Чопчик Алиса Игоревна : другие произведения.

Я - дерево. Я - стекло

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
Оценка: 7.43*15  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Никто не застрахован от сумасшествия. Оно может нагрянуть неожиданно, отнять друзей, родных, душу. Но даже самый конченный человек, где-то в потаенных уголках самого себя, все еще существует, все еще живет и надеется. Мы не видим, но он там, и он нуждается в нас. Этот рассказ о девушке, которая застряла в тисках шизофрении. Это о матери, которая потеряла надежду на ее выздоровление. Это о парне, который избавился от предубеждений и стереотипов и позволил себе увидеть в сумасшедшей что-то еще кроме ее болезни.
  ДИМА
  
   За окном летели рыжие огни, прорезая ночную мглу. То там, то тут появлялись из ниоткуда черные стволы деревьев. Стук колес убаюкивал и в то же время будил. Дрожала бутылка на столе. Я смотрел, как вода в ней покрывалась рябью, будто ей холодно, и думал о предстоящей встрече.
  В вагоне было жарко, но я дрожал даже под одеялом. Кажется, я оглох от биения сердца, и заболел от того, что душа прыгала во мне: уходила в пятки, а затем подскакивала к горлу.
   Нужно было поспать, но волнение не давало затихнуть сердцу, и я лежал в раздумьях до самого рассвета, пока не проснулся один из соседей по плацкартному вагону.
  Он сидел, сонно поглядывая в окно, а когда заметил меня, удивился, словно не ожидал увидеть, и прохрипел:
  - Не спится, малек?
  Не дожидаясь ответа, он потянулся к пачке сигарет и тут же швырнул ее на стол.
  - Малек, сигареты не найдется?
  Мы вышли в тамбур. Я угостил его и сам закурил, глядя, как за окном размытым пятном тянутся нескончаемые деревья.
  - Ты откуда? - спросил сосед.
  - Из Днепродзержинска.
  - О, так мы из одного города получается! А едешь куда?
  - В Москву. А вы?
  Он замолк, нахмурившись, и ответил уже докурив:
  - В Киев. К дочке.
  Я понял, что эта тема неприятна ему и не стал расспрашивать. Мы молчали некоторое время, а потом он спросил:
  - А зачем в Москву-то едешь?
  - Учиться. У меня там тетя живет.
  Я выкинул сигарету через окно и добавил:
  - У нее дочка болеет, я ей помогать буду.
  - Чем болеет?
  Душа снова начала шевелиться и дергаться внутри, и сердце забилось в горле. Я думал всю ночь об учебе и новой жизни, и совсем забыл обо всем этом.
  - Ну, не стесняйся, малек, я сам два года за братом утки выносил. Знаю не понаслышке, что значит ухаживать за больным, смотреть ему в глаза и взглядом извиняться за свою полноценную жизнь, - сказал сосед, заметив мое замешательство.
  - Насколько я знаю у нее шизофрения или что-то вроде того, - в конце концов, ответил я.
  Сосед замер, нахмурившись, и начал буравить взглядом, будто пытался понять, шучу ли я.
  - Шизофрения говоришь?
  Он помолчал еще немного и покачал головой.
  - И не боишься?
  - Чего бояться?
  - Шизофреники, они же... они же больные на голову, - проговорил сосед возмущенно. - Кто знает, что придет им в голову! Вдруг она тебя ночью зарежет? И не смейся, я тебе серьезные вещи говорю.
  - Не зарежет. Я дверь на ночь запирать буду, - улыбнулся я. - К тому же, тетя - врач, и знает свое дело.
  - Рисковый же ты парень, малек, - засмеялся он, хлопнув меня по плечу. - Видимо очень хочешь учиться там.
  Я рассмеялся в ответ и тихо добавил:
  - Очень.
  
   Бордовая крыша еле выглядывала из-за деревьев посаженных тут и там, словно кто-то намеренно оградил дом, пытаясь спрятать его обитателей от посторонних глаз.
  Скрипнули черные ворота, едва я их коснулся. Каменная тропинка привела прямо к порогу. По обе стороны от нее, среди деревьев и клумб, замерли гномы и зайцы. Справа от дома, спрятавшись в тени, стояла беседка, окруженная черно-красными розами.
   Я остановился у порога, разглядывая деревянный двухэтажный дом тети. Четыре окна - по два на каждый этаж - и все задернуты шторами.
  Аромат цветов вперемешку с едва уловимым запахом древесины принесли спокойствие и чувство уюта. Я вдохнул и выдохнул несколько раз, прежде чем позвонить.
  Дверь открылась спустя еще десять вдохов и выдохов, и я увидел девушку, немного старше себя, в белом, слишком большом для нее батнике, ставшем желто-серым от пятен и грязи. Она кусала губы и смотрела немигающим взглядом.
  - Надя? - спросил я.
  Едва заметный кивок и все то же молчание. И глаза ее, стеклянные, устремленные на меня. Она смотрела, но не видела. Такой взгляд бывает, когда человек задумывается, погруженный в собственные мысли. Казалось, она смотрела вглубь себя, к чему-то прислушивалась и не соглашалась, нервно качая головой. Ее губы шевелились, будто она шепотом отвечала кому-то, но глаза при этом не выражали никаких эмоций.
  Я ощутил непонятную мне тревогу и поспешил прервать тишину:
  - Меня зовут Дима. Я - племянник твоей мамы.
  Некоторое время Надя продолжала молча глядеть на меня, потом ее взгляд начал обретать осознанность, пока она, наконец, не увидела меня по-настоящему.
  Она вымученно улыбнулась, и прошептала в ответ:
  - Да-да, я знаю. Мама говорила, что ты приедешь.
   Надя позволила войти и, хлопнув дверью, куда-то ушла.
  Здесь было тепло и уютно. Пахло картошкой и последними летними цветами. В коридоре и в гостиной, прилегающей к нему, лежали ворсистые ковры. Там, над камином, висела замысловатая картина, на стеклянном столике лежали журналы, и стояла ваза с цветами, а рядом с ним - массивное кожаное кресло: оно заметно выделялось на фоне остальной мебели.
  Напротив входной двери - лестница на второй этаж, с широкими ступеньками и резными перилами. Слева, если пройти через крохотную гостиную, похоже, находилась кухня. Оттуда доносились шипение сковороды и лязг посуды.
  - Надя, кто там?
  Из кухни выглянула низенькая, довольно полная женщина, с темно-красными коротко стрижеными волосами. Я понял, что это тетя, узнав в ней схожие черты с матерью. Она казалась лет на десять старше своего возраста, морщины покрывали ее горделивое, но усталое лицо.
   Мне хватило одного взгляда на ее плотно сжатые губы, вытянутые в напряженную улыбку, чтобы понять, что она воспринимает меня, как еще одну проблему, осевшую на ее плечи.
  - Тетя Марина, я, Дима, ваш...
  - Я поняла, кто ты, - она махнула рукой, подходя ко мне. - Твоя мать не говорила, что ты такой высокий.
  Тетя Марина улыбнулась, продолжая оценивать взглядом, а затем подошла ближе и обняла.
  - Как добрался? Ты уже познакомился с Надей? - спросила она. - Надя! Иди сюда!
  Она подождала, пока вернется дочь и снова оценивающе посмотрела в мою сторону. Я молчаливо ответил на ее взгляд.
  - Моя сестрица говорила тебе о... болезни Нади?
  Я кивнул, почесывая горбинку носа.
  - И что же? Тебя это не волнует? - она улыбнулась, смягчая хлесткость своих вопросов.
  - Меня это не касается. Но если будет нужна помощь, я, конечно же, помогу.
  Казалось, ее удивил ответ, но она ничего не ответила: в этот момент пришла Надя.
  - Где ты была? - раздраженно спросила тетя Марина. - Покажи Диме его комнату, и будь лапочкой, хорошо?
  Тетя многозначительно взглянула на Надю, но та едва ли заметила это.
  Я взял свои сумки и пошел за Надей, которая уже начала подниматься по лестницам. Поднявшись на второй этаж, мы остановились у второй двери справа. Надя пропустила меня в комнату и зашла следом.
  Кроме кровати, тумбочки около нее и огромного шкафа здесь ничего не было. Задернутые шторы сделали комнату темной и холодной, спертый воздух говорил о том, что ее давно не проветривали, и вообще, казалось, тут уже месяцами никто не бывал.
  - Ванная с туалетом возле лестницы слева, если ты заметил. В твою комнату мы заходить не будем, так что тебе придется убираться самому. Если хочешь, можешь закрывать ее. Ключ возьмешь на тумбочке. Ты пока располагайся, через полчаса будет готов ужин.
  Надя пересекла комнату и распахнула шторы. Лучи уходящего солнца сделали комнату более уютной, светлой, почти как дома. Я открыл окно и поблагодарил ее.
  Надины губы задрожали. Она хохотнула, но глаза заблестели от слез.
  - Не за что, - ответила Надя. - Только дружить со мной не надо. Утонувшая Девочка не любит, когда я с кем-то разговариваю, потому что я сказала, что это она порвала бусы. Бусы красные, как кровь. И кровь - моя расплата.
  Я молчал, не зная, что сказать. Тишина продолжалась несколько минут, и никто из нас не спешил ее прервать. Я смотрел на Надю, пытаясь придать хоть какой-то смысл ее словам. Она же избегала моего взгляда, беспокойно бегая глазами по потолку и стенам.
  Только сейчас я заметил рубцы на ее лице, шеи и особенно на руках. Надины движения были то резкими, то вялыми, губы напряженно улыбались, будто их кто-то насильно вытянул, но в следующее мгновение - сжаты в тонкую линию. Редкие, болезненно-серые волосы были растрепанны и неухожены.
  Глядя на нее, я почувствовал неприязнь, и даже отвращение. Мне не хотелось находиться рядом с ней, и осознание этого вызвало чувство вины. Я улыбнулся ей, чтобы задобрить свою совесть, и сказал, что хотел бы побыть один. Она продолжала стоять на месте, не поняв намека, пока ее не позвала тетя Марина.
  
  
  НАДЯ
  
   Я слышала топот ножек насекомых на улице. Шорох листьев второй розы справа возле беседки. Или эта третья роза? Да-да. Третья. Биение сердца нарастало и становилось таким громким, что пришлось внутренне закричать.
  Мама положила передо мной пластмассовую тарелку с картошкой и тефтелями. Соус выглядел, как кровь. Я принюхалась. И вправду, пахнет кровью.
  - Мам, я без крови хочу, - сказала я, отодвигая тарелку.
  - Здесь нет крови.
  - Есть. Вот она.
  - Это соус.
  Я засмеялась. Как же это может быть соусом, если это кровь? Она пахла железом, как и полагается. Железо - это сталь. Сталь - это меч. А меч символизирует войну. Война - это кровь. Может, мама хотела таким образом предупредить меня?
  - Если я съем этот соус, настанет война, так ведь?
  Я нахмурилась. Какой же этот мир сложный! Каждый твой шаг несет в себе вселенную последствий. Все что ты делаешь, остается шрамом на твоем теле и твоей душе, ошибки собираются в клубок ответственности, и ты не можешь дальше существовать, не избавившись от чувства вины.
  - А ты виновата, - сказала Утонувшая Девочка в моей голове. - Ты всегда во всем виновата. И если ты съешь этот соус, на войне умрут миллионы. Из-за тебя.
  - Надя, прошу тебя, сдерживай себя. Сейчас не время, понимаешь?
  Мама села рядом и взяла за руку.
  Утонувшая Девочка продолжила говорить:
  - Из-за тебя столько проблем. Всем стало бы легче дышать, если бы ты умерла. Все стали бы такими счастливыми! Ты веришь мне?
  - Понимаешь? - повторила мама.
  Я услышала шорох крыльев мертвой бабочки на улице. Как громко!
  - Да, - ответила я, пытаясь вспомнить, что именно говорила мама.
  - Это хорошо, милая. Это хорошо.
  Мама поцеловала меня в макушку и стала накладывать на стол. На кухню зашел Дима.
  Он казался намного выше и худее, чем полчаса назад. Русые волосы были растрепаны, зеленые проницательные глаза смотрели, будто исподтишка, испытывая и заглядывая в самую душу. Несмотря на тяжелый взгляд, его улыбка казалась искренней и доброй. Всю его внешность портил когда-то сломанный нос, горбинку которого он постоянно почесывал, привлекая к ней внимание.
  - Вам помочь? - спросил Дима, подойдя к маме.
  - Нет, садись. Надеюсь, ты любишь тефтели, а то Надя их не оценила.
  Дима сел напротив и улыбнулся. Он посмотрел на меня, прищурившись, но взгляд показался скорее заинтересованным, чем недоверчивым.
  - Это обвиняющий взгляд, дурочка, - заговорила Утонувшая Девочка. - Из-за тебя он будет плохо спать. Он будет бояться тебя, как и бывшие одноклассники. Он расскажет о тебе своим знакомым, и они вместе будут смеяться, шептаться и показывать на тебя пальцем, как и все остальные. Этот взгляд очень похож на взгляд папы, когда он понял, что тебе очень плохо. Ты помнишь его взгляд?
  Я поежилась, вспоминая.
  - Конечно же, ты его помнишь! Папа обвинял тебя, потому что ты виновата. Если бы ты не болела, все было бы хорошо. Мама бы так не страдала, и папа бы не умер. Это ты его убила. Ты виновата, как всегда.
  - Я не виновата, - ответила я, качая головой.
  Мама улыбнулась, накладывая еду себе в тарелку.
  - Конечно, ты не виновата. Это я разбила чашку. Поэтому я и говорю, будь аккуратна, не ходи здесь босиком, чтобы не порезаться.
  Дима попытался проткнуть тефтелю вилкой, но она сломалась.
  - Вы всегда пользуетесь пластмассовыми приборами? - спросил он.
  Мама достала обычную вилку и, протянув ее Диме, ответила:
  - У Нади есть привычка, - она замолчала и посмотрела на меня, - привычка разбивать все, что можно разбить, а потом резать руки. Это ради ее же безопасности.
  Я почувствовала себя униженной, и стало стыдно, что я - обуза для всех своих родных. Из-за меня приходится пользоваться пластмассовыми приборами, а кому как не мне знать, как это неудобно. Осознание собственной никчемности неприятно закололо сердце, и я сгорбилась, пытаясь уйти от испытывающего взгляда Димы.
   Я заметила, что он тоже горбится. Может, он хотел казаться ниже. Может, будь его воля, он сросся бы с землей. Как дерево.
  Я представила, как его руки и туловище удлиняются, покрываются корой и становятся ветками. Стоило мне представить, как они и в самом деле начали удлиняться. В следующее мгновение, когда я моргнула, ветки стали руками, а потом - снова ветками.
   Реальность пошатнулась, всего на долю секунды, но я уже успела потеряться в дебрях сознания. Вот он, прыжок в пустоту. Этот треск, который, похоже, услышала только я. Моя личность сломалась, снова.
  Последнее время я чувствовала, как Нечто подбирается ко мне сзади, дышит в спину, царапает душу. Голос Утонувшей Девочки становился все громче и требовательней, я даже увидела ее в отражении, хотя не видела уже много лет. Она смотрела на меня своими белыми, заплывшими глазами, и волосы летали вокруг нее, будто она и сейчас находится под водой. Утонувшая Девочка показывала на меня пальцем и укоризненно качала головой.
  - Ты виновата, - сказала она тогда. - Как тебе не стыдно?
  Я знала, что психоз поднимается по ступенькам и стучится в дверь, но не спешила открывать. Я продолжала упрямо молчать, но страх уже успел схватить за горло. Мама твердила, что сейчас не время, не время ухудшениям, но я так и не призналась ей, что это время давно настало.
   Дима спокойно ел, я же видела, как ветки тянутся ко мне, касаются рук, пытаются дотянуться до шеи.
  Я закрыла глаза, чтобы не видеть навязчивый образ веток, но они продолжали расти в темноте перед глазами. И вот я почувствовала их внутри себя, в голове. Они выросли настолько, что им не хватало места, и начали выходить из глаз и ушей. Мне было больно, но я терпела, не издавая ни звука. Я не хотела тревожить маму, но не выдержала и вскочила из-за стола.
  - Что с тобой, Надя? - спросила мама. Она тоже встала и с тревогой посмотрела на меня.
  Я ничего не ответила. Постепенно ветки начали отступать, и, неровно выдохнув, я села на место.
  - У тебя опять началось, да? - не смотря на волнение в глазах, мамин голос остался твердым.
  - Все в порядке. Я просто не хочу есть.
  - Негодная девчонка! Ты опять все испортила! - закричала Утонувшая Девочка.
  - Если не хочешь, иди спать, - ответила мама.
  - Никакого сна сегодня!!
  Я взяла тарелку, но мама остановила меня:
  - Оставь, я сама все сделаю.
  - Но мне несложно.
  - Я сама все сделаю! Иди, ложись! - повысила голос мама.
  Дрогнувшей рукой она коснулась лица и поджала губы.
  - Тебе надо отдохнуть, Надя. Не беспокойся. Дима мне поможет, да?
  Она посмотрела на Диму, и тот растерянно кивнул. Похоже, я напугала его.
  - Хорошо, - прошептала я.
  - Ты все портишь! - как только я ушла, завопила Утонувшая Девочка. Теперь ее голос раздавался не из головы, а откуда-то слева, словно она идет рядом со мной.
  - Я не хотела.
  - Не хотела?! Ты говоришь, что не виновата?!
  - Нет, просто, - начала я, но хлопок оглушил меня. Моя рука замахнулась еще раз и ударила по лицу. Еще и еще раз. Я остановилась у своей комнаты и заплакала.
  - Хватит!
  Руки продолжали бить по лицу, груди, животу. Я знала, что Утонувшая Девочка наказывает меня, за то, что я расстроила маму и напугала Диму; за то, что я - причина их несчастья.
  Мама была такой радостной еще днем! Она готовила весь вечер, а я даже не удосужилась попробовать! Я виновата. Конечно же, виновата и заслуживаю наказания, поэтому я снова замахнулась и ударила себя по лицу.
  
