Чистова М. А. : другие произведения.

Музыка

В этом небольшом зале живёт старушка Ненависть. Здесь люди не здороваются друг с другом и смотрят вникуда. И для неё достаточно тёмных углов, чтобы тихо существовать и бегать эхом. Негромкие голоса издалека кажутся сдавленными.

И каждый боится остальных!

За спиной пустота. Музыка звучит нечестно. И глаза боятся быть понятыми. От скуки люди стараются улыбаться. И не хотят верить в свою подлость. Здесь даже хочется ненавидеть. Старушка так обжила здесь всё, создала такой уют, что ненависть приятна, да и единственно возможна. А он учил меня не ненавидеть... Просто потому, что не ненавидел сам.

Я встретила его. Я встретила его как всегда глазами, потому что ничем другим я встретить его не могла. И долгое время я помнила его как огромные глаза, которые открывали что-то, чего я не знала, и... зубы - удивительно красивые зубы. Потом ресницы: у меня таких нет; потом точёный нос, тоже с ревнивой завистью где-то недосягаемо глубоко. Я открыла, что он похож на гипсовую копию... нет, на мраморный оригинал надменно-нежного Аполлона, или Антиноя, или жестокого Эроса... Губы... я видела такие раньше только белыми и ледяными со змеиными прожилками по мёртвому, по вечному камню... Теперь я жадно смотрела, обнаруживая маленькие, почти как мои, руки и упругое тёплое тело.

Он не был тем, что принято называть красивым человеком - он должен был зваться ангелом. И так я его звала в своей маленькой бумажной душонке.

По сути, я всё мерила бумагой: либо это были рисунки, либо это были стихи, либо я вела дневник, либо читала чей-то, либо фотографии... Если бы ноты имели для меня хоть какой-то смысл, были бы и ноты. Я хранила открытки и фантики, картонные коробки и бумажных кукол, старые тетради и книги. Хранила сухие цветы и письма, тряпичную куклу, краски и баночки из-под красок, кисти... Я всегда читала чьи-то книги - чтобы сквозь них смотреть в человека. А если случалось прочесть свежую книгу, важно было дать её кому-то, чтобы, может быть, заглянули в меня.

И я стала учить его читать. Я думала, что так справлюсь с моим Злым Ангелом. А он просто учил меня не ненавидеть.

Обнаружив, что тело его закончилось, я решила смотреть дальше - внутрь. И я думала, что смотрю, и о чём-то писала ему...

Так я жила, ориентируясь во времени глазами. Я не знала, что бывает что-то ещё. И лишь иногда неосознанно, интуитивно, по-животному чувствовала, как мне не хватает какого-то измерения, будто есть что-то, что я не могу видеть.

Когда мне стало не хватать этого очень сильно, я, так и не узнав, что это, придумала себе замену: я научилась ловить ощущения. В действительности, я просто научилась видеть сквозь: за хрупкой красотой жизни находить, как мне казалось, истину.

Но когда он говорил о музыке, я чувствовала себя слепой. Мои глаза не могли видеть этого. Было совсем реальное ощущение того, что вплотную со мной всё-таки существует другая реальность, другой мир, а я не могу даже представить себе, как в этом измерении.

Я стала читать о музыке. Когда я впервые слушала симфонический оркестр, я видела, как взлетают белые кисти скрипачей, всё остальное терялось за порослью пюпитров. Потом я смотрела сквозь оркестр и видела музыку: я видела бешеный танец, который почему-то казался мне воплощением любви, страсти и греха. И мне было стыдно, что я так вижу это произведение, название которого я даже не стала слушать. Но я пыталась сохранить эту картинку, потому что больше я не видела ничего. А когда заиграли следующую часть или другую вещь (не видела программки), мои вакханки не могли больше танцевать, и я отчаялась.

Во мне никогда не умрёт музыка, я слишком много знаю о ней изнутри. Я знаю, как она живёт. Я не знаю гармонии и даже нот - я знаю страшнее - её дыхание. Я знаю её злое, смертельно больное дыхание.

Потому что самая дорогая запись в моём доме - с его выпускным экзаменом. Старая-старая, ещё из музыкального училища. Я знаю, что играет он там... хуже, чем теперь. Но всё-таки честнее. Я не знаю, что это за вещь - я так и осталась дилетантом в музыке. Я слушаю её, когда... когда. Я знаю, что в двух местах он ошибся, но где именно, я так и не знаю. И запись плохая... Мне страшно от мысли, как этот ребёнок жил без меня. Но ведь и сейчас он сам по себе.

Я позвонила ему, когда... когда. Бывает, позвонить - это единственное, что возможно. Тогда тоже в мире просто больше не было ничего. Когда нет ни выбора, ни даже подозрений об этом выборе. Я слушала... Нет - меня не было - у меня звучала эта... нет, не музыка - именно запись: у меня звучал он.

Услышал себя далеко в трубке. Узнал. Безразлично не удивился. В сотый раз сообщил, что ошибся тогда, но решил, что это не главное - зато он сыграл по-настоящему, из глубины. За этим я и звонила. Ревниво, словно речь о... спрашиваю: