из пачки сигарету. Воспользовавшись благоприятной ситуацией, я попросил его дать мне на время эту трафаретку. Хотя бы в руках подержать. Стоит ли говорить, что сердце моё в этот момент забилось учащённей обычного? Вдруг откажет? — Да ради Бога,— сказал друг, охотно протягивая мне тонкую пластинку,— только не сломай мне её, пожалуйста. Это очень дорогая для меня вещица. Без неё я — ничто, понимаешь. Если ты её сломаешь, ты выбьешь меня из колеи на долгое время, если не навсегда. Не забывай об этом. — Ну, что ты, не боись,— успокоил я его,— конечно, понимаю. Я буду с ней очень осторожен. И вот трафаретка в моих руках. На вид — обычная, правда, очень уж тонкая пластинка из дерева. Дерево мягкое и хорошо отполированное. Небось, его же руками. Подозреваю, что он этой пластинкой довольно часто пользовался. Значит, она у него давно, вон вся залоснилась уже. Наверное, её мыть нельзя: сырости она не выдерживает, или иная какая-то причина имеется. Интересно, как ему пришла в голову такая странная мысль: использовать эту деревяшку для создания рассказов? Неужели он всё-таки сбрендил? Что-то не похоже. Взгляд нормальный. Глаза спокойные, зрачки сузились. Немного, правда, возбуждён, но я так думаю, это от переизбытка чувств. Так и бывает со всеми пишущими или увлечённым иным занятием людьми. Фанатический блеск, горящий в глазах любого из них, выдаёт с головой. Конечно, это похоже и на безумие, но разве нормальный человек стал бы писать рассказы, а тем более — романы? Я взял один из листов бумаги, лежащей в стопке на столе. Чистый пока ещё. Положил на книгу, чтобы можно было чиркать по бумаге, и решительно приложил трафаретку. Собрался уж было заштриховать сквозь неё одну-две буковки наугад, подражая своему другу. — Погоди, не так надо,— друг тихонько тронул меня за локоть, неслышно подойдя сзади,— не торопись с этим делом. Я насторожился. — А как надо? — спросил. — Ну, во-первых: опустись на колени, а во-вторых — и это главное, пожалуй,— ещё и глаза закрой. — Ну, прямо, как перед Богом,— проворчал я.— Зачем всё это? По-другому никак нельзя, что ли? — Это для того, чтобы вкус каждой буковки почувствовать. Каждого заштрихованного тобой слова, каждой фразы. Выводить их на бумаге рекомендуется именно с закрытыми глазами. — Но как же я найду те буквы, которые мне нужны? — А ты их запомнить должен и после угадывать каждую по счёту. Вот буква «а», к примеру — это один, а буква «б» — это два. Ну, и так далее. Нужна тебе, скажем, буква «л», быстренько подсчитал, какая она по счёту, и штрихуй её сквозь трафаретку. Усвоил? — Да. — Ну, тогда давай. Вперёд! Смелее, не боись. Пока можешь с открытыми глазами попробовать, но так-то вообще закрывать их надо обязательно. А иначе никакого результата это не даст. Только зря время потратишь. Насчитав про себя расположение в алфавите буквы «м», я отыскал место её на трафаретке, приложил трафаретку к бумаге и карандашиком заштриховал буковку. Штрихуя, глаза на всякий случай закрыл. Проверять, что там вышло, не стал. С буквой «а» оказалось куда проще. Её и с закрытыми глазами найти не составляло труда. Нащупав первое отверстие, я его заштриховал. То же я самое я повторил ещё раз с «м», а после с «а». По моему разумению, в итоге должно было получиться у меня слово «мама». Первое, что мне пришло в голову. Если бы я решился писать всю фразу до конца, она прозвучала бы банально: «мама мыла раму». Ничего умнее в этот момент придумать я не смог. Решил пока ограничиться лишь одной мамой. Даже без рамы. Для первого раза и этого будет вполне достаточно. Начинать надо с азов, а мастерство придёт само собой. Лишь стоит набить руку. — А теперь открой глаза, — сказал мне друг, — и посмотри, что у тебя получилось. Я открыл глаза и вгляделся с надеждой в скопированное мной слово. Увы, на бумаге вместо ожидаемого «мама», изображено было почему-то: «нана». — Ну, что это ещё за «нана» такая? — спросил друг с подозрением в голосе. — Твоя новая женщина, что ли? Или эта дурацкая группа? А ну-ка, давай, колись! — Нет,— отвечаю, — я хотел написать «мама», но, видно, ошибся в расчётах. — Бывает,— вздохнул он,— я тоже в первое время всё буквы путал, но после привык рассчитывать их правильно. — А это долго? — Что долго? — Ну, привыкать к этому долго? — Да, знаешь, у