Она занимает сорок минут. Утром я выхожу без десяти пять. И устало бреду по сонным улочкам. Редкие прохожие, без определенного места, целей, смысла. Подгулявшие компании, в которых не осталось и тени вчерашнего веселья. Что-то сломалось в них. Они идут потерянные, одинокие. Мне никогда не удавалось узреть их вектор, но утром они мне кажутся ближе, как никогда. И много-много бездомных собак.
Страх начинает овладевать телом с центра. Как будто кто-то бросает камешек в солнечное сплетение, и волны расходятся по всему телу. От центра. От души. Пошла рябь, побежали мурашки. Я застываю, страх полностью выключил меня от мира. В такие минуты я теряю последнее. То, за что цепляюсь каждый день. То, в чем не бываю уверен до конца. Я теряю себя, ощущение собственной стойкости. И под рябью, под волнами, которые ласкают меня изнутри, мне становится страшно. Так страшно, что дыхание становится медленнее, а в висках можно четко услышать пульс. И мне кажется, что еще немного и мое сердце остановится. Я не смогу его удержать.
- Я стал бояться собак, панически!
- Все мы чего-нибудь, да боимся.
- Да, но я собак боюсь больше, чем людей. И всегда тех, которых не могу погладить.
- С теми, что нельзя погладить, незачем бороться. Прими их, прости. И позволь идти дальше.
Каждый отравлен собственным, изысканным ядом. Сейчас он лежит в двух метрах от меня, на цементном полу, на поверхности которого линолеум в светлых тонах. Запах алкоголя, вернее то, как его извратило его дыхание - навевает тошноту. У меня мало желания и мало веры в это желание, не хватает сил поднять его на диван, который я выбрал в каталоге. Я жду когда он проснется.
Завтра, вернее уже сегодня, он будет пить много воды, опустит взгляд и стоически примет на себя все грехи прошлого. Он будет знать, что виноват и нет прощения. Дерьмовые слова будут исторгаться из заблудших ртов и пространство будет кипеть от возмущения. Он примет удар, он выдержит.
Но через время он сможет себя простить. Так почему? Почему, черт возьми, я не могу простить себя?
Размазывая мысль по древу, я часто ловлю себя на том, что выплескиваю страдание сюда, и пишу скорее кровью, чем обычными чернилами. Но это мало помогает, скорее усугубляет мое одиночество, мою замкнутость, мою тоску. Виной всему, может быть, моя хандра, но именно она заставляет меня писать. То, что нужно всего трем людям, разбросанным по городам, рядом с моим. И я не знаю зачем и почему, сколько еще и когда все закончится. Мне остается честно примириться с миром, усмирить себя и продолжать писать, чувствуя холод приклада моей пропащей музы.
Раньше она проводила ладонями по моим небритым щекам, считала мелочь, которую я вечно носил с собой, давала огонь, когда я горел и очень хотелось курить. Теперь мне не страшно представить, что она этими же руками гладит его сальные волосы, хлопает, чтобы успокоить детей и привлечь внимание. Мне уже не страшно. Но еще больно, еще свербит. Хочется, чтобы все это прошло. И отпустило.
- За три дня он и рта не раскрыл, ни с кем не заговорил!
- Он хороший. В школе хорошо учился, просто запутался. Я бы хотела его забрать.
- А вы знаете, что мы забрали у него нож. И тот, кто сделал это раз с собой, обязательно повторит?
- Все равно я хочу его забрать.
- Дело ваше, но я вас предупредил.
Проснуться в желтом доме - это еще полбеды. Нужно как-то жить с этим дальше. Позже, привыкнуть к своей квартире, а раньше прожить до вечера. Кисти рук и ног ужасно затекли, ночью мне их связали. Утром я развязался, но санитар. Этот вонючий ублюдок, с противным голосом и вяжущим язык запахом лекарств, снова привязал меня к кровати. Я лежал на паршивой жестянке и мне было грустно. Хотелось кричать, хотелось домой. Но и дома, кроме книг и музыки у меня не было ни друзей, ни девушки. Мне не с кем было поговорить, некого успокоить. Помощь требовалась мне, единственные, на кого я мог уповать - родители. Они не оставят. Но знали ли они, где я сейчас?
- А ты новенький? Я тебя раньше не видел. Меня Артем зовут, ко мне сегодня родители приедут!
Господи, этот голос будет снится еще вечность. Это наказание за что-то, чего я не совершал. Он преследует меня своим сумасшествием. Пацану лет двенадцать, но он не в себе. Я сидел на скамейке в коридоре, смотрел на перебинтованную в который раз руку и мучился невозможностью курить и свободно передвигаться. Больше и больше, и больше. Мы всегда требуем большего от мира.
Он сел рядом со мной, и положил голову мне на колени. Я вздрогнул от неожиданности, резко встал, зашел в палату и снова лег. Спать уже не получалось. За два дня я увидел все сны, что мог.
- Как себя чувствуешь?
- Хорошо. Домой хочу.
- Зачем? Здесь тебе помогут.
