Кузьмич потянулся, вразвалку спутился с крыльца и помочился на клумбу, заросшую желтыми полуувядшими хризантемами и огромным, в половину человеческого роста конским щавлем. Начинало светать, подмерзшие за ночь лужи неприятно, с хрустом поскрипывали под кирзовыми сапогами. Кузьмич оправил штаны и подошел к сараю, в котором гремела ведром его супруга, Настасья - неопрятная толстая баба с редкими гнилыми зубами и замечательным, пористым, потерявшим всякую форму из-за частых возлияний, сизым с фиолетовыми прожилками, носом. Кузьмич бросил в рот папиросу, пожевал картонный мундштук и сказал, обращаясь к грязной безрогой козе:
- Я, слышь, я на овраги пойду, на бочаренковские... Филимон мне вчерась хвастал, что пару косых принес оттуда. Пойду, гляну... Мож и мне свезет...
- Иди, иди, рожа твоя неумытая, - ответила, кряхтя, Настасья, вилами проталкивая навоз сквозь квадратное отверстие в стене сарая, - крыша пятый день течет, а мужик по лесам с ружжишком шастает! По хозяйству работы выше головы, а ему забава на уме! По ночам уж морозить начало, а у нас пол-огорода картошки не убрано еще, сгниет ведь, померзнет! Хоть чужим людям отдавай, чтоб не пропадало!
- Ну я пошел, - сказал Кузьмич.
Настасья еще что-то прокричала ему вслед, но Кузьмич ее не услышал, как не слышал он и все, сказанное ею до этого. За долгие годы совместного с Настасьей существования он научился выключаться из действительности во время страстных монологов супруги. Настасья же презирала своего мужа так, как только русская баба может презирать изголодавшего, замерзшего, сдавшегося в плен, грязного и невнятно лопочущего оккупанта - сильно и со странной брезгливой жалостью.
Кузьмич вышел со двора на улицу, с усилием открыв просевшую калитку. В голубоватом сумраке матово поблескивал лед, сковавший гигантские вековые лужи. Ниже по улице, через несколько дворов лаяли собаки, деревня понемногу просыпалась. Кузьмич вошел в сосновый бор и затопал по заброшенной дороге, покуривая и улыбаясь в желтые колючие усы. За бором шло колхозное картофельное поле, затем ельник, а там уже, после ельника и крохотного, неглубокого озерца начинались бочаренковские овраги.
У картофельного поля Кузьмич встретил жившую неподалеку старуху Дрыголю, копавшую с великовозрастным внуком колхозную картошку. Увидев соседа, старуха молнией подскочила к плотному пузатенькому мешку и села на него, как можно шире расправив залатанную юбку. Коротко остриженный внук угрюмо следил за перемещениями Кузьмича. Старуха дождалась, когда тот поравняется с ними и елейно, приторно-сладко поздоровалась. Внук нехотя кивнул. Можно было даже услышать, как скрипят суставы в его шее. Кузьмич поздоровался в ответ, немного покурил рядом, ожидая, не завяжется ли беседа, но старуха молчала, ласково улыбаясь, а внук, сплевывая, очищал носком сапога мокрую липкую землю с лезвия лопаты. Кузьмич попрощался и зашагал дальше.
На лугу у озера он нашел несколько заячьих катышей. Поднял несколько липких шариков из ближайшей кучки - катыши были теплыми, совсем свежими. Кузьмич бросил их, отер ладонь о свой коричневый ватник и снял с плеча ружье.
Двустволка была старой, трофейной, но он любил ее за точность, силу и кучность боя. Иногда, зимой, после пары чайных стаканов самогона, выпитых с хуторскими приятелями под свежую дичь, Кузьмич выносил из подвала промасленную ветошь, разворачивал, вынимал из нее ружье и оно снова шло по рукам, восхищая дилетантов серебрянной чеканкой и надписью "Klauzevitz". Ружье шло по рукам, огонь из печи тускло-оранжевым играл на черных вороненых стволах, приятели уважительно цокали языками и рассказывали глупые истории о великих охотниках. Кузьмич снисходительно по-отечески улыбался им, даже Настасья, вопреки обыкновению не кричала, молча выпивала свою вечернюю кружку и шла спать, шлепая голыми пятками по полу, зевая и мелко крестя гнилой рот.