каждого по-разному это происходит. Тут главное набраться терпения и работать, работать, работать. Ничего себе, подумал я с тоской, да ведь он прямо как Ленин вдруг заговорил со мной. Разве только ещё не картавит. Какую мрачную картину нарисовал, тоска беспросветная, как подумаешь. — Не знаю, смогу ли я сочинять через трафаретку,— сказал я нерешительно. — Да куда ты денешься-то? — подбодрил он меня,— вот как собственную трафаретку для себя выстрогаешь, так дело у тебя и пойдёт сразу. Вот увидишь. Не ты первый в отечественной словесности, не ты в ней и последний. Я промолчал, не зная, что ответить. Легко сказать: выстрогать, но как её строгать? Из чего? В какой последовательности расставлять знаки , каким шрифтом? Да и сам процесс творчества с уже готовой трафареткой мне был не совсем понятен. Больше всего меня смущало то, что я не смогу почувствовать необходимую мне буковку, я и с открытыми глазами с трудом угадывал лишь некоторые из них. А он требует, чтоб глаза были закрыты! Мой друг, наверное, догадался, о чём я думаю, и поспешил разрядить обстановку простыми действиями. Протянул мне пачку сигарет, одну вставил себе в зубы. Мы прикурили, и он продолжил объяснения, время от времени затягиваясь: — Кстати, вовсе не обязательно изготовлять трафаретку из дерева. Пушкин, к примеру, использовал обычную картонную трафаретку. Как раз для цикла стихов одной трафаретки хватало. После они рвались, буквы получались нечёткими. Это приводило Пушкина в бешенство. Узнав об этом, Дантес не преминул воспользоваться таким обстоятельством. — Как, интересно? Украл трафаретку? — Нет, красть Дантес не мог, всё-таки был дворянином. Он трафаретки Пушкина водой обрызгивал. Делал вид, что интересуется его женой, а сам пробирался к нему в кабинет, набирал в рот воды побольше и на трафаретку брызгал. Картон от воды размокал и больше не годился для сочинения стихов. Представляешь, какая сволочь! Да я бы сам такого урода на дуэль вызвал! — А что же Пушкин трафаретку свою от посторонних не прятал? — Рассеянный был очень. Как все великие. Из-за трафаретки они и стрелялись. Я, наконец, поверил каждому его слову. Он убедил меня не столько словами, сколько своим состоянием. Он был как романтичный юноша со взором горящим. — А у Лермонтова были трафаретки? — спросил я, сам не зная, зачем. — О Лермонтове я пока не знаю, — ответил друг,— но, думаю так, что и у него они были. Скорее всего, тоже из картона. Для стихов картон наиболее подходящий. Изготовлять себе трафаретки каждый творец обязан собственноручно. Ни жена, ни приятели не имеют права вмешиваться. Только он один знает, как расположить на картонке или дереве буквы. Думаю, Набоков, переходя на английский, намучился. Представляю, каково это: закрыв глаза, выводить через трафаретку чужие буковки. Но он преодолел все трудности и многого достиг. — А что, разве буквы на твоей трафаретке расположены не по порядку? — Спросил я. — Не как в алфавите? — Разумеется. То, в какой последовательности они размещены, зависит от выбора мастера слова. Это и можно назвать творческой индивидуальностью. Скажу по секрету: ни одна из известных мне трафареток не была похожей на другую размещением букв и видом этих букв. Они, как линии судьбы на ладонях или отпечатки пальцев — у каждого свои, единственные и неповторимые. — А ты сам как до этого дошёл? Как ты смог догадаться? — Как я догадался? Путём поисков и многочисленных ошибок. Ох, далеко не сразу пришло мне это в голову. Эх, и сколько же лет бился я, жил в неведении, не спал ночами, мучил себя и своих близких! Это было мучительно и безнадёжно. Я потерял надежду, запил, вместо друзей нажил врагов, терпел предательство и коварство. Я слушал его, стараясь выглядеть как можно более серьёзным. Обычно я вставлял в пространные речи своего приятеля реплики, перебивал его, задавал всякие вопросы. Я, как умел, острил, каламбурил, подшучивал. Он отвечал мне той же монетой. Сейчас всё было иначе. — Тебе, считай, повезло сегодня,— с кислой улыбкой на лице хлопнул друг меня по плечу,— ты попал, считай, в святая святых: в мастерскую художника слова — вот куда ты попал. Везунчик! — Вздохнул он.