Сегодня еще один из этих ужасных дней. Голод. Это просто невыносимо. Я не знаю, как это можно объяснить, но животные просто пропали... Возможно, их уже всех перестреляли в первый год войны, но все-таки очень странно. Нет даже птиц. Остались только вороны. Они кружат черно-серыми стаями, закрывая остатки света, словно вестники и так давно пришедшей смерти...
Еды тоже нет. Давно. Нет ни запасов, ни консервов, ни посевов - нет н и ч е г о. Еда где-то должна быть, я уверена. Быть может, только в нашей дыре мы вынуждены питаться как вегетарианцы травой. В городах можно купить все. Да! Были бы только деньги. Если бы были...
Мы с мамой спускаемся по крутой деревянной лестнице на первый этаж. Уже достаточно прохладно. Лето подходит к концу. Небо затянуло серым. Скоро на втором этаже будет слишком холодно спать. Но пока рано думать об этом. Всему свое время.
Надо поговорить с бабушкой. Она могла бы написать статью в газету. Ей заплатили бы, и тогда можно будет купить еды. Я мечтаю об этом. Даже не знаю, что хочется больше всего... Хлеба. Да, мне хочется хлеба. Черного, лучше всего бородинского, с такими непонятными семечками сверху. Отрезаешь его квадратным кусочком, режешь пополам и берешь себе один кусок, начиная кусать с коричневой твердоватой корочки. Ммм... А еще сгущенки. Текучая, сладкая. Как я давно не ела сладкого. Иногда мне до такой степени хочется есть, что я буквально ощущаю запах, чувствую во рту вкус. И от этого становится только хуже. А живот предательски урчит. Даже не на что отвлечься. Читать уже нет сил. Глаза быстро устают. Иногда я выхожу на улицу и часами бездумно смотрю на небо. Иногда мечтаю. Мечтаю о том, чтобы все было как раньше, чтобы можно было, наконец, уехать с этого вынужденного отдыха. Чтобы можно было опять пойти учиться... Боже. Я даже не представляю, что происходит с моими друзьями. Где они. Живы ли?...
В последнее время мы практически не общаемся. Никто практически не общается. Каждый живет сам по себе. Это, видимо, одно из последствий военного времени. Бабушка сидит в большой комнате на старом большом кресле, укутавшись в связанную ею шаль. "Доброе утро," - тихо говорит она, даже не повернув головы. Да уж, это приветствие не больше, чем привычка, этакий атавизм. Ни одно утро за последние полтора года не было добрым. Впрочем, как и ни один день или вечер...
Мы рассказываем бабушке о нашей идее со статьей. Она скептически слушает. Еще до войны она поругалась с издателем и гордо ушла. Вернуться и попросить дать ей место для статьи - было выше ее сил. Но сейчас не до гордости. Сейчас это все неважно. Я бы сказала бессмысленно глупо. Она сама безумно слаба. Нужно что-то делать. Как-то крутиться. Находить выходы, искать лазейки.
Она обещает подумать. Говорит, что можно сходить к Илоне. Илона Дмитриевна - дама, да именно дама, а не женщина, весьма своеобразная, экстравагантная и таинственная. Живет вроде бы одна. А гостят у нее неизвестно откуда взявшиеся мужчины. В последнее время - два. Причем оба значительно моложе. И хотя выглядит она очень хорошо, так что никто не знает, сколько же ей на самом деле, разница в возрасте у нее с "гостями" лет, наверное, пятнадцать.
Я выхожу на улицу и сажусь на кресло-качалку, начиная мерно раскачиваться. Из дома доносится музыка. Это мама решила поставить пластинку. Классическая музыка льется, словно дождь с неба. Спокойно и плавно, то ускоряясь, то замедляясь, то звуча ярче, то притихая, то нежно, то агрессивно играя.
Странно, но к одиночеству быстро привыкаешь. Ко всему можно приспособиться. Можно даже спокойно думать о смерти...
Слезы. Вот чего я так же давно не видела, как и еды. Они кончились. Иссякли у всех глаз, вытекли до последней, оставляя лишь соленое воспоминание на сердце. Иногда мне вдруг кажется, что наше озеро было раньше меньше, а потом началась война. И все слезы стали стекаться сюда, питая наше озеро печали.
Через некоторое время было решено все-таки двинуться к Илоне. Мы пошли втроем. Дедушка остался дома. Дорога вся в ямах, колдобинах, выбоинах. Лужи. Мы идем и смотрим под ноги, чтобы не наступить и не намочить ноги. Нашу дорогу насыпали жители и периодически приводят в порядок тоже они. Так что делают, как могут. Ямы закиданы камнями. Дорога песчаная, полуразмытая сильными летними дождями.
Вот мы и дошли до ее дома. Двухэтажный, не очень большой, аккуратненький, обвитый диким виноградом дом, выкрашенный в темный бордо. Невысокий темно-зеленый забор, как у всех. Калитка открыта. Дорожка к дому выложена большими валунами. Смотрится очень необычно и красиво, главное аккуратно. Не приходится ходить по грязи. Поднимаемся на крыльцо. Нерешительно переглядываемся: стучать или позвать Илону. Стучим. Из дома слышатся шаги. Кто-то уверенной походкой идет к двери. Мгновение - и она открыта. "Входите," - слегка склонив голову, произносит молодой человек. Густые черные волосы, осанка, полурасстегнутая рубашка - он как будто сошел с экрана какого-то фильма. Бабушка даже не смотрит в его сторону. По незначительному движению маминой руки я поняла, что первым ее желанием было закрыть мне глаза. Уж слишком вызывающим был этот мужчина. Все в нем было слишком... Но в тоже время не чересчур. Поразительно...
Мы проходим в большую комнату. Все стены увешаны красными и бордовыми коврами. Какими-то непонятными яркими вышивками по шелку и картинами. Все переливается, один цвет сменяет другой. Все в легкой дымке. А посреди этого на низкой софе сидит дама и изящно курит сигарету через мундштук. Рядом с ней, словно слуга, сидит еще один мужчина. Он кажется немного старше того, что открыл нам, но ничуть не бледнее своего товарища. Хотя на фоне Илоны оба они тускнеют.
Мне было не по себе в обществе такой женщины. Она великолепно красивая, яркая, как и весь антураж ее дома. Она как будто видела насквозь. Может, она читает мысли?... Я поежилась.
Хозяйка усадила нас напротив себя на диван и начала разговор. Но я не слушала. Мои мысли были далеко отсюда. Время терялось в пространстве вечности.
Мы бредем обратно. Молодые деревца, растущие по краю дороги, трепещутся на ветру. Машут зелеными листочками, словно пытаясь сойти с места. А куда им идти? Да и зачем?.. Говорят, что у нас спокойно. Что к нам не доберутся и отголоски войны. Что мы ничего не увидим. Зато мы уже видели обезумевших от голода. Пару, которая съела любимого Шарика. Отчаявшуюся мать, убившую одного из своих детей, чтобы прокормить остальных. Да кто посмеет ее осудить?.. Разве сейчас остались какие-то нормы по этому поводу?.. Выживает сильнейший. Или хитрейший. Это как получится. Но выживать надо. Все хотят жить. Молодые и старые, здоровые и безнадежно больные. Только душевно больные порой накладывают на себя руки, освобождая себя и остальных. Что самое странное, у нас нет кладбища...
Бабушка говорит, это ужасно, что ей придется писать для газеты. Зато тогда Илона сможет привезти нам еды. Она вот совсем не голодает. У нее такой цвет лица... Можно только позавидовать. Румянец на щеках, глаза горят, волосы блестят здоровьем. Как ей это удается? Откуда...
Мы возвращаемся домой. Все тихо расходятся по своим углам. Я поднимаюсь на второй этаж, открываю дверь и выхожу на балкон. Великолепный вид! Прямо на озеро. Смотрю вниз на темноватую воду, по которой бегают мелкие мурашки. Вода практически непрозрачная. Темная. Все озеро, видимо, заросло тиной. Вороны кружатся над водой, громко каркая. Целая стая! И откуда они тут взялись. Птицы, как и люди, стали странными от голода. Что только не творят!
Я внимательнее вглядываюсь в сбившихся в кучу над озером черно-серых безликих птиц. Что-то не так... И тут я вижу: одна крупная ворона летает над озером, наблюдая за серебристой рыбешкой, плавающей у поверхности озера . Остальные не то поддерживают, но то оговаривают. Все кричат. А крупная внимательно следит, паря близко над воде. А потом вдруг стремительно бросается в темную гладь, словно чайка. Но крылья ее намокли, выбраться нет никакой возможности, мгновение она бессмысленно хлопает крыльями на поверхности, разбрызгивая воду. А потом, другая ворона решается ее спасти. Она рывком спускается к воде и вцепляется сильными когтями в собрата. Отчаянно машет своими крыльями, каркает, призывая на помощь других. Но они притихли и наблюдают, словно зрители, смотрящие трагедию в театру. Спасительница старается изо всех сил, но умерший смельчак начинает погружаться в темноту озера и тянет ее за собой. Вот уже лапы вороны в воде. Она опускает голову и своими маленькими черными глазками с ужасом смотрит на зловещую воду, казавшуюся всего несколько минут назад спасительной, а затем начинает еще громче звать на помощь. Но вода уже не отпустит. Ее словно засасывает в трясину. Каждое движение только усугубляет положение. Она все больше и больше уходит под воду. Вот и крылья уже в воде, а она все также усердно держит когтями утопшего собрата, впиваясь в него когтями уже скорей от страха. Стая сверху молчит, затаив дыханье. Они потрясены, обескуражены. Такого еще никогда не видела ни одна ворона. А спасительница уже вся в воде и плавно тонет, опускаясь вниз. Уже не видно ее хвоста и трупа, которого она держит. Все это за пределами видимости. Там только чернота... Ворона открывает клюв и по ее движениям видно, что она каркает, но вода не выпускает ни звука на поверхность. Борьба. Борьба жизни и смерти, борьба птицы и воды. Увы... Теперь ворона в ее власти. А ей еще так хочется жить. Она яростно каркает и пытается взмахнуть обмякшими крыльями, но пучина взяла верх. Она погружается в неизвестную тьму... Тишина.