  ДИМА
  
   Переезд оказался сложнее, чем я думал. День за днем проходили в спешке: нужно было сделать уйму дел. Первые недели в университете тоже не отличались приятными воспоминаниями, и все, что я вообразил, лежа в постели в Днепродзержинске, на деле оказалось не таким волнительным.
   Бывало, сидя в гостиной на диване, и наблюдая за тетей Мариной и Надей, пролетала мысль, что не хочется здесь находиться, видеть больную Надю и знать, что в мире существуют подобные несчастья. Хотелось убежать домой, где мама всегда улыбается, даже когда устала, и где братишка, хохоча, бегает из угла в угол.
  Тогда я говорил себе для чего сюда приехал, внутренне проговаривая планы и мечты, специально вспоминал бедность, что ожидала там, а затем думал о возможностях, что поджидали здесь.
   Я представлял, как оканчиваю университет, нанимаюсь преподавать музыку богатеньким детишкам, и деньги горой сыплются мне в руки, а после, если повезет, становлюсь известным музыкантом. Мимолетом я думал о всей наивности своих планов, но их утопичность только еще больше распыляла воображение. Было так приятно все это представлять, что стоило только начать, как я не мог уже не остановиться.
   С Надей я практически не общался. Она, будто почувствовав, что я не хочу заводить с ней разговора, не подходила. Ее поведение порой казалось странным, и даже пугающим, но не слишком.
   Раньше я не задумывался над тем, что испытывают шизофреники. Их болезнь как бы отметала у них возможность что-то чувствовать, размышлять. Для меня они умирали вместе со своим разумом.
  Но все изменилось, когда я прочитал статью в одной из книг, что лежали на полке в гостиной. В каждой из них я нашел закладки и пометки, вопросительные и восклицательные знаки на полях. Похоже, тетя много читала о шизофрении.
   Сначала я просматривал страницы без интереса, но кое-что привлекло внимание, и я прочитал слова шизофреника описывающего свое состояние. Он говорил:
  "Кажется, я смотрю на себя со стороны. Смотрю на мир со стороны. Границы между мной и окружающим миром рассыпаются, понимаете? Раньше я жил так же, как и вы, а потом вышел на улицу и понял, что мой дом - карточный. Внутри меня тоже ничего нет, лишь всепоглощающая пустота, и я падаю в эту бездну. Мне все равно, что вокруг, и в то же время мир привязан ко мне, он зависит от каждого моего действия. Внутри кипит жизнь, миллионы жизней, но никто этого не видит, потому что снаружи я - дерево и стекло".
   Дочитав, я кинул взгляд на Надю, что сидела позади, и впервые задумался о том, что самый больной шизофреник - все еще человек. А человек всегда мечтает и грустит, радуется и любит. Человек - не вещь, не сломанный механизм, это нечто-то большее. И сумасшедшие тоже нуждаются во внимании и любви, в одобрении и, конечно же, в понимании.
   Я видел, как улыбалась Надя, слушая, как поет соловей, и в этот момент она не была сумасшедшей. Она не была сумасшедшей, когда что-то писала в своем дневнике, задумчиво хмурясь, и стуча ручкой по губам. И она не была сумасшедшей, когда тихонько забрала книгу у спящей матери, и сказала ей, ласково и еле слышно: "Мамуля, идем спать. Ты в этом кресле совсем скрючилась".
   Если сначала Надя испугала меня, и вызвала только жалость и брезгливость, то через месяц эти чувства сменились любопытством и проскальзывающим пониманием.
  
  - Дима... Дима, сынок! Ты слышишь меня? - голос матери звучал из динамиков ноутбука, то отдаленно, то слишком громко. Ее изображение притормаживало, камера опустилась и показывала только подбородок и улыбку, теплую, тоскующую.
  - Секунду, - ответил я, настраивая микрофон. - Мама, подними камеру, я тебя не вижу.
  - А так?
  Мама надела свой любимый свитер и беспокойно приглаживала волосы. Она показалась мне маленькой и беззащитной, и на мгновение стало стыдно, что я оставил ее.
  - Как ты, мам? Как Игорь? Балуется?
  Мама рассмеялась:
  - А ты как думаешь? Скучает по тебе, - она грустно улыбнулась и добавила:
  - Мы все скучаем.
  - Я тоже по вам скучаю. Здесь все такое незнакомое, чуждое. Мне не хватает наших разговоров. Иногда кажется, что ко мне в комнату забежит Игорь и начнет уговаривать поиграть в приставку.
  Я рассмеялся. Только сейчас я понял, насколько этого не хватает.
  - Теперь он меня уговаривает, - смеясь, ответила мама. Она к чему-то прислушалась, и сказала:
  - Вот и они, похоже. Игорь, Слава, идите сюда!
  Послышались голоса брата и отца. Игорь выглянул из-за спины мамы и начал рассказывать об играх и ссоре с другом, о том, как он принес домой щенка, но мама сказала, что они не могут оставить его, и тогда он уговорил соседей забрать щенка к себе.
  - Ну, рассказывай, - сказал папа, присаживаясь рядом с мамой, как только Игорь ушел.
  - Что рассказывать?
  Папа, как всегда, когда о чем-то задумывается, стал почесывать подбородок с заросшей щетиной, и спросил:
  - Ты уже месяц в Москве, разве ничего не случилось за это время? Ты, кстати, заплатил за учебу?
  - Заплатил, - кивнул я. - Только деньги уходят сквозь пальцы: здесь очень дорого жить.
  Мама взволнованно покачала головой.
  - Дима, ты же знаешь, что у нас и так мало денег, и не мог бы ты...
  - Знаю, - раздраженно перебил я. - Но что мне делать?
  - Ты мог бы устроиться на работу.
  - Я не хочу работать в дешевых забегаловках, - раздражаясь еще больше, ответил я. - А музыканты без образования имеют работу только в переходах.
  - Мы понимаем, сынок, понимаем, - мама вздохнула. - Просто старайся не тратиться понапрасну.
  Она улыбнулась и, помолчав, тихо спросила, будто кто-то посторонний мог ее услышать:
  - А что там с Надей? Как она вообще... как ведет себя?
  - Она...странная, это точно. Иногда Надя пугает меня: не знаешь, что от нее ожидать, но она вполне безобидна. Надя безумна, но не настолько, насколько я ожидал.
  - Она не опасна? Ты там в безопасности? Марина говорила, что не о чем беспокоиться, но мне все равно боязно за тебя.
  - Нет, - я покачал головой, - не опасна. Разве только для себя.
  - Но ты там смотри! - отец дернул камеру на себя, чтобы я лучше его видел. - Ты у нас парень смышленый, но мало ли что Наде взбредет в голову. Будь начеку.
  Я улыбнулся их настороженности, и вспомнил маленькую фигурку Нади, в испуге склоненную над столом, когда она смотрела на мои руки с неподдельным ужасом. Ее считают чудовищем, когда как для нее, похоже, чудовище - весь остальной мир.
  
  НАДЯ
  
   Я заболела давно. Настолько давно, что, порой, кажется, что болела всю жизнь. Возможно, так оно и есть. Болезнь по сантиметру пропитывала мое существо, но будучи ребенком, я не понимала, что беспричинный страх, пугающие мысли о реальности своего существования, отдаленные, но с каждым годом приближающиеся голоса - все это были медленные шаги на пути к безумию.
  Мысли путались, словно кто-то включил мясорубку и превратил их в кашу.
  Чувства фейерверком стреляли во мне: я плакала, когда надо было смеяться, и смеялась, когда хотела умереть.
   Мне говорили, что я безумна, но что это значит? Я просто запуталась, потерялась, забылась, но продолжала оставаться собой. Я понимала, что мое поведение порой бывает странным, а разве безумные на это способны? Я понимала, что крокодилы вряд ли могут оказаться в фонтане, но продолжала кричать, что они тащат меня на дно, потому что чувствовала, как их когти и клыки вонзаются в ноги и сдирают кожу. Я верила своим ощущениям, своим глазам, ушам и обонянию, ведь если они тебя подводят, то на что тогда полагаться? Как бы я смогла дальше жить, зная, что все, что я могу испытывать - неправильно?
   Я словно забыла, как выглядит собственный дом. Место, где я раньше чувствовала себя в безопасности, где каждая комната, каждый уголок был знаком, где все было понятно, расставлено по полочкам, вдруг исказилось, стало отдаленным и чужим. Мир начал казаться выхолощенным, холодным и пустым, и я сама стала пустая. Болезнь забрала мою душу, и я сошла без нее с ума.
   В один день я проснулась в лабиринте, откуда нет выхода, проснулась, задыхаясь в тумане чувств, мыслей и воспоминаний. Я не видела и не знала дороги к дому, но продолжала искать, пока очередной психоз не сгущал туман и не уводил прочь.
   Я искала дом до сих пор, не зная, как он выглядит и есть ли он еще, но не прекращала поиски. Может быть, я навсегда застряла в лабиринте шизофрении, но если позволю себе остановиться, слиться с туманом, я погибну.
  
   Туман уже сгустился, и реальность похолодела. Мир оскудел, обесцветился, стал меньше и дальше. Я перестала дотягиваться до него, и потеряла к нему интерес. Голоса в голове разговаривали друг с другом, критиковали мои действия и чувства. Звуки исказились, будто сломалась настройка громкости. Ко мне обращались прохожие, но я слышала только их дыхание. Иногда вместо слов я слышала прибой моря, и улыбалась этому: прибой моря куда лучше их бесполезных разговоров.
   Психоз уже колотился в дверь, но я решила в последний раз пройтись по городу, прежде чем он ворвется в дом.
  Я плохо понимала, что происходит вокруг, но шла, пока ноги не заныли от усталости, и пока не увидела школу, где раньше училась. Никого не было. Во дворе не бегали детишки, а в окнах не маячили учителя. Я подошла к ограде и, схватившись за калитку, припала к ней лицом. Железо впилось в щеки. Холод. Его я чувствовала лучше всего, и всегда понимала, что он означает.
  - Опять эта школа! - в голове заплакала Женщина. - Уходи отсюда, скорее! Куклы на нитках, куклы на нитках!
  - Куклы на нитках, - повторила я в унисон с Женщиной.
  - Замолчи, дура поганая, - раздался голос Старика. Он закашлял и стукнул Женщину, чтобы она перестала плакать.
   Я вспомнила тот день, когда переступила порог и упала в объятия безумия. Это было здесь, на школьном дворе. Вокруг меня собрались девочки, они шипели ругательства, плевались оскорблениями, время от времени толкали в плечо и дергали за волосы.
  - Да ты гнилая внутри! - кричали они. - Думаешь, папочка с деньгами, так ты крутой заделалась? Да снять с тебя эти шмотки, так ты перестанешь из себя что-то представлять! Высокомерная сука!
  А затем плевок и удар в лицо. В это время я уже начала чувствовать, как внутри меня появилась гниль, и запахло трупом. Я заплакала не от боли - от страха, что они правы, а потом увидела кровь, капающую с носа. Красную жидкость, кричащую о жизни в теле. Увидев ее, я рассмеялась и, упав на колени, стала целовать асфальт. Девочки испугались, замерев с растерянными лицами. Вскоре на смену растерянности, пришли отвращение и страх, и они убежали в школу, крича о моем помешательстве.
  Мне было все равно, потому что в это время я заметила шакалов над головой. Они кружились и кричали, собираясь наброситься. Они преследовали до самого дома, выклевали глаза и проломили череп. Никогда до этого и после мне не было так страшно. Я заперлась в доме, но и до самой ночи слышала, как рычат бойцовские псы, сторожа меня у подъезда. В ту ночь я услышала голос Старика, который сказал, что это не кончится никогда и лучше бы мне покончить с собой.
  - Куклы на нитках! - кричала Женщина. - Куклы на нитках, куклы на нитках! Они - хищники, ты - жертва!
  - Замолчи! - закричал в ответ Старик.
  - Так тебе и надо, - зашептала Утонувшая Девочка, и ее шепот оказался громче остальных голосов. - Возвращайся домой и не приходи сюда больше.
   Я послушалась ее, но чем дальше я отходила от школы, тем громче в голове кричала Женщина:
  - Они - хищники, ты - жертва! Да-да! И кровь - твоя расплата! Да-да!
  
  ДИМА
  
  - Да я тебе говорю, это бомба! Ты веришь мне? И девочки там - что надо! Идем. Ты, наверное, в своем Днепродженске ничего и не видел.
  - Днепродзержинске.
  - Ну, да-да. Так что?
  Саша нетерпеливо стоял на месте, порываясь поехать в клуб. У него горели глаза от предстоящего веселья, растрепалась шевелюра, и ноги уже подергивались, будто он собирается сейчас же начать танцевать.
  Мы были знакомы с ним всего месяц, но он уже дюжину раз успел пригласить на какие-то вечеринки и "посиделки" с выпивкой и громкой музыкой.
  - У меня нет денег.
  Саша скривился в разочаровании.
  - Совсем?
  - Совсем. Я на мили.
  - Очень жаль, - он покачал головой, глядя на меня. - Неужели совсем нет? На что-то же ты живешь.
  Я почувствовал раздражение от его настырности и, нахмурившись, ответил:
  - Вот только не надо лезть ко мне в карман, ладно?
  Он поднял руки вверх и рассмеялся.
  - Прости, прости. Не надо злиться. Просто там и вправду весело. Я конечно и так туда пойду, но хотелось бы, что бы и ты тоже.
  Саша выдержал паузу, а затем добавил:
  - Понимаешь?
  Я вспомнил просьбу мамы не тратить деньги понапрасну, но энергичность Саши уже успела передаться мне. В этот момент не было желания сильнее, чем согласиться, поехать, не думая о деньгах и заботах, но голос матери, беспокойный и смущенный, всплыв в воспоминаниях, снова отбросил эту затею.
  - Понимаю, - раздраженно ответил я, злясь на маму и на себя, и на бесконечную, осточертевшую мне бедность. - Но что прикажешь делать? Потратить все деньги и потом не иметь ни гроша?
  Саша понимающе закивал головой и на минуту задумался.
  - Знаешь, тебе не так уж и много нужно денег, - помолчав, сказал он. - А если позже они вдруг тебе понадобятся, я с радостью их одолжу. Ну, так что?
   Мысль о том, что придется одалживать деньги, не очень радовала, но успокаивала. В случае затруднений я всегда могу обратиться к Саше, и родители не узнают о моем расточительстве. Тем более, если я один раз позволю себе лишние траты, ничего страшного не случится. В следующие дни буду брать в университет еду с собой, а на метро много денег не надо.
  - Хорошо, - поразмыслив, кивнул я. - Давай только заедем домой за деньгами.
  Саша улыбнулся и хлопнул меня по плечу.
  - Вот это я понимаю! - рассмеялся он.
  
   Перепрыгивая через ступеньки, я поднялся по лестнице и зашел в комнату. Теперь она выглядела намного уютней с моими вещами и всегда распахнутыми шторами. Взяв из-под матраца почти все деньги, я тут же спустился вниз. В этот момент в дом зашла Надя. Она мимолетом посмотрела в мою сторону и тут же отвернулась.
  - Привет, - сказал я.
  Надя опять взглянула на меня и еле заметно кивнула. Ее лицо не выражало совсем никаких эмоций, застывшее, оно напоминало маску.
  - А тебе разве можно выходить одной на улицу? - спросил я, вспомнив, что тетя Марина ушла с утра и похоже не возвращалась.
  - Ты что думал, - сказала она скучающим голосом, - что меня держат в клетке в смирительной рубашке?
  Надя замолчала, прислушиваясь к чему-то, а потом тихо добавила:
  - Я дома. Здесь я дышу свободно.
  Она посмотрела на меня затуманенными глазами, и больше не двигалась и не говорила. Когда я уходил, она продолжала стоять, напоминая статуэтку.
  
   В клубе я оставил денег куда больше, чем планировал. Оказалось, у Саши их было немного, и все он потратил на какую-то "сногсшибательную красотку", которая любит дорогие коктейли, но которая в итоге не оценила его двусмысленных намеков на продолжение. Он попросил угостить его несколькими стопками водки, чтобы "залечить разбитое сердце", заверяя, что позже, он, конечно же, все вернет и даже с процентами.
  В этот вечер Саша раздражал куда больше, чем обычно, но настроение было хорошее, и поэтому я не слишком обращал внимания на его выходки.
  Наутро же, проснувшись возле унитаза и заметив тетю Марину, с недовольством стоящую у порога со стаканом в руке, я подумал, что вечер не стоил таких денег и подобного стыда.
  
   Я проспал до обеда, время от времени просыпаясь с острым чувством разочарования и сожалением о потраченных деньгах. Проснувшись окончательно, я спустился вниз и еще на лестнице услышал голос тети Марины:
  - Ты слышала, что сказал доктор. И мне глубоко наплевать, что ты думаешь на этот счет!
  - Не буду, - бесцветным голосом ответила Надя. - Утонувшая Девочка говорит...
  - И на то, что говорит... "Утонувшая Девочка", мне тоже глубоко наплевать!
  Тетя Марина заметила меня и, вздернув подбородок, сказала:
  - Ах, это ты, Дима. Ну что ж, с пробуждением.
  Я хотел поздороваться в ответ, но она уже успела отвернуться и заговорить с Надей.
  - Если ты сейчас же не выпьешь эти чертовы таблетки, клянусь, я впихну их в тебя! Или ты сомневаешься?
  Надя прижалась к столешнице, и покраснела. Вся ее твердость исчезла, а голос стал еще более неживым.
  - Нет, не сомневаюсь, - ответила она, не поднимая глаз.
  - Вот и отлично. Еще раз выпьешь вечером, я прослежу.
  Когда Надя запивала таблетки, пластмассовый стаканчик в ее руках дрожал.
  - Почему ты не хочешь принимать лекарства? - спросил я.
  Надя вздрогнула, не ожидая, что я к ней обращусь, и от моего взгляда еще больше покраснела, хотя глаза ее продолжали оставаться такими же стеклянными. Она хотела что-то ответить, но ее перебила тетя Марина:
  - Кого интересует, что ей там наговорили ее несуществующие голоса! Хотя Надя слушает их, а не меня, свою маму!
  Тетя вздохнула и уже спокойным голосом продолжила:
  - Надя болеет, Дима. Что ты хочешь услышать от шизофреника? Что это "Старикашка" сказал ей порезать вены? Что это "Утонувшая Девочка" не дает ей принимать лекарства или что она бьет посуду, чтобы голоса перестали кричать?
   Надя, притихнув, слушала тетю Марину, и ничто не выдавало ее состояния: руки, словно не принадлежавшие ей, свисали с плеч, лицо, точно воском залитое, не выдавало никаких эмоций, и только глаза, теперь не стеклянные, а внимательные следили за матерью.
  - Она как ребенок, - снова заговорила тетя Марина. - За ней нужен глаз да глаз, ведь она ничего не понимает: все слишком для нее сложно. Вот только если бы Надя не упрямилась, если бы дала мне самой о ней позаботиться, без возражений, все было бы иначе.
  - Я так не думаю.
  Тетя Марина улыбнулась, раздраженно скривив губы, и с издевкой спросила:
  - Неужели? Так, значит, ты лучше меня знаешь?
  - Нет, конечно, нет. Куда же мне до вас, тетушка?
  Я рассмеялся, но она в ответ вспыхнула, резко выпрямила плечи, и уже собиралась что-то сказать, но я опередил ее, продолжив:
  - Просто мне кажется, что если Надя может сама гулять на улице, то в состоянии есть с обычной посуды. Можно ее просто попросить, и она тогда уж постарается не слушать голосов. Да, Надя?
  Надя посмотрела на меня долгим, осознанным взглядом и кивнула.
  - Не нужно меня учить, ясно? Ты ничего не понимаешь, совсем ничего!
  Тетя Марина стукнула по столу и, нахмурившись, покачала головой.
  - Не ожидала от тебя, Дима. Думала, ты будешь помогать, а не критиковать. Да если бы ни я, Надя не слезала бы с таблеток. За все время, что она была дома, у нее всего раз случился психоз. Ты не знаешь, что это такое, не знаешь, на что мне приходится идти, чтобы у нее продолжалась ремиссия. Так что не надо говорить, что делать, а что не делать! И хамить мне не надо, племянничек.
  Голос тети Марины хлестал словно плетка, резко, грубо, бескомпромиссно, и я ощутил двоякое чувство: раздражение и невольное восхищение за ее решительность и твердость.
  - Простите, - сказал я. - Я не хотел вас обижать.
  - Чего это мне обижаться? - ответила тетя Марина, еще больше вздернув подбородок. - Просто не лезь не в свое дело.
  Надя, наконец, отошла от столешницы, напомнив о себе. Она прошла мимо нас и легла на ковер в коридоре, свернувшись калачиком. Я посмотрел на тетю Марину, и ее взгляд, устремленный на меня, как бы говорил: "Ты ничего не понимаешь, она - тоже".
  
  НАДЯ
  
   Я лежала на полу полдня, и видела перед собой ноги, ноги, ноги. В носочках, в тапочках, босиком. Я видела каждую ворсинку, каждую пылинку, упавшую на ковер, и эта близость, ощущение опоры подо мной и за спиной, давали мне спокойствие. Я понимала, что это, возможно, выглядит странно. Конечно, понимала, не настолько же я безумна! И все же... и все же. Как там было спокойно!
  Голоса в голове ругались, царапались, сжимали от злости органы. Я чувствовала, как они копошатся внутри меня, будто огромные черви, терзают сердце, пытаются вырваться из плена.
  Я не знала, принадлежит ли мне собственное тело; мысли, что водопадом возникают в голове, действительно ли мои, а не впихнутые кем-то; чувства, что ураганом сметают прежние, только что испытываемые, эмоции, не навязаны ли мамой или докторами или Димой, да кем угодно. Я ничего не знала, и от этого было страшно.
   Я лежала на полу, но иногда уносилась прочь от реальности к другой, более реальной. Туман сгущался, становился плотным, осязаемым, в то время, как действительность теряла четкость и объемность. Все виделось в каком-то искаженном виде, каждое движение удлинялось, делилось на фрагменты. Мама шла от комнаты в комнату целую вечность, а говорила так быстро, что смысл было невозможно уловить.
  Я тонула в океане эмоций: в страхе и радости, в злости и равнодушии, в отчаянье и умиротворении.
  - Да пропади все пропадом! - воскликнула мама, уронив кастрюлю.
   Раздавшийся звон можно было сравнить со звоном колокола, а то и громче, и от этого звука кожа стала гусиной, и волосы встали дыбом. Когда до меня дошел смысл сказанных слов, я вскочила и закричала, потом снова упала, сжавшись в стену, и снова вскочила. Мама выбежала из кухни, и Дима поспешно спустился с лестницы.
  - Что с тобой? - спросили они, но я не могла ответить. Я уже забыла почему, но знала, что пропаду, должна пропасть, а куда и кто мне велел - не имело значения.
  Звенел колокол, тряслись стены, и голоса кричали в голове. Я видела, что мама волнуется, и от этого Утонувшая Девочка закричала еще сильнее:
  - Ты расстраиваешь ее! Ты виновата! Когда же ты перестанешь создавать всем столько проблем? Всем стало бы легче, если бы ты пропала. Пропади, Надя! Пропади!
  И Женщина заливалась слезами:
  - Я устала! Хочу слоновое сердце! Хочу заживать как собака!
  - Хочу слоновое сердце, - повторила я за ней. - Хочу заживать как собака. Хочу...
  Дима подхватил меня на руки и отнес в комнату. Он присел на край кровати и стал придерживать за руки, несильно, но достаточно, чтобы я не смогла вырваться.
   Кто-то закашлял, и запахло пеплом. Это пришел Скелет. Я никогда не видела его, но слышала каждое движение.
  Он подошел ко мне, бренча своими костями и шелестя плащом, закашлял, и пепел упал на волосы, и запах сожженной души заполонил комнату. Затем он нагнулся и вцепился в мое сердце. Оно трепетало в его руках и билось в агонии, и он вырвал его из груди, и кровь, такая горячая, начала стекать с раздробленных ребер.
  - Надя, - услышала я. - Надя, посмотри на меня. Ты слышишь? Кивни, если слышишь.
  Я кивнула, но слезы брызнули из глаз.
  - Хорошо, тогда слушай. Как-то раз мы с братом пошли на озеро. Это было примерно пять лет назад. Я тогда очень злился на него, потому что хотел пойти с друзьями на вечеринку, а вместо этого должен был сидеть с ним. Игорь не замечал моего настроения, он прыгал и скакал вокруг меня, говорил, как он рад и как ему весело. А я в это время думал только о том, что не хочу быть здесь, и почему это я должен отдуваться за родителей, это же не мой ребенок.
  Я разрешил Игорю пойти купаться у берега, а сам лег на пляже, продолжая думать, какой же я несчастный. Я думал и думал, злился на все на свете, пока не понял, что не вижу брата. Сначала я просто окликал его, потом подскочил и стал громко звать по имени, и только тогда побежал к воде и нырнул. Одежда прилипла к телу. Я помню это чувство. Вода была холодная, а я пустил брата купаться.
  В тот момент... Знаешь, я никогда так не пугался. Тогда я понял, насколько дорог мне брат, и, наверное, в первый раз искренне подумал, что люблю его.
  Я испугался, что Игорь утонул, а потом услышал свое имя. Игорь стоял на берегу и ел мороженое. Какая-та девчонка угостила его, когда он отплыл от меня и не мог уже найти, среди других отдыхающих. Я разозлился, то ли на себя, то ли на него, то ли из-за своей откровенной паники, но потом обнял брата, так крепко, что он выронил мороженое.
  Я полюбил Игоря, или понял, что люблю, когда ему было четыре года. И больше не думал, что он обуза, и что он делает меня несчастным.
   Я слушала Диму, и незаметно сердце замедлило темп, а Скелет ушел из комнаты и из моей жизни, хотя бы временно. Тихий, спокойный, голос Димы усыпил голоса в голове, а то, что он поделился своей историей, которую он, возможно, никому больше не рассказывал, бальзамом пришлось по моему истерзанному достоинству, и я почувствовала себя нужной.
  - Не знаю, почему я рассказал тебе именно это. Наверное, я просто скучаю по нему.
  Дима улыбнулся и спросил:
  - Как ты?
  Я ничего не ответила, чувствуя внутренне опустошение, отчего ни одно слово не приходило на ум, но попыталась вложить в свой взгляд всю полноту своей благодарности, надеясь, что он поймет.
  - Ты держишь ее? Держи! - раздался голос мамы. Она зашла в дверь, держа в руках шприц. Он испугал меня, и я стала вырываться.
  - Что это?! - закричала я.
  Неужели этот холодный и хриплый голос - мой?
  - Надя, не двигайся, - ответила мама. - Держи ее крепче.
  - Что это? - спросил Дима.
  - Успокоительное.
  Я хотела спросить маму, почему она никогда не отвечает на мои вопросы, но язык не слушался. Казалось, сердце перестало биться, и реальность еще сильнее отдалилась от меня.
  - Как не вовремя, как не вовремя, Надя, - устало проговорила мама, присев на место Димы.
  - Почему не вовремя?
  - Мне через неделю на работу надо. Я ухожу на сутки. Дед что-то совсем прихворал, надо следить за ним. Ох, не вовремя. А если не пойду, так Иннокентий не посмотрит, что он дружил с моим мужем, и уволит. Он нанимал меня сиделкой не для того, чтобы я четыре раза в год отпуск брала.
  Мама покачала головой, но подумав, выпрямила плечи, и глаза ее перестали тревожно разглядывать мое лицо, а уверенно поднялись на Диму. Поглаживая мою руку, она заговорила:
  - Придется попросить Валю. Я не оставлю Надю в таком состоянии без должного присмотра.
  - Кто такая Валя? - спросил Дима.
  - Не фамильярничай. Для тебя Валентина Олеговна.
  - Хорошо, - выдохнул он. - Кто такая Валентина Олеговна?
  - Медсестра. Мы с ней познакомились в больнице, где я работала. Она сейчас тоже на пенсии. Раньше Валя всегда сидела с Надей, но недавно сказала, что хочет на отдых, устала.
  Мама передернула плечами, сжав мою руку.
  - Устала, видите ли. А мне на кого Надю оставить? Но, думаю, она согласиться на один вечер.
  Голова закружилась и затуманилась, я уже начала проваливаться в сон, но голос Димы вывел из секундного сновидения:
  - Может, лучше Наде в больницу лечь?
  - Опять ты со своими советами, племянничек, - сказала мама раздраженно.
  - Тетушка, - копируя ее интонацию, ответил Дима, - я же как лучше хочу.
  - Все тебе смешно, только мне не до смеха. Не хочу я пока, чтобы Надя в больницу ложилась. Может, обойдется еще. Такое бывало. Посмотрим...
  Голос матери становился все тише и тише, туман окончательно поглотил меня, и я, наконец, уснула долгим, крепким сном.
  
  ДИМА
  
   Струны звенели, шептали, дрожали, едва я их касался. Затвердевшие кончики пальцев умело перебирали их и зажимали, и мелодия струилась, словно карамель с растаявшего леденца. Тишина наполнялась звуками, такими нежными, даже несмелыми, что мелодия усыпляла. Играя ее, я почувствовал, как расслабляюсь, точно по телу разлили сироп, и начал растворяться. Вокруг, вместе с музыкой, создавалась отгороженная от остального мира вселенная: в ней не было проблем, неразрешенных задач, в ней существовала только музыка.
  Мелодия летела, закручивалась, поднималась до вершины и была близка к заключительному аккорду, но стоило, всего на секунду, вспомнить о деньгах, как рука дрогнула, и все оборвалось, будто старческая жизнь. Тишина вновь завладела комнатой, и вселенная распалась, позволив действительности водопадом обрушиться на меня.
   Я вспомнил события последних дней, и злость на самого себя и на всех вокруг на мгновение стиснула горло, и желудок скрутился в комок раздражения. Я вспомнил веселые дни кутежа, пролетевшие ночи в клубах и в кино, всех новых знакомых, их пьяный смех и запах сигарет. Я вспомнил, как было весело, и, выпив, каким щедрым я становился.
  В воспоминаниях возникло лицо Жени, ниоткуда появившегося парня, как я брал у него взаймы деньги, и с каким серьезным видом он сказал, чтобы я на неделе их вернул.
   Я попытался переключиться на что-то другое, начать играть новую мелодию, но пленка воспоминаний уже не могла перестать прокручиваться, и я вспомнил, как бездумно тратил деньги направо и налево, а через две неделе Женя уже вытряхивал из меня долг. Я вспомнил, как прижал к стенке Сашу, пытаясь заставить отдать то, что он занимал. Отчаянье завладевало каждой клеткой тела, и я начал дрожать от напряжения и злобы. Саша, подняв руки к верху, уверял, что вернет позже, обязательно, впрочем, если они мне так нужны, я могу попросить у своих родителей, или у тети.
  Но стоило заговорить с мамой насчет денег, как она заверещала, что они уже присылали, что я обещал тратиться только на необходимое, и что у них сейчас нет. А тетя Марина ходила взвинченная и усталая, и я не решался с ней заговорить.
  Женя продолжал настаивать, и я, в свою очередь, понимал, что сумма немалая, и нужно вернуть, сейчас же, немедленно, но не знал, откуда их достать.
   Я заиграл снова. Злобно дергая за струны, терзал гитару, и не обращал внимания на ее жалобное завывание.
  Деньги. Снова эти деньги. Ах, если бы они у меня были, я был бы намного счастливее, и не знал никаких проблем!
  
   Надя сидела в беседке и разглядывала цветы. Она надела несколько мешковатых свитеров, но все равно дрожала под осенним колючим ветром. Ее прилизанные волосы закрывали лицо, кроме шепчущих что-то губ, и прищуренных в настороженности глаз.
   - Можно к тебе присоединиться? - спросил я.
  Надя не ответила. Дрожа от холода, она продолжала глядеть перед собой. Я вернулся в дом и принес ей плед.
  - Как ты себя чувствуешь?
  Я задал еще несколько вопросов, но она открыто проигнорировала их.
  Злоба из-за денег и долга подкрепилась раздражением из-за ее поведения. Захотелось встряхнуть ее, чтобы она очнулась, и, пытаясь, подавить навязчивое желание, я резко поинтересовался:
  - Я покурю, если ты не против? - и, не дожидаясь ответа, зажег сигарету.
  Некоторое время я наблюдал за дымом, как он извивается, рассеиваясь на ветру. Когда я заметил, что и Надя наблюдает за ним, протянул ей пачку. Она качнула головой и отвернулась.
  Ветер путал ей волосы, они хлестали по лицу, но Надя не обращала на это внимание. Она перестала дрожать, замерла, точно окаменела. От нее пахло немытым телом и чем-то кислым, губы искривились в улыбке, за которой не скрывалось никаких эмоций; только пальцы, скрюченные, теребили золотое колечко с алым цветком, между лепестками которого икрились зеленые камни.
   - Что за кольцо?
  Надя, казалось, не услышала вопроса, но сильнее затеребила его на указательном пальце, а потом все же ответила:
  - Это папа подарил.
  На мгновение я ощутил укол совести за возникшую идею, но в голове уже успела засесть бессердечная мысль: "Зачем сумасшедшей кольцо? Оно ведь ей ненужно совсем, а мне бы решило проблему". Я расстроился, что способен подумать о чем-нибудь подобном, и, пытаясь отогнать эту мысль, спросил:
  - Вы с папой ладили?
  - Да, - не отрывая взгляда от цветов, ответила Надя, - Я всегда хотела быть штангой, как и он.
  - Я тебя не понимаю.
  Надя пожала плечами и рассмеялась, к чему-то прислушиваясь.
  - Слушай, - продолжил я. - а у вас же раньше были деньги, да?
  - Моя расплата, - ответила она.
  - Деньги - твоя расплата?
  Надя посмотрела на меня.
  - Раньше были деньги, была и я, а теперь денег нет, и души моей тоже нет. Они говорили, что меня нет без денег. Наверное, они правы.
  Она задумалась и добавила:
  - Куклы на нитках были правы. Кукла с деньгами осталась без денег и без ниток. Надо было мне стать, как и они, с нитками.
  Надя потянулась к цветам и оторвала несколько лепестков. Она поджала губы, и я понял, что она больше ничего не добавит.
  У меня не было желания пытаться понять сказанное ею, хватило того, что я понял, что больше у них денег нет, и тогда спросил, не ожидая, что она ответит:
  - А ты не могла бы одолжить мне кольцо?
  Надя заплакала, снимая его с пальца, и протянула мне.
  - Нет, не надо! - воскликнул я, увидев ее реакцию. - Не надо, если не хочешь.
  Она покачала головой и насильно опустила его на мою ладонь.
  - Возьми. Я не заслуживаю этого кольца.
  - О чем ты говоришь?
  Я попытался вернуть его, но Надя вскочила и отошла на несколько шагов.
  - Меня накажет Утонувшая Девочка, если ты вернешь!
  - Кто такая Утонувшая Девочка?
  - Она... она соседкой была, когда мы жили еще в городе. А теперь она пришла воспитать меня, потому что папа умер, а я совсем распустилась.
  - Почему ты зовешь ее утонувшей? - спросил я, в этот момент, думая совсем о другом: спасительное кольцо жгло ладонь. Я отнесу его в ломбард и смогу избавиться от Жени, а потом пошлю к черту Сашу и все вечеринки, которые кроме долгов и чувства опустошения не приносили.
  - Потому что она утонула, когда мне было восемь.
  Надя снова задрожала, и страх исказил ее лицо. Она пригнулась, прикрывшись руками, и убежала в дом. Я замер в растерянности, и не знал, что делать: пойти к ней или оставить одну.
   За все время, что я прожил с ней, Надя не раз вела себя странно и нелогично. Она могла быть адекватной, а в следующую секунду - полной безумия. Бывало, она мыла руки перед тем, как помыть посуду, иногда целыми днями ходила по дому, не присев ни на минуту, а иногда - неделями лежала в постели, свернувшись калачиком.
  Тетя Марина как-то сказала, что с моим приездом у Нади началось обострение, и в тетином жестком взгляде и холодном тоне, я почувствовал укор.
  - Может, я и вправду плохо влияю на Надю? - подумал я.
  Рука прикоснулась к металлу. Кольцо. Я неровно выдохнул, испытав облегчение: долг будет уплачен, и больше я не поставлю себя в подобное положение, больше такого не повторится.
  Деньги снова взяли в плен все мысли, и я сел в беседку, размышляя об обеспеченном будущем.
  
   Валентина Олеговна оказалась грузной женщиной со светлыми волосами, связанными в тугой пучок. Она ходила, переваливаясь с одной ноги на другую, и постоянно о чем-то говорила. У нее был не возрасту тонкий голосок, глаза смотрели искренне, бесхитростно, и говорила она то, что думала, не потому что хотела обидеть, а просто потому, что врать не умела и не хотела.
  - ... Так что горбиться не надо. Такой красивый парень, а горбишься похлеще моей бабки!
   Валентина Олеговна рассмеялась, переключая каналы. Она сидела в кресле, замотанная в плед, и, громко постукивая ложкой, мешала чай.
  - Ты вообще как, ладишь с Надькой? - спросила она, немного погодя. - Ты ее не обижай. Надя девочка хорошая, а то, что больная... ну, с кем не бывает.
   Я улыбнулся. Мне нравилась Валентина Олеговна, несмотря на ее громкий голос и не прекращаемую болтовню.
  - Что-то Надя совсем захворала, ей богу, - продолжала она. - Я с ней здороваюсь, а она выпучит свои лакированные глазенки и смотрит на меня.
  - Я думаю, ей в больницу надо.
  - Она была, - ответила Валентина Олеговна. - Была полтора года. У нее же все это началось лет в шестнадцать. Бедная девочка, ей богу. У нее были какие-то проблемы в школе, и она пыталась покончить с собой, но Владимир, ее отец, вовремя спохватился.
   Валентина Олеговна покачала головой, а затем, сделав глоток чая, продолжила:
  - Надя ходила по психологам, вроде все устаканилось. Я к ним на ужин заглядывала, и она была все такой же милой девочкой, и не скажешь ведь, что наркотики-то принимала.
  - Какие наркотики? - спросил я, нахмурившись.
  - Так ты не знал? - Глаза Валентины Олеговны загорелись от возможности посплетничать. Она села так, чтобы видеть мое лицо, и заговорила:
  - Надя несколько лет уже принимала наркотики, до того, как пыталась покончить с собой. Не знаю, что именно. Когда у нее начали проявляться симптомы шизофрении, она вроде как их бросила, но симптомы через время опять появились. Все бы ничего, да только Надя - между нами говоря - узнала, что Владимир изменял Марине, и, что та об этом знает.
  - Разве это имеет значение? - сказал я, чувствуя раздражение оттого, что Валентина Олеговна заводит разговор на подобную тему.
  - Имеет, - махнув рукой, ответила она. - У Нади от этого первый психоз и случился. Главное Марина простила, жила-поживала с Владимиром, а вот дочка - пережить не смогла.
   Она несколько раз цокнула языком, качая головой.
  - Надя сбежала ночью, но через время ее задержали полицейские. Она, полуголая, тонула в фонтане и кричала что-то о крокодилах, - Валентина Олеговна вздохнула, замолчав на некоторое время.
  - Маринка сказала мне, что Надя постоянно говорила о взгляде Владимира, якобы он ее обвиняет в чем-то. Слышал такое?
  Валентина Олеговна скривилась в негодовании.
  - Да я не видела еще большего отчаянья и сожаления, чем у него в глазах! - возмущенно добавила она.
  Надя спустилась по лестнице. Мы с Валентиной Олеговной следили за тем, как она медленно передвигается, долго смотрит на дверь, и после выходит на улицу, так же не спеша, двигаясь в сторону беседки.
  - Она много времени проводит, разглядывая цветы, - не отрывая от нее взгляда, сказал я.
  - Раньше Надя разглядывала картины Босха. Даже шизофреникам надоедает одно и то же.
   Валентина Олеговна обернулась ко мне.
  - Знакомая как-то рассказала - она медсестрой работала в психиатрии, где Надя лежала, - как к Наде пришла Марина, сказать о сердечном приступе Владимира. Когда она рассказала о его смерти, Надя начала смеяться.
   Я обернулся и через окно увидел Надю, обнявшую колени. В одиночестве она глядела на цветы, и глаза у нее по-прежнему были стеклянными, и душа ее, казалось, одеревенела вместе с телом. И вправду, - дерево и стекло.
  - Она не просто смеялась, - продолжала Валентина Олеговна, - она хохотала. Да, так мне сказали. Хохотала. А Марина ничего в ответ не говорила, просто смотрела на нее и все, а потом залепила такую пощечину, что Надя упала с кровати. Все так всполошились, а Наде хоть бы что: сидит на полу и хохочет, а в глазах слезы стоят.
   Валентина Олеговна помолчала и добавила:
  - Бедная девочка, ей богу.
  - Тетю Марину тоже жалко.
  - Она сильная, справится.
  Мы замолчали. Тишина снова взошла на престол, и только ветер завывал, стучась в окна. Валентина Олеговна встала со словами:
  - Пора ей лекарства принять, что ли.
  
  НАДЯ
  
   Мама сидела в папином кресле и читала книгу. Ее рука машинально поглаживала мою руку. На кухне свистел чайник, было слышно, как Дима хлопал дверцами и гремел кружками.
  - Сколько тебе ложек сахара, Надя? - услышала я его голос.
  - Она пьет без сахара, - ответила мама. Я молча уставилась на нее, и Старик в голове заговорил:
  - Везде этой женщине надо всунуть свой поганый нос. Все ей нужно контролировать.
   Его презрительный хриплый голос, порой, сводил с ума. Я закрыла уши руками, но продолжала слышать Старика.
  - Ты такая же безмозглая, как и твоя мамаша, - выхаркивая оскорбления, говорил он. - Тебя неплохо бы выпороть, да вот только мужика, который бы это сделал, ты уже свела в могилу.
   Я замотала головой, застучала по ней, чтобы Старик замолчал. Мама схватила меня за руку и велела успокоиться. Я попыталась вырваться, но у нее была слишком сильная хватка. Она взглянула мне в глаза и сказала:
  - Помнишь, что доктор говорил? Смирись и прими. И сдерживай себя, в конце концов! Ты сильная девочка.
  Мама тряхнула меня, дернув за руку, и откинулась на спинку дивана. Книга была забыта.
  - Ты сильная, как мы с папой, - тихо добавила она скорее для себя, чем для меня.
  Она о чем-то задумалась. Глаза ее затуманились, рука снова начала бессознательно поглаживать меня, но через несколько минут мама вдруг замерла и посмотрела на мои пальцы.
  - Где кольцо? - спросила она.
  Я подняла руки, чтобы лучше их разглядеть и пожала плечами. Какие-то воспоминания хаотично завертелись в голове. Я помнила, как снимала кольцо, но кому отдала - забыла. Я снова покачала головой.
  - Не помню.
  - Не помнишь? - язвительно спросила мама, скривив в злобе губы. - Это твой папа подарил его тебе. Кольцо - последнее воспоминание о нем, а ты не помнишь?
   Папа. Я вспомнила его лицо, когда он нашел у меня под подушкой травку и амфетамин, когда я очнулась в больнице после попытки самоубийства; вспомнила его лицо при каждом визите в психиатрической больнице. Его обвиняющий, испытывающий, стирающий в пыль взгляд, который преследовал меня по ночам.
  Я вспомнила о папе, и заплакала. Он не простит потерю кольца, и что я еще раз его подвела.
   Я представила, как он посмотрел бы на меня, узнав о пропаже, и жгучее сожаление начало разрывать грудь. Наверное, никакие слова не умалили бы его.
  - Что же ты за человек такой? - рассмеялся Старик. - Как таких земля-то держит! Противно.
  Он плюнул мне на ноги и замолчал. Я затряслась, обхватила себя руками и захрипела. Мама обняла меня и тихо спросила:
  - Это Дима взял у тебя кольцо?
  Два зеленых изумруда, смотрящие с отвращением на меня - вот что пугало меня долгие месяцы в больнице.
  Я задергалась и затопала ногами от беспомощности: я ничего не смогу сделать, чтобы искупить свою вину.
  - Дима! - ледяным голосом позвала мама. Не дожидаясь ответа, она пошла на кухню и потянула за собой.
   Возможно, папа бы покачал головой и ничего не сказал. Он всегда так поступал, когда я в детстве что-то вытворяла, но это молчание действовало куда более пугающе, чем ругань матери.
  - Это ты взял у нее кольцо, паршивец? - зарычала мама, точно львица. - Столько лет кольцо было на пальце, и тут появляешься ты, со своими сомнительными дружками, как оно пропадает.
  Дима замер с кружкой в руке и смущенно улыбнулся. Его губы, как и руки, дрожали.
  - А разве у Нади было кольцо? - спросил он неуверенно.
  Мама задрожала от гнева.
  - Вот знала же, что не надо было соглашаться на уговоры своей, - она на мгновение замолчала от душившей ярости и добавила, словно ругательство:
  - Своей сестрицы. Ничего хорошего не жди от сына такой простушки, как она!
  Дима выпрямился и нахмурился. С грохотом, он поставил чашку на стол и сказал таким же тоном:
  - Мою маму трогать не надо, тетушка. И ваши обвинения мне неприятны. Вы ничего не знаете и сразу же обвиняете, разве так делается?
   Дима неровно выдохнул и продолжил:
  - Может, Надя уронила его, или его украли, или оно закатилось куда, а, может... может, она его съела. Кто знает, что она могла с ним сделать?!
   Я стояла возле стола и смотрела на свои голые пальцы.
  - Ты делаешь несчастными всех вокруг, неужели ты не видишь? - спокойно спросила Утонувшая Девочка, и в ее спокойствии я услышала истину. - Ты - сорняк, который нужно вырвать. Ты - опухоль, которую нужно вырезать. Ты - это ты, и без тебя мир станет лучше.
  - Сколько можно ей говорить?! - сказал в ответ Старик. - Нужно просто взять, да порезать этой дуре бесхребетной руки, чтобы знала!
  - На твоих похоронах будут плясать и петь. Вернется весна, когда ты умрешь, - все более раздражаясь, заговорила Утонувшая Девочка.
  Мама что-то громко сказала Диме, и тот ответил ей, но вместо их голосов я слышала жужжание пилы. Звук нарастал, становился невыносимым, и я закричала.
  Дима замолчал и испуганно уставился за меня. В его взгляде я распознала чувство вины, и вспомнила, что это он взял кольцо, но ничего не сказала. Я перестала кричать, убежала на второй этаж и закрылась в ванной.
   Тело дрожало крупной дрожью. Голоса в голове кричали и ругались между собой, и мои крики не унимали их.
  - Куклы на нитках! - завопила Женщина. - Они хищники, ты - жертва!
  - Это отличный шанс убить себя. Перестань дышать, и все. И не дыши, пока не умрешь. Когда умрешь, можешь дышать сколько угодно, - заговорил чей-то лихорадочный голос.
  Я задержала дыхание, но голова продолжала разрываться от разговоров.
  - Ты виновата. Ви-но-ва-та. Понимаешь? Во всем! - сказала Утонувшая Девочка и захохотала.
  - Надя бежала домой и услышала собачий вой. Надя хочет душу, но ее болезнь съела на ужин, так и знай!
  - Они хищники, ты - жертва! Но олень отведает кровь волка, пообещай!
  Я замотала головой, закрыв уши руками, но ничего не помогало. Казалось, череп трещит от напряжения и вот-вот взорвется.
  - Замолчите! - закричала я.
  - Надя училась, да не доучилась. У Нади есть мечта, но судьбою ее реализация не дана, так и знай!
  - Замолчите! Замолчите! - сжав голову руками, снова закричала я.
   Надо было что-то делать, чтобы избавиться от этой какофонии, и я начала биться головой о стену. Боль волной накрыла меня, но я продолжала биться о кафель. Голоса не прекратили кричать. Я не могла больше этого выносить и взяла ножницы, которые когда-то спрятала под раковиной.
  Я хотела проделать отверстие в голове, чтобы ослабить давление и, если удастся, выпустить эти голоса. Раскрыв ножницы, я поднесла лезвие к голове и надавила. Кровь пропитала собой волосы, закапала на лицо.
   От стука в дверь я вздрогнула и еще сильнее вонзила в себя ножницы. Застучали снова, и я открыла дверь одной рукой, чтобы мне не мешали высвобождать голоса. Но стоило открыть ее, как Дима схватил за руки, а мама отобрала ножницы. Дима дрожал, его ладони были холодными и липкими.
  - Ну что же это такое, Наденька, - прошептала мама, оглядывая рану. - Расцарапала себе всю голову.
  Она сказала, поглаживая меня по волосам:
  - Заживать долго будет, но зашивать, слава богу, не надо.
  Мама достала аптечку, усадив меня на край ванны.
  - Тетя Марина, ей в больницу надо, - дрогнувшим голосом сказал Дима.
  Мама резко обернулась к нему и долго смотрела на него, ничего не говоря. Дима выглядел испуганным и расстроенным, но он выдержал мамин взгляд, и ушел только, когда мама повернулась ко мне и начала о чем-то ласково говорить.
  
  
  ДИМА
  
   Я не любил вечера тем, что в это время оживали страхи и сомнения, просыпалась совесть, фанатично меня терзавшая. В это время проблемы оборачивались катастрофами, решения прятались, и мир казался особенно жестоким. Пытаясь убежать от водопада мыслей, что обрушивались по вечерам, я уходил гулять, с друзьями или в одиночестве. Но сейчас этот ритуал принес только еще большее самокопание.
   Москва встречала холодными огнями, прохожие толпой переходили дорогу. Трескалось беззвездное небо, шелестели, хрустели последние листья; ветер подгонял пойти домой, и асфальт покрылся прозрачными горошинами. Я поднял голову и стоял так некоторое время с закрытыми глазами.
   Я виноват. Конечно. Конечно, виноват. Зачем же я взял это чертово кольцо?!
  Злость, как обычно, стиснула грудь в тугой узел, змея раздражения зашевелилась внутри. Навязчивым образом перед глазами стояла Надя с ножницами в руках, и кровь мелкими струями стекала по ее лицу. Зачем она это сделала? Закричала, а затем заперлась в ванной и попыталась покончить с собой.
  В ушах звенел ее панический крик, как она сжимала голову и так сильно стискивала челюсть, что был слышен скрежет зубов.
  Надя не сказала, что это я взял кольцо. Не сказала намеренно или забыла? Мне хотелось верить, что забыла: от одной мысли, что тетя Марина узнает об этом, просыпалось желание умереть от стыда, собрать чемоданы и уехать домой.
  Никогда еще до этого я не встречался один на один с последствиями, вызванными моими действами. Я забрал то, что мне не принадлежало, забрал у больного человека, и вот он, результат.
  Наблюдая за Надей, я осознавал, что являюсь причиной ее истерики, и не мог ничего сделать. Точнее мог, мог сказать, что это я взял кольцо, но не говорил, и от этого было еще тяжелее.
   Я вернулся домой в час ночи, когда домашние уже давно легли спать. Тишина почему-то вызвала новый прилив чувства вины. Кровать казалась твердой, бледный от лунного света потолок навевал на размышления.
   А что, если тетя Марина расскажет маме?
  От этой мысли тело похолодело, и душа вдребезги разбилась о пятки. Сердце подскочило к горлу. Я сел, нервно сжимая и разжимая кулаки. Внутри все кипело от непонятной злости, от отчаянья.
  Что я наделал?!
  Не нужно было лезть к Наде: ей и так сейчас непросто.
  Она плакала. Это воспоминание неприятно отозвалось в груди. Ее глаза не казались безучастными, скорее утонувшими в раскаянии. Надя винила себя в потере кольца, и это ее убивало.
   Я думал об этом полночи. Надин крик звенел в ушах, и, закрывая глаза, я видел ножницы в ее руках и неестественно ярко-бордовую, густую кровь, капающую с лезвия.
  Едва лучи солнца проникли между плотных штор, я проснулся. Посидев с минуту на краю кровати, я оделся и, захватив гитару, спустился вниз.
   Продать гитару было несложно: мой однокашник несколько раз в шутку предлагал купить ее, но, видя с каким воодушевлением он ее расхваливает, с каким жаром наигрывает песенки, я понимал, что он предлагает всерьез.
  Утонченная, блестящая гитара с нейлоновыми струнами, будто бы созданная для каждого и для тебя специально, выглядела еще прекрасней в неумелых руках покупателя. Когда мы с ним распрощались, грудь сдавило от восхищения и от тоски по тому, что больше не оживет под моими пальцами, не заиграет и не создаст новую вселенную звуков.
  
   Тетя Марина чистила ковер, когда я вернулся. Она не взглянула на меня и не ответила на приветствие. В доме пахло чистящим средством, на втором этаже доносился гул от стиральной машины. Я поднялся к себе и рухнул на кровать. Серая выцветшая погода за окном была под стать настроению. Чуть полежав, я поднялся, подумал о том, как правильней будет вернуть кольцо, которое я успел выкупить, и заглянул в комнату Нади.
   В доме не было комнаты грязнее, чем ее: вещи валялись на полу, на столе, вываливались из шкафа; постельное белье давно надо было сменить, с кровати свисала скомканная простынь; повсюду были разбросаны кульки из супермаркетов, грязная посуда лежала на столе и по углам.
  Надя сидела в обнимку с огромным плюшевым хомяком и что-то шептала. Завидев меня, она закричала убираться и отвернулась. Я не спеша подошел к ней и сел на корточки, протянув кольцо. Когда она заметила его, замерла и замолчала, сильнее прижав игрушку к груди.
  - Смотри, что я нашел.
  Я взял Надю за руку и медленно, внимательно глядя ей в глаза, одел кольцо на ее указательный палец.
  - Ты, видимо, уронила его, когда помогала маме убирать, или когда уснула на диване, помнишь, ты уснула? А, впрочем, это неважно совсем, где ты потеряла. Главное, что...- я замолк, заметив отстраненное лицо Нади. Она всегда казалась такой, когда ее кто-то не понимал.
  - Знаешь, что, - сказал я, подумав, - не буду тебе врать. Это я взял твое кольцо.
  От Нади не было никакой реакции, и я решил, что она и так это знала.
  - И я хочу попросить тебя о помощи, - продолжил я. - Ты ведь мне поможешь?
  Некоторое время она не реагировала, но затем неожиданно улыбнулась и кивнула.
  - Ты не говори тете Марине, что это я взял кольцо, ладно? Вообще ей ничего не говори. А когда она заметит его на твоем пальце, скажешь, что ты нашла его под кроватью. Договорились?
  Надя ласково коснулась кольца и, улыбнувшись, закивала головой.
  Я уже хотел уйти, но она схватила меня за руку и сказала:
  - Скажи им убираться.
  - Кому?
  - Говорящим куклам. Голосам безголовым. Всем.
  Я снова присел рядом с ней и спросил:
  - Почему ты их слышишь?
  - Они забрались в голову вместе с наркотиками. Я потерялась, обернулась серой мышью, но наркотики не помогли мне стать человеком. Они принесли голоса и забрали доверие отца. Я мертвая, да?
  - Что? - от удивления я рассмеялся, но быстро замолк и спросил:
  - Нет, конечно. Ты живая, как и я.
  Надя покачала головой:
  - Мне говорят, что голосов в голове не существуют, но они существуют, я их слышу. Мне говорят, что я жива, и как же мне этому верить? В нитках кукол нет правды. Правда в крови, они как бусы, но бусы я давно порвала.
   Ее глаза перестали видеть меня, и она снова зашептала какие-то слова, нервно дергая головой. Я смотрел на нее, и отчего-то грудь сдавил поток жалости и грусти, и кровь прилила к лицу, и я погладил Надю по голове и поцеловал в лоб. У двери я обернулся, подумав, что у меня в жизни есть куда более важные цели, чем деньги.
   Я сидел на кухне и пил чай, когда ко мне пришла тетя Марина. Ее лицо ничего не выражало: такое же твердое и непреклонное, даже холодное, но голос задрожал, когда она сказала:
  - Надя нашла кольцо. Я была не права, прости. Не надо было на тебя так сразу... сейчас просто такое время, понимаешь?
  Я вцепился в чашку, пытаясь скрыть дрожь рук, и пробормотал в ответ:
  - Ничего страшного. С кем не бывает.
  Тетя Марина кивнула, улыбнувшись. Она замешкалась на секунду, потом села за стол и взяла за руку.
  - Ты ведь понимаешь, что стал нам как родной? Конечно, мы знакомы всего ничего. Последний раз я видела тебя в пять лет, у тебя тогда еще нос был не такой... отличительный.
  Мы улыбнулись, посидев немного в тишине. Было темно - только лучи, еле пробивающиеся сквозь шторы, золотили собой часть кухни.
  - Я не считаю твою маму простушкой. Просто мы с ней разного теста слеплены. Я - сухарь, она - мякоть - так говорила наша бабушка, царство ей небесное.
  Тетя Марина улыбнулась воспоминаниям и похлопала меня по руке.
  - Ты хороший парень, Дима. Спасибо, что скрашиваешь наши серые деньки в этом доме. Ты принес нам сюда жизнь, и мы... полюбили тебя.
  Рука болела от того, как сильно я сжал чашку. Я смотрел в глаза тети, в ее искренние, непривычно нежные глаза, и чувствовал, как рвется душа от мечущейся совести. В горле застрял ком вины, и в ответ я смог лишь прохрипеть:
  - И я вас.
  