— Подумать только: к чему я шёл долгими годами напряжённого труда, тебе сейчас на блюдечке подносится. — На блюдечке с голубой каёмочкой, — попытался я сострить, наконец. — Да, именно так, — ответил он серьёзно, не улыбнувшись, как раньше, — я работаю над очередным рассказом. Вот видишь,— указал он рукой на разбросанные листы.— Всё это ещё сыграет свою роль. Каждый из этих листов наполнится смыслом и мой рассказ будет закончен. Друг опять опустился на колени и продолжил выводить новые буковки с закрытыми глазами. Голову не опускал, держал её уверенно, высоко. Я пригляделся к нему. Нет, он не подсматривал. Все нужные буковки на трафаретке отыскивал мгновенно и безошибочно. Это можно было понять по выраженью его лица. Оно было торжественным, радостно-взволнованным. Он вспотел. Лицо было красным от напряжения. Крупные капли пота то и дело падали на бумагу, размывая выведенные буквы. Он этого не замечал, продолжал энергично ползать от одного листа к другому. Прикладывал трафаретку, выводил пару буковок, одно-два слова. Двигался дальше, возвращался, ещё чиркал что-то там, где побывал раньше. Вчитывался в тексты, сминал, отшвыривал прочь испорченные листы, и, бормоча себе под нос, уползал в другой конец комнаты. Обо мне он забыл, словно меня не было в комнате. Я заскучал, не понимая, к чему эти надуманные трудности. — А где твоя жена? — обратился я к другу, улучив минуту. Он на мгновение оторвался от своего занятия, чтобы размять затёкшие колени. — Она там, у себя, в дочкиной комнате, — ответил он после долгой паузы, очевидно, обдумывая очередную фразу,— ей нельзя в это время ходить по комнате, где я работаю. — Почему? — Листы прилипают к босым пяткам и тапочкам,— объяснил он, устраивая трафаретку на очередном листе,— они могут или пропасть, или переместиться в другое место. На кухню, к примеру, в туалет, в прихожую или в ванную. А у меня тут стройность должна быть и логичность во всём такая, что и не подкопаешься. Я ведь, несмотря на весь этот внешний хаос, чётко знаю, где и какой текст находится. Передвигаться здесь можно только на коленях. Иначе овчинка выделки не стоит. Ты-то хоть меня понимаешь? — Понимаю. — А вот жена не всегда меня понимает,— друг горько вздохнул,— трафаретку она или дочка вместо подставки под кастрюлю используют, или при уборке, бывает, сунут куда-то. А я ищу её после. Всё перерою, нет и всё. А мысль-то улетучивается. Жалко! Поэтому и гоняю их. Друг, приподнявшись с колен, принялся собирать листы и складывать их в папку. Я, не удержавшись, спросил: — Так это и есть настоящий секрет твоего мастерства? — Как хочешь, так и считай,— ответил он, продолжая собирать листы в папку с надписью «Текущие сюжеты». Теперь глаза его были открыты. Я невольно залюбовался его чёткими, последовательными действиями. Никакого хаоса. Сосредоточенность и самоотдача. — Я тебе так скажу,— продолжил друг, устроив папку с собранными листами на краю письменного стола,— именно с помощью такой трафаретки и удалось мне создать свои главные вещи. Писать у меня никак не получалось. Долго не выходило ничего путного. Я уж и так, и этак. Чепуха получалась, а не рассказы. Ни один мне не нравился, не говоря уж о критиках и коллегах по творчеству. Я совсем потерял надежду. Мы вышли на балкон покурить. — И как же ты пришёл к мысли о трафаретке? — спросил я, прикуривая. — Если это, конечно, не секрет государственной важности. Выслушав мой вопрос, друг с некоторой долей снисходительности улыбнулся мне. Теперь он снова был похож на себя. Ироничный, приятный собеседник, понимающий тебя с полуслова, умеющий удачно пошутить и поддержать твою шутку. — Какая там государственная важность, если дело касается литературного творчества. Ты же знаешь, что государство и озарение в искусстве — две вещи несовместные и взаимоисключающие. А к мысли о трафаретке пришёл я просто и довольно неожиданно. Я поступил в литературный институт и проучился почти три года, и всё впустую. Не шло творчество. На троечку едва тянул. Всё это время, не теряя надежды, я упорно охотился за одним очень в то время известным писателем. Хотел выведать у него секреты мастерства. Это был настоящий генерал в литературе. А я был провинциальным салагой. Я бегал за ним, высматривал да вынюхивал. Каждый шаг его был мне известен. Я даже тайком подсматривал за ним в замочную скважину. Всё мне было в нём интересно: и как ходит, и как ест, и как читает газеты и