Аннотация: Я сознательно не касаюсь в своей рецензии глубокого анализа Дмитрием Быковым прозы Окуджавы, не рассматриваю политических событий, которые подробно и компетентно описывает автор, оставляю в стороне и работу Булата Шалвовича с кинематографом... Пусть об этом напишут другие. Область поэзии мне знакома больше всего, о ней, в основном, я и буду говорить. Взяв в помощники книгу Быкова, я, по своему разумению (добавляя найденные незнакомые мне краски или позволяя себе в чём-то с автором книги не соглашаться), "дорисую" портрет человека, творчество которого имело огромное влияние на меня и многих моих современников.
РЕЦЕНЗИЯ на книгу Дмитрия Быкова "Булат Окуджава". - М.: Молодая гвардия, 2009. - 777 с.)
КЕМ СОЗДАЁТСЯ АВТОРСКИЙ МИФ?
* * *
Книга начинается с того, что Булат Окуджава подаётся как "литератор, сознательно и умело путавшим следы при создании авторского мифа" (с.7). Эта коротенькая фраза тотчас настораживает. И начинаешь на каждой странице книги (а в ней почти 800 страниц) искать, где же это Булат Шалвович "путал следы", создавая свой "авторский миф"?
Далее следует параллель между Блоком и Окуджавой. Она так документальна и так мастерски прослежена в исследовании Быкова, что возражений никаких не вызывает, более того, побуждает воскликнуть: "Как же я сама-то не заметила!". Но "за кадром" так и стоит "путание следов". И автор пишет: "...доверять автобиографическим свидетельствам Окуджавы трудно - в разные годы он излагал разные версии, строго дозировал откровенность, легко импровизировал на темы собственной биографии" (с.33).
Конечно, желательно знать о любимом человеке искусства как можно больше невымышленных подробностей. Так уж устроен читатель и слушатель. И ничего зазорного в этом нет. Потому и пишутся такие книги, какую написал Д. Быков. Но иной раз после знакомства с биографией описываемого автором героя впадаешь (и порой по незначительному поводу) в разочарование и думаешь: лучше бы я этого не знала. С личностью Окуджавы в моём восприятии это произошло по минимуму. Очень тому рада.
Я полагала, что Булат Шалвович жил на Арбате по меньшей мере лет пятнадцать. Читаю на стр. 35: "После ареста отца Окуджава жил у бабушки в Москве (весь его арбатский миф - именно эти три года (1937-1940 гг. - В.Ч.), с тех пор на Арбате он не жил никогда)". То есть, с 13-ти до 15-ти лет, когда был отроком. Это делает честь Окуджаве, что он, прожив только три года на Арбате, ТАК сумел его воспеть, что мы его почитали аборигеном этой улицы! Но Дмитрий Быков опять возвращается к этому периоду жизни Окуджавы. Оказывается: "В действительности Окуджава жил на Арбате недолго, в общей сложности десять (выделено мной - В.Ч.) лет - с 1924-го по 1932-й и с 1938 по 1940-й; в сознательном возрасте - только эти два с половиной предвоенных года, которые его и сформировали" (с.132). В конце книги в "Хронологии жизни Булата Окуджавы" сказано, что его отца арестовали и расстреляли в 1937 году, а в вышеприведенной цитате речь почему-то идёт о 1938 годе.
Есть мнение, что ребёнок формируется до шестилетнего возраста. Буддийские монахи советовали родителям маленького сына: "Отдайте нам ребёнка до шести лет, а потом можете забирать его обратно". Так что не годится утверждать, что человек формируется только в отрочестве. Всё начинается с момента рождения, у Окуджавы - с 1924 года. Дальше идёт только коррекция личности. И кто знает, не больше ли получает для своей личности пяти-шестилетний ребёнок, бегающий по двору с товарищами, чем 13-15-тилетний отрок?
Следует сказать о названии первой части книги Быкова - "Дориан". Оно очень неудачное, более того, неуместно. Это сбивает читателя с толку. Тем более что имя "Дориан" в этой главе упоминается только однажды. Родителям Окуджавы понравилось само имя. И очень полагаю, что они и не подозревали о его "содержании", как, впрочем, и я, прочтя "Портрет Дориана Грея" Оскара Уайльда сорок лет назад. Это в конце ХХ века русский обыватель понял, о каких ночных похождениях Дориана рассказывал ирландский (английский) писатель. Вполне вероятно, кто-то уже тогда (в 1924 году - В.Ч.) подсказал родителям, что это имя имеет почти нарицательный смысл. И Дориан стал Булатом.
Первое, что должна отметить в пользу автора: биографические данные родственников, знакомых и любимых людей Булата Шалвовича подаются Быковым не только как исследовательский материал, а ещё и как маленькие художественные произведения о каждом в отдельности. В серии "ЖЗЛ" такое встречается не так часто.
Очень значительно и объёмно Быков рассказал о братьях отца Окуджавы. Мне не приходилось так подробно нигде об этом читать. Именно художественные достоинства книги Быкова ещё более заставляют ужаснуться "ауре", которая окружала Окуджаву: расстрелянные, сосланные, заключенные... расстрелянные, сосланные, заключенные... И трудно уже найти кого-то из его родственников и близких людей, кто был не расстрелян, не сослан, не сидел в тюрьме. И думаешь, как же он выжил на таком крохотном "пятачке" земли русской, который окружали призраки расстрелянных, сосланных, заключённых или ожидавших быть расстрелянными и сосланными?! Ведь и ему самому - сыну врагов народа, каждую минуту грозило то же самое! Не иначе, господь Бог помог не потерять равновесие и не загреметь с этого пятачка. И лишний раз, благодаря писателю Быкову, восхищаешься и мужеством, и счастливой звездой любимого Булата Шалвовича! А сам Окуджава всё выразил одной строкой: "Какая-то тайная сила всю жизнь охраняла меня".
