Чигиринская Ольга Александровна : другие произведения.

Замок Буврёй

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
Оценка: 4.61*9  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Данный рассказ - альтернативная история, в которой автор свел вместе двух лучших полководцев 15 века - английского короля Генриха V и Жанну Дарк (автору нравится это, более аутентичное написание ее имени). Вопрос о том, чье дело правое, а чье - еще правее, на последнем этапе Столетней Войны очень остро стоял для обеих сторон. Кроме фантастического допущения, на котором построен рассказ, продления жизни Генриха на 9 лет, в рассказе ничего не выдумано. Судьба Ланкастеров действительно была жестко "завязана" на победу в Столетней войне. Именно поражение Англии породило впоследствии распрю, известную как "Война Алой и Белой розы".

   Замок Буврёй
  

Добра частица есть во всяком зле,

Лишь надо мудро извлекать ее.

Лихой сосед нас поднял спозаранку, -

Полезно это нам, а также делу;

Притом для нас он - как бы наша совесть

И проповедник: нас он призывает

Достойно приготовиться к кончине.

Так можем мы добыть из плевел мед,

У дьявола добру учиться можем.

В. Шекспир, "Генрих V"

  
  
   На самом деле я умер в Венсене девять лет назад, от скверной болезни, которую врачи никак не могли определить и мучили меня день за днем все новыми притирками и припарками, только усиливая боль. Мучения временами делались нестерпимы, но пока я был в сознании, я старался не стонать. Король может лежать, пригвожденный к постели, с распухшими ногами, неспособный даже справить нужду без помощи сиделки - но стонать, когда сиделка подсовывает под него горшок, он не будет.
   Я был мертв, я читал это в их глазах - и в темных, с влажной поволокой, глазах моей супруги, и в серых, обведенных кругами глазах брата, таких же измученных, как мои, и даже в бесцветных пока глазенках младенца, которого мне приносили, чтобы я удостоверился в благополучии наследника. Я смотрел в эти глазенки, с ужасом ища в них признаки наследственного безумия - но что в них тогда можно было найти?
   Я взял с Джона клятву сохранить для мальчика корону, которую добыл ему при Азенкуре - и все-таки непрестанно молил Бога продлить мне жизнь, потому что знал: бедный мой Джон не нарушит клятвы, но и не исполнит ее. Я умею разбираться в людях. Джон отличный генерал, но не регент. Оставь ему армию и четкое задание - он выполнит его со всем тщанием, не щадя ни себя, ни других. Но с регентством... я даже не боялся, что он не справится - я это просто знал. Десять лет, молился я, Господи - десять лет, вот все, что мне нужно, дабы оставить сыну надежный трон. Десять лет - неужели это так много, ведь даже с твоей помощью евреи покоряли Ханаан дольше... Только десять лет, а там - делай со мной что пожелаешь...
   ...Я старался держаться - но закричал как безумец, когда увидел, кто именно явился по мою душу. Нет, кричал я, ты лжешь, ты лжешь, не может быть! А он смеялся надо мной и говорил - может, может. Что все твои посты и молитвы по сравнению постами и молитвами руанцев? Ты же помнишь, как они постились по твоему приказу? Помнишь, как матери ели трупы детей во рву? Ах да, на Рождество ты смилостивился и послал им по соленой рыбке - ты добрый католик, Гарри, тебе воздастся за это. Ты сказал проповеднику, что ты - бич Божий, посланный людям в наказание за их грехи. Что ж, настало время тебе самому испытать тяжесть бича.
   И тогда я закричал, взывая к Богу о милосердии - а вокруг зашептали: "Он бредит, бредит..." Я ругал их глупцами, хватал за руки и показывал в тот угол, где мой палач уже готовил веревку - но они не видели, хотя глаза их были открыты...
   ...Я умер тогда - почему же я жив и по-прежнему болен, почему испанский сапог терзает мне ноги всякий раз, когда мои носильщики - а меня несут в портшезе, который я заказал себе, когда не смог уже ездить верхом - когда мои носильщики делают шаг?
   Оглядываясь, я узнаю коридоры и переходы замка Буврёй. Вот как. Я в Руане. Я в Руане, в том самом замке, который с таким напряжением брал и с таким усердием отстраивал, потому что...
   ...Потому что здесь была моя штаб-квартира последние пять лет, отсюда я руководил кампанией против бастарда Изабо, и сейчас меня несут на свидание к противнику, который чуть не пустил насмарку все труды этих вымоленных десяти лет. К французской ведьме, арманьякской потаскухе, наложнице дьявола - купленные законники не скупятся на эпитеты, а я последние несколько месяцев называю ее про себя просто - Джоанна. Конечно, нужно произносить "Жанна", но я так и не избавился от английского акцента.
   Ее могли бы привести ко мне - притащить, если понадобится - но такова была моя воля: хоть и больным, на носилках, отправиться к ней; единственный знак уважения, который я могу ей оказать как полководец полководцу. Во всем остальном я отказал себе сам; я попался в сеть, которую так ловко расставил ей, и вот сейчас, поздней ночью, меня несут в донжон, где она содержится под стражей. Я приказываю слугам идти быстрее, а сам кусаю губы от боли: словно кто-то дробит мне кости молотом над каждой ступенькой. Я кусаю губы и держу спину прямо, ибо я, король, не могу уступить мятежнице в мужестве и стойкости.