журналы. Но главное, мне хотелось узнать, как ему удаётся сочинять? Однажды мне удалось тайком проникнуть в его квартиру на Котельнической набережной. Мы иногда бывали у своего мастера, он жил этажом ниже. Консьержка привыкла к нам. Я сказал ей, что иду к своему педагогу, несу контрольные работы. Я знал, что педагог мой дома: у него был в этот день выходной. Чем не предлог для проникновения в здание, где всякий посторонний на виду? Оказавшись в лифте, я решительно нажал номер этажа своего кумира. Ты его наверняка знаешь. Его во всём мире знали. А теперь о нём все забыли, а то, что он написал, говорят, и выеденного яйца не стоит. А я по-прежнему люблю его и считаю выдающимся мастером. Быть может, он и помер уже. Я не хочу называть его фамилию. Ты дальше поймёшь, в чём дело. Его как раз не было дома. Я знал, что он в этот день ушёл на заседание редколлегии одного из столичных журналов. Домой должен был вернуться не скоро. Я проник в квартиру почти преступным способом: подобрал ключ. Можешь себе представить? Действовал, как опытный медвежатник. Ужасное состояние испытывал я, но иного выбора не было. Я решился на это ради высокого искусства, я хотел увидеть процесс творчества. Откуда всё возникает и как воплощаются мысли на бумаге? И вот я в кабинете. Представляешь, как билось сердце, когда я получил возможность не только увидеть, но и потрогать некоторые предметы. Статуэтки людей или богов, бессчётные книги с его пометками на страницах, рукописи лежали повсюду в страшном беспорядке. Горы исписанных мелким почерком листов на креслах, на диване, на шкафах и в шкафах, на кухонном столе и под столом. Запылившиеся бумаги свисали со шкафов как тяжёлые, в любой момент грозящие обрушиться виноградные гроздья. Но больше всего рукописей оказалось на скользком паркетном полу. Похоже, он никогда не прерывал творческого процесса. Работал день и ночь. Когда же он спал, ел, принимал гостей? Удивительный человек! Гигант литературы. Потрясённый увиденным, я неловко передвигался среди рукописей и разбросанных всюду раскрытых книг. Я лавировал и петлял, стараясь случайно не сдвинуть какую-нибудь бумагу или книгу. Ждал я писателя долго. Даже задремал, сидя в кресле. Он вернулся домой за полночь. Я уже залёг к тому времени под его кроватью. Я ведь не хотел, чтобы он меня застал врасплох. Взял я с собой под кровать коврик и постелил его, чтоб не испачкаться. Я захватил из дому бутерброды и чай в термосе. Удивительно, но кровать в его комнате не была застелена. Старая, с пружинами. На боковых стойках — большие никелированные шары. Меня ждал неприятный сюрприз. Он вернулся не один. Я опять задремал к тому времени, меня привёл в себя визгливый женский голос и заливистый смех. Он привёл с собой женщину! Этого я от него не ожидал. Судя по звукам, это была женщина лёгкого поведения. После каждой его фразы она так вульгарно смеялась, что я едва мог это вынести, находясь в довольно утомительной позе. Они ещё долго перемещались с места на место: то на кухню, то в ванную, то в одну из комнат. Я вынужден был ждать. Хорошо, что со мной были чай и бутерброды. Хотя и неудобно было, но я умудрился выпить пару термосных крышек чая и съел всю колбасу с хлебом. Хоть одно утешение. А они пили вино и ели извлечённые из холодильника фрукты и какие-то аппетитно пахнувшие блюда. Скорее всего, копчёные цыплята и тушённый в горшочках картофель. Я догадался, что всё идёт к тому, что они вот-вот займутся любовью. Только этого мне не хватало! Никак не ожидал я подобной прыти от старика. Тем не менее, они направились именно к этой кровати. Ну и ну, подумал я, ощутив над собой изрядно прогнувшиеся под тяжестью их тел пружины. Представь себе: почти два часа с редкими перерывами надо мной с неистовой страстью скрипели пружины кровати, я слышал стоны её, истерические повизгивания, хохот и восторженные словечки. Но главным, что меня раздражало, было сопение моего кумира. Ох уж эти чёртовы пружины! И как же издевательски они скрипели над моей головой! Иногда они ещё и до боли упирались мне в спину, и я вынужден был вжиматься под их мощным давлением на рёбра в самый пол, опасаясь выдать своё присутствие невольным стоном. Я страшно боялся чихнуть, терпеливо дыша накопленной под кроватью вековой пылью. Если бы писатель