Это что вот - белое и холодное, если ткнуть носом - обжигает, но не как тонкая труба, иначе?
Это осень закончилась, Цак, теперь белым и холодным засыплет весь мир. Зима. Но ты не бойся, в подвале будет тепло, будет вода из трещины в трубе, и пищу мы найдем.
Я не хочу чтобы зима. Мам, сделай как было. Я хочу запах травы и листики, они там так шуршат.
Я не могу. Зима закон жизни.
За грубым, неровным квадратом подвального окна пасмурно. Там ходят по высокому и холодному серые увальни, сыплют белую крупу. Если сунуть любопытный нос, его кольнет - это мороз. Усы сами отдергиваются со страху.
Родные, милые запахи подвала, гнезда, немного - вкусный запах подгнившего мяса, немного от тряпок, сырой воды и мамы, конечно. Цак еще почти не пахнет сам. Удивительно, но он один получился у мамы. "Самый лучший зато", успокаивает она. Бурый, а не серый, как все.
Подвал делали добрые, хотя Цак не может их представить - слишком давно. Но за серый бетон удобно цепляться когтями лап, горячие трубы греют в холод, хотя под их мягкую укутку лучше не зарываться - Цак пробовал, и обжег нос, ой-ой. А из холодной большой трубы подтекает вкусная вода. Подвал явно кто-то придумал и продумал для мамы и Цака. Другие здесь почти не бывают, мама этого не любит почему-то. Другие изредка заглянут, принесут новый запах, пробурчат что-то невежливое, мол, от всех тут отбились.
А сегодня мама повела Цака к окну в мир. Очень большой и холодный мир, а ведь раньше он был много ласковее и шуршал листочками. Теперь Цак тоже будет добывать пищу, мама покажет, где. Цак почти взрослый, и хвост у него две трети от маминого. Но не такой красивый, не голый чешуйчатый, еще в детском пушку.
Мама подталкивала его ласковым носом, помогла выбраться наружу. Ступить лапой в снег. Сама пробежала перед сыном по белому, показывая - не бойся. Роговые подушечки лап защищают от холода. Цак подпрыгнул и брюшком плюхнулся в белое. Ой, оно мокрое.
Мама слегка куснула его в затылок - заслужил. Надо бежать за ней, туда, вон туда, где приятные запахи, запахи, сладковатая овощная гниль и тухнущее мясо, и еще какие-то лакомства. Там стоят высокие серые... Цак неважно их различал, и совсем не понимал красных надписей на стенах: "Для му-со-ра. ЖКХ КПЭТ-17"
Но уж запах-то не обманет. Снаружи было шумно, что-то шебуршало, слышался голос глупой желтой собаки. Она иногда пробегала мимо подвального окна, мама показывала.
Между подвалом и городом еды была серая, твердая с виду поверхность, присыпанная снегом. По ней изредка шуршали и гудели плохо пахнущие громадные, больше серых вкусных небоскребов, разноцветные чудища на круглых черных лапах. Лапы вертелись и скрежетали по наледи, чудища бегали быстро, до жути быстро, от них воняло какой-то едкой гадостью, и Цак задрожал от дурного предчувствия. Ведь не спастись, если погонится.
"Глупости", передала мама, "надо только выбрать момент и перебежать. Очень просто. Они нас не увидят, слишком тупые. Смотри, и делай как я".
Она точно выбрала момент. Мама была очень ловкой. Она побежала легко, едва касаясь лапами серой тверди, так красиво вытянув голый хвост.
Черное квадратное чудище, летевшее по серому, не должно было ее нагнать, Цак видел. Оно было высокое, и на морде между светящимися желтыми глазами блестела трехлучевая звезда в круге. Нет, не не успело бы. Не так и опасно, верно? Просто тупое.
Но оно вильнуло в сторону, со страшной разумностью, смяло, раздавило маму черной толстой лапой. И унеслось, оставив синеватый вонючий дым. Только хрустнуло что-то невыносимо больно.