   Я уверен, что она не спит. Завтра ее ждет мучительная казнь, никто не смог бы спать, зная это. Сам Господь не смежил век в Гефсиманскую ночь. Я сжимаю подлокотники до белизны в костяшках - мне не нравится, как распределены роли, и горше всего - так распределил я их сам. Я определил ей в Иуды Карла, моего ни на что другое не годного шурина, в Каиафы - Кошона, чья суть полностью соответствует имени, сам же с удовольствием натянул плащ Пилата.
   Поделом вору и мука, говорю я себе, когда ключ в замке с громким лязгом поворачивается, отодвигается крепкий засов, отворяется дверь, после чего носилки ставят на пол, и я, не забывая делать величественный вид, перевожу дыхание. С меня градом льется пот, хотя майская ночь холодна. Меня снова начинает лихорадить.
   Как и ожидалось, она не спит. Сойти с кровати не может - ноги прикованы к тяжелому деревянному брусу, закрепленному в пазах ее ложа стопором. Руки тоже скованы - этаких предосторожностей не стоил бы и Уоллес, передо мной же невысокая крестьянская девушка, истощенная годом тяжелого заключения. Когда она поднимает голову, я вижу, что ее вздернутый носик припух, глаза красные. Плакала, как я и ожидал.
   - Джоанна, - говорю я, когда становлюсь уверен, что голос не дрогнет.
   - Ваше величество, - она не может сделать никакого почтительного жеста, поскольку я застал ее в земном поклоне, она и так на коленях. Плакала и молилась, как я десять лет назад - и Бог остался глух к ней, а меня выслушал, это ли не доказательство тому, что в глазах Творца право именно мое дело?
   Но, возможно, именно я сейчас орудие Его милосердия - как именно я был орудием Его справедливости тогда, при Азенкуре. Мне нечего бояться быть милосердным - то, за что я сражаюсь, принадлежит мне по праву. Я не смогу сойти с этого трона даже если захочу - не дадут больные ноги; так отчего бы не помиловать наивную крестьянку, показав после истинно королевской суровости - истинно королевское великодушие? Я победил. Для завершения победы мне нужен сущий пустяк - пощадить моего врага.
   - Джоанна, - говорю я и улыбаюсь, и даже боль отступает на время. - Джоанна, я принес тебе помилование. Я сам. Своими собственными руками. Вот, возьми.
   И я поднимаю с колен, разворачивая, облако жемчужно-серого шелка. У ворота и у рукавов платье слегка засалено, но тем больше чести: его подарила юной мятежнице с собственного плеча моя супруга.
   Она смотрит на меня во все глаза - а глаза черные, и факела бросают алые отблески в их глубины. Она еще не верит своему счастью. Молчит, схватилась за горло рукой - наверное, дыхание перехватило.
   - Это была гнусная уловка, - сказал я. - Я король, Джоанна, и я не нуждаюсь в таком обмане, чтобы утвердить свою королевскую волю и власть. Ты переоденешься в это платье и завтра уедешь в любой женский монастырь, по своему выбору. Бог принял твое раскаяние, и я не хочу идти против Его воли, способствуя мерзостному подлогу. Королева дарит тебе это платье, Джоанна. Ее тронули твои мужество и чистота.
   Мне долго пришлось орать на Катерину прежде чем она растрогалась, но Джоанне это знать не обязательно.
   - Ваше величество, - повторяет она. - Вы так добры...
   И слезы снова текут по ее запавшим щекам.
   Я понимаю, что она чувствует. Десять лет назад - да, именно так, десять лет, которые почему-то вдруг забылись в болезненной полудреме, канули куда-то - какого черта я вообразил, что нахожусь в Венсене? - так вот, десять лет назад я чувствовал себя так же, когда болезнь моя отступила и я понял, что приговор если не отменен, то хотя бы отложен. Я тоже плакал от облегчения. Король не может плакать от боли, от радости ему плакать дозволено. При Азенкуре я рыдал, обнявшись с Эксетером.
   Едва силы вернулись, я с удвоенным усердием взялся за государственные и ратные труды. Право слово, усердие было необходимо: арманьяки, прослышав о том, что я при смерти, вздумали подняться, несколько городов восстали, и все больше крестьян уходило в лес, взяв с собой насаженную торчком косу. Мир в Труа оставался миром только на бумаге - Франция противилась своему законному монарху и я понимал, что она будет противиться, пока жив и свободен злосчастный Карл. Ему как-то все удавалось ускользать, генерального сражения он дать не мог, но его сторонники терзали нас как крысы: укус тут, укол там. А потом дела потребовали моего присутствия в Англии - там назрело недовольство. После Азенкура и до моей болезни Франция платила Англии дань и англичанам нравилась эта война. За счет французских поборов я содержал армию и семьи моих солдат за проливом. Теперь Франция была слишком истощена - настало время раскрыть над новыми подданными щедрую руку. Увы, старые подданные отдавали не так легко, как брали - и мне пришлось отправиться собирать деньги лично. Я оставил Джона своим наместником, вице-королем Франции - и Джон потерял Орлеан. Укорить его было не в чем - не то что безголового Томаса, которого я бы казнил, не погибни он в той безрассудной стычке. Джон аккуратно выполнял мои распоряжения, а я настаивал на том, что укрепление тыла в Нормандии важнее Орлеана. Бургундцы ушли из-под стен города, мы вынуждены были бороться одни, и к тому моменту как Джон собрал войско в помощь Солсбери и Тэлботу, эта девочка все закончила: Тэлбота отбросили от города, а Солсбери был мертв. Тогда-то и прозвучало впервые - "ведьма". До того ее честили только шлюхой.
   Я не успел к битве при Патэ, мне пришлось довольствоваться рассказами тех, кто удирал от нее. Тэлбот попал к ней в плен, толстый Фастолф, по слухам, загнал коня в бегстве. Я так разозлился, что лишил его ордена Подвязки. А потом я получил от нее письмо.
  
   "Иисус, Мария!
   От Жанны Девы - Генриху, королю английскому.
   Вы, англичане, не имеете никакого права на это французское королевство. Царь Небесный повелевает вам и требует моими устами - Жанны Девы - оставить ваши крепости и вернуться в свою страну, ежели вы этого не сделаете, я вам устрою такое сражение, о котором вы будете помнить вечно. Вот что я вам пишу в третий и последний раз, и больше писать не стану. Подписано:

Иисус Мария, Жанна Дева

  
   Я бы послала вам письмо учтиво, но вы схватили моих гонцов, вы задержали моего герольда по имени Гийенн. Соблаговолите вернуть мне его, а я пришлю вам нескольких из ваших людей, захваченных в крепости Сен-Лу, так как погибли там не все".
   - У нас в руках в самом деле их гонец? - спросил я.
   - Да, - ответил мне капитан ланкаширского отряда.
   - Повесить, - распорядился я и разорвал письмо. В тот день и я решил, что она ведьма. По меньшей мере - еретичка. Письмо было очень похоже на пачкотню лоллардов, это меня взбесило. Мне уже отказывали в праве на корону - английскую. Называли узурпатором и сыном узурпатора. Господи, подумал я, запрети мне роптать. Я верю в Твою справедливость. Мой отец не желал трона - Ричард с его глупостью и мнительностью изгнал отца из страны, лишив достояния и доброго имени. Человек в таком положении должен восстать, если у него не душа холопа. Отец восстал, а поскольку он был солдат и вождь, а Ричард - тряпка, отец низложил его и заключил под стражу. И что же? Оказавшись в тюрьме, Ричард вскорости стал любим и оплакиваем той самой чернью, которую некогда вешал. Он, умевший только тратить и терять, вдруг сделался добрым государем, а отец, ночей не спавший, чтобы собрать растерянное Ричардом - узурпатором. В воздухе пахло бунтом, шотландская граница дымилась, и валлийские стервятники спускались со своих гор, чтобы жечь английские села, и французы высадились в Уэльсе, чтобы их поддержать... И хотя Ричарда не коснулась ничья рука, кроме Божьей, об отце стали шипеть: "цареубийца".
   И вот опять то же самое - "Вы, англичане, не имеете права", и снова именем Бога... Нет, подумал я, здесь не без ведовства. Какая-то солдатская девка - а кем еще может быть баба при войске? - отбрасывает Тэлбота от Орлеана, громит при Патэ... Невозможно, немыслимо. Я знал французов, наших врагов - до появления Жанны мы били их два раза из трех. Это были опытные и отважные воины, но я знал предел их способностей, потому и уехал в Англию так спокойно, оставив Джона добивать Орлеан. И вот тебе раз: с ней французы смогли такое, чего не могли без нее. Она ведьма и должна быть сожжена.
   И вот теперь я принес ей помилование, и она плачет от облегчения, глядя мне в глаза. А потом повторяет:
   - Вы так добры, ваше величество. Но я не могу сделать то, что вы хотите.
   Я вскидываюсь так резко, что чуть не бьюсь головой о спинку своего портшеза. Девушка от лишений и страха сошла с ума, не иначе...
   - Джоанна, - мягко, как можно мягче говорю я. - Джоанна, если ты сделаешь это, тебя помилуют. А не сделаешь - тебя сожгут. Я видел как это бывает. Я подписывал смертные приговоры еретикам, и всегда смотрел за казнью, потому что не мог позволить себе малодушия. Мне было столько же лет, сколько тебе сейчас, и я с тех пор прошел не одно сражение - но никогда раненый в бою так не кричит, как человек на костре. Правда, это недолго - когда огонь поднимается к самому лицу, человек вдыхает его, и кричать больше не может. Но глаза еще двигаются... пока не лопнут.
   - Ох, да замолчите вы! - зажав уши руками, она падает лицом в свой соломенный тюфяк. - Мало что меня завтра сожгут, так теперь еще и вы мучаете! Думаете, я простая девушка и не понимаю, что почем? Или я сама не видала, кого смолой или маслом ошпарили?
   - Так прими помилование, дура! - какую-то секунду я надеюсь, что мой окрик подействует так, как должен. Так, как он действует на молодых и нерешительных солдат.
   Но нет. Она садится и качает головой.
   - Ваше величество, я же понимаю, чего вы хотите. И цели своей добиться, и греха на душу не брать. Чтобы и я была виновна - и вы показали себя как милостивый государь. Вот только Бог мне не велит на это соглашаться. Бог говорит - в том, чтобы против Англии воевать и мужское платье носить, нет никакого греха.
   - Бог - или твои голоса? - спрашиваю я.
   - Они от Бога, - тихо, но твердо говорит девушка.
   - Почему ты так в этом уверена?
   Она поводит плечами.
   - Меня, почитай, круглый год допросами изводили. Я все как есть говорила, велите судейским вам записи показать. Они там, правда, другой раз такую чушь писали, что никакого терпения не хватит. Я уж и кричала на них...
