Воскресное утро на излете лета - подходящее время для подведения итогов. Особенно когда в легкой дымке над дорогой и лесом на севере начинает угадываться содержание будущей зимы. Особенно когда из памяти пальцев почти начисто стерся навык быстрого, единым движением начертания имени последнего из тех, кто был с тобой Тогда - потому, что и последний давно уже далеко. Особенно когда тебе восемьдесят три.
Топящее в себе кресло-качалка, поселившееся в кабинете примерно тогда же, когда письменный стол окончательно стал читательским. Облегающий наглухо, без складки шелковый халат. Длинная ясеневая трубка в желтых от лет и никотина пальцах. Старомодной работы портрет над столом. За окном едва заметно планирует легкая паутинка. И Тихий океан воспоминаний.
И шаги за спиной.
Последний раз такие шаги - деревянные башмачки о каменный пол - звучали в доме полвека назад, когда осваивал трудную науку прямохождения третий и последний сын, тот самый, что непредставимо далеко отсюда раздвигает границы ойкумены; случись что, к сорока дням не успеет наверняка, а к годовщине - при большом везении. Только дерево о камень - это было немного звонче, чем сейчас. Значит, материал похожий, да не тот. И походка... не младенческая. Гвозди такими шагами заколачивать.
А засов наверняка нетронут.
- Еще бы я тебя не вычислил, - не оборачиваясь, пробормотал Фауст.
Нельзя сказать, что вошедшего такой прием удивил. Раздумчиво проведя рукой по спинке кресла, он опустился на тяжелый стул карельской березы для нечастых гостей.
- Отчитаться хочешь? Душу облегчить собрался? Так с этим не ко мне обращаются. Да и перед собой, все едино, не оправдаешься. Хотя в целом умеет это ваш брат... за что и ценю. Только ты - ты другим интересен.
Хозяин поочередно грел руки тлеющей трубкой, внимая то ли словам, то ли струе дыма в луче прохладного солнца.
- Как сам мыслишь, какого беса гоняться за душой, которую мне и так не сегодня-завтра со всем почетом доставят? Пусть мир под себя не довернул, но небес не коптил, смирением-благодатью не баловался, жил... где-то красиво даже - значит, всяко мой клиент, тут никуда не денешься. Потому много обещать не буду. Не напасешься вечной молодости на всех-то.
Ну ни дать ни взять ганзейский купчина в первый день ярмарки, отчего-то подумал Фауст.
- Тебе еще скрипеть... сколько, не скажу, но для твоих лет порядочно. К биографии ничего уже не добавить, дети жизнь под свои вкусы переделывают и тем счастливы, а благодарные потомки по заслугам оценят ой не завтра. Да и не сгораешь ты от желания лицезреть открытие собственной конной статуи, сделанной по дрянной гравюре мастером, чья бабушка сейчас за малолетством гусей пасет. Так что много не предложу. Я сделаю лучше - предложу интересно.
Даю тебе один день. День, который выберешь сам. Когда был юн настолько, что уже с трудом веришь - с тобой ли это было, или когда провожал кого-то из тех, кто был рядом в лучшие годы. Когда был счастлив, так, как ты умел - или когда оказался единственным виноватым во всем, что миллионы делали годами. День самого тихого рассвета на побережье или самой памятной студенческой дуэли. День, который прожить один раз - мало. Решай.
Старик медленно перевел глаза с гостя на портрет и обратно.
- Сможешь?
Собеседник недоуменно улыбнулся, отчего еще карикатурнее стали будто приклеенные к черепу острые уши:
- Хотеть - значит мочь.
...День действительно был хорош. Залитый солнцем и запахами мая. Вместивший неспешное любование молодой листвой и много ухмылок в усы над космогоническим опусом приват-доцента из Кенигсберга. Переполненный здоровьем, свежестью и осязанием множества путей, веером разбегающихся из-под ног. Любой доступен. Любой - твой. Только шагни.
Он не сразу вспомнил, что это и был день принятия решения. Слишком быстро все тогда произошло.
Собственно, в тот день он и не рассчитывал увидеться. Но когда мельком заметил ее в дальнем конце узкой улочки - мыслимо ли было не догнать?
Они шли и болтали сразу обо всем. Она возвращалась от портретиста и несла свернутый холст, только что просохший, еще вовсю пахнущий краской. Сострив по этому поводу раз и другой, он чуть не получил собственной тростью по голове и сделал вид, что испугался неописуемо...
В тот раз они дошли вместе до соборной площади. На площади прохожих по самой пустячной надобности окликнула бог весть как попавшая в их город влиятельная и уважаемая персона, чьего ответа на по нетрезвой смелости исписанный и отправленный листок с самонадеянным заголовком "Меморандум" он, в общем, не ждал с самого начала. Наскоро чмокнув ее в висок, он зашагал на голос, по дороге подбирая слова, которые должны были привести к казавшейся единственно достойной цели.
Дальше неинтересно. Конечно, слова он нашел. И уже через сутки, вполне довольный жизнью и собой, уезжал из города, ступив на дорогу, которой прошел через всю жизнь. Она успела его проводить - и, пряча глаза, в последнюю минуту протянула ему пахнущий свежей краской портрет.
Потом было разное. Иному хватило бы на три жизни. Но ее - больше не было.
Портрет занял место на стене десятилетия спустя, когда, получив через пятые руки весть из далекого померанского городка, он - куда там любому голландцу - вместо рюмки шнапса на сон грядущий хватил поболе дюжины...
Вспомнить все это он успел. Поэтому и увлек ее в первый переулок, списав неожиданную эволюцию на идущую якобы навстречу фрау с пустыми корзинами. Переулок нечувствительно привел в его мансарду.
Небо тихо гасло, а на его плече лежала ее голова, окрашенная догорающим камином в цвет красного золота.
- Холодно... Который час?
- Минут без десяти полночь. Сейчас дотянусь до кочерги. А ты засыпай.
- Папенька теперь тебя съест.
- Папеньке сперва не мешало бы соскрести со шпаги ржавчину - и посмотреть, что от шпаги останется... Шучу. Я прямо с утра поговорю с ним. Очень серьезно поговорю.