Кузьмич осторожно ступал по припавшей к земле пожухлой траве, вглядываясь в поле. Солнце уже встало, видно было хорошо, день выдался славный, ясный и очень скоро Кузьмич увидел зайца, который должен был стать его первой сегодняшней жертвой. Грязный белый негодник мирно щипал траву на границе поросших редким лесом оврагов и заброшенного поля. Кузьмич подобрался, пригнулся и начал подкрадываться к зайцу на более близкое расстояние, чтобы стрелять наверняка. Один раз он споткнулся, хрустнул веткой, чертыхнулся и помянул Догоняя - старого верного пса, талантливо загонявшего для него дичь и подымавшего птицу в течение семи лет и застреленного этим летом пьяным участковым.
Охотник крался как леопард - низко и незаметно, заяц, казалось, был обречен, однако минут через пятнадцать Кузьмич отметил, что ни на метр не приблизился к жертве. Он зашагал быстрее, скоро выдал себя и косой шмыгнул в лес, в дебри спасительного малинника. Кузьмич разочарованно пошевелил усами, снял шапку, чтобы грянуть ее оземь, но замер с поднятой рукой. Малинник давно растерял свою листву, осыпался и белый заяц мелькал меж толстых коричневых прутьев, неспешно забираясь глубже в кустарник. Кузьмич торопливо накинул треух на голову и дробной рысью побежал за окаянцем, вытягивая шею и раздувая ноздри. По малиннику тихо продраться не удалось - сухие прутья затрещали, ломаясь, заяц испуганно вскинул голову, поднял уши и попытался броситься наутек, но каким-то образом застрял и замер на месте, мелко и часто перебирая задними лапами. Кузьмич радостно всхрапнул, невнятно что-то выкрикнул, вскинул ружье, выстрелил и промахнулся. Пороховое облако рассеялось, оторопевший Кузьмич снова увидел зайца, с удесятеренной скоростью пытавшегося вырваться из случайной ловушки. Уже совершенно не таясь, ругая по матери на чем свет стоит себя и зайца, Кузьмич подошел к косому на расстояние пяти шагов, оставив за собой широкую длинную полосу поломанного, с корнем вырванного из земли малинника и уже поднял ствол и прижался щекой к ружью нежно, как что-то вдруг тяпнуло его за ногу.
Сначала боли не было, Кузьмич недоуменно глянул вниз и совершенно изумился, увидев, как ногу, порвав черную кирзу сапога, охватил зубатой пастью мощный волчий капкан. Потом стало больно. Потом стало больно невыносимо. Кузьмич выронил ружье и, сжав руками пойманную ногу, повалился в сухой малинник, который тут же расцарапал ему лицо и мстительно насовал за воротник какой-то колючей дряни. От дикой боли все чувства Кузьмича обострились, он отчетливо, словно со стороны, увидел, как чертов заяц встал на задние лапы, свободно, словно и не застревал нигде, подошел к несчастному охотнику, рассмеялся, поднял с земли двустволку, вынул из жилетного кармана золотые часы, сказал: "Ай-яй-яй!" и торопливо нырнул в открывшуюся рядом и полыхнувшую ревущим пламенем нору. Нора закрылась, оставив напоминание о себе в виде слабо тлеющей, обильно дымящей гнилой листвы на земле и Кузьмич снова потерял сознание.
Несколько дней он пролежал, ожидая, когда к капкану придет хозяин, но этого не произошло. Сначала Кузьмич ругался, затем плакал, под конец попробовал помолиться. Поздним вечером на третий или четвертый день глаза, открытые им после очередного обморока, пожелтели. Кузьмич сел по-турецки, одним движеним сорвал порванную кирзу, вспорол ногтем намокшую от крови брючину, поддернул ее и впился кривыми желтыми зубами в обнажившуюся ногу.
Через месяц капкан и полуразложившуюся ногу обнаружили юннаты из райцентра. Милиционеры хотели было арестовать хозяина капкана - за халатность и браконьерство, но оказалось, что тот лежит в желтом доме, одолеваемый жестокими приступами белой горячки. Настасья опознала ногу по обрывку портянки, украшенному собственноручно вышитыми ею инициалами мужа, погоревала положенные сорок дней и затем сошлась с ветеринаром Пафнутьевым, который приехал выводить ее из запоя. Пафнутьев пил, плакал и жаловался на волков, крадущих скот прямо из ветхого коровника, Настасья гладила его по голове и называла "соколиком".
В это самое время колченогий Кузьмич доедал, торопясь и чавкая, первую половину молоденькой почтальонши Лизанки, которую он задрал накануне вечером, подкараулив во время очередного обхода. Кузьмич сильно зарос, был грязен, немыт, но по-своему счастлив. Глаза его лучились солнечным безумным янтарем, в котором плясали забытые пьяные боги охоты. Кузьмич нашел себя, он обрел высшую цель своей жизни, о которой часто слышал в армии от политрука Звягильцева. Лично я по-хорошему ему завидую.