Самое противное в законах - это невозможность курить в больнице. Дают всего три сигареты в день. Я твердо решил, если мне удастся выбраться отсюда, то дома выкурю целую пачку, медленно и размеренно. Наслаждаясь убийством себя.
В город ехали на старой машине, народу было много из женского отделения. Везли в тубдиспансер сделать флюорографию. Я всматривался в женские лица, они не были привычно красивыми, скорее усталыми и без огня жизни в глазах. Психованные, с резкими движениями, липкой речью - они не походили на остальных, даже не пытаясь им подражать. Они жили в своем мире, и увязли в нем.
Я потирал запястье, меня привязали старой тряпкой к какому-то невменяемому парню. Особенно тоскливо было идти цепочкой, когда прохожие показывали на тебя пальцем и сладостно говорили: "Психов ведут!". До дома было квартала три-четыре, но у меня даже мысли не возникло, чтобы бежать.
В обед съехал с катушек парень, который всего-навсего пожелал добавки. Есть давали мало, добавки никто не просил. Не знаю, что ударило ему в голову, но он пожалел о своей просьбе. Его метелил санитар, наваливаясь всем телом, прижимал к кровати и бил. Наконец, парень ослаб и санитару удалось его связать. Через время, бедолага сел на кровать и что-то бормотал.
До этого он просто кружил по палате и говорил: "Узунколь". Много-много раз. Или он искал земляков, или это единственное, что еще не выскользнуло у него из сознания. Узунколь, узунколь, узунколь... Бесконечность, это примерно так. Одна и та же тарабарщина, это и есть наша жизнь. Просто у кого-то не Узунколь, а что-то другое.
Вечером, другой парень рассказал трогательную героиновую историю. В ней была любовь, работа и друзья. И все хрупко рушилось наркотиками. Он завязал, он не смог устоять под напором псевдо-друзей. Ночью ему стало плохо. Я шел курить последнюю сигарету, он прислонился к стене, уставился безумными глазами в потолок и плавно съехал.
В двери туалета врезан квадрат окна, стороной примерно 20-25 сантиметров. И что бы ты ни делал там, санитар обязательно наблюдает за тобой. От этого становится жутко, палаты переполнены, а туалете один и тот же пацан стреляет сигареты "на добить". Я отдаю ему паршивый дым, меня мутит от всего. Он ходит кругами по палате, пьет много воды, ходит в утку и просит санитара:
- Можно, я в туалет?
- Ты уже раз пять ходил.
- Какой пять?
- Пей меньше воды.
- Утка полная, можно я вынесу?
- Бля, ладно иди, только быстро.
Все это какая-то безумная игра. Он делает это специально, ходит по цепи вокруг своей привязанности к курению, пляшет под дудочку зависимости. Плохо сыгранная, малобюджетная и вообще дебильная постановка. Но. Они играют в неё. С упорством, которому позавидуют древнегреческие Боги.
В палате нет двери. Рядом с выходом сидит санитар на стуле и мимо него не пройти. Я слышу стоны тех, кто отравился алкоголем. Они тоже в своем мире, в мире белой горячки и страхов. Мат, запах мочи, скрип кроватей, лекарства, будничные разговоры санитара и медсестры.
Меня пичкают таблетками и заглядывают в рот, проглотил ли я, или нет.
Протрезвев, я чутко сплю и надеюсь никогда сюда не вернуться.
- Так что же все-таки случилось?
- Не знаю, я сам ничего не понимаю. Я разозлился на себя и полоснул ножом.
- Вот так просто?
- Мне просто было очень грустно. Очень грустно.
- Постарайся больше сюда не вернуться, хорошо?
- Да, мне кажется, это даст мне силы делать все для этого.
- Ты знаешь, как я переживала...
Дорога вилась под колесами машины, я устало смотрел в окно и думал, может быть, это все мне приснилось. Такой безумный, страшный сон на три дня. Еще я думал, как дальше жить с этим. Кто-то умело расправляется со своим прошлым, а у меня ни фига не получается. Оно восстает из могилы памяти. То, что я неправильно делал. Не с теми пил, не с теми спал. Я маюсь этим и не могу себя простить, оно держит и владеет мной, моё прошлое.
Я впервые досыта поел, выкурил три сигареты и сбрил бороду. Растительность на моем лице бьет Гиннеса по почкам. Было страшно вспоминать, но я снова и снова возвращался в желтый дом и спрашивал себя - зачем?
Теперь ночь. Он все еще спит на полу, ворочается, ударяется о дверь ванной. Это проделки алкоголя. После желтых поисков я не выпил ни грамма. Теперь мне его безумно жаль. Его отчаянье завтра, его раскаянье завтра.
Дорога страха занимает сорок минут. Я ухожу в одиннадцать вечера, включаю музыку, отключаюсь от мира. Сегодня особенно красиво, в воздухе запах дождя, предчувствие великого потопа. Догорел закат, небо темно-синее. Мне плохо видно то, что вокруг. Я сам в этом пространстве очень маленький и незаметный.
Наверно, с высоты твоего трона ты не можешь меня увидеть. Я не прошу об этом, единственное, что я хочу. Позволь мне простить себя.
Эта рана, она продолжает болеть. И я так хочу найти прощение...