узнал, что я нахожусь в его спальне, да ещё и под кроватью, что проник в его квартиру незаконным способом, неприятностей избежать мне вряд ли удалось бы. Он, насколько я знал, дружил с нашим мастером по творчеству. Который в институте нас писать учил, мастер в жанре прозы. Они частенько друг к другу запросто захаживали. И попивали иногда, что Бог им посылал. Наш всё больше угощал, чем сам угощался. Кумир же мой за глаза обзывал его бездарем, пустым местом, и даже говном на палочке. Так, во всяком случае, поговаривали у нас. Возможно, за то мастера нашего в институте и уважали такие же, как и сам он, фиговые мастера слова, что он был в близких отношениях с живым классиком. Писал он отвратительно, зато пить с таким писателем, под кроватью которого я теперь сидел — это не каждому дано! Так и просидел бы я под кроватью всю ночь, если бы кумиру моему не пришла внезапно в голову какая-то мысль. Вдруг творить ему захотелось. Забегал он, гляжу, ищет чего-то. Кричит ей: «А пшла отседа вон! Я сейчас творить буду!» А она в ответ ему: «Да я не помешаю тебе! Ну, папуля, ну можно я останусь? Может быть, я Муза твоя!» А он опять: «Пшла вон!» — и всё тут. Я воодушевился, как только о творчестве услышал, наконец. Приготовился. Замер, как пёс гончий перед бегами, или борзая перед охотой. Долго она собирала разбросанные по всей квартире шмотки. Я прямо дрожал от страха, боясь, как бы она случайно под кровать не заглянула. Она находила вещь за вещью и то чулки натягивала, то лифчик застёгивала, не спеша, и сочно при этом матом ругалась да сопела. Разило от неё за версту. Скорей бы, думаю. Чего она так медлит? Гнал бы он её скорей в шею, что ли! Сколько можно собираться? Когда входная дверь за ней захлопнулась, он сразу к работе приступил. «Вот и славненько!» — воскликнул, и что-то в письменном столе лихорадочно нашарил. Я думал, он деньги ищет, проверяет, не ограбила ли его деваха. Выглядываю из-под кровати осторожно и вижу, как руки у него дрожат, и глаза горят возбуждённо. Мне это знакомо было. Я сам, когда сочинял что-то, был такой же. Похоже, мысль творческая ему в голову пришла. И не одна, по всему видать. Вижу — раскидал он бумаги по полу. И как будто не было ничего до этого: ни вина, ни секса, ни усталости. Бух он на колени. А в руках она, эта штуковина! Я сразу не разобрал, что это, после уж разглядел. Пластмассовая трафаретка, изготовленная по специальному заказу. Видать, по его чертежам делали. Вот он через неё и замалевал, и замалевал, понимаешь ли, остро отточенным карандашиком. Да быстро-быстро так, что я еле за его пальцами следить поспевал. Как виртуозный пианист по клавишам фортепьяно, водил по ней. Глаза, вижу, закрыты. Показалось даже, что они вообще под лоб у него закатились. Ну, перетрудился, думаю, старик-то! А он всё знай себе малюет да малюет. Шепчет что-то, ползает от одного листа к другому, прикладывает пластиночку и штрихует. С колен не встаёт. А уж совсем, я заметил, рассвело за окном. Дворники мётлами по асфальту скребут, в магазинах бутылками молочными звякают, трамваи дугами на поворотах сверкают. Наконец закончил он штриховать. Много бумаг израсходовал, плотно исписал их. Листов двадцать, пожалуй. Весь мокрый, кряхтит, за спину держится. Колени у него, видать по всему, болят. Ступает нетвёрдо, чуть прихрамывая. Прошёл он к шкафу книжному и достал оттуда свёрток какой-то. Там мазь в тюбике, вот он мазью этой колени-то и помазал. Обезболивающее какое-нибудь средство. Феналген, может быть, или траумель. Помазал он коленки и уселся теперь уж за стол, пробежал заштрихованные листочки глазами. Несколько раз в ходе читки улыбался, а в каком-то месте и пригорюнился. Хорошая проза, по всему видать, у него получилась. Настоящая. Вот настроение у него и поднялось, повеселел он. Гляжу, рюмку водки себе из графина налил. А как он её выпил да пожевал чего-то, так и вторую вслед за первой накатил. Посидел немного, затем трубку набил душистым голландским табаком, да и выкурил её, с удовольствием смакуя клубы дыма. И опять к кровати своей. Улёгся. Писатели, сам знаешь, они всё больше днём спят. А вскоре и захрапел он. Пользуясь ситуацией, я быстренько вылез из-под кровати. Ног под собой просто не чую уже. Да и все бока отлежал. Воспользовался этой мазью, которой он коленки мазал. Ядовитая она. Думаю, что на змеином яде. А у меня и рёбра, и плечи болят, руки-ноги во многих местах так затекли, что разминать их пришлось, пока не отпустило. Словом, всё у меня болит, едва-едва я в себя пришёл, но настроение отличное. Глотнул пару раз водки из графина, бутерброд с чёрной икрой съел. Ещё лучше настроение стало. Было от чего возрадоваться. Ведь я всё видел собственными глазами, весь творческий процесс. Порылся в его бумагах, нашёл ту штуковину. И сердце, веришь, нет: забилось. Трафаретка! Это была первая в моей жизни трафаретка. Ведь, знаешь, я у него её стащил. До сих пор не пойму, как получилось, что я украл её. Не удержался. Слишком велико было искушение. Старик себе новую трафаретку сделает,— примерно так подумал я,— ничего,— совесть свою успокаиваю,— с него не убудет. Вон он какой ещё жеребец, оказывается! Он и так уже, будь здоров, сколько наваял, а у меня всё ещё впереди. Мне ещё писать и писать! По ней я так и не написал ничего стоящего. Не знаю, почему. Не зря же говорят, что гений и злодейство — две вещи несовместные. Старик-то после пропажи трафаретки совсем, говорят, сбрендил. В распутство ударился, писать перестал и запил. Сильно запил. Видно, он не вынес этого удара. Казалось бы, пластинка какая-то, подумаешь. Ан, нет. Тяжело ему было, по всему видать, с ней расстаться. И меня муки раскаяния грызли. Слова через неё всё какие-то избитые получались — одни лишь штампы да прописные истины. Ничего путного долго не выходило. Но всё же я по его трафаретке писать учился. Так, слово к слову прилепливал. И, представляешь, каждую буковку ценить научился. И дело у меня с тех пор пошло быстрее, хотя и не так, как бы мне хотелось. Слова-то из буковок составлять — самое простое занятие. Этому можно и малыша в детском саду научить. Если делать это с открытыми глазами, очень даже быстро получалось, почти как у него, но всё слова какие-то привычные были, чужие, нескладные, не трогающие душу, и построены они меж собой были так себе, не по-моему разумению и вкусу. Скорее, по его. И не мудрено: ведь трафаретка принадлежала ему. Я долго ещё к трафаретке его пристраивался, пока не догадался, что её надо как-то по-своему, для себя переделать. Всё изменить в ней или хотя бы частично. Вот как дышишь ты, к примеру, или какие-то у тебя необычные привычки имеются, так надо, чтобы такой же и трафаретка у тебя вышла. Глубоко индивидуальной, неповторимой. Но это образно, я не могу сказать тебе точнее, какой она бывает, эта трафаретка. Тут всё наперёд прочувствовать надо, уловить момент, расставить всё в абсолютной точности, согласуя со своим вкусом. И не слово отдельное, а каждую буковку, каждый штришок в ней, любую завитушку прежде надо прочувствовать в себе, в душе своей, а уж после наносить их сквозь трафаретку на чистый бумажный лист. И в том именно порядке штриховать слова и фразы надобно, в каком сердце твоё подсказывает тебе. Как и в поэзии: там ведь, сам знаешь, среднего не бывает. А только так: или есть она, или же нет её. Вот так и с личной трафареткой. А иначе никак не выйдет. Пока не найдёшь нужный тебе одному порядок букв, так и будешь ходить в подмастерьях, а не в мастерах. У кумира моего трафаретка была из пластмассы, а я для себя приспособил её из дерева. Лучше всего изготовлять трафаретку из липы: строгать легче. Правда липовая трафаретка изнашивается быстрее. Дуб куда долговечнее любого дерева, но вырезать в нём буковки — такое, скажу я тебе, мучение! Однажды я попробовал сделать трафаретку из дуба, так ни одной буковки в тоненькой дубовой пластинке мне так и не удалось вырезать! Весь стол изрезал, руки изранил, так и не вышло ничего. Пришлось мастерить трафаретки из липы. Конечно, можно было и из берёзы, она тоже податлива, только одна беда с берёзой — её колоть нельзя. Осторожно надо строгать берёзовое поленце, не стучать по нему, не откалывать от поверхности тоненькие пласты. Оно запросто треснуть может. Нет уж, липа, действительно — самое приятное для изготовления трафареток дерево. Строгал я липу фуганком, предварительно тщательно утончая её, лобзиком буковки в ней выпиливал, и садовой ножовкой пластину укорачивал. По всякому приходилось изощряться. Руки мои были в мозолях кровавых. Очень тонкая это работа — изготовление