   - Я читал все протоколы, Джоанна.
   Глотаю застрявший в горле ком. Помилование я мог бы передать и через Уорвика - но мне был важен этот разговор, и я никому не мог передоверить те вопросы, на которые сам хотел услышать ответы. Вот, мы подошли к самому главному. К тому, что мучит меня с того самого дня, как на голову отца возложили английский венец.
   ...Я читал все протоколы и прежняя уверенность в том, что она ведьма, таяла с каждым новым исписанным листом. За неё взялись лучшие богословы Парижа. Поначалу казалось, что полуграмотную крестьянку легко будет запутать доводами и вытащить из нее высказывание, несовместимое с учением Церкви. Получилось же с Уиклефом - да из него и так лилось. Я читал протоколы и с ужасом понимал, что на некоторые вопросы сам не смогу дать верного ответа. Я достаточно хорошо знаю вероучение, но как прикажете отвечать на такой вопрос: "Находишься ли ты в состоянии освящающей благодати?" Сказать "да" - верный признак пребывания в дьявольской прелести. Сказать "нет" или "не знаю" - признаться в том, что верных и богоугодных решений ты, будучи во грехе, принимать не можешь, а отсюда уже полшага до обвинения в ереси.
   "Если я нахожусь в состоянии благодати - пусть Бог сохранит меня в нем, а если нет - пусть пошлет его мне", - ответила Жанна. Когда я это прочел, лист выпал из моей руки. Это был не первый протокол, я гораздо раньше понял, что она чужда ведовству и ереси - но только тут признался себе в этом понимании. Я творю недоброе дело. Я хочу, чтобы человека осудили за то, в чем он не виновен.
   Всё? Нет не всё. Я испугался.
   Возможно ли, чтобы, в семнадцать лет впервые встав во главе войска, человек знал, как воевать? Я воюю с четырнадцати лет и скажу: возможно. Разбираться в оружии, строе, диспозиции - всему этому с ходу научиться нельзя, но опытных людей вокруг хватало и мне, и ей. А вот счастливый дар вовремя понять, что должно быть сделано и как это можно сделать - его Бог или дьявол роняют на голову, не разбирая ни возраста, ни пола, ни сословия. Уже прикованный болезнью к этому замку, я разбирал ее кампании шаг за шагом и ничего сверхъестественного в них не находил. Я сам действовал бы так же на ее месте. В конце концов, если искать в победах сговор с дьяволом, то меня нужно раньше судить за Азенкур. Нет, сверхъестественно было другое - то, как она держала себя тогда и сейчас. За все годы во Франции я впервые встретил противника, чья вера в свою правоту была так же тверда, как и моя. Я верил в свою правоту - и эта вера делала не меньше, чем лучшие пушки, ибо вместе со мной верили мои солдаты; верили и били французов, которые умели драться не хуже, но каждый при том думал только о себе.
   Пришла Джоанна - и французы переменились. Теперь они тое наполнились верой в свою правоту. Еще до того, как Жанн взяли в плен, я слышал ее дерзкие обещания от пленников и перебежчиков: по словам ее "святых" французы не оставят нам даже Кале.
   Но оба мы с ней одновременно правы быть не можем. Если Бог за Францию - то не за Англию. Если за дофина - то не за моего сына. Да и с какой стати Богу поддерживать Карла? Разве Карл, принеся брачный обет, отказался от любовницы? Разве Карл охранял чистоту веры и искоренял ересь? Да, в конце концов, разве не был он вероломен и подл?
   Жанну легко было казнить как мятежницу - но такая казнь была мне не нужна. Мне вообще была уже не нужна ее смерть. Жанна короновала Карла в Реймсе, вот эту-то коронацию и нужно было объявить незаконной, а это значит - сделать фальшивкой все откровения Жанны, объявить ее самое сумасшедшей или еретичкой. Она, стоя в зале суда, понимала, что война не закончена, что она продолжает биться за короля - и сражалась как львица. Ее ни разу не удалось запутать и сбить. В отчаянии эти горе-следователи обратились к Уорвику с предложением пытать ее. Уорвик велел, как разрешает закон, показать ей орудия пытки, но дальше сам заходить не решился и спросил меня. Я с удовольствием отказал. Во-первых, если у них получится, мы все равно будем выглядеть скверно - арманьяки объявят показания, данные под пыткой, недействительными, и им поверят. Во-вторых, если у них не получится (а я, узнавая свою пленницу с чужих слов и записей все ближе, готов был левую руку поставить в заклад, что не получится) - мы будем выглядеть еще хуже. Нет уж, - сказал я Уорвику и Джону, пусть дармоед из Бове как следует отработает свой хлеб.