Цак видел не очень-то хорошо. Но последнюю дрожь ее хвоста он различил ясно. Крика не было. Просто мамино присутствие, ободряющее, теплое и родное оборвалось в его крохотном мозгу навсегда.
Цак скорчился и застонал-зарыдал неслышно.
Память у Цака всегда была очень-очень крепкой. Когда мама учила его различать... нет, это не надо, от этого в голове у Цака начинало биться что-то острое, разрывающее мозг и сердце ужасом. Он запомнил вид и запах. Больших черных чудищ здесь было немало, но все они спали под падающим снегом. Возвышались среди других чудищ, поменьше, разных цветов. От их резкой, неживой вони у Цака забивало нюх. Но он намертво помнил запах, у чудищ он тоже был разный. Мерзкий, но разный.
Оно спало стоя. Цак забрался на черную лапу, бесстрашно, что ему было теперь терять. Прыжок, еще прыжок... что-то очень горячее чуть не опалило ему шкурку справа - толстая поржавелая труба. Она выходила откуда-то сверху и продолжалась под брюхом чудища. Странное, не совсем живое, подумал Цак, но и не мертвое. Будто его оживляла какая-то злая сила.
Вот, тут. Сердце чудища рядом было громадным и теплым, но не билось. Хотя Цак уже видел, как оживали такие же твари, как начинали гудеть и вибрировать бешеным пульсом, пугающим, но словно бы и не настоящим. Какие-то двуногие ходили рядом с чудищами, наверное, те были их хозяевами, а двуногие - рабами или едой.
Черные упругие трубки - вены, наверняка они дают чудищу жизнь. Но даже если проснется, Цака не так просто взять. Он распахнул челюсти и вгрызся в гадкую тугую плоть с едко-соленым вкусом. Фууу... хлынула отвратительная, ядовитая кровь, Цака вырвало, он скорчился в остывающих внутренностях убийцы, замотал головой, но с упорством смертника пополз ко второй черной вене, всего их тут было четыре. Даже если он захлебнется тошнотной вражеской кровью, даже если...
Черный "Геленваген" еще горел у обочины. Сказать уж честно, капитан ГИБДД, услышав по рации "десятый, шестой километр абанской трассы, "гелик" на ограждении, всмятку", почувствовал вместе с естественным раздражением (уже домой собрались, и опять переться, в темноту, в снежище, из-за очередного дебила) злорадство. Допрыгался, хозяин жизни, довыеживался. Кто корочками размахивал и прокурором грозил? Да такой же, "раздайся, грязь, навоз плывет".
Близко они не подъезжали - ни к чему, вдруг еще боеприпас какой рванет, пущай догорит. И так видно, ком изорванного, скрученного черного железа, висящий на бетонном зубе ограждения. Морда в гармошку, колеса навыворотку, салон всмятку, какие подушки, какие живые... жар от пламени спадает, и снег опять пошел. Само потухнет.
Скорую они вызвали, как положено. Вот радости-то МЧС будет оттуда ночью остатки водятла доставать.
--
Как думаешь, сколько гнал? - спросил молоденький летеха, кутаясь в синий бушлат на свином меху у дверцы их капризной серебристо-голубой "Приоры".
Капитан шагнул к занесенной обочине, нагнулся и поднял перекрученный отлетевший номер: три семерки. Понты. Повертел, будто мог что-то оценить по жестянке.
--
Да не меньше сотки шел. Ну и пришел в отбойник... еще отскребут ли что хоронить. А все же странно как-то.
--
Чего?
--
Да не такая паршивая дорога, и резина у него явно же хорошая, и всякой электроники до хрена напихано. Я такое редко с такой машиной видел. Будто у него тормоза на всех колесах вдруг отказали.
Им впервые показалось, что они стоят на кладбище у свежей могилы.
Снег валил и валил, белый с темного неба, кажется, погребая все живое на свете. Жизнь оставалась где-то далеко-далеко, в теплых домах и теплых подвалах.