обычной, на первый взгляд, трафаретки. И страсть, какая она филигранная. Он вдруг осмотрел меня всего с ног до головы критически. Я насторожился. — У тебя вряд ли выйдет что-то из этой затеи,— изрёк он, наконец, — ты нетерпелив, холерик по натуре, а тут без ангельского терпения делать нечего. Обязательно ведь запорешь. По себе знаю: лишь одно неловкое движение, и буковка испорчена безнадёжно. И всё тогда сначала! Вот как! Я слушал его, не перебивая. Выдержал и слегка прищуренный взгляд его, и обидные скептические покачивания головой, и эти слова обо мне, не совсем справедливые, на мой взгляд. Мне давно уже хотелось курить, но закурить я не решался. Как кухонная губка воду, впитывал я в себя информацию. Он продолжил. Слова из его губ изливались бурным, нескончаемым потоком. — Кстати, когда собственная трафаретка появилась у меня в доме,— сказал он мне далее,— я многое о них узнал из всяких источников. Неожиданно приоткрылось мне то, что раньше было скрыто за семью печатями. И научился я между строк у писателей великих, в их дневниках, в письмах находить кое-что об этом. Случайные отрывки, намёки, предположения. Иногда они проговаривались. Случайно, конечно, сами того не желая. Но кто об этом не знал ничего, тот и догадаться бы не смог никогда о существовании трафареток. Они говорили о них иносказательно. К примеру, писал один, что занемог и лежит уж вторую неделю в деревне своей пластом, и писать ничего, дескать, не пишет, и читать сил нет более. Ясное дело: у него трафаретка сломана или он её потерял, а может, стащил кто-то. Вот и даёт знать родным и близким, чтобы выручали немедля. Поскорее тонкую фанеру ему везли, инструмент для вырезания и для шлифовки, а может, заготовки какие-нибудь, если он был запаслив и всё наперёд просчитывал. Ладно, впрочем, вижу, что утомил я тебя изрядно. Устал? Я намеревался было возразить ему, что никак, мол, не утомил он меня, что я готов и дальше слушать его, но друг мой так же неожиданно, как начал, и закончил вдруг. Думаю, подобные откровения дались ему не так легко. Бедный, он в конце своего рассказа был весь мокрый. Пот так и струился с его лица, щедро орошая пол под ногами. Мы выкурили ещё по сигарете. Потом вернулись на маленькую кухню его, и он угостил меня своим замечательным кофе по-турецки, без сахара. А после выпили и по рюмке водки «Столичная». — Знаешь, а пойду-ка я, пожалуй, по-маленькому схожу в туалете, — сообщил он, — а ты меня подожди. Если ты, конечно, не торопишься. Хорошо? — Конечно-конечно, разумеется, подожду,— поспешил я успокоить его.— Иди, отливай, а я тут покурю пока. Он ушёл, а я, оглядевшись по сторонам, быстренько вошёл в его комнату. Под предлогом, что изучаю, как обычно, библиотеку своего друга, боясь невольно выдать себя, я вытащил из шкафа трафаретку. Огляделся и, недолго думая, сунул её под ремень. И тотчас вернулся на кухню. После туалета, друг посетил ещё и ванную. Он решил, видимо, освежиться. Меня это интересовало теперь меньше всего, мне уже было не до него. Ведь в руках у меня, то есть под брюками, была трафаретка для настоящих писателей! Не о ней ли я мечтал с детства? Вот и сбылась моя мечта. Именно поэтому и не мог я больше находиться в этой кухоньке. Меня так и подмывало сбежать. И я решился. Через приоткрытую дверь в ванну я сказал своему другу, что пойду, пожалуй. Пусть не торопится, мол. А тот охотно согласился со мной. «Встань и иди!» — так он мне и сказал из-за двери. Пошутил, как всегда. Но я так и сделал, как он сказал мне. Я именно встал и пошёл. Но пошёл-то я с его трафареткой под брючным ремнём. «Будь что будет,— думал я по дороге домой,— попробую пока с его трафареткой поработать, вдруг она мне подойдёт. Тогда мне и вырезать ничего не надо будет, искать порядок букв и шрифт изобретать не потребуется. А не совпадёт, так и быть: верну. Незаметно подкину. Завтра же или через пару дней. Он и не догадается, что я брал её. Сейчас он закончит мыться, да и примет маленько. У него ещё осталось там, мы, слава Богу, не всё допили. Вот он и допьёт после душа. А я сразу и начну работать, как только домой вернусь. И если не завтра и не послезавтра, так потом как-нибудь всё равно трафаретку ему верну. Я вырежу свою трафаретку, мне только образец для этого и нужен. Он ведь и сам начинал