   И тогда они уцепились за это мужское платье. Жалкая зацепка - и я сразу разгадал ее суть. В тюрьме, окруженная злобным мужичьем, связанная на ночь, она вынуждена носить мужскую одежду. Если эту одежду пристегнут к какой-то длинной формулировке отречения, а потом вернут Жанну в тюрьму, где она не сможет в женском платье постоять за свою честь, ей придется снова надеть мужское. И тогда это будет объявлено вторичным после раскаяния впадением в ересь. Это значит - костер. Уорвик слишком хороший солдат, его мысль не знает окольных путей. Он наорал на Кошона, когда Жанна подписала отречение и оделась в женское платье - что ты, мол, делаешь, боров, мы ее упустили. А я сразу понял, чего хотят эти крючкотворы. Но Уорвику объяснять не стал - зачем честному солдафону на старости лет учиться делать подлости. Ему обидно за Англию, за армию, за себя и меня - пусть себе искренне считает Жанну ведьмой и ненавидит. Я - другое дело. Я не имею права полагаться на чувства - ни на обиду, ни на сострадание. Не так важно, будет ли Жанна сожжена, важно, чтобы она была обесславлена. Я знал, что мой срок уже назначен, что Бог оставляет мне очень мало времени на эту войну. Победить французов можно было только одним способом - сломив Жанну.
   И вот ее сломили - она подписала отречение. Испугалась того, чего испугался бы любой на ее месте. А потом все вышло так, как я и думал: мужская одежда, "впадение в ересь", торжество Кошона. Завтра - казнь. Теперь, решил я, можно спокойно ее помиловать. Теперь, после подписания цидулы, после признания своей неправоты она не страшна. Убив правоту, можно пощадить человека...
   И вот поди ж ты.
   - Я читал все протоколы, Джоанна. В том числе и последний. Это ведь твои голоса велели тебе снова одеться в мужское платье?
   Она кивнула.
   - Я же струсила, ваше величество. Костер-то ладно, боль всякая заканчивается, а вот вечное проклятие - дело другое. Когда ты один, совсем один, а на тебя давят, давят со всех сторон - не гордись, мол, Жанна, не можешь ты, поселянка знать больше, чем ученые богословы, если они говорят, что ты еретичка - так оно и есть... Тяжко, ваше величество. Не устояла я. А больше всего напугали тем, что причаститься не дадут. В уныние я впала, ваше величество, а уныние - грех. Мои святые меня очень сильно в этом укоряли. И вправду, дура я - уши развесила, поверила, что Господь меня бросит... Ладно. Чего уж теперь. Отмучаюсь и завтра свободна буду.
   - Конечно, будешь, Джоанна, - говорю я. - Конечно. Прими это платье и уезжай в монастырь. По своему выбору. Ты ведь хочешь остаться девой и молиться. Ты ведь любишь Бога. Ты хочешь Ему служить...
   У нее на глазах снова появились слезы.
   - Да вы меня за кого держите, ваше величество? Теперь, подписав отречение, в монастырь уйти? Чтобы вы государя моего объявили байстрюком, святых - обманом, а Францию положили к себе в карман? Нет уж, ваше величество. Я из простых, но не дура!
   - Ты именно дура, Джоанна! - столько сил уходит на то, чтобы сопротивляться боли, что я уже не могу сдерживать раздражение. - Если бы ты не была дурой, ты бы радовалась тому, что я положу Францию в свой карман. Потому что в моем кармане Франции будет хорошо! Я ведь никому из французов не желаю зла, я не ем их на обед, что бы там обо мне ни говорили. Это ваши первыми ступили на английскую землю - чтобы поддержать мятежника Глендоуэра. Тебя еще не было на свете, а мне было пятнадцать, когда я гонялся за ними по болотам. Ты была еще младенцем, когда нас, англичан, позвали сюда. Твои разлюбезные арманьяки позвали нас, Джоанна, чтобы нашими руками разбить бургиньонов. Французы убивали французов - а я взял корону Франции, чтобы это остановить. Мир в Труа, о котором они визжат сейчас, что это было предательство - они первыми предложили его мне! Этот выродок Изабо...
   - Не смейте так говорить о моем короле! - она даже подскочила на кровати, ударив кулаками в деревянную раму. Я рассмеялся как можно оскорбительнее.
   - Твой Карл подстроил подлое убийство Жана Бесстрашного, окончательно толкнув бургундцев в мои руки. Ему на Францию было наплевать. Им всем наплевать, Джоанна - они торговали Францией с моим отцом, потом со мной. Торговали до твоего рождения и будут торговать после твоей смерти. Понимаешь? Завтра ты умрешь погано и мучительно - за тех, кто видел в тебе лишь возможность для более удачного торга, а теперь и вовсе списал в невосполнимые убытки. Неужели ты в самом деле веришь, что Бог мог поддержать предателя? Он ведь предал, твой король. Не меня, не договор, нет - предал тебя, Джоанна. За время твоего заточения мы несколько раз вели переговоры по поводу обмена пленными. Из уст его послов ни одного раза не прозвучало твое имя.