Очень подкупает в книге то, что Быков иногда цитирует прямую речь Окуджавы, не переделывая её в литературную. Так и слышишь голос Булата Шалвовича, который говорит, не торопясь, с оглядкой, с раздумьем, рассказывая что-нибудь автору или своим друзьям, пользуясь почти "домашней" лексикой.
А теперь перейду к самому важному для меня открытию во всей книге, которое, как мне кажется, ещё никто никогда, кроме Быкова, не обнародовал. Предыстория такова: дед Булата Шалвовича Степан Окуджава покончил с собой в 1922 году "в помрачении ума". Виктор Шалвович Окуджава - младший брат поэта страдал душевной болезнью (умер в 2003 году). Дмитрий Быков, говоря о "наследственном безумии", имеющем место в родословной поэта, пишет: "И здесь, вероятно, ещё одна причина, по которой Булат Окуджава столь трагически и замкнуто переживал участь брата, - это была страшная тень собственной судьбы, мрачный её вариант... воля и самодисциплина самого Окуджавы были реакцией на этот страх - повторить судьбу деда, сорваться в тихое, безвольное, безвредное сумасшествие... Судьба брата (Виктора - В.Ч.) высвечивает одну из тёмных граней его собственной биографии - готовность соскользнуть в ад, в царство теней и маний, в сумеречную половину души" (с. 87). До этого на стр. 86 написано: "...как упорно он заслонялся от всего, что могло нарушить его душевное равновесие; его замкнутость была не только выражением "чувства собственного достоинства", но и защитной реакцией патологически ранимой души".
И дальше Быков делает вывод: "И песни его, безусловно, несут на себе лёгкий отблеск если не безумия, то по крайней мере пограничного состояния: рассудочный, владеющий собой человек такого не напишет. В этом, возможно, один из секретов их(песен - В.Ч.) магического воздействия на любую, даже современную аудиторию: всё это исхищено из пространства, куда нас постоянно манит, но куда мы боимся заглядывать... Всё-таки лучшее, что он написал, - "не совсем отсюда", а впрочем, "гениальность и помешательство" - проблема вечная. Важна здесь ещё одна параллель с Блоком, жившем в вечном соседстве безумия и в конце концов провалившимся в него. Окуджава удержался".
Я не вправе высказывать своё мнение относительно точности психологического анализа Дмитрием Быковым личности Окуджавы, поскольку не имею специального образования. Единственное, что возникает в уме после чтения такого вывода (вроде, как оправдание его), это цитата из книги Ф.Ницше "По ту сторону добра и зла": "Попробуй подолгу смотреть в пропасть, и она заглянет тебе в глаза". И мне остаётся исходить только из этого, полагая, что Быков прав. Но другие читатели могут полагать иначе. Хотя, спрашивается, как же тогда оценивать сказанное Окуджавой в автокомментарии к роману "Упразднённый театр": "Да, жизнь моя после детства сложилась очень тяжело, но я не сетую: хорошая была школа и многому меня научила. Может быть, <если бы> не эта школа - был бы я заурядным баловнем судьбы (выделено мной - В.Ч.) и ничего бы не смог достичь" (с.93). Мне кажется, человек, живущий "в пограничном состоянии" (по Быкову) не назвал бы себя "баловнем судьбы", скорее уж промолчал бы (что, кстати, было свойственно Окуджаве - опять же, по Быкову).
Теперь ещё об одном сюжете, подробно рассказанном в рассматриваемой книге. Речь идёт о том, что Окуджава в детстве нечаянно едва не убил своего товарища из отцовского браунинга, который взял тайком на улицу, чтобы похвастаться. Об этом пишет сам Окуджава в своём романе "Упразднённый театр". И опять Быков сомневается: была ли эта история на самом деле? Хотя сам же и задаёт вопрос: "К чему бы Окуджаве в старости так оговаривать себя?". Но за этими сомнениями опять выглядывает "лицо" авторского мифа, который Булат Шалвович создавал себе сам (по Быкову). История с несостоявшимся убийством настолько пронзительная, что, кажется, так в жизни не бывает. Но я всё равно поверила от начала до конца.
Но вернусь к "созданию авторского мифа" самим Окуджавой. На стр. 154 речь идёт речь о "жизни" героя книги на фронте. Быков пишет, ссылаясь на текст Ольги Розенблюм: "Получается, что при трудоустройстве он (Окуджава) рассказывал одно, в интервью - другое, на концертах - третье, а в автобиографической прозе писал четвёртое. Контаминировать ("соединять" - лат.; автор не захотела найти нормального слова для обычного читателя - В.Ч.) из этого целостную картину не сложно, но расхождения в деталях остаются". Ну и контаминируйте, что вам мешает?! Уже с этой страницы начала с юмором думать: "Правильно, Булат Шалвович, что Вы запутали их своими мифами. Пусть контаминируют. Чем ещё заниматься исследователям Вашей уникальной биографии!".
"...сочиняя автобиографические анекдоты, как назывались в его обиходе короткие рассказы из личного опыта, многое выдумывал. Так творится автобиографический миф" (с.219). Сознаюсь, я безоговорочно поверила в одной из передач по ТВ весёлому и грустному (одновременно) рассказу Окуджавы о его лекции про Пушкина в калужской деревне. Даже всплакнула, помнится, от трогательного финала этого рассказа. Но Дмитрий Быков эту историю подаёт несколько по-другому.
Во второй части - "ШКОЛЯР" на стр. 195 читаю: "Эти три месяца в Москве, с сентября по декабрь 1948 года, окажутся одним из самых таинственных периодов его биографии". Конечно, читатель готовится: сейчас автор расскажет об этом "таинственном периоде"! Ничего подобного! Кроме короткого повествования о недолгом платоническом романе с будущей знаменитой телеведущей Валентиной Леонтьевой, после этой "многообещающей" фразы ничего не следует. Можно было просто констатировать факт, не покрывая его "загадочным флёром". Но автор посчитал нужным сделать намёк, а читатель пусть сам фантазирует, что там такого натворил Булат Шалвович в тот "таинственный период"?
Имеет ли право писатель творить о себе мифы? Конечно, имеет! Но в этих мифах всё-таки должно быть чувство меры. Булат Шалвович эту меру соблюдал. А вот известный обнинский поэт, умерший в 2009 году, тоже пытаясь создать свой миф, в книге для детей написал в автобиографической справке: "...долгие годы жил с родителями за границей, а в начале 80-х вместе с семьёй иммигрировал в Советский Союз. Работал директором банка, управляющим треста, начальником автоколонны, редактором газеты, заведующим рестораном. В настоящее время Е.Козинаки живёт в Обнинске, работает дворником" /"Удивляндия", сборник: Стихи, рассказы, сказки. Изд-во "Принтер", г.Обнинск, 1997/. На самом деле Евгений Козинаки (псевдоним) жил много лет в одном со мной городе, а потом - и в одном дворе; работал электриком, телеоператором, фотографом и писал очень талантливые стихи. Помнится, все, кто вошёл в состав этого сборника, и просто читатели, недоумевали, посмеивались, возмущались, ехидничали... Но вопрос: имеет ли право поэт создавать себе мифическую биографию, всё-таки так и остался открытым. В якобы автобиографическом тексте Е.Козинаки явно отсутствует чувство меры. Кстати, Быков пишет, как Юрий Нагибин, очень ценивший песни Галича, рассказывая о нём, как о человеке, удивлялся: "Например, он не воевал, не был на фронте. А говорил, что воевал. Зачем?" (с.575). Это тоже имеет отношение к созданию автором мифа о себе, но уже всерьёз, а не на грани фола, как у некоторых других литераторов.
Достоинство книги Дмитрия Быкова об Окуджаве в том, что в ней содержится много неизвестной информации о поэте.
Например, я не знала, что мой любимый писатель Владимир Набоков цитировал Булата Окуджаву в английском переводе в своём романе "Ада" ("Надежда, я вернусь тогда..."). "Передать прямой привет Окуджаве он не мог, преувеличенно боясь последствий для советского автора, похваленного эмигрантом, - но большую честь трудно вообразить: сам Набоков бился над подбором точного английского звукового аналога" (с.368).
Приятной неожиданностью оказалось в книге упоминание барда Михаила Щербакова (он родом из Обнинска) (с.360), "которого сам Окуджава считал наиболее талантливым представителем авторской песни в восьмидесятые-девяностые годы" (с.684). Быков проводит убедительную параллель, имея в виду "Батальное полотно" Окуджавы и "Мы солдаты" Щербакова. Но уточняет, что "сам Щербаков отрицает сознательную аллюзию на "Батальное полотно"". (Читатель, наверное, заметил, как далеко разнесены цитаты по одному и тому же поводу. Почему-то автору этой книги /не знаю, таким ли способом написана книга о Пастернаке?/ постоянно необходимо забегать вперёд: например, пишет о событии 1956 года и тут же подробно сообщает, что в 1991 году это событие имело такое-то и такое-то последствие и т.д. Приходится возвращаться в 1956 год /перечитывая сначала/, пропускать то, что написано про 1991, и продолжать чтение, чтобы составилась неразрывная нить повествования).
В книге подробно рассказывается о многочисленных поездках Окуджавы за границу. 1964-1968: Польша, Чехия, Швеция, Югославия, Венгрия, Париж (1967 год), Австралия, Индонезия, ГДР... Потом после десятилетнего промежутка к перечисленным выше странам, которые он и в последующие годы посещал неоднократно, добавились: Америка, ФРГ (ещё до разрушения Берлинской стены), Израиль, Япония, Испания... Я-то полагала, что Окуджава был невыездной и потому тихо сидел в нашем богом забытом государстве, а его постоянно клевали и пугали тюрьмой. Но Дмитрий Быков объясняет частые поездки тем, что, выпуская литераторов в те годы за границу, власти "копили компромат или блюли витрину" (с.542). И добавляет, что Окуджава "использовал этот шанс не только для того, чтобы посмотреть мир, - но и для того, чтобы осторожно намекнуть: никакой идиллии нет. Он говорил об этом в Париже, в Мюнхене, сказал и в Австралии" (с.549).
Далее Быков пишет, "Австралийская поездка спасла Окуджаву от участия в Первом Новосибирском фестивале авторской песни, открывшемся 7 марта 1968 года. Он не успевал туда физически - и не особенно об этом жалел, поскольку не слишком любил коллективные бардовские концерты с их неизбежным элементом соревновательности... Первый фестиваль обошёлся без отца-основателя". Почему-то вспомнился гениальный канадский пианист Глен Гульд (1932-1982), который никогда не играл джазовую музыку публично, но почти все джазмены мира считали и считают его "своим". Булат Шалвович публично исполнял свои песни, но когда приехал в начале 80-х годов в Обнинск в составе авторов журнала "Дружба народов", сразу сказал: "Песни я петь не буду, а почитаю свои стихи".
Особо следует остановиться, конечно же, на трактовке Быковым творчества Окуджавы. Вызывает сомнение, например, такая цитата из книги: "Если конкретный человек Булат Шалвович Окуджава и может считаться полноправным автором некоей части своего наследия, то эта часть - прежде всего проза (? - В.Ч.). Остальное же не столько им написано, сколько ему продиктовано". (с.32). Набило оскомину это утверждение, что стихи не пишутся, а "случаются", диктуются кем-то. Сразу приходят на память многочисленные (не то слово!) черновики Пушкина. Уж ему-то точно кто-то должен был диктовать! Ничего подобного! Одно стихотворение сохранилось в 150-ти вариантах!
Обращает на себя внимание и следующее замечание автора: "Важная особенность творчества Окуджавы... - возвращение к теме годы спустя, сочинений "вариаций на тему", ответа себе - младшему, питающему надежды и строящему догадки. "Двойчаток", пар, у него много" (с. 376). Кажется, к этим "двойчаткам" у Быкова повышенное внимание - он приводит много примеров. Хотя, конечно, это будет интересно литературоведам.
Александр Кушнер - ещё один поэт, которого я очень ценю, "сказална одной из конференций, проводившихся музеем Окуджавы, что в результате моды на авторскую песню, мы получили тысячи "графоманов с гитарой"" (с.. 287). Но это же естественно! Возникает новый жанр или новое направление и несметное количество графоманов и без гитар начинают пытаться что-то сделать сами. Так было всегда. А если бояться графоманов с гитарой, то этот благородный инструмент вообще надо убрать с глаз долой! Разделяю не новую мысль Быкова, что подобное явление надо расценивать как фон, на котором потом появятся и выживут "два десятка имён из многих сотен (!) поющих поэтов...".
А вот на стр. 298 автор пишет: "...песенным стихам должна быть присуща некая недостаточность, чтобы музыке было что делать. Многие песни на бумаге теряют своё обаяние. Иными словами, чтобы песню действительно запели - стихи должны быть не очень хороши или по крайней мере жидковаты (слово-то какое! - В.Ч.), не слишком плотны, чтобы музыке опять же было где расположиться". Замечание не новое, но, смею сказать, что к Окуджаве оно совершенно не относится, потому что ни одна его песня на бумаге "не теряет своего обаяния". И всё потому, что стихи его "не жидковаты", а уплотнены до отказа!
Более того, Быкову кажется, что у Окуджавы "песня никак не привязана к исполнителю" и тут же сам себе противоречит - "хотя его исполнение и остаётся непревзойдённым... "Я" у Окуджавы есть всякое "Я", это один из бесчисленных голосов в спешащей городской толпе" (с.302). Ещё Быков пишет, что "песни Окуджавы близки к фольклору" и т.д. Возражая, не буду говорить о городской толпе, скажу о своих соседях по подъезду, с которыми живу больше сорока лет и примерно представляю, чем они занимаются в свободное время. Пять этажей, по четыре квартиры на каждом, следовательно, 20 семей живут в моём подъезде. И только три семьи с удовольствием слушают и поют с друзьями песни Окуджавы. О какой близости к "фольклору" и о каких "бесчисленных голосах" можно говорить?! "Что стоишь, качаясь, тонкая рябина..." - да - фольклор (хотя авторы у этой песни есть), и поют её почти на всех этажах, хотя это и не худшая застольная песня.
Фольклором песни Окуджавы назвать никак нельзя по самой серьёзной причине: его песни нельзя петь бездумно, не вникая в стихи! Именно, в стихи, а не в тексты песен! Быков же добавляет: "Песни Окуджавы близки к фольклору ещё и тем, что легко поются от любого лица: образ автора предельно размыт". Насколько мне известно, сам Булат Шалвович всегда подчёркивал, что он занимается тем, что исполняет СТИХИ под гитару! И не любил, когда его называли бардом, хотя бардами называются поэты и музыканты, исполняющие собственные песни. По моему мнению, даже Высоцкого нельзя назвать бардом, а вот Визбора - можно. Последнего, действительно, можно петь где угодно и кому угодно - "за дружеским столом и в турпоходе, в спектакле и со сцены". Что-то ни разу мне не приходилось слышать, чтобы в турпоходе пели "Умный в одиночестве гуляет кругами...", а вот "Лыжи у печки стоят..." несётся почти из-под каждого куста и почти возле каждого костра.
Хочу, чтобы меня поняли правильно: я не принижаю творчество Визбора: нравится людям - пусть поют! Я против приближения песен Окуджавы к фольклору. Согласитесь, что, например, писателя Томаса Манна читают (читали) единицы, а Бальзака - почти все. И мне кажется, что точнее будет назвать Окуджаву Томасом Манном в русской поэзии (неважно, что этот писатель стихов не писал). И тут не ведётся речь о некоей элитарности; речь о том, что одним хватает "Лыжи у печки стоят", а другим нужно - "Умный в одиночестве гуляет кругами". Но следует отметить, что этих других гораздо меньше, чем первых. Почему? Да потому что им нужен не фольклор! Этим "другим" "Окуджава даёт почувствовать себя Окуджавой", как пишет Быков на следующей странице, опять же противореча себе (выше он писал, что "образ автора предельно размыт" и его "песня никак не привязана к исполнителю"). Не была бы "привязана", мы бы не хотели чувствовать себя именно Окуджавой! Но при этом Дмитрий Быков очень проницательно заметил, что великое искусство Окуджавы в том, что он "предлагает не улов, а невод" (с.306). Скажу больше: этими пятью словами можно оправдать всю рассматриваемую книгу.
Мне кажется, ближе всего к творчеству Булата Шалвовича созданное кем-то определение - "городской романс". У Визбора романсов нет, нет их, например, и у Городницкого. Они сочиняли хорошие, легко поющиеся мелодии на вполне качественные тексты, которые иногда можно назвать стихами.
"Что касается сдержанного отношения Окуджавы, - пишет Быков, - к раннему Городницкому, Кукину, Клячкину - сам он сформулировал когда-то: "У этих авторов есть отдельные удачные песни, но за ними я не чувствую личности". Можно только догадываться, что его отпугивало: в Городницком, вероятно, - цветистость, "густая романтика", некоторое позёрство, в Кукине- вторичность, в Клячкине - слабость текстов... Главное же, что он ценил, - превращение песни из обычных "стихов под музыку" в сложное словесно-музыкальное единство, в котором одно без другого немыслимо; личная мелодия, неотделимая от голоса" (с. 492).
Насколько мне показалось убедительным проведение параллели "Блок - Окуджава", настолько недоказательно - "Окуджава - Светлов". И неважно, что последний явился сочинителем первой в советской истории авторской песни "За зелёным забориком" (1938 год), "которая стала петься повсеместно и обросла бесчисленными вариантами" (с. 322). У Окуджавы нет ни одной песни, которая "обросла бы бесчисленными вариантами"! Кстати сказать, Быков в своей книге напомнил, что "Новелла Матвеева, автор первой в России пластинки авторских песен, вышедшей в 1964 году".
Далее, говоря о первой авторской песне, Быков пишет: "Шансонетки Вертинского не в счёт, другой жанр". Не скажите! Это абсолютно родственные жанры! Отличаются только тем, что Окуджава пел под гитару, а Вертинский (или его аккомпаниатор) садился за рояль. Доказательство родства "иллюстрирует" например, Борис Гребенщиков, который называет своими Учителями Вертинского и Окуджаву. С чего бы их рядом помещать, если бы это были разные жанры! И когда звучат удивительные песни Гребенщикова, мне слышится в них и Окуджава и Вертинский, каким-то волшебным способом соединённые в одном исполнителе, который не копирует их, а создаёт свой неповторимый творческий ЛИК. Попробуйте "соединять" Валентину Толкунову с Галиной Вишневской. Получится неуместная и даже странная музыкальная эклектика.
Неоднократно встречала мнение, которое подтверждает и Дмитрий Быков, говоря о "замечательной догадке прозаика Наума Нима, сказавшего однажды, что в песнях Окуджавы люди представали лучше, чем они есть, и это их навеки подкупило. Он ничего от них не требовал - воспел такими, какими были". И далее размышления, видимо, самого автора книги: "Насчёт "не требовал", может быть, и спорно, но, что дал им увидеть себя со стороны прекрасными и преображёнными - бесспорно"(с.462). Позвольте, Дмитрий Львович! Воспеть людей такими, какие они есть, - это совсем не то, что "дать людям увидеть себя прекрасными и преображёнными". Какие мы есть, некоторых всё-таки не устраивает, и потому они стремятся видеть себя "прекрасными и преображёнными" хотя бы в чужом творчестве.
Тут уместна документальная история, поведанная Быковым, в которой, пьяный парень "дал поэту в глаз... за, как ему показалось, "утончённое оскорбление" от Окуджавы. "...подоспела милиция - Окуджаве пришлось давать пояснения в отделении. Узнав, кого он ударил, парень пришёл в восторг: поставил синяк самому Окуджаве!" (с. 471). Не думаю, что человек, испытавший подобный "восторг", способен захотеть себя увидеть "прекрасным и преображённым".
Такими, какие мы есть, нас мастерски изображал Владимир Высоцкий. Яркая иллюстрация тому - вышедшая в 2008 году его книга стихов "Я не верю судьбе".
"Можно длить музыкально сочинение, а можно оборвать - тема варьируется, но она задана. И если это ПОПАДАЕТ В НАСТРОЕНИЕ (выделено мной - В.Ч.), то не забудется..." (с. 748). Никогда не понимала это выражение - "попадает в настроение". Прекрасные стихи входят в душу сразу и не надо ждать никакого настроения. А если читатель ждёт подходящего настроения, чтобы сесть и почитать хорошие стихи, значит, он любит поэзию от случая к случаю, и его вряд ли можно назвать настоящим ценителем.
На стр. 744 Дмитрий Быков утверждает, что названия произведений у Окуджавы "всегда точны и значимы". Прозаических произведений - да, а вот со стихами сложнее. Самая показательная в этом смысле - "Песенка о ночной Москве". Её все называют "Маленький оркестрик". Помнится, узнав настоящее название, стала пытаться понять, почему автор именно так назвал песню? В тексте нашла только - "слова, как ястребы ночные". Больше ничто не указывает, что здесь "героиня" - ночная Москва. Или, допустим, - "Песенка". Оказывается, это знаменитая - "Совесть, благородство и достоинство...". Никто в компании не просит спеть "Песенку о дальней дороге", а называют опять же первую строку именно этой песни - "Забудешь первый праздник и позднюю утрату". Или "Романс", а потом - "Ещё один романс" ("В моей душе запечатлен портрет одной прекрасной дамы..."). Ну какие же это точные и значимые названия?
Пожалуй, одно из немногих точных названий - "Дежурный по апрелю".
Почти все стихи Окуджавы узнаются по первым строчкам, а это в строгом смысле названием не назовёшь. Конечно, большого значения это не имеет, когда ты берёшь гитару и... А рядом сидят двое-трое твоих друзей (знакомых, соседей, родственников, товарищей) и подпевают тебе про "надежды маленький оркестрик, не зная, что это и есть "Песенка о ночной Москве".