  
  НАДЯ
  
   Дождь барабанил в окна, капли покрыли их крапинкой, и порывы ветра с глухим звуком ударялись о них. Просторный кабинет был светлым, несмотря на тучи, грозно нависшие над зданием. Пахло жасмином, но запах этот был навязчивый и приторный, и каждый раз, приходя сюда, я начинала чихать.
   Психиатр сидел, откинувшись на спинку кресла, и крутил ручку между пальцами. Он сосредоточенно что-то читал, и брови его время от времени хмурились или поднимались от удивления.
  - Ты уже несколько недель не писала в дневнике, почему? - вскоре спросил он, подняв на меня глаза.
  Я сидела напротив него, сцепив руки в замок, и думала о крапинках дождя и гусиных мурашках, представляла, как гуси гогочут, бегают из стороны в сторону, покрытые белыми прыщами.
  - Надя, постарайся сосредоточиться, хорошо?
  Как я могла сосредоточиться, когда так громко чиркала его ручка по страницам, а сам он говорил почти неслышно? Еще я чувствовала вкус облаков на языке, чуяла запах давления, и мурашки гоготали на моем теле.
  - Хорошо, - вздохнул психиатр. - Давай тогда поговорим о твоей последней записи. Ты писала о себе в третьем лице, почему?
  Он пролистал пару страниц и начал читать:
  - "Она ведет себя плохо. Она пугает маму и Диму. Зачем она это делает? Почему ее гнилое сердце еще бьется, и где ее душа? Она говорит, а все просят ее не молчать. Она говорит-говорит-говорит, но ее не слышат".
  Психиатр замолчал, перелистал еще несколько страниц и продолжил:
  - Или вот: "Реальность похожа на сон, на иллюзию. А вдруг это и есть иллюзия? Куда подевался дом? Лабиринт. О, этот чертов лабиринт! Куклы на нитках и кровавые бусы загнали ее в этот лабиринт... Кто это написал? Это я. Кто я? Ты и я. Это лабиринт. Я не знаю, где выход".
   Он снова взглянул на меня и немного помолчал, прежде чем попросить:
  - Опиши, что ты чувствовала, когда писала это.
  Я молчала, и думала об осьминогах и ручках, представляла, как люди высасывают чернила и пишут, а птицы без перьев. Птицы без перьев не летают, они пишут письма, но не знают об этом... Как же мы живем без душ?
  Психиатр поджал губы, как делал всегда, когда раздражался из-за моего поведения, и сказал:
  - Надя, пойми, это в твоих же интересах мне помогать. Надо попытаться решить проблему, но для начала ты должна принять мысль о том, что больна, больна шизофренией. Ты должна смириться с этой мыслью и научиться сдерживать психозы. Рецидивы никому не нужны, так ведь? - он улыбнулся. - Если ты поймешь это, если пойдешь на встречу, мы сможем добиться улучшения. Ты понимаешь это?
   В этот момент я понимала только то, что болит голова. Мозг набух, заполнил весь череп, и от этого начал давить на кости. Я тронула уши, проверяя, не вылез ли мозг через отверстия, и покачала головой. Глаза тоже болели от давления на них. Мне казалось, что голова вот-вот взорвется, и взяла шарф с колен, а потом повязала его вокруг головы, чтобы хоть как-то удержать кости на месте. В какой-то момент я услышала треск и, испугавшись, что мозг вытечет через эту трещину, затянула шарф потуже.
   Психиатр внимательно следил за моими действами, а затем о чем-то начал спрашивать, но я не слушала его.
  - ...важно понять. Скажи, что ты чувствовала, когда писала последнюю запись? - наконец, услышала я. Мозг продолжал набухать и увеличиваться, но боль притупилась, и я нашла в себе силы сказать:
  - Что... что мною кто-то управляет. Скелет стоял за спиной, он пришел за сердцем. А внутри пусто. Дырка.
  Я вспомнила те чувства, и они тут же волной накрыли тело. Страх вызвал крупную дрожь, стало холодно, казалось, ветер щупальцами касается лица и волос, забирается под одежду, щипается и кусается.
  Я закрыла глаза и замотала головой.
  - Шелест его плаща. Я слышу его. Вы слышите его? Такой громкий, как ваше сердцебиение. Шрых. Шрых. И кашляет пеплом.
  Я вздрогнула и попыталась отряхнуть пепел с плеч.
  - Надя, успокойся. Сосредоточься на моем голосе, - медленно проговорил психиатр. - Ты должна понять, что твои галлюцинации: неприятные запахи, голоса и непонятные звуки - всего этого нет. Они в твоей голове. Ты должна перестать их бояться.
   Я была должна. Должна. Должна. Сколько всего я была должна. Я все осознавала, но как я могла это сделать?
   Он просто не понимал, не слышал того, что слышала я. Может, этих голосов нет. Но... но как же? Вот они. А где я? Меня нет, есть только эти голоса и мое мертвое, бездушное тельце. А меня - нет.
   Он просто не знал. Не понимал. Мне надо было найти себя, найти свою душу и съесть. Тогда не было бы той пустоты. Как пусто внутри...
  Я заплакала и засмеялась одновременно. Грудь сдавило, и я стала задыхаться. Так было пусто внутри!
  Если я не смогу заполнить эту пустоту, она поглотит мои органы, подумала я.
  Психиатр говорил что-то и говорил, а я в это время рвала подкладку сидения, не спеша, чтобы он не заметил, и начала вытаскивать пух. Я набрала его как можно больше и запихнула в рот.
  Слезы брызнули из глаз.
  Как пусто внутри! Как больно!
   Психиатр подскочил и силой заставил выплюнуть пух. Я почувствовала, как пустота стала еще глубже, как она начала съедать изнутри, и я стала метаться и кричать, пытаясь вырваться из чьих-то - я уже не понимала чьих - рук.
  Нужно было заполнить эту всепоглощающую пустоту, и я сильнее порвала подкладку, и успела запихнуть в рот пух еще до того, как кто-то сцепил мои руки и увел.
   Когда меня дотащили до конца коридора, я обернулась, и увидела психиатра; он стоял, сложив руки на груди, и даже издалека было заметно его озабоченное, расстроенное лицо.
   Наконец, промелькнуло осознание происходящего. Очередная госпитализация.
  
  
  ДИМА
  
   Никогда еще до этого я не видел тетю Марину в таком состоянии: огромные синяки под потухшими глазами, сгорбленная спина, трясущиеся руки. Она сидела в ее отчего-то любимом уродливом кресле, укутавшись в одеяло, но все равно дрожала. Я капал валерьянку в стакан.
  - Это я во всем виновата, - сказала тетя Марина, вырвав его у меня из рук.
  Я сел рядом на диван и в утешении коснулся ее плеча.
  - Она болеет, и госпитализации не обратимы. Ничего ведь страшного не произошло. Ее там вылечат.
  - Ничего страшного? - губы тети скривились в насмешке. - Я обещала Наде, что она больше никогда не вернется в больницу, что я этого не допущу. Я подвела ее, свою маленькую девочку.
  Тетя Марина скривила лицо в немом плаче и вытерла глаза от накатывавшихся слез.
  Я чувствовал себя беспомощным, не в состоянии помочь ее беде, и говорил какие-то бесполезные утешительные слова, которые не могли вызывать в тете ни облегчения, ни надежды.
  - Все будет хорошо, - сказал я. - Наде полегчает, вот увидите. Она вернется домой, и все будет как раньше.
  - Что будет как раньше? У нее шизофрения, господи!
  Тетя Марина дернула плечом, откидывая мою руку, помолчала немного, а потом попросила:
  - Дима, возьми, пожалуйста, на кухне в баре вино, две чашки и принеси сюда.
  Когда я принес, тетя налила себе и тут же залпом выпила. Я сделал глоток за компанию и сказал:
  - Не убивайтесь вы так. Все будет хорошо.
  - Ты как всегда само спокойствие, племянничек, - она взглянула мне в глаза и грустно улыбнулась. - А мы ведь с тобой похожи. Никогда бы не подумала, что у моей до тошноты послушной, мягкотелой сестрицы будет такой эгоистичный, прямолинейный сын.
  - Эгоистичный? - улыбнулся в ответ я, пытаясь не обращать внимания на то, как на удивление неприятны оказались ее слова.
  Тетя Марина хотела что-то сказать, выплюнуть то, что она обо мне думает, но промолчала, продолжая внимательно смотреть в глаза. Потом она отвернулась и тихо заговорила:
   - Кажется, будто бы сумасшествие не может тебя затронуть, - тетя невесело засмеялась, словно над собой, затем продолжила: - Оно бывает в фильмах, книгах, у дальних знакомых. Опасность сойти с ума слишком пугающая и оттого призрачная. Я могла бояться, что мою дочь ограбят, изнасилуют, убьют, что она попадет в аварию или станет инвалидом. Но я и не думала, что придется бороться с чем-то настолько неосязаемым.
   За окном сверкнула молния, и забарабанил дождь.
  - Это безумие стучится к нам в дом, - прошептала тетя.
   Оказавшись во владении сумерек, гостиная медленно погрузилась во мрак. Я хотел включить свет, но тетя Марина предложила зажечь пару свечей. В тишине мы просидели еще полчаса, слушая осеннюю музыку, и глядя на пляшущие тени по потолку и стенам, пока тетя не прервала наш безмолвный разговор, почти шепотом заговорив:
  - Как-то я попросила Надю прибраться. Я пошла в магазин, а когда вернулась, заметила разбитую вазу на полу. Я начала звать Надю, но она не отзывалась, пока не нашла ее в туалете. Надя сидела на коленях, возле унитаза, в который она засунула букет цветов, и плакала. Я спросила, почему она плачет, и Надя ответила: "Я испугалась, что убила цветы".
  Она помолчала, тяжело дыша, а потом добавила:
  - Надя неплохая девочка, ей просто не повезло. Она заслуживает счастья. Правда?
  Тетя Марина посмотрела на меня, сузив глаза, и поджав в нерешительности губы.
  - Да, - ответил я. - Ваша дочь заслуживает счастья.
  Тетя улыбнулась. Ее взгляд смягчился, да и она сама вся обмякла, опустив голову на подлокотник, и быстро уснула.
  Я подоткнул одеяло и ушел на веранду. Было холодно, и закурить из-за ветра и дождя не удалось, как я ни старался, но уходить не хотелось: прохлада отрезвляла затуманенный тревогой мозг. Черное небо время от времени озарялось молниями, и тогда можно было разглядеть плотные облака, грозно нависшие над городом.
  Интересно, подумал я, если бы я не взял у Нади кольцо, попала бы она в больницу? И думала ли об этом тетя Марина, когда недавно с такой неприязнью глядела на меня?
   Загромыхал гром, и вместе с ним загромыхало что-то во мне, и я вдруг с горечью осознал, что слова тети о том, что я эгоист, ранили меня только потому, что это правда.
  
  
  НАДЯ
  
   Когда-то я была человеком. Я училась, принимала решения, имела достоинство. Когда-то я могла рассмеяться, и другие смеялись в ответ, даже если на то не было причин. Когда-то я могла плакать, и другие говорили: "Что случилось? Это пройдет. Ты молода, все еще впереди".
   Теперь я - сумасшедшая. А это значит, что я не могу учиться: новая информация долго не засиживается в сломанной черепушке. Я не могу принимать решения, потому что заведомо на это не способна, а если и способна, никто не даст мне на это право; достоинство стерлось, точно подстилка: болезнь вытирала об нее ноги слишком долго и слишком усердно.
  Когда я смеюсь, другие уже не смеются в ответ, а настораживаются, и, если я заплачу, они не скажут ничего утешительного.
   Сумасшедший смеется? Это потому, что он сумасшедший. Сумасшедший плачет? Это потому, что он сумасшедший. Сумасшедший живет? Это потому, что он больной на голову, и не понимает, что умереть легче, чем продолжать так мучиться. Сумасшедший покончил с собой? Что ж, не удивительно: он ведь сумасшедший!
   Но были и те, кто понимали. Понимали смутно и не всегда, но все же понимали. Это были Дима и несколько медсестер и врачей. Это были санитар и одна из уборщиц, мой второй психотерапевт, который умер, попав в аварию. Но их понимание, порой, заставляло чувствовать вину.
  Стоило кому-то мне помочь, как Утонувшая Девочка начинала терзать меня, говорить, что я не достойна такого к себе отношения, что не оправдаю их надежд и неизбежно разочарую. Я не такая как мама и папа, я слабая и жалкая, и заслуживаю всего того, что обрушилось на меня.
   Хотелось рассказать о том, что я чувствовала, но стоило начать говорить, как слова терялись, их смысл искажался, и то, что я говорила, воспринимали совсем по-другому. Бывало, получалось связать поток слов воедино, и я рассказывала обо всем, что со мной происходило, но потом я узнавала, что не говорила, а просто думала об этом.
  
   С тех пор как оказалась в больнице, я не проронила ни слова. Меня напичкали таблетками, от которых тело стало медленным и непослушным, а мозг заторможенным. При любой возможности я ложилась спать, и, будь моя воля, спала бы сутками напролет. Другие пациенты пугали. Ночью я пряталась под кровать, чтобы они не добрались до меня. Я слышала их крики, стоны, ржание или вой. Иногда я сама оказывалась тем, кто кричит.
   Как-то утром мне не хотелось пить таблетки, но язык не слушался, слова смешались в голове, и Утонувшая Девочка в знак протеста не разрешала говорить. Тогда я укусила санитара, пытаясь об этом сказать. Он разозлился, подозвал кого-то, и они повалили меня на кровать, зажали нос, чтобы нечем было дышать. Когда я открыла рот, они запихнули таблетки и сжимали челюсть, пока я не проглотила лекарство.
   Днем я не смотрела телевизор, как другие пациенты, не играла в шахматы и не читала. Я скучала по дому, и, глядя в окно, представляла, что там поделывают мама и Дима. Каждый день я ждала, что мама зайдет в палату и скажет, что забирает меня, но я знала, что этого не произойдет, пока мне не станет легче.
   В один из таких дней, когда я сидела на подоконнике, постукивая по окну, ко мне подошла санитарка. Из всего персонала она нравилась мне больше всех: несмотря на то, что она была грубой и несговорчивой, я не видела, что бы она делала кому-нибудь больно.
  - Не хочешь прогуляться? - спросила санитарка. Она небрежно держала руки в карманах и покачивалась с пяток на носки, туда-сюда, нетерпеливо ожидая ответа. Я кивнула и спрыгнула с подоконника.
  - Подожди секунду.
  Санитарка подошла к кому-то из персонала и некоторое время о чем-то говорила, потом подозвала меня. Мы вышли во двор и не спеша двинулись вдоль здания. Она достала из кармана пачку сигарет и закурила.
  - Как же меня достали все эти жмурики бешенные, - раздраженно сказала она. - Орут, кусаются, слюни пускают.
  Санитарка обернулась ко мне, делая затяжку. У нее были белокурые волосы, завязанные в хвост, тонкие широкие губы и раскосые глаза, с прищуром глядящие на меня.
  - От тебя жутко воняет, ты знаешь об этом? - она рассмеялась, качнув головой. - Ты симпатичная, жалко, что сумасшедшая. А может, это и к лучшему.
  Она опять рассмеялась, выдыхая от смеха дым. Некоторое время мы шли в тишине, потом присели на скамейку вдали от больницы. Мне особенно нравилось это место: из-за деревьев создавался обособленный, приватный уголок, где, казалось, можно было спрятаться не только от врачей, но и от болезни. Про себя я называла его секретным садом.
   - Знаешь, - докурив, сказала санитарка, - в этой психушке получше будет, чем в той, в которой я была до нее. Не до что бы тут все сладко, просто нет такого беспредела, как в бесплатной, понимаешь?
  Она пытливо заглянула мне в лицо и скривила губы в улыбке.
  - А ни черта ты не понимаешь, - раздраженно сказала она, отвернувшись и уставившись на больницу.
  - Считает тебя безмозглой, непроходимой дурой, - заговорил Старик из недр черепушки, - Что ж, в этом я с ней согласен.
  Я смотрела на свои руки, и в какой-то момент увидела, что одна рука в несколько раз уменьшилась. Приподняв ее, она показалась легче, чем обычно. Я посмотрела на санитарку, заметила ли она это, но та ничем не подавала виду, что удивлена.
  Наверное, опять кажется, устало подумала я.
  - В той психушке насиловали девушек, - вдруг заговорила санитарка, потупив взгляд. - Не только санитары, врачи тоже. Ты хорошенькая, попав туда, тебя пустили бы по кругу, будь уверена.
  Она посмотрела на меня и вздрогнула, словно ужаснувшись от собственных слов, потом достала сигарету и снова закурила.
  - Ненавижу эту работу. Если бы у меня не было условки, устроилась бы в приличную больницу и охомутала бы какого-нибудь богатенького старикашку, пусть даже женатого, не зная бед.
  Санитарка тряхнула головой, нервно затягиваясь, и почему-то горько рассмеялась.
  - Каково это, сойти с ума? Иногда мне кажется, что я сумасшедшая, - она улыбнулась. - Ты хоть понимаешь, что сумасшедшая? Говорят, вы не понимаете.
   Сейчас я понимаю, что со мной не все в порядке, подумала я, но не всегда было легко себе в этом сознаться. Слишком страшно принять мысль о своем сумасшествии. Кажется, только подумав об этом, сойдешь с ума еще раз.
   Я повыше застегнула куртку и поежилась. Кое-где лежал первый снег, грязный и полу растаявший. Глядя на него, вспомнила, как врачи между собой говорили, что зима обещает быть теплой. Я представила, как к ним приходит Зима в голубой шубке, протягивает руку и, улыбаясь, говорит:
  - Обещаю вам, я буду теплой.
  Представив это, я рассмеялась. Санитарка недоуменно взглянула на меня, но ничего не сказала.
  Некоторое время мы молчали. Холод успел незаметно пробраться к нам под одежду. Санитарка начала топать ногами, пытаясь согреться. Она сказала:
  - Надеюсь, здесь никого не насилуют. Еще одного такого зрелища я не перенесу.
  Она встала и уже собиралась идти назад, но я неожиданно для нее заговорила:
  - Нас насилуют, - прошептала я.
  Санитарка замерла, в ужасе открыв рот, и уставилась на меня.
  - Нас насилуют, - повторила я. - Заставляют пить таблетки и ходить на трудотерапию.
  Ее лицо расслабилось, и вся она словно была узлом и вдруг развязалась. Она облегченно вздохнула и, улыбнувшись дрожащими губами, села обратно. И, казалось, уже не слушала меня, но я продолжала говорить:
  - Мы крутимся в колесе от сна до сна. Нам говорят, что мы потом получим желудь, но это неправда. Мы крутимся в колесе, чтобы в итоге желудь получили они.
   Я вспомнила Виталика, соседа по палате еще с прошлой психиатрической больницы, считавшего себя журавлем.
  Одна уборщица как-то заговорила с ним, и еще долго пыталась ему доказать, что у него нет перьев, клюва и всего того, что есть у журавлей, что у него такие же руки и ноги, как у нее, а она - человек. Но Виталик в ответ лишь улыбался и с гордостью говорил: "Я - журавль".
  Одно время нас принуждали работать. Работать с утра до вечера, без продыху, называя это трудотерапией. От нее нам должно было становиться лучше, так мы отвлекались от сумасшествия и сосредотачивались на другом. Но неимоверная усталость, недосып и голод не способствовали выздоровлению.
  Виталик часто плакал, он не давал нам спать.
  - Мне нужно летать, - рыдал он в подушку. - Мне нужно летать.
  Иногда он и вправду пытался летать. Прыгал из одного конца палаты в другой, иногда разговаривал с птицами. Он говорил, что родился человеком, но дьявол вселил в него дух журавля. Я верила ему, пока однажды не услышала, как врач недовольно сказал про него: "Еще один шизофреник", и впервые допустила мысль, что он может быть такой же, как и я, потерянный, испуганный.
   Как-то Виталик подошел ко мне и, улыбаясь, сказал, что улетает. Я видела, какой он счастливый, и тоже загорелась отблеском его счастья.
  - Жалко, что ты не можешь взять меня с собой, - сказала я.
  - Да, - грустно улыбнулся он. - Двоих мне не удержать. Но я буду тебя навещать, хочешь?
  - Конечно, хочу! - воскликнула я, запрыгав от нетерпения.
  Несколько пациентов начали громко разговаривать. Они играли в шахматы, но один из них опрокинул стол и набросился на другого. Поднялась суматоха, и Виталик прошептал:
  - Тише. Пойдем, ты меня проводишь.
  Мы незаметно вышли из комнаты и направились по коридору. Он завернул налево и открыл дверь.
  - Откуда у тебя ключи? - спросила я.
  Виталик не ответил. Мы зашли в просторное помещение. Я уже не помнила, куда именно мы зашли. В воспоминаниях осталось чувство простора и приятной нервозности. Виталик подошел к одному из окон и распахнул его. Здесь не было ни решеток, ни сеток, но мне не показалось это странным, словно так и должно было быть.
  Он обернулся и спросил:
  - Ты слышишь?
  - Что?
  - Меня зовут другие птицы. Слышишь их хор? Это Господь их отправил, чтобы они провели меня на небеса. Ты слышишь?
  Я ничего не слышала, разве только Старика, который был раздражен из-за "тупоголовости" этого мужика, и Женщина плакала в голове, просила забрать меня отсюда.
  - Я буду скучать.
  Виталик забрался на подоконник и улыбнулся.
  - Взаимно, - сказал он и, бросив напоследок ликующий, теплый взгляд, прыгнул.
  Я выглянула из-за окна. Доносились крики и визг, кто-то выбежал на улицу, пытаясь понять, откуда он выпрыгнул. Я смотрела на распластанное тело Виталика, на увеличивающуюся лужу крови у его головы, и улыбалась.
  Он улетел, думала я, улетел к другим журавлям. И стало грустно, что он не взял меня с собой. А как было бы чудесно!
  Тогда его тело не вызывало во мне никаких сомнений по поводу того, улетел он или нет. Оно мне ничего не говорило. Казалось, я даже не обратила на него внимания.
  Но вспомнив это сейчас, я подумала, что Виталик все-таки умер, и, осознав это, заплакала.
  - Что с тобой? - взволнованно спросила санитарка. - То смеешься без причины, то плачешь.
  Она покачала головой и, приобняв, подняла.
  - Пойдем, - сказала она. - Тебе еще ванну надо принять, а то жутко воняешь. Ты в изоляторе сидела, что ли?
  Санитарка еще о чем-то говорила, но я не слушала ее. Перед глазами стояла картина - последнее воспоминание о Виталике. О моем единственном друге.
  
  
  ДИМА
  
   Время шло, день за днем, текло, точно быстротечная река, и меня уносило его течением. Снег горами покрывал Москву, ветер выл, подгоняя домой, серое небо полотном нависло над городом. Незаметно, как подкрадывается охотник к оленю, наступили каникулы, и я уехал в Днепродзержинск повидать родителей.
  Я был у них всего неделю, но все эти семь дней будто бы находился в другом месте. Брат о чем-то рассказывал, мама обхаживала, словно я приехал с войны, а не с России; с отцом мы много разговаривали, как обычно бывало в детстве: он вырезал какую-то фигурку из дерева, а я сидел рядом с ним и говорил все то, что лежало на душе. Но мысли неизменно возвращались к Москве, к двухэтажному домику с задернутыми шторами и с беседкой во дворе. Я думал о Наде, о том, как ей там живется в психиатрической больнице.
  Я вспоминал наш с тетей визит к ней. Надя была особенно неразговорчивой, вялой и неучастливой. Ее лицо застыло в равнодушии подобно маске, и ничто не выдавало ее эмоций. Тетя Марина тоже молчала, держа Надину руку в своей. Я чувствовал себя неловко, словно был свидетелем чего-то личного.
  Надя похудела и осунулась, но выглядела намного опрятней, чем обычно, только небольшие синяки на запястьях вызвали во мне беспокойство.
  - Тебя здесь не обижают? - спросил я, и Надя посмотрела на меня таким диким взглядом, каким обычно смотрят на того, кто сказал какую-то ужасную глупость. Она промолчала, а тетя будто бы и не слышала и не видела ничего вокруг.
   От этого воспоминания неприятно затрепетало сердце. Мне было жалко Надю, но снова и снова возникало желание убежать от ее несчастья, чтобы оно не коснулось меня. Надино горе продолжало омрачать общее восприятие мира, делать его сложнее и безжалостней. Хотелось помочь ей, но я понимал, что не в состоянии, и это бессилие и вызвало желание сбежать. Сбежать от чувства вины и жалости.
   Я вернулся в Москву. Казалось, дом опустел без Нади. Тетя Марина все чаще уходила на работу, пока не стала работать на полную смену. Когда старику было хуже, тетя оставалась с ним на несколько дней. Я следил за домом, готовил и убирал. В те моменты, когда я виделся с тетей, мы или находились в полной, безоговорочной идиллии, или чувствовали такую обоюдную неприязнь, что окна вибрировали от наших криков.
   Надя была уже три месяца в больнице, когда наступил мой день рождения. Снег все еще падал с бездонного неба, изо рта шел пар, точно от паровоза, и все словно бы отвергало приближение весны, только она уже чувствовалась в воздухе, и невидимым шлейфом тянулся запах тепла.
   Я проснулся раньше обычного и долго лежал в постели, глядя на потолок. Полоса света делила кровать надвое; я видел, как частицы пыли кружились в потоке воздуха: по кругу, вверх, вниз и снова по кругу. В это утро тишина казалась наполненной, она проникала в легкие с каждым вдохом, и после каждого выдоха оставляла вместо себя пустоту. Я чувствовал тишину на вкус, слышал ее голос, а, может, мне только казалось.
   Время замерло, я сам замер вместе с ним, и весь мир словно сжался до размеров моей комнаты, и за ее дверью не было ничего кроме тьмы. На мгновение вселенная была мной и комнатой и ничем больше, и я лежал на кровати и дышал тишиной и был бесконечен. А затем это мгновение прошло, и время продолжило без конца стареть, и мир снова стал таких огромных размеров, что комната начала казаться песчинкой в океане.
   На кухне пахло блинами, и свистел чайник, выпуская струю пара, чуть слышно бубнили голоса в телевизоре. Тетя Марина сидела за столом и помешивала кофе, задумчиво и немного понуро оперев голову на руку. Заметив меня, она встала и улыбнулась.
  - Доброе утро, - сказала она.
  - Доброе утро, - ответил я.
  Мы стояли друг напротив друга и молчали. Она отвернулась снять чайник с плиты.
  - Сколько тебе сегодня? - спросила тетя, помолчав. - Девятнадцать?
  - Да.
  Она положила тарелку с блинами на стол и достала из холодильника сгущенку.
  - Давай поедим.
  За окном было солнечно, но я знал, что солнце еще не греет, разве только душу. Мы молча ели, но мне почему-то было так приятно от этого завтрака, словно тетя Марина поздравила меня одним только своим присутствием. Эта мысль удивила меня и даже позабавила. Я невольно улыбнулся, и она, заметив это, улыбнулась в ответ. Я приметил, что тетя отчего-то была расстроена, но ничего не сказал.
  Когда мы доели, она встала и ушла в гостиную. Я услышал, как хлопнули дверцы шкафа, и обернулся, когда тетя сказала за моей спиной:
  - С днем рождения, Дима.
  В руках она держала новенькую сверкающую гитару, еще лучше моей старой. Я встал и, не зная, что сказать, просто стоял и глядел на нее.
  - Что рот разинул? Думаешь, мне так легко ее держать?
  Тетя Марина скривила губы в насмешке и нахмурилась, сделав вид, что рассердилась. Я виновато улыбнулся и взял гитару. Некоторое время я испытывал молчаливое восхищение, едва касался струн, гладких боков гитары, заглядывал в розетку, будто мог там что-то найти. Я присел на стул и начал наигрывать мелодию, потом остановился, покрутил колки, снова заиграл и снова покрутил. Когда я ее настроил, сыграл мелодию до половины и только потом вспомнил, что не поблагодарил тетю Марину.
  Она стояла у прохода кухни, сложив руки на животе. Ее улыбка дрожала на кончиках губ, и выражение лица хоть и оставалось грустным, все же было добрым. Я положил гитару на стул, где сидел, и подошел к ней.
  Тетя казалась маленькой, такой, какая она и есть на самом деле, едва достающая мне до плеча. Она запрокинула голову, чтобы смотреть мне в глаза и улыбнулась. Мне показалось, что она сейчас заплачет, и я обнял ее прежде, чем увидеть слезы.
  - Спасибо, - прошептал я. - Спасибо.
  Не отвечая, тетя обняла меня. Я смотрел на стену перед собой, и думал о том, какой же я эгоист. Это слово опять кольнуло грудь. Было приятно, что тетя подарила гитару, и в то же время совестно.
  - Надя не теряла кольца, - сказал я, не имея сил сдерживать комок вины, с каждой секундой растущий в горле, - я взял его.
  Тетя отстранилась от меня и вытерла глаза. Я не заметил ее слез, но знал, что она плакала.
  - Я так и поняла.
  Сначала смысл ее слов не дошел до меня, но, когда дошел, вызвал еще больший прилив чувства вины.
  - Почему... почему вы не сказали?
  Мое лицо пылало, и в комнате было так жарко, что стало нечем дышать.
  - Зачем? - тетя улыбнулась. - Я хотела, чтобы ты сам признался.
  - Поэтому вы подарили мне гитару? Чтобы мне стало стыдно?
  - Нет. Я подарила тебе гитару, потому что ты любишь играть и потому что ты - мой племянник.
  Она коснулась моей щеки и сказала:
  - Мы с Надей тебя очень полюбили, но если ты еще раз что-нибудь подобное сделаешь, как с кольцом, поедешь домой. Понятно?
  - Понятно.
  Тетя Марина улыбнулась, заметив, что я глажу гитару.
  
  
  НАДЯ
  
   Многие знают, что такое дежавю. Знают это странное чувство повторения, будто ты проживаешь отдельный кусок жизни во второй, а может быть и в пятый раз. Но у этого слова, этого состояния есть нечто противоположное - жамевю.
   Когда лечащий врач подвез меня до дома (что было очень мило с его стороны), когда я вышла из машины и впервые после четырехмесячного отсутствия взглянула на дом, я ощутила щемящее, опустошающее чувство жамевю.
   Точно незваная гостья, я стояла у ворот и не смела зайти. Казалось, это незнакомый мне дом, и это не моя мама стоит у двери и поспешно сбегает с крыльца. Казалось, эта незнакомая женщина бежит ко мне целую вечность и еще целую вечность держит в объятиях. Казалось, я заняла чье-то место, заняла без спросу, и что сейчас я должна находиться не здесь, а там, в больнице, лежать на деревянной кровати и слушать крики больных или разговаривать с вечно курящей санитаркой.
   Но это чувство быстро прошло, и я, наконец, поняла, что дома.
   Мама не сказала ни слова, когда обнимала меня. Потом она отстранилась и посмотрела долгим, горящим взглядом, который сказал мне больше слов. Этот взгляд кричал о том, как она скучала и как она сожалеет, и что я ни в чем не виновата.
  - Виновата, - сказала Утонувшая Девочка.
  - Нет, - подумала я.
  Когда мы зашли в дом, Дима стоял у лестницы, держа руку на перилах. Когда наши глаза встретились, он выпрямился и улыбнулся. Его улыбка была радостной, без тени жалости и сожаления. Он тоже ничего не говорил. Так мы и замерли.
  Я чувствовала горячую, влажную от вытертых слез мамину руку, как она прижимала меня к себе, словно боялась, что я убегу или испарюсь, или меня заберут назад.
   Когда я в последний раз была дома, за окном плакало небо, холод морозил землю и души, и вся природа находилась в каком-то хаосе. В моей голове тоже был хаос, и мысли так же хаотично кружились, как и сухие листья, сорванные ветром.
  Сейчас на улице весна. Все еще переменчивая, неспокойная, но все же весна. И впереди меня ждут не морозы, а палящее солнце и зеленые лужайки, карамельное мороженое, прогулки на велосипеде и, конечно же, солнечные зайчики.
  Я улыбнулась, хоть мне и хотелось спать от таблеток, и все тело было набито ватой.
  На мгновение, показалось, что я и вправду набита ватой, и улыбка сошла с моего лица, сменившись ужасом. Но, увидев, как Дима напрягся, следя за мной, я успокоилась.
   Никакой ваты во мне нет, подумала я, только жизнь и сломанные надежды.
  - Я приготовила тефтели. Ты все еще любишь тефтели? - сказала мама.
  Я засмеялась, и слезы выступили на глазах.
  - Ну, наконец-то нормальная реакция, - засмеялся в ответ Дима. Мама хлопнула его по груди, и в этом жесте я заметила привязанность, которой раньше не было.
  
   Жизнь вернулась в прежнее русло. Мне стало легче, и голоса практически не тревожили. Непривычная тишина в голове принесла покой, но иногда я принимала внешние звуки за галлюцинации и пугалась, что психоз возвращается. Потом это прошло. Я до сих пор была странной, как говорил Дима, но вполне адекватной. Почти все время я проводила в беседке, разговаривала с цветами, просто потому, что привыкла с ними разговаривать. Я даже прибралась у себя в комнате под надзором мамы. Хомяка пришлось отнести в стирку, и я просидела возле стиральной машины весь цикл, глядя в барабан, как нос или глаза игрушки с цоканьем ударялись о стекло.
   Прошло еще несколько месяцев, когда голоса стали громче. Я всегда знала, что рецидив неизбежен, но расстроилась и опять замкнулась в себе. Утонувшая Девочка снова начала командовать.
   Мама была на работе, когда я окончательно и бесповоротно поняла, что мне стало хуже. Мы с Димой сидели на крыльце. Ступеньки были теплыми от солнца, летали бабочки около цветов, и небо было такое голубое, что, глядя на него, болели глаза.
  - Я в лабиринте, - сказала я Диме.
  Он повернул ко мне голову, сощурив глаза от солнца, и, улыбаясь, спросил:
  - Что?
  - В лабиринте. Я потеряла дом, а психоз знает, где он. Он найдет его, и мне придется разговаривать с курящей санитаркой.
  От воспоминаний о больнице я задрожала и обхватила себя руками. Дима перестал улыбаться. Он сцепил руки в замок и некоторое время молчал, прежде чем спросить:
  - Почему ты заболела?
  Этот вопрос удивил меня.
  - Не знаю.
  - Просто мне кажется, что должна быть какая-то причина, ведь так? Ангина появляется из-за холодных напитков, язва - от вредной еды. А шизофрения - болезнь души, и, может, ты довела себя до такого состояния из-за переживаний?
   Я отстранилась от него и попыталась уйти, но Дима взял меня за руку и опустил на место.
  - Прости, - он улыбнулся. - Я не хотел тебя обижать. Конечно, ты не виновата в этом. Но причина же должна быть?
  Он коснулся указательным пальцем моей груди, там, где сердце, и сказал:
  - Может, причина здесь, - затем коснулся головы, - а не здесь.
  Я смотрела на Диму, пытаясь заглушить голоса в голове, но Старик уже кричал во мне:
  - Ох уж эти сосунки! Вечно строят из себя философов!
  - Он прав, - сказала Утонувшая Девочка. - Ты виновата в своей болезни.
  - Не виновата, - я покачала головой и закрыла лицо руками. - Не виновата. Нет. Нет. Нет.
  Дима коснулся моего плеча.
  - Эй, - шепнул он. - Ты чего? Я не хотел тебя расстраивать, и не говорил, что ты виновата.
  - Сказал. И Утонувшая Девочка сказала.
  - Ты слышишь ее голос сейчас? Скажи, что она неправа.
  - Она права. Она всегда права. Я виновата.
  Весь мир стал таким огромным, а я такой маленькой, что казалось, он раздавит меня.
  Я так устала, хотелось тишины, хотелось спокойствия, но безумие не знает спокойствия. А я, похоже, безумна.
  Осознание этого принесло неожиданное умиротворение. Я безумна. Не нужно больше тратить силы на борьбу с самой собой.
  - Я безумна, - сказала и улыбнулась, закрыв глаза.
  Нет, тут же подумала я, не могу я быть безумной! Кем угодно, но только не сумасшедшей!
  Утонувшая Девочка молчала, Старик тоже, только Женщина плакала:
  - Устала! Как же я устала! Безумным полагается сон!
  - Я не говорил, что ты безумна, Надя, - сказал Дима, обняв меня. Он положил подбородок мне на голову и прошептал:
  - Расскажи, когда ты в первый раз почувствовала, что с тобой что-то не то.
  - О своих чувствах лучше молчать.
  - Почему?
  - Мысль изреченная есть ложь. Чувства, обернувшись словами, теряют свою силу.
  - И все же?
  Я закрыла глаза, пытаясь вспомнить. Лицо горело от солнечной ванны, пахло розами и сиренью, и еще чем-то теплым и глубоким, каким пахнет только в начале лета.
  - Началось с того, что мама говорила мне: "Я люблю тебя", и я отвечала: "И я тебя", но в голове вдруг, быстро и еле разборчиво, раздавался голос: "Лучше бы она умерла". Мне было обидно, ведь я люблю маму, но... "но лучше бы она умерла". Я не хотела ее смерти, но слова разорвали поводок и стали неуправляемыми. Меня это злило и пугало...
   Я рассказала Диме все что чувствовала, видела и слышала. Слова давались с трудом, часто он не понимал их смысл и переспрашивал. Тогда я замолкала и боялась говорить дальше, но Дима подбадривал, уговаривал продолжить.
  Я даже рассказала ему, откуда появилась Утонувшая Девочка:
  - Она была нашей соседкой. Мы с ней дружили, и она часто приходила к нам домой. Потом она утонула. Я игралась сама, но постоянно думала о ней, даже представляла, что мы играем вдвоем. Иногда мне казалось, что я слышу ее голос. Как-то я порвала мамины бусы, красные бусы. Они в моей крови. Железные красные бусы, острые, как лезвие...
  - Надя.
  Дима улыбнулся и кивнул, чтобы я продолжала.
  - Бусы... бусы были еще бабушкины, мама их любила, но носила редко. На годовщину свадьбы она решила их надеть, но не нашла, потому что я их выкинула. Я сказала маме, что это сделала Утонувшая Девочка.
  - Как ее звали на самом деле?
  - Утонувшая Девочка.
  Дима опять улыбнулся, на этот раз снисходительно, и сказал:
  - Продолжай.
  - Даже такой тупица, как он, понимает, что ты - тупица, - заворчал Старик.
  - Мама поверила и не ругала. Но я-то знала, что это неправда. Этой же ночью я увидела Утонувшую Девочку с опухшим от воды лицом и белыми глазами. Она сказала, что я лгунья и что я - причина всех несчастий.
  - Так оно и есть, - сказала Утонувшая Девочка.
  - Это была первая галлюцинация, хотя тогда я подумала, что мне это приснилось.
   Я рассказала ему о школе, и одиночестве, о попытке сбежать и наркотиках, а Дима слушал и кивал, иногда хмурился, иногда улыбался. Время от времени голоса комментировали то, что я говорю, но в основном молчали, будто им тоже было интересно послушать.
  Уже много лет я не говорила так долго и так связно. Я рассказала Диме то, что не рассказывала никому, а когда уходила в сторону, и мысли путались и слова терялись, он помогал найти ниточку смысла, за которую я цеплялась и выбиралась в реальный мир.
   Когда пришла мама, Дима сказал, что уезжает на месяц домой, в Днепродзержинск, и попросил разрешение взять меня с собой. Мама была категорически против. От злости она покраснела, и долго говорила о том, какая я беспомощная. Они поссорились, я слышала, как они кричат друг на друга.
  - Ей двадцать два года! Она не маленькая! Надя не может всю жизнь быть с вами! - кричал Дима.
  - Тебя вообще это не касается! Ты наивный, самодовольный, эгоистичный мальчишка, и ты ничего не понимаешь! - кричала в ответ мама.
   Их ругань пугала меня, и я спряталась под кровать.
  Дима уехал вечером следующего дня, но я так и не вышла попрощаться с ним.
  