   - Он не похож на вас, ваше величество, - Жанна опустила глаза на несколько секунд. - Вы человек сильный, а он - нет. Он с детства был окружен предателями и разучился доверять.
   - Дитя мое, я с детства был окружен врагами, я был заложником при дворе Ричарда, я не знал, ложась спать, встану ли с постели или буду найден на ней мертвым. Но подлецом я не стал.
   - Подлецом-то вы не стали, но ожесточились. Король мой все ж таки не поступал с англичанами, как вы с французами. И уж конечно, я никто перед королем. Однако все мы, и короли - никто перед Богом, а Он умер за нас.
   - Джоанна, - я уже не скрываю боли, я стараюсь всю ее вложить в свой голос. - Понимаешь, дело даже не в том, каков он. А в том, что эта твоя жертва никому не нужна. И твои голоса - не от Бога. Я готов признать, что ты не еретичка и не в прелести, а просто немного больна, хотя в остальном мыслишь здраво. Но я никогда не признаю, что ты права, потому что прав я, Джоанна. Вот как все просто. Я прав. Бог отдал моему отцу корону Англии, а мне - корону Франции. Бог отнял разум у ваших пэров и даровал мне победу при Азенкуре. И Бог десять лет назад поднял меня со смертного одра, чтобы я мог принести Франции мир. Ты права, его можно получить лишь на конце копья, только это мое копье, Джоанна. Бог ведь не может противоречить Сам Себе, Он не капризная дама, чтобы сегодня благоволить одному рыцарю, завтра - другому. Ему надоело, что ваши герцоги творят - и он отдал Францию мне. Покориться мне - не стыдно и не страшно, потому что я - Его молот.
   Жанна смотрит на меня внимательно исподлобья, словно не верит своим ушам. А потом медленно говорит:
   - Ваше величество, я слыхала, что вы человек ученый и хорошо знаете Писание. Как же это вы можете говорить такие вещи? Я вот почти неграмотна, но я всегда очень внимательно слушаю проповедь и знаю, что когда народ Божий творил неправду - Бог отдавал этот народ в руки язычников, а после, когда народ каялся - даровал ему победу. Если вы и в самом деле молот Господень - а на то очень похоже, ваше величество, - то этим самым молотом Бог и кует французов. Он сует нас в горнило всех вместе - бретонцев, нормандцев, орлеанцев и лотарингцев - а когда раскалит хорошенько, тогда проковывает, чтобы спаять накрепко. Я не хочу идти в огонь - но ведь и железо не хочет. Однако иначе клинка не сделаешь. Вы мне хотите сохранить жизнь и требуете за это, чтобы я бессовестным враньем погубила свою душу. Пока я вас слушаю - все так убедительно, что страх берет, а как вы замолкаете - я снова не могу понять: если вы так правы, почему боитесь меня отпустить? Разве я такой уж страшный военачальник против вас? Да я всему этому на ходу училась от господ, что с вами воевали эти двадцать лет, и все еще воюют - а я уж год как в заточении. Однако же вас бьют, без меня бьют, я слушаю разговоры солдат и знаю это. Я для того только и нужна была, чтобы сказать им: они побьют вас, нет сомнений. Осмотритесь, ваше величество, вы ведь уже не с арманьяками бьетесь. С французами. Даже если я отрекусь, если предаст и отступит король и все пэры - то французы уже не дрогнут.
   Шелковое платье, бесполезная тряпка, лежит на грязной соломе. Жанна смотрит на меня и я понимаю, что опять сплоховал. Так уже было с одним лоллардом - этот еретик и в огне оставался тверд и призывал своих сообщников встречать мучения без страха. Я люблю мужественных и честных людей. Я велел вытащить его из пламени и предложил помилование и полное содержание в течение всей жизни, если он отречется от своей ереси. Он плюнул в меня и велел стражникам тащить его обратно в костер. Мне не везет с попытками проявить милосердие.
   - Тогда почему ты цепляешься за свои откровения?
   - Да потому что это правда, ваше величество! Как это вы, такой умный человек - и такие простые вещи не можете понять! Как ребенок малый, честное слово. Вы что, не понимаете, что пока вы людей не морили во рвах - вы еще могли стать нам добрым королем, а как начали, так подвиньтесь? Да выйдите отсюда в город - каждый камень кричит, что не хочет больше носить англичанина!
   - Камням, - я цежу это сквозь зубы чуть ли не со стоном, - придется вытерпеть присутствие англичан... и еще кое-что...
   - Что вами? - спрашивает Жанна. - Вы как будто пытались встать несколько раз, но не могли.
   - Мне отказали ноги, - я закрыл глаза, чтобы остановить вращение чадящих факелов. - Уже два месяца как... Болезнь, которую Бог отвел от меня девять лет тому... она вернулась. Может, я протяну еще год - я просил десять... А может, нет.
   - Отпустите меня, - просит Жанна. - Отпустите на волю, домой, а не в монастырь. А сами возвращайтесь в Англию, растите сына и будьте англичанам добрым государем. И проживите мирно и счастливо столько лет, сколько вам осталось.
   - Дашь обязательство никогда не поднимать оружия против англичан?
   - Нет, ваше величество. Я таким словом себя не свяжу. Бог велел мне изгнать англичан за пролив, и я не сложу оружия, пока дышу.
   - Я так же не могу отпустить тебя, как ты не можешь дать мне обещание мира, - на какое-то время боль отступает, я стараюсь воспользоваться этим временем. - Ты понимаешь, почему. Я умираю. И не могу позволить тебе остаться живым знаменем Франции. Не могу вернуться домой и насладиться оставшимися днями. Мой сын еще мал, мой брат... он прекрасный солдат, но не политик и не правитель. Если мы упустим сейчас Францию из рук - в Англии поднимут голову все, кто ненавидит Ланкастеров. Начнется резня, вроде той, что творилось здесь двадцать лет назад. Я люблю Англию, Джоанна. Я не хочу для нее такой судьбы.
   - Если вы отступите сейчас, Бог даст вам долгую жизнь, и вы еще уведете с собой достаточно солдат, чтобы опереться на них. Герцог Бургундский, ваш союзник, поможет вам. Я не верю, что король, поступая по правде, может погубить королевство.
   - Джоанна, политика и правда ничего общего не имеют.
   - Значит, вы все же не верите, что правы перед Богом, ваше величество? - Жанна смотрит на меня с жалостью. - Бедный, несчастный вы человек! Я ведь раньше ненавидела вас, а вот теперь не могу. Я-то думала, что вы так жестоки от злобы, а теперь вижу, что вы просто боитесь.
   - Я прав! - мне не хватает воздуха, я чувствую, как пол шатается. - Я похоронил в этой земле свою молодость, а теперь и свою жизнь, а если мне придется убить тебя - похороню и честь; но я пролил здесь слишком много английской и французской крови, чтобы сказать "Я неправ" - и просто так уйти! Джоанна, я люблю мужество и верность, потому что их мало осталось в наши дни - но вся моя любовь не помешает мне казнить тебя, потому что Англию я люблю больше!
   - Я понимаю, ваше величество. Ваша любовь к Англии не помешает вам казнить меня, а моя любовь к Франции не помешает мне молиться за вас - давайте же разойдемся на этом, и посмотрим, чья любовь сильнее.
   Я хочу сказать ей еще что-то - но голос отказывает. Горло мне набили соломой, я весь до треска в боках набит соломой, я - кожаное чучело на носилках, и сейчас меня подожгут на потеху толпе... Я делаю рывок - и падаю, падаю лицом вниз на грязную солому пола. Она тянет ко мне руки, чтобы помочь - но она прикована к постели. Потом откуда-то издалека доносятся удары и крики: "Ведьма! Сука! Что ты с ним сделала, с нашим государем!" Кричат - они. Она не издает ни звука, и я тоже не могу издать ни звука, чтобы остановить это.
   Я должен пойти на казнь. Я подписал приговор, и я не могу не пойти на казнь теперь, это будет малодушно - отлеживаться в замке, пока она горит... Но ведь и я горю - как быть, что делать? Я горю, четверо дьяволов волокут в горнило мой портшез, а пятый смеется и пляшет впереди.
   - Нет, - шепчу я. - Не может быть, Господи, не может этого быть, я же прав, я же пытался дать Англии покой, если бы мы не воевали во Франции - нас бы разорвало изнутри, а мир в стране - это долг короля, и не может того быть, чтоб Господь карал меня за это.
   - А как же! - хохочет мой палач. - А то! Конечно же, ты прав, Гарри. У нас там все правы, ни одного виноватого нет. То есть, попадаются такие, кто откровенно признает, что любил мучить и убивать - но их меньшинство, Гарри. В основном - честные трудяги, вроде тебя или того парня, который рассуждал, что лучше одному человеку умереть за народ. Просто дивная компания подобралась, одни достойные люди, и все исполняли свой долг. Ты им понравишься обязательно, Гарри.
   Меня тащат, а они стоят и смотрят - убитые в плену французские рыцари глядят сквозь забрала, руанские женщины молча прижимают детей к высохшим грудям, а лолларды тычут в меня головешками пальцев и хохочут, сплевывая через сожженные губы черную слизь. А вот окровавленные, заколотые, забитые - горожане из Мо; солдаты гарнизона с опухшими лицами и веревками на шеях, синие от холода парижские дети... Под их взглядами губы мои шевелятся беззвучно, я уже не решаюсь в голос требовать справедливости у Бога - я только шепчу, как Иов: почему? Если Бог хотел моего поражения и смерти - почему не сокрушил меня раньше? Почему я не нашел своего конца при Азенкуре, прежде чем успел сотворить все эти мерзости? Или еще раньше - в бою против Хотспера, когда стрела пробила мне щеку и нёбо, чуть-чуть не достав до мозга? Почему меня не казнил Ричард? Почему Ты позволил мне жить и делать все это - я же не мог поступать иначе! Я был жесток с руанцами, чтобы не пришлось быть жестоким дальше - мне ведь дороги жизни подданных, и лучше запугать одних примерном других, чем брать большой кровью и измором каждый город. Если бы я знал заранее, что сопротивление в следующих городах будет более ожесточенным - я бы нашел другой способ, но войны - они выигрываются жестокостью, предотвращающей большую жестокость...
   И тут мы останавливаемся, потому что кто-то заступает дорогу. Белые латы сверкают так, что дьяволы роняют портшез, чтобы закрыть глаза руками. Я кричу от боли. Виновен, виновен! Мыслью, словом, делом и неисполнением долга. Я знал. Я всегда и все знал, и в последний миг сказал правду: я не мог отступить, потому что не мог отречься от своей маленькой правоты. Англия была важна мне больше, чем правда - но я истощил Англию в этой войне, и оставил шаткий трон, гробницу своей династии. За что же я убил всех этих людей? Мы видели как побеждает Жанна - не изничтожая гарнизонов, не убивая горожан голодом и огнем. Мы видели и предпочитали говорить "Ведьмовство!" За это я отправлюсь в ад - и я могу лишь признать, что там мне самое место.
   Она поднимает забрало и делает шаг вперед, обнажая меч. Знаменитый меч из Фьербуа. Я смотрю на него и знаю, что этот меч сейчас пресечет мою несчастную жизнь - и я отправлюсь в геенну. Ничего не исправить. Ничего.
   Меч поднимается - и не опускается.
   - Убирайся, - доносится из-под сияющего забрала. - Он не твой.
   Я с трудом верю ушам. Меня милуют без условий, без выкупа и контрибуции - просто за то, что я слаб. Просто потому что я виновен.
   - Какого... - мой мучитель никнет, корчится от света. - Ну что вы за народ такой - постоянно отбираете у меня тех, кто вас мучил, предавал, сжигал...
   - Распинал, - подсказывает она, шагая вперед. Он отступает, чтобы меч не коснулся его, и уже не стоит между нею и мной.
   - Мы ведь солдаты, бес. А солдаты своих не бросают. Какие те ни есть.
   - Джоанна, - шепчу я. - Джоанна, опомнитесь. Какой я вам "свой"?
   - Вы хороший человек и добрый христианин, Генрих. Обопритесь на меня, предстоит долгий путь. Я ведь говорила - посмотрим, чья любовь сильнее.
   - Я... пытался любить, Джоанна. И Англию, и вас... Почему же все вышло так плохо?
   - Потому что вы мало любили Англию, ваше величество. Вы не знали, сможете ли любить ее в поражении, не знали, как будете жить, если она ополчится на вас - вот и подпирали свою любовь победами, покупали ими Англию как девку. Когда любовь слаба - она должна кормиться победой и правотой. А когда любовь покрепче будет, ей хватит и поражений со страданиями. А когда она сильна - тогда ей и вражда нипочем. Тот, кто видит и любит нас слабыми - тот и побеждает нас. Сложите меч, ваше величество, и пойдемте на свободу.
   Весеннее небо дрожит, поглощая наш пепел. Замок Буврёй исчезает, сливаясь с пятном города, город растворяется среди распластанных полей, поля сливаются в сплошное зеленое полотно, а потом зелень и синь смыкаются то ли в борьбе, то ли в объятии. Земля бусинкой выпадает из черного рукава, теряясь среди рассыпанных звезд.
   Однажды мы вернемся к этим равнинам - когда наши сердца смогут вместить и Англию, и Францию, и весь Божий мир. Когда правота не будет нуждаться в победе, а силу мы сможем черпать в поражении. Когда у жалости и справедливости будет одно лицо. Когда "Я прав" не будет означать "Ты мертв" - тогда мы вернемся.
   А пока что - я погружаюсь в благодарное молчание. Я рад, что меня спасли от худшего из поражений. Я рад, что не победил Жанну.
  
   Данный рассказ - альтернативная история, в которой автор свел вместе двух лучших полководцев 15 века - английского короля Генриха V и Жанну Дарк (автору нравится это, более аутентичное написание ее имени).
   Вопрос о том, чье дело правое, а чье - еще правее, на последнем этапе Столетней Войны очень остро стоял для обеих сторон. Кроме фантастического допущения, на котором построен рассказ, продления жизни Генриха на 9 лет, в рассказе ничего не выдумано. Судьба Ланкастеров действительно была жестко "завязана" на победу в Столетней войне. Именно поражение Англии породило впоследствии распрю, известную как "Война Алой и Белой розы".
  
Оценка: 4.61*9  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"