Но очевидно и то, что поётся всё это в стенах городской квартиры, как, впрочем, и классические романсы крайне редко исполнялись под открытым небом. Мне кажется, городские романсы Окуджавы требуют замкнутого пространства, как требовала его старинная церковная музыка, которая лучше всего звучит и сегодня только в храме или в соборе. И ещё лучше, если пространство будет небольшим, потому что, как утверждают психологи, большая комната требует действия, а маленькая - просит раздумья.
Говоря о конкретных произведениях героя книги, Быков, анализируя "Грузинскую песню", пишет: "Надо признаться, что это единственная песня Окуджавы, которую я не то, чтобы не люблю, но как-то равнодушен..." (с. 537). Тут я допускаю, что какая-то песня Булата Шалвовича может кому-то не ложиться на душу. Но Быков идёт дальше: "Может быть, энергетику снижает длинная строка - у Окуджавы стихи с длинной строчкой аморфнее, многословнее". Не соглашаюсь потому, что окуджавовское многословие совсем не "ля-ля", а напротив - поэту есть что сказать! Чтобы не быть голословной, приведу примеры из разных песен с длинными строчками, держа, как эталон - начало "Грузинской песни":
Виноградную косточку в тёплую землю зарою...
....................................
Надежда, я вернусь тогда, когда трубач отбой сыграет...
Мой конь притомился, стоптались мои башмаки...
Былое нельзя воротить и печалиться не о чем...
Забудешь первый праздник и позднюю утрату...
Кто может сказать, что эти четыре песни из-за длинных строк "аморфнее, многословнее"? Отнюдь! Видимо, автору книги просто не нравится конкретная песня.
Второе стихотворение, которое пытается объяснить Быков - "Стихи об оловянном солдатике моего сына". Автор пишет: "...оловянный солдатик для поэта - метафора страны, умеющей только прицеливаться, растерявшей друзей, ощетинивающейся даже в ответ на сочувствие" (с. 543).
Думаю, не я одна на эту песню с такой стороны не смотрела вообще. Тем более, сейчас, когда прочла у Быкова о трагической судьбе старшего сына Окуджавы - Игоря (1954-1997), которому и посвящаются стихи. На стр. 498 Быков приводит четверостишие Окуджавы, видимо, появившееся уже после смерти сына:
В пятидесятых, в четвёртом опять,
Сын мой родился, печальный мой, старший,
Рано уставший, бедой моей ставший,
В землю упавший... И не поднять.
По утверждению Быкова "Стихи об оловянном солдатике моего сына" датируются временем, когда Игорю было 10-11 лет. Умерла его мать (первая жена Окуджавы), от ребёнка это долго скрывали... В такой ситуации можно стать "и деревянным, и оловянным, и стеклянным". Мне кажется, что "оловянный солдатик" - это сам Игорь и те "игры", в которые он "играл" в детстве, защищая себя от "обидчиков". Разве не о сыне строка из этого стиха: "Его, наверно, грустный мастер / пустил по свету невзлюбя?" Причём тут вся страна?! Дружбы между отцом и сыном не было (хотя они и виделись изредка) по причинам, о которых Быков подробно рассказывает в своей книге. Чувство вины перед своим ребёнком поэт испытывал до самой смерти. Иначе и быть не могло, думала я, читая этому подтверждение у Быкова. Я склонна считать, что название стихотворения намеренно уводит от прямого посыла. Подразумевая старшего сына Игоря под оловянным солдатиком, отцу удалось почти прямо сказать о непростых отношениях с ним. Две последние строфы очень точное тому доказательство:
...Живёт солдатик оловянный
предвестником больших разлук
и автоматик окаянный
боится выпустить из рук.
Живёт защитник мой, невольно
сигнал к сраженью торопя.
Спроси его: "Тебе не больно?"
И он прицелится в тебя.
Разве спрашивают у несчастливого ребёнка: "Ты счастлив?" или "Тебе не страшно?". Его нужно утешать и жалеть без вопросов. А спрОсите, он в вас и "прицелится" (надерзит, нагрубит), чтобы не бередили душу.
О песне "Не оставляйте стараний, маэстро, не убирайте ладони со лба" Дмитрий Быков пишет следующее: Александр Галич, прослушав эту песню, удивлялся: "Моцарт же на скрипке играет, как можно одновременно держать ладони на лбу!" (с.559). Да не одновременно! У меня и вопроса такого не возникало! Понятно, что выражение "Моцарт играет всю жизнь напролёт" совсем не означает, что его скрипка "всю жизнь напролёт" находится у него под подбородком, он ведь и мысленно может на ней играть, держа ладони на лбу, обдумывая "будущие старания" (иногда говорят про человека: он всю жизнь пишет стихи. Но это же не означает, что поэт всю жизнь сидит, не отрываясь от стола!).
Тем более, строки "Не оставляйте стараний, маэстро, / не убирайте ладони со лба" стоят после строк - "Ах, ничего, что всегда, как известно, / наша судьба - то гульба, то пальба"! А в двух последних строфах вообще не упоминается о том, что Моцарт играет. Высокий смысл этих стихов очевиден. "Не оставляйте стараний, маэстро" означает, что "мир не безнадёжен, его ещё стоит лепить", как поначалу написано у Быкова. Он же сообщает: "Окуджава никогда этой претензии не комментировал... не исправлял он, впрочем, и текста". А зачем?! Тут ни комментировать, ни исправлять нечего. Но автор книги не удержался и сделал "широкий" литературный жест, предлагая свою версию: "...это Всевышний держит руку на лбу Моцарта, пока тот играет". И подкрепляет свою сентенцию любимым тостом-поздравлением Петра Тодоровского: "Пусть Бог не убирает руку с твоего лба". Надеюсь, Всевышний простит Дмитрия Быкова за то, что он употребил Его имя всуе.
Довольно много места в книге уделено биографии Александра Галича. Я нахожу противопоставление Окуджавы Галичу, в лучшем случае, неуместным. По наблюдениям Быкова, Галич "делает свои тексты из собственного разума и опыта, то есть диктует их(опять кто-то диктует! - В.Ч.) куда более низкая (чем у Окуджавы - В.Ч.), хоть и вполне достойная инстанция". И потому Галича слушает только его круг. Окуджава же "транслирует звуки небесные". И дальше уж и вовсе написано, мягко говоря, необдуманно: "И потому песни - да и стихи, и значительная часть прозы - Окуджавы действуют на всех (что легко объяснить их примитивностью)" (с.585). Какую примитивность имеет в виду Быков?! - непонятно. Как-то не сочетаются "небесные звуки" и "примитивность"...
И в связи с этим привожу две маленькие цитаты из книги: "Галича любили те, кто не любил жизнь" (с.581) и вторая цитата на следующей странице: "Кто не любит Окуджаву - втайне ненавидит и себя". Автор, на мой взгляд, очень сбивчиво пытается объяснить, почему ему пришли на ум такие жёсткие выводы. Я не нашла у него разумного подтверждения. Я бы ещё согласилась с другой формулировкой: "Кто любит Окуджаву, тот явно любит и себя". Если Булат Шалвович благодаря своим песням и стихам "помогает мне ощутить себя Окуджавой" (как это написано мной выше со ссылкой на Быкова), то как же мне не гордиться тем, что я это смогла, ну и, следовательно, - как же мне не любить себя за это?! Я знаю людей, которые никогда не "страдали любовью" к Окуджаве по совсем другим причинам. Например, не любят ни его поэзию, ни вообще какую-нибудь поэзию. Или у них нет музыкального слуха, чтобы воспринять его песни так, как воспринимает человек, имеющий музыкальный слух. Или душа у них - дерматиновая... Справедливости ради следует сказать, что я, конечно, в глубинные секреты к ним заглянуть не могу, но всё же не замечала, чтобы эти люди "втайне ненавидели себя" (думаю, это рано или поздно где-то обнаружилось бы - в словах ли, в жестах ли, в мимике...).
Вызвало (мягко говоря) удивление описанное Быковым одно из его предположений: "Была у автора (Д.Быкова - В.Ч.) и очень нравящаяся ему версия насчёт того, что Луиза Бигар (героиня романа Окуджавы - "Свидание с Бонапартом" - В.Ч.), француженка, сочинительница песенок, гитаристка и всеобщая любимица, - автопортрет (Окуджавы - В.Ч.) в женском образе, вроде Тони из арбатской киноповести; была припасена и цитата из В.И.Новикова об андрогинности (как далеко занесло писателя Быкова! - В.Ч.) Окуджавы... но тут Ольга Окуджава рассказала, что Луиза Бигар - довольно точный портрет её матери... и красивую (?! - В.Ч.) параллель пришлось отбросить; пишу об этом единственно для того, чтобы предостеречь от соблазна будущих исследователей" (с.696).
Надо же, а мне и в голову никогда не могло придти, что Булат Шалвович - двуполое существо! Спасибо Ольге Окуджаве, что успокоила Дмитрия Быкова, а то бы он такого понаписал! Как же! - "красивая" параллель! Конечно, будущих исследователей "предостережение" Быкова не остановит. Они найдут ещё какую-нибудь "красивую параллель", тем более что возможность поиска обозначена. Ведь недаром сказано: дай вещи (явлению) имя и она начнёт жить самостоятельно без того, кто её назвал.
Арбатская тема в творчестве Булата Окуджавы самая известная, и не только среди тех, кто любит и знает его песни досконально. Дмитрий Быков пишет: "В 1983 году в Москве созрел проект перестройки Арбата, превращения его в пешеходную улицу, выложенную плиткой, обставленную развесистыми фонарями ("Арбат офонарел" - говорили после реконструкции - В.Ч.) и напрочь лишённую собственного, родного для всех москвичей лица. Окуджава горячо выступал против этого проекта... просил, требовал, настаивал, чтобы Арбат не превращали в витрину для равнодушных иностранцев...Он считал себя виновником этого безумия, хоть и косвенным: ведь это он воспевал Арбат, делал его символом Москвы, привлекал туда бесчисленных посетителей - словом, конструировал арбатскую мифологию; теперь эта мифология попала в руки новых дельцов, "ярмарочных, рыночных..."(с.706).
Здесь же полностью опубликована "Песенка разрушителей Арбата". Я знаю хорошо только "Песенку арбатского эмигранта" и мне кажется очень точной строка Окуджавы, которая характеризует внешний вид перестроенного Арбата: "И ходят оккупанты в мой зоомагазин". Эти "оккупанты" фигурируют и в "Песенке разрушителей Арбата": "Трактир откроем перед иностранцами. / Швейцары встанут у дверей./ А сами станет вегетарианцами...". Не знаю, насколько велика "вина" Окуджавы, привлёкшего внимание к Арбату, но мои знакомые, которые там бывают, не воспринимают всё так трагически. Говорят, что стало хорошо и красиво. Видимо, так и должно быть. Тому, кто "по этой улице подростком гонял по крышам голубей", конечно, обидно приехать через несколько лет и не найти там ничего, связанного с детством, юностью, а у кого-то - и со всей жизнью. А "оккупанты" - иностранцы... ну куда ж теперь от них деваться?