  
  ДИМА
  
   Я вернулся в Москву в самый разгар лета. В Днепродзержинске кожа успела заметно потемнеть, а губы обветриться, и выглядел я так, словно побывал на море.
  Через день я выезжал за город купаться в канале Днепра. Я любил это место за уединенность: впереди, на небольшой возвышенности закрывали деревья, темно-коричневый от ила берег был огорожен пригорком, за которым красовалось крошечное ромашковое поле, а за ним - сосновый лес. Канал Днепра обычно бывал теплым и чистым, и я любил прыгать в него с самодельной тарзанки. Со мной часто бывал брат, звон его детского голоска разносился по округе, и казалось, на сотни километров никого не было кроме нас.
   При возвращении в Москву я боялся встречи с тетей Мариной из-за слов, которых наговорили друг другу перед отъездом. Но опасения оказались напрасными: тетя встретила меня довольно тепло, хоть и немногословно, а Надя выглядела намного счастливей, чем месяц назад.
  В тот же день после обеда я предложил Наде прогуляться. Тетя Марина отпустила ее, но все равно бросила на меня предостерегающий взгляд, когда мы уходили.
   На улице было жарко, несмотря на то, что обед давно миновал. Ряды машин сверкали под оранжевым солнцем, небо, словно пролитый пудинг, окрасилось в несколько цветов радуги.
  Мы сели в вагон метро и почти не разговаривали. Надя выглядела смущенной, даже немного виноватой. Когда мы подошли к Воробьевым горам, она повернулась ко мне и сказала:
  - Я... я тебя так и не поздравила.
  - Ты о чем?
  Мы стояли у ограды, откуда была видна "Москва-сити", поблескивающая от отраженных закатных лучей.
  - О твоем дне рождении.
  Я махнул рукой.
  - Не бери в голову.
  - Нет, правда, не поздравила, но лучше поздно, чем никогда. Так что вот. Держи.
  Надя достала из старой потрепанной сумки, перекинутой через плечо, сверток. Я взял его и улыбнулся. Надя нервничала, поправляла волосы и переминалась с ноги на ногу, избегая моего взгляда. Я развернул сверток. В нем оказалась книга нот, на выцветшей обложке которой было написано "Юному гитаристу". Вряд ли я позже воспользовался бы этим подарком, но то, как Надя волновалась, понравится ли он, растрогало меня.
  Я прижал книгу к груди, словно всю жизнь мечтал о такой, и, улыбаясь, поблагодарил.
  - Тебе, правда, понравилось? Просто, если нет, я...
  - Это очень хороший подарок, Надя. Правда.
  Я обнял ее и предложил пойти купить мороженое.
  - Я хочу карамельное, - сказала она.
  - Ненавижу карамельное.
  - Мне все равно.
  Я засмеялся, Надя в ответ едва улыбнулась, и мы пошли в противоположную сторону от Воробьевых гор.
  
   Душевные разговоры с Надей стали обычным делом. Я пытался понять, в чем ее проблема, почему она всегда напряжена, будто тугой узел в животе не дает ей расслабиться. Мне казалось, ей станет легче, если она отпустит ситуацию, поймет значение каждой галлюцинации; почему голоса в голове говорят именно это, может, в их обвинениях кроется причина ее болезни?
  Я верил, что у Нади есть шанс на выздоровление. Тетя Марина не поддерживала меня. Она злилась и ругалась, когда слышала наши разговоры. Однажды она расплакалась и попросила меня не лезть в Надину душу, не оставлять росток надежды, который обречен на погибель. Но я проигнорировал ее просьбу и в тот же день заговорил с Надей о ее болезни.
  - Ты постоянно осуждаешь себя, - сказал я ей. - Это неправильно.
  - Я виновата, - сказала она, немигающим взглядом. Мне показалось, что это не ее слова, а Утонувшей Девочки. Как заезженную пластинку, она повторяла их, пока Надя в них не поверила.
  - Ты считаешь себя виноватой?
  - Да.
  - Почему?
  Надя посмотрела на меня, потом опустила глаза, разглядывая руки.
  - Потому что из-за меня все несчастья. Я показала маме фальшивую монету и сказала, что она настоящая. Я ткнула пальцем в Утонувшую Девочку и сказала, что это она виновата. Папа умер, потому что он переживал за меня. Он был штангой, а я - нет. Но он был не настолько большой штангой, чтобы выдержать нас обоих. Мама несчастна и я несчастна, и Утонувшая Девочка во мне несчастна. Я виновата.
  Я помолчал, обдумывая ее слова, а потом сказал:
  - Может, тебе стоит извиниться?
  - Прости, - не раздумывая, ответила она.
  Я рассмеялся.
  - Не передо мной.
  Мы сидели в беседке, среди цветов. Пахло дождем, оттого, что тетя полила тропинку. От этого было свежо, и все запахи обострились. Лето еще сильнее заиграло во мне, и я улыбнулся, сощурив глаза от солнца.
  - Может, тебе надо извиниться перед мамой? - произнес я, не открывая глаза.
  - Нет.
  - Тебе станет легче.
  - Нет.
  - Да.
  Она качнула головой, отрицая, но я взял ее за руку и еще уверенней повторил:
  - Да. Потому что так делают обычные люди, Надя. Они ошибаются и извиняются, а их взамен прощают. Чувство вины нас подталкивает, побуждает извиниться, но не портит жизнь. Оно не должно съедать тебя изнутри. Понимаешь?
  - Нет, - Надя расплакалась, закрыв лицо руками. Она вся сжалась, плача так, словно только сейчас осознала, что ей нужно что-то делать для того, чтобы вылечиться.
   Вдруг я посмотрел на нее как в первый раз. Я увидел ее вздрагивающие худые плечи, блеклые волосы, собранные в хвост, покусанные до крови ногти. Надя дрожала, ее глаза, устремленные мимо меня, были красными и уставшими, а рука, которую я снова накрыл своей, - потная и холодная.
  - Мама плачет каждую ночь, - прошептала она сквозь слезы. - Мама молит бога забрать ее и сделать меня здоровой. Она не верит в бога, зачем она это делает? Зачем она умоляет его на коленях? Она хочет, чтобы я выздоровела, но не верит в это.
  - Я верю.
  Надя улыбнулась, сначала несмело, но потом ее улыбка стала шире, и она расхохоталась. Мне не понравился этот смех: слишком громкий, отдающий горечью в груди.
  - Успокойся, - сказал я.
  Надя засмеялась еще сильнее, откинувшись на спинку беседки. Мне стало не по себе, я схватил ее за запястье и тряхнул, повторив:
  - Успокойся!
  Надя замолчала и снова заплакала.
  - Теперь ты разочарован во мне, - сказала она едва слышно.
  - Нет, - я замолк, потом сказал, повернувшись к ней:
  - Твоя мама как-то сказала мне, что я эгоист. Она неправа. Я был эгоистом. Я был эгоистом, когда приехал к вам. Я был эгоистом, когда жил среди вас первые месяцы, и когда попросил у тебя кольцо. Я был эгоистом, когда не волновался по поводу твоей болезни.
   Сначала я думал, что смотрю на тебя без жалости и предубеждения из-за рассудительности, но на самом деле мне было просто все равно. Но я изменился. Я стал меняться, когда увидел твою боль от потери кольца, когда увидел раскаянье в глазах тети, когда, пройдя через муки совести, обрел успокоение в ее прощении.
   Чувство вины помогло мне измениться, но я отпустил его, когда оно стало не нужным. Ты должна научиться отпускать ситуацию, прощать себя, когда другие не прощают, и верить в себя, когда другие не верят. Но тебя простит мама, когда ты извинишься, я же в тебя верю и буду верить, если мама уже не способна на это.
   Надя закрыла глаза и замотала головой, закрыв уши руками. Она начала бить себя по затылку и плакать то ли от боли, то ли от сказанных мною слов.
  - Я извинюсь перед ней, - заплакала она, сползая на пол. - Я извинюсь, обещаю.
  Она свернулась в клубок, но больше не плакала. Когда я попытался ее поднять, она оттолкнула меня и попросила оставить ее в покое.
  
  
  НАДЯ
  
   Безумие. Оно пожирает тебя, оно преследует, не оставляет ни на минуту. Ежесекундная борьба за разум выматывает и сводит еще больше с ума. Миллионы мыслей водоворотом проникают в сознание, путают эмоции, доводят до изнеможения, пока в какой-то момент ты не перестаешь что-либо чувствовать. Ты просто не в состоянии ощущать любовь или раздражение, любопытство или желание. Горечь, страсть, мечтательность, нетерпение, предвкушение, злоба, зависть, агрессия, радость - все это остается позади, утонув в беспробудной апатии.
   Потом тебе становится легче. Это как поток свежего воздуха, ворвавшийся в душную комнату. Кажется, сумасшествие ослабляет схватку, и где-то в затуманенном от таблеток и морального истощения сознании загорается огонек надежды, что этот срыв - последний. Но безумие возвращается. Всегда. Однажды захватив твой разум, оно никогда не оставит тебя. Так мне говорили с шестнадцати лет - с тех пор, как я в первый раз попала в психиатрическое отделение.
  Хроническая шизофрения. Какой страшный диагноз. И какой циничный.
  Что есть шизофрения? Психическое расстройство, характеризующееся рядом признаков, заметив которые, можно, не задумываясь, покрутить пальцем у виска? Или эта болезнь души, как и болезнь тела? Когда человек ломает ногу, все его чувства, желания и мечты остаются при нем, как бы больно ему ни было. Почему же безумцы, сойдя с ума, должны потерять всего себя?
   Даже самый потерянный человек, каким бы невменяемым он ни выглядел бы внешне, продолжает оставаться самим собой. Он может смеяться, рычать, кусаться, испражняться в собственную тарелку, но внутри - мечтать стать художником, если раньше он об этом мечтал, и всем сердцем любить свою семью настолько же сильно, насколько он любил ее до болезни.
  В больнице я часто слышала, как при мне обсуждают мой внешний вид и поведение.
  - Она ничего не понимает, - говорили они, и порой были правы. Но бывали дни, когда разум был при мне.
  Если бы они разговаривали со мной так, как разговаривал Дима, разговаривали каждый раз, в большинстве случаев я бы их не услышала, но в какой-то момент я бы поняла их. Так же, как это было с Димой.
  Он говорил со мной. Говорил каждый день, до университета и после. Он разговаривал со мной как с полноценным человеком, терпеливо ожидая, когда я услышу его. Он не считал меня беспомощной, как считала мама, не считал безмозглой, как прочие родственники, не считал опасной, как все остальные. Он считал меня Надей. Просто Надей.
   В больнице давали лекарства, проводили терапии, и это помогало, но не принесло в итоге излечения. Мама давала любовь и заботу, опекала, следила за каждым шагом, и это помогало, но тоже не принесло излечения. Дима просто пытался понять меня, и это помогало больше всего. А когда я начала принимать лекарства, ходить на терапии, при этом получая мамину любовь и Димино понимание, я почувствовала, наконец, облегчение.
  Я продолжала слышать голоса, но не так настойчиво. Я уходила в себя, но теперь была в состоянии вернуться. Мысли все еще не были приручены, но уже удавалось уменьшить их поток. Шаг за шагом, я научилась разговаривать. Выбирать из океана мыслей чашу здравого смысла и оборачивать его в слова.
  Я все еще безумна. Бесспорно. Но теперь не настолько больно, одиноко и страшно, и я стала чуточку счастливее. А не это ведь самое главное? Быть чуточку счастливее, чем был вчера.
  
   После последнего разговора с Димой я начала лихорадочно думать. Думать о своих голосах и галлюцинациях, и впервые задумалась, что вижу их не просто так.
  Я поняла, что слышу Скелета, когда мне страшно. Сердце бьется так сильно, что, кажется, вот-вот выскочит из груди. Тогда приходит Скелет, олицетворение моего страха, и вырывает его из того место, откуда оно выскакивает. Осознав это, я услышала, как он кашляет за спиной, и закричала, что бы он убирался.
  - Мне надоел твой кашель, - закричала я. - Проваливай! Проваливай и оставь мое сердце в покое!
  Я кричала и смеялась от чувства облегчения, зная, что больше не услышу его.
  В комнате было темно, но я видела каждую вещь от луны, что замерла напротив окна. Я видела шкаф и несколько тумбочек, большого хомяка в углу, прямоугольное с мой рост зеркало справа от кровати. Раньше мое отражение пугало меня, но сейчас я не испытывала страха. Он ушел вместе со Скелетом.
  Мама, сонная и взъерошенная, ворвалась ко мне в комнату и села на кровать, тяжело дыша.
  - Что опять, Надя? Что такое? - спросила она.
  Не отвечая, я смеялась. Смеялась не оттого, что безумна. Нет. Смеялась от переполняющих эмоций, и если это и выглядело безумно, на самом деле таковым не являлось.
  Я хотела рассказать об этом маме, но слова снова куда-то попрятались, испарились, утонули в водопаде испытываемых чувств.
  - Господи, Надя, только не говори, что опять началось. Сейчас не время, ты понимаешь? Только не сейчас, не опять.
  Мама схватила меня за руку и сжала так сильно, что стало больно. Я не хотела, чтобы она волновалась из-за меня. Утонувшая Девочка уже начала сыпаться обвинениями в голове.
  Пытаясь успокоить маму, я сказала:
  - Все хорошо. Дима сказал покопаться в себе, и я покопалась. Я нашла свои страхи.
  Мама отстранилась от меня, словно я оттолкнула ее.
  - И часто он просит тебя об этом? - спросила она холодным, отрешенным голосом.
  - Каждый раз.
  Не говоря ни слова, она встала и вышла из комнаты. Я услышала, как хлопнула дверь, и как мама начала что-то кричать. Я поняла, что она кричала на Диму, потому что в следующее мгновение уже его голос раздавался из коридора. Мама кричала, но он отвечал спокойно и равнодушно. Через пять минут крики прекратились.
  - Надя, ложись спать, - устало проговорила мама. Она замерла в проходе. В темноте я не видела маминого лица, но ее сгорбленная фигурка вызвала во мне беспокойство.
  - Все нормально? - спросила я.
  - Да. Ложись спать.
  Мама закрыла за собой дверь. Я уснула, когда луна медленно уплыла из моего поля зрения.
  
  
  ДИМА
  
   Утром я проснулся с какой-то глубокой и в первые секунды непонятной мне тяжестью в груди. Я сидел на кровати, мысленно прокручивая причины этих неприятных ощущений, пока не вспомнил ночной визит тети Марины. От злости, что принесло воспоминание, заныли кости на руках, как всегда бывает, стоит мне не на шутку разозлиться.
  - Ты надоел мне, поганый мальчишка! - кричала она. - Убирайся, слышишь?! Что бы утром тебя не было! Я устала, черт тебя дери! Оставь ее в покое!
  Я закрыл глаза, сжав зубы до скрежета, и несколько раз вздохнул. Тетя Марина не раз бросалась словами, о которых - я знаю - потом жалела. Не нужно принимать близко к сердцу все, что она говорит, но и испытывать ее терпение тоже не стоит.
   И все же, раздраженно подумал я, какая же тетя упрямая! Не понимает, что Надя должна разобраться в себе. Как же она тогда вылечится, если не будет ничего для этого делать?
  От терзаемых чувств я передернул плечами и неровно выдохнул. Сердце билось в конвульсиях. Казалось, все тело мучается из-за злобы и раздражения - вечных моих попутчиков.
   К счастью, тети Марины не было дома, и к обеду я смог полностью успокоиться. Чувство собственного достоинства теперь не порывало собрать вещи и уехать первым же поездом.
  