так, украл свою первую трафаретку. А я что, не могу хоть однажды точно так же поступить? Я просто вынужден был пойти на это. Правильно говорят, что цель иногда оправдывает средства. Если мне удастся чего-то достигнуть, так он меня, думаю, и простит. У самого рыльце в пушку. Ему ли меня укорять? Но всё же хотелось бы, чтобы для него пропажа трафаретки закончилась так же, как для того писателя, о котором теперь ничего не слышно. Осторожно, боясь повредить одну из букв, извлекаю трафаретку на свет и внимательно разглядываю её. Вот она, перед моими глазами. Почерк у моего друга такой же ужасный, как и мой: ни одной буковки не могу разобрать. Нет, кое-какие всё же начинаю различать. Буквы «м» и «н» он поменял местами. Поэтому у меня вместо «мамы» получилась «нана». Просто ошибся. Первый раз, дело новое, неизведанное. Он ведь тоже не сразу достиг всего. Мне полегче будет, один из секретов я знаю. Дома разберусь, что к чему и почём. Времени будет достаточно. Я заметно ускорил шаги. До дома оставалось пройти совсем немного. Под аркой дома глухонемых, мимо конечной троллейбусной остановки и через дорогу. Опять всё перекопано. Значит, лето заканчивается: как похолодает, трубы менять будут. Мне предстояло ещё подняться на лифте на последний, девятый этаж, в квартиру войти. Я перешёл через дорогу, преодолев горы навороченной рядом с нашим домом земли. Хорошо, что ещё нет одиннадцати, иначе пришлось бы подыматься на девятый этаж пешком. Вот другу моему легче, у него ведь второй этаж. И ему можно не торопиться, чтобы успеть на лифт. Может быть, именно поэтому он по натуре флегматик. А я же — холерик. А отсюда и разное отношение к жизни. Смотрим на неё мы по-разному. Если он видит одно, так я вижу совершенно иное. Наши взгляды редко совпадают, но мы так ловко умеем находить точки соприкосновения, что острые грани, отличающие нас один от другого, постепенно сглаживаются. Трафаретку верну ему обязательно, тут никаких сомнений и быть не должно. Я люблю его и не хочу, чтобы он страдал. А то ещё запьёт, не обнаружив её. Без трафаретки всё для него будет кончено. Я это чувствую. Но как вернуть? Придумал, я сделаю копию! Сделаю копию, пойду к нему с маленькой (так он чекушки называет), и как только мы выпьем, так я ему трафаретку незаметно под стол на кухне и подброшу. Пусть думает, что это жена его или дочка опять вместо подставки её для кастрюли использовали. Ничего, поворчит немного и успокоится. Милые бранятся, только тешатся. Зато у меня копия будет. Потом поменяю в ней кое-что, переставлю буквы местами, почерком своим всё выведу — и готово дело. Лифт, слава Богу, ещё не отключили. Мне повезло, лифтёрша чуть задержалась. Я нажал нужную кнопку. Неужели через какое-то мгновение всё уже и решится? Быть иль не быть мне в литературе? Тварь ли я дрожащая или право имею? Впрочем, долой мрачные, терзающие душу мысли! Ещё немного потерпеть надо. Два этажа осталось, этаж, пол-этажа. Двери лифта после паузы открываются, я выхожу. А вот и обитая чёрным дерматином дверь моей холостяцкой квартиры. Вставляю ключ в замок, открываю. В доме никого. Только я и трафаретка. Красота, я один на всём белом свете! Вот любил раньше одиночество, так и остался один, сбылось то, о чём мечтал. Один с трафареткой. Не важно, каким способом я заполучил её. Я искренне люблю своего друга, скучаю без его звонков и сам без конца звоню ему, и вовсе не хочу причинять ему зла. Поэтому я обязательно верну ему его трафаретку. Только не сейчас. Как-нибудь потом, чуть позже. Через неделю, а, может быть, и раньше. Всё это зависит... Впрочем, я не знаю, от чего это зависит. Он подождёт немного. Я знаю его, он терпелив, и не так легко сломить моего друга. Уверен, с ним ничего не случится. Я буду звонить ему, развлекать, как только смогу. От него не убудет, он с присущим ему блеском преодолеет временный творческий кризис. И всё, хватит об этом! Сейчас наступит самый радостный миг. Вот-вот всё должно решиться. Я уже в комнате, где всё и будет происходить. Вот сейчас уже. Ещё мгновение. Надо только отдышаться, настроиться. Чувствую, как кровь в жилах горит уже, а мысли в голове обретают стройность. На душе становится радостно, и сердце бьётся в упоении, кажется, ещё минута — и... Впрочем, всё остальное — дело техники. |
|