С 1991 года Окуджава работал в Комиссии по вопросам помилования при президенте России. "На комиссии рассматривались дела столь жуткие, что каждое заседание выбивало его из колеи: он и не предполагал, что количество бытового садизма, пьянства и зверства в России дошло до такого уровня... В одном из интервью Окуджава сказал, что участие в работе комиссии - его крест, но нести его он намерен до конца"(с.730).
"Окуджава был образом хрупкой и утончённой силы, которая всегда ненавистнее всего быдлу..." (с.732). А ему приходилось читать уголовные бытовые дела этого быдла, и думать о возможных оправдательных приговорах... "Комиссия вынуждена была рассматривать не столько дела невинно осуждённых, - их процент был сравнительно невелик, - сколько бесконечные истории семейного насилия (с.731).
И не могу не коснуться того, что мне кажется также весьма существенным в личности Окуджавы. Быков цитирует интервью Окуджавы Ксении Рождественской (1996): "Но самое ужасное заключается в том, что постепенно, изучая русскую историю, набираясь опыта, я сделал для себя вывод, что большинство наших бед - это не результат дурного влияния коммунистов. Это наши исторические беды. Это наша психология. Просто коммунисты воспользовались некоторыми нашими чертами. Усугубили их" (с. 60). Приведенную цитату дополняет ещё одна - из письма Окуджавы Сергею Вдовину: "Пока мы жили под дубиной Сталина, под палкой Брежнева и т.п., мы соблюдали видимость (показушную) нормального общества, а когда палку убрали, наша подлинная сущность вылезла наружу, и мы обезумели" (с.722). Комментарии излишни. Это - про нас. И очень больно, но правдиво.
Полагаю, следует прокомментировать ещё одну цитату Быкова: "Этой общей верой в подспудное спасение жил советский социум - и песня Окуджавы стала его гимном" (с.340). Я думаю, "советский социум" - слишком размашисто сказано. Настаиваю на "отдельных личностях" советского социума. Здесь Быков хочет сделать из Окуджавы некоего народного героя. Он не хотел быть героем. Булат Шалвович, как партизан, прокрадывался в лес наших душ и оставался там навечно. А потом мы сами стали партизанами и сейчас живём в страшном лесу, потому что в городе милиционеры нам кажутся, по словам Быкова, "страшнее бандитов". Я не верю, что "какой-нибудь ночной ангел, прикинувшись троллейбусом" нас теперь подберёт. Но Моцарт всё ещё играет на старенькой скрипке, и его музыка даёт мне утешение. Не будет скрипки и Моцарта - ничего не будет...
И напоследок о том, что пишет Дмитрий Быков о проводах Булата Шалвовича в последний путь из театра имени Вахтангова. "Это были прежде всего очень несчастные лица и очень потрёпанные люди, шедшие хоронить своё главное оправдание в жизни. Не только Окуджаву, конечно, а всё, что умерло с ним. И казалось, что все они вместе с ним исчезнут - все эти фраера... матери-одиночки, архивные юноши, последние старорежимные старухи, учителя, которых никто не слушает, ученики, которым некуда трудоустроиться, все, кому каждый день напоминают: твоё место на свалке истории, хватит, тебя больше не надо.
Шла эта покорная, тихая, неистребимая, как выяснилось, толпа лишних во всякое время людей, понурых, кое-как одетых..." (с.753).
Разные люди пришли проститься с Булатом Шалвовичем...
Быков пишет, что Окуджава "вне контекста своей эпохи многое теряет". Ничего он не теряет! Люди не меняются в том смысле, что им всегда необходимо утешение, потому что, говоря стихами японского поэта Исикавы Токубоку:
В сердце каждого человека,
если только и вправду он
человек,
тайный узник стонет -
глухая тоска.
И потому надежды маленький оркестрик нужен молодым людям и старорежимным старухам, потрёпанным и элегантным, матерям-одиночкам и замужним женщинам. "У каждого в шкафу свой скелет", - как говорят французы. И чтобы этот скелет иногда "не вываливался из шкафа", кто-то "зовёт на помощь" любимые книги, песни, стихи...
Когда мне плохо, я включаю одну из видеокассет, составленных мною из записей телевизионных передач о Булате Шалвовиче, и слушаю, слушаю, слушаю... И мой "скелет в шкафу" тоже замолкает на время...
Главное - надо стараться благодарно принимать ту красоту, которую нам с любовью дарят поэты, художники, музыканты.... Но важно ещё не ошибиться, что именно предлагается с любовью. "Чернуху и порнуху" тоже могут предложить с любовью.
Булат Окуджава предлагал нам с любовью то, после чего хочется жить, не впадать в уныние, любить больше хотя бы ближнего своего, который в любую минуту может попросить нас: "Жалейте, будто бы в дорогу вы провожаете меня".
Вера ЧИЖЕВСКАЯ, член Союза писателей России
г.Обнинск
_______________________________
P.S. При переиздании (а я думаю, что такая солидная книга об Окуджаве будет переиздаваться) Дмитрию Львовичу нужно исправить опечатки и неточности:
1) стр. 47 "...где когда-то прятали от Галактиона Табидзе его будущую жену Марию Окуджава". "Марию" следует исправить на "Ольгу". Именно Ольга Окуджава была женой Табидзе, о чём подробно рассказывает Быков на стр. 50.
2) на стр. 384, как и на стр.581, слово "эскепизм" заменить на "эскАпизм" (так значится в словаре);
3) стр. 629 - "...но они-то там, в "Гранях", НЕ знали ("не" - добавлено мной - В.Ч.), что ему после этого в СССР жизни не дадут?";
4) стр. 677 - вместо слова "паДшими" написать "паВшими".