  - Надя, что такое?
  Сумерки к тому времени уже начали сгущаться, обесцвечивать природу, покрывая серо-голубым отблеском, какой появляется перед тем, как солнце окончательно скроется за горизонтом.
  Надя стояла у окна, дергая головой и судорожно жестикулируя руками. Она вытянула губы и шевелила ими, как шевелят лошади или жирафы; изо рта у нее текла слюна, глаза были навыкате, из горла доносились нечленораздельные звуки и нервные смешки. Время от времени Надя втягивала шею в плечи и крутила глазами из стороны в сторону, будто за кем-то наблюдала.
  Раньше, видя подобное, меня бросало в холод, и сердце учащало темп. Было стыдно себе признаться, но я пугался ее, и хотелось вскочить и уйти подальше. Обычно за мной наблюдала тетя Марина, и я делал вид, что меня это совершенно не волнует, но после каждого резкого движения Нади, я дергался и отходил на шаг назад. От нее можно было ожидать что угодно, и именно это и пугало.
   Сейчас ее вид не произвел никакого впечатления: прошло время, и я привык видеть Надю в таком состоянии.
  - Что такое? - повторил я, подойдя к ней.
  Она проигнорировала вопрос, продолжая глядеть в окно.
  - Ты принимала лекарство?
  Я принес ей несколько таблеток и дал запить водой.
  - Поговори со мной.
  - Я не умею.
  Надя отошла от окна и села в кресло. Она облокотилась на колени, закрыла лицо руками и заплакала. Я так и стоял неподвижно у окна, засунув руки в карманы, и молчал.
   К приходу тети Марины Надя успокоилась. Тетя зашла с пакетами, набитыми продуктами. От тяжести ее лицо покраснело и покрылось испариной. Я взял их у нее и отнес на кухню. Тетя молчала, и почему-то не смотрела в глаза. Она пошла за мной следом, села за стол и, кивнув на него, сказала:
  - Присядь, Дима.
  Когда я сел напротив нее, она положила руки рядом с моими, словно хотела накрыть их, но не решалась. Ее лицо было осунувшимся, серым и безразличным.
  - За время, что мы провели вдвоем с Надей в этом доме, - помолчав, начала тетя Марина, - мы изрядно отвыкли от общества, одичали, понимаешь?
  Она посмотрела на меня, но в ее глазах не было ожидания ответа, и я промолчал.
  - Нам оно и не нужно. Этот дом я купила после смерти мужа, вдали от суеты, в которой мы раньше жили. Я хотела, чтобы Надя была как можно счастливее и спокойнее. Раз... другого ей не дано.
  Голос тети дрогнул, и она откашлялась, потом отвернулась, пытаясь скрыть свою уязвимость. Я почувствовал жалость к ней, но сомнение на секунду прокралось ко мне в душу и я, грубее, чем хотел, спросил:
  - К чему вы клоните?
  Надя замерла у прохода. Она смотрела на тетю, сложив руки перед собой. Мне показалось, она поняла, о чем та собиралась сказать.
  - На счет денег не волнуйся. Я договорилась с Иннокентием. Он найдет тебе бесплатное место в общежитии.
  - В общежитии? - от досады я выплюнул это слово, и не заметил, как встал.
  - Общежитие хорошее, не волнуйся. Оно новое, со всеми удобствами.
  - А я не волнуюсь.
  Видимо на моем лице отобразилось все, что я чувствовал, потому что тетя тоже встала и подошла ко мне. Она казалась уставшей и озабоченной проблемой, которая встала перед ней, но мне уже не было ее жаль. Злость сдавила горло так, как не сдавливала очень давно.
  Тетя коснулась моего плеча, но я отпрянул и рассмеялся, рассмеялся так, как когда-то смеялась Надя: слишком громко и слишком горько.
  - Ты можешь приходить к нам, когда захочешь, но нам, правда, будет легче, если ты уйдешь. Дима, пожалуйста, поведи себя как настоящий мужчина, а не эгоистичный мальчишка, и не устаивай сцен.
  Тетя Марина улыбнулась такой теплой улыбкой, что меня затошнило. Некоторое время я не двигался, не зная, что делать со всеми испытываемыми эмоциями. Досада, злость, обида, унижение... сожаление - слишком много для меня.
  Я провел рукой по лицу, пытаясь стереть с него все то, что выдало бы, как сильно меня задели ее слова.
  - Понятно, - мой голос на удивление прозвучал равнодушно. Я прошел мимо Нади, поднялся по лестнице, переступая сразу через несколько ступенек, зашел в комнату и рывком поднял чемодан из-под кровати.
  - Тебе не обязательно сейчас уезжать, Дима! - пытаясь докричаться до меня, воскликнула тетя с первого этажа.
  Я не ответил ей, кидая вещи с такой силой, что начало ныть плечо.
   Не устраивать сцен, с усмешкой подумал я, кто бы говорил!
  Вещи летели из шкафа на кровать, а затем с кровати - в чемодан и уже через пять минут он был доверху наполнен. Я еле закрыл его: руки вспотели и дрожали, и мне никак не удавалось схватиться за застежку.
  В комнате было темно и очень жарко. Заметив в углу гитару, я замер, затем подошел и схватил ее за гриф, собираясь отдать тете. Сначала желание кинуть ее прямо с лестницы было таким жгучим, что все тело свело судорогой, но оно быстро поубавилось, и уже у прохода я замер, выдыхая последние остатки ярости. Я вернулся к кровати, сел, не выпуская гитары, и закрыл глаза.
   Вдох. Выдох. Вдох.
  Я снова подскочил и ринулся с лестницы, два раза стукнувшись коленями о гитару, которую держал перед собой.
  - Дима, ты успокоился? - тетя встала из-за стола. Ее внешний вид казался еще более удрученным.
  Я покрутил головой в поисках Нади, и, заметив ее через окно сидящей на крыльце, вышел на улицу.
  - Хочешь, я сыграю тебе на гитаре?
  Надя вздрогнула от неожиданности и, может, оттого, каким резким и даже диким был мой голос. Она посмотрела на меня и еле заметно кивнула. Ее глаза были красными, заплаканными.
  Я сел справа от нее, и некоторое время пытался найти наиболее удобное положение. Сердце колотилось в груди, руки отчего-то дрожали, и на улице, казалось, похолодало.
  - Странно, что я тебе ни разу не играл.
  Я прокашлялся и поерзал, прежде чем начать. Когда же мелодия полилась под моими пальцами, волнение прошло, и умиротворение, которое всегда приносит игра на гитаре, волной накрыло напряженное тело и расслабило каждую мышцу, каждый телесный и духовный нерв.
   Все летние вечера похожи друг на друга и в этом их прелесть. Кажется, ты уже вечность сидишь на крыльце, смотришь на звезды, чувствуешь еле уловимый запах тепла и дыханий цветов, а время все тянется или не двигается вовсе. Несмелый ветер остужает нагретое тело и ярость, что все еще теплиться где-то внутри, навевает романтическое настроение, которое днем вызывает насмешку, но в такие вечера кажется неотделимым от тебя.
   Некоторое время я играл, не глядя на Надю, но ее голос, так неожиданно зазвучавший, заставил поднять на нее глаза.
   До этого я не слышал, что бы она пела, и даже не догадывался какой красивый у нее голос. Иногда он дрожал, иногда срывался, но было в нем что-то душевное, закрадывающееся в самое нутро. Надя пела тихо, и, кажется, все вокруг притихло, с придыханием слушая каждое слово.
   Я знал эту песню и очень скоро подстроился под ее голосок. Опустив глаза, она запела:
  
  Жди меня, и я вернусь.
  Только очень жди,
  Жди, когда наводят грусть
  Жёлтые дожди,
  Жди, когда снега метут,
  Жди, когда жара,
  Жди, когда других не ждут,
  Позабыв вчера.
  
  На мгновение Надя замолчала, закрыв лицо руками, и плечи ее дрожали. Я прекратил играть, но она подняла голову, качнув ею, и продолжила петь:
  
  Жди, когда из дальних мест
  Писем не придёт,
  Жди, когда уж надоест
  Всем, кто вместе ждёт.
  Жди меня, и я вернусь,
  Не желай добра
  Всем, кто знает наизусть,
  Что забыть пора.
  
  В окне я заметил тетю Марину. Она смотрела на Надю, поджав губы и хмурясь, словно ей было больно от этих слов. Тетя не двигалась и будто бы не дышала, но было видно, как сильно она напряжена.
   Надя пела не о войне. А впрочем, подумал я, она сейчас как раз на войне, на войне с самой собой. Иногда Надя уходит в водоворот безумия, на фронт, и, кажется, что уже не вернется, но, если ее ждут и понимают, она приходит в себя. И пусть никто не верит, но Надя вылечится, надо только подождать.
  
  Жди меня, и я вернусь,
  Всем смертям назло.
  Кто не ждал меня, тот пусть
  Скажет: - Повезло.
  Не понять, не ждавшим им,
  Как среди огня
  Ожиданием своим
  Ты спасла меня.
  
  Надя подняла на меня глаза и улыбнулась. Я улыбнулся в ответ, и мы оба запели:
  
  Жди меня, и я вернусь.
  Жди меня...
  
  Она рассмеялась, вытирая лицо рукавом. Тетя Марина вышла к нам на крыльцо и села рядом с Надей.
   Некоторое время мы молчали, потом я снова начал играть совсем другую мелодию, веселую и легкую, и мы молча следили за самолетом, звездой пролетающим над нашими головами.
  
  
  НАДЯ
  
   Я сидела за столом, напротив мамы с Димой. Джинсы были мокрыми от того, как часто я вытирала о них вспотевшие ладони. Пахло курицей и зеленью, с окна порывами дул свежий, прохладный ветер.
  Я коснулась керамической тарелки перед собой, провела рукой по ее блестящему круглому боку. Сердце колотилось в груди, голоса кричали на меня, их нетерпение передалось мне, и я заерзала.
  - Надя, - сказала мама, но когда я подняла на нее глаза, она замолкла и, кивнув, улыбнулась.
  Железная вилка из-за непривычки казалась тяжелой и холодной. Мама взяла мою тарелку, но я схватила ее за руку, испугавшись, что она заменит посуду на пластмассовую.
  - Все хорошо, я положу лапшу.
  Я кивнула и отпустила ее.
  - Сейчас ты возьмешь этот стакан, разобьешь его и порежешь руку, поняла? - сказала Утонувшая Девочка.
  Я дернула головой, наблюдая, как мама накладывает лапшу.
  - Если ты не сделаешь это, она умрет, ты хочешь этого?
  - Будешь салат? - спросила мама.
  - Да, - я улыбнулась, но снова заерзала.
  - Все хорошо? - спросил Дима. Он посмотрел на меня таким пронзительным взглядом, словно слышит настойчивые указания голосов.
  - Твоя мама жива, потому что ты всегда делала, как мы говорим, но сейчас ты не слушаешься! - взревела Утонувшая Девочка. - Ты хочешь проверить, умрет ли она?!
  - Да что ты с ней сюсюкаешься? - заговорил Старик. - Мы ее сами накажем. Она же неумеха, со своим собственным телом справиться не может. Мы возьмем, да и сами прикончим эту старуху!
   Дима все еще смотрел на меня, но его лицо расплывалось из-за пелены слез.
  - Прости, - сказала я, прежде чем схватить стакан, стукнуть им о стол и поднять самый большой осколок. Я успела порезать руку, но не достаточно сильно, и хотела порезать еще сильнее, но Дима встал передо мной, и прошептал:
  - Надя, посмотри на меня.
  Я замотала головой, отводя глаза в сторону.
  - Посмотри на меня.
  - Надя...
  - Подождите, оставьте ее пока.
   Дима обернулся к маме, взволнованно глядящей на меня, потом снова посмотрел мне в глаза и сказал:
  - Я не знаю, почему ты это делаешь, но... может, не стоит?
  - Стоит.
  - Разве?
  - Да.
  - А если ты этого не сделаешь, что будет?
  Я не решалась ответить, но при этом хотела, чтобы Дима не так сильно разочаровывался во мне. Я хотела, чтобы он понял, что я не просто так предала его доверие, и сказала:
  - Мама умрет.
  - Понимаю, - кивнув, ответил он. - Это очень благородно, что ты спасаешь маму. Но ты больше поможешь ей, если не будешь этого делать. Ты веришь мне?
  - Она умрет.
  - Я этого не позволю.
  - Ну как же, не позволит! - захохотал Старик, стало так противно от его голоса, что я решила больше никогда его не слушать.
  - Хорошо, - сказала я, протянув Диме осколок. Он принял его, улыбнувшись, и в его улыбке было столько одобрения и гордости, что я невольно улыбнулась в ответ.
  - Что вы делаете? - спросил Дима у мамы.
  - Меняю посуду на пластмассовую, не хочу, чтобы Надя опять порезала себя.
  - Нет, - Дима покачал головой. - Мы продолжим есть с обычной посуды. Я доверяю Наде.
  Некоторое время мама колебалась, но потом кивнула и оставила все как было.
  Когда я села за стол, сердце снова ускорило темп, и руки стали холодными и липкими.
  - Ты виновата перед ними. Ты столько горя принесла им, а они, ќ- голос Утонувшей Девочки задрожал от отвращения, - они до сих пор верят в тебя. Ты должна как можно раньше развеять их иллюзии!
  Я почувствовала усталость от нескончаемых, необоснованных - наконец-то я это поняла! - обвинений, и сказала:
  - Я порвала те бусы, твои любимые, помнишь? Прости меня за это, мама. И за то, что сделала тебя несчастной. И за то, что убила папу, и за то, что мы обанкротились, тоже прости. Проси за все, а то я больше так не могу.
  - Почему ты извиняешься?
  - Устраните причину, тогда пройдет и болезнь.
  - Что?
  - Так говорил Гиппократ. Я думаю, он прав.
  Мама посмотрела на Диму, пытаясь понять, что я имею в виду.
  - Просто простите ее, - ответил он.
  В эту секунду я, наконец, со всей ясностью поняла, насколько все это время нуждалась в прощении, не только в мамином, но и в своем. Еще с детства, видя, какие сильные у меня родители, я поставила планку, до которой была не в состоянии дотянуться, и обвинила себя в этом. Одноклассники только подливали масло в мой огонь самобичевания.
  - Ты сама виновата, что тобой пользуются парни, - сказала как-то давняя подруга, и я ей поверила.
  - А кто как не ты виновата в том, что все считают тебя высокомерной и бессердечной, - говорили другие, и я верила.
  - Это ты виновата во всем, - говорила Утонувшая Девочка, и я соглашалась с ней.
  - Тебе надо бы покончить с собой, - велел Старик, и я верила и ему тоже. Я верила всем, кто говорил, что я виновата и не слушала тех, кто твердил, что это не моя вина. Но я устала обвинять себя во всех грехах и хочу получить прощение.
  - Конечно, я прощаю тебя, - сказала мама, не отрываясь, глядя мне в глаза. Она помолчала, а потом шепотом добавила:
  - Девочка моя, конечно, конечно я тебя прощаю.
   За последние семь лет я впервые сидела за столом с нормальной посудой, и меня больше не порывало порезать себе руки. Впервые за эти года я ела как нормальный человек.
  
   Очень часто я просыпалась среди ночи из-за голосов, из-за беспричинного страха, от того, что шея уменьшилась настолько, что не могла выдерживать голову, набитую голосами. Я просыпалась по разным причинам, и все они превращали ночи в еще одно поле боя.
  В эту ночь я тоже проснулась, но не по каким-то причинам, а по привычке. Долгое время я лежала в постели, пытаясь уснуть, прислушивалась к непривычной тишине, считала звезды за окном. После всех неудачных попыток, я вышла на улицу, окончательно забыв про сон.
   Я знала, что на улице прохладно и взяла с собой плед. Устроившись в беседке, я легла на спину и уставилась в небо.
  Где-то за горизонтом уже светало. Луна замерла над домом, улыбаясь каменной улыбкой, и ее глаза-кратеры смотрели куда-то вдаль. Шелестела листва, повинуясь ветру. Природа была наполнена звуками, но при этом в ней господствовала тишина.
  - Что ты здесь делаешь? Все хорошо?
  Я обернулась на голос и увидела Диму.
  - Да. Тебе тоже не спится?
  Он сел рядом со мной и укрылся пледом.
  - Я спускался воды попить и увидел в окне тебя.
  Незаметно небо окрасилось в серый цвет, на периферии смешавшись с рыжими солнечными лучами. Звезд поубавилось, и мне удалось их сосчитать: всего семнадцать штук. Мне было шестнадцать, когда все звезды для меня погасли, и на сознание обрушилась мгла.
  - Кем ты мечтаешь стать? - спросила я.
  - Не знаю, - подумав, ответил Дима. - Раньше знал, а теперь не знаю.
  - Почему?
  Он пожал плечами, попросил подождать и ушел, вернулся с пачкой сигарет и заговорил уже, когда закурил.
  - Раньше я хотел преподавать богатым детям. Заниматься музыкой, которую люблю, и при этом получать хорошие деньги. А сейчас, - он поджал губы, потом грустно улыбнулся, - сейчас не знаю.
  - Я хотела путешествовать по миру. Хотела жить в Африке, - улыбнувшись, я посмотрела на Диму. - Постоянно читала Жюль Верна, мечтала побывать в тех местах, о которых он писал. В Африку захотела после того, как в сотый раз перечитала "Пятнадцатилетнего капитана". Еще я хотела стать врачом, как мама. Бесплатно лечить тех, у кого нет денег на хорошее лечение в больницах. Я столько побывала среди врачей, что стала понимать, какие подвиги они совершают каждый день, и насколько люди рассчитывают на них.
  - Это же здорово. Ты можешь поступить на медицинский.
  Я покачала головой и отвернулась, испугавшись, что сейчас заплачу.
  - Как же я поступлю в университет, если еле закончила школу?
  - Ты видела сейчас себя? Ты выздоравливаешь, Надя! У тебя все лучшее еще впереди.
  Я посмотрела на Диму, пытаясь понять, шутит ли он. Дима казался искренним, как и всегда.
  - Ты вправду думаешь, что я выздоравливаю?
  - Ну, насколько я могу судить. Это надо уже у тебя или у врачей спросить. Вот ты, как сама чувствуешь?
  Я закрыла глаза и попыталась сосредоточиться на ощущениях. Голоса молчали, и если я и слышала мимолетом какие-то звуки, то не прислушивалась к ним, и они замолкали. Я коснулась лица; оно не казалось маскообразным, наоборот, - живым и подвижным. Грудь не разрывалась от пустоты, и голова не раскалывалась ни по каким причинам. Я чувствовала себя обычной до кончиков пальцев.
  - Я все еще болею, - произнесла, открыв глаза, - я это чувствую. Но мне лучше. Определенно лучше.
   - Вот видишь, - Дима потрепал меня по голове, точно младшую сестренку, и отвернулся, задрожав от порыва ветра.
  - Знаешь, - сказал он, - сегодня год, как я к вам приехал. Кажется, прошла целая вечность.
  - Ты сказал это как-то уж совсем грустно. Ты жалеешь?
  Он резко обернулся ко мне и покачал головой, сначала медленно, но потом более решительно.
  - Нет. Конечно, я не жалею. Просто, - Дима поджал губы и почесал горбинку носа. Впервые он выглядел таким растерянным и даже несчастным, - просто я теперь не знаю, что же мне нужно? Раньше я был в этом уверен, или думал, что уверен, но теперь все перевернулось.
  - Мне кажется, ты знаешь, что тебе нужно.
  - И что же?
  Я пожала плечами и сказала:
  - Сыграй мне.
  Он рассмеялся, оглядываясь.
  - Сейчас? Тетя проснется.
  - Ну и пусть. Пусть просыпается. Сыграй мне, Дима.
  
  
  ДИМА
  
   Еще мальчишкой я слышал родительские разговоры о Наде, в которых сквозила тревога и какое-то отчуждение, словно они говорили совсем о чужом человеке, но которого им было жаль. Я понимал, что моя двоюродная сестра болеет чем-то ужасным и необратимым, но не испытывал при этом никаких чувств, и обманывал себя, когда, хмурясь, говорил, что мне очень жаль.
  Кто бы мог подумать, что эта далекая, даже призрачная родственница, сошедшая с ума, станет так небезразлична моему сердцу? Кто бы мог подумать, что, глядя на то, как она с улыбкой начинает танцевать под мелодию, что я играю, во мне проснутся какие-то глубокие, неведомые раньше переживания, искреннее желание счастья кому-то другому, кроме себя?
   Надя встала с беседки, как только я прикоснулся к гитаре. Я замер, пытаясь понять, что она хочет сделать, но та лишь сказала:
  - Продолжай.
  Я начал играть, и Надина улыбка стала еще шире. Она вышла посередине двора и принялась плавно размахивать руками, крутить головой и топать ногами, пытаясь попасть в ритм музыки.
  Ее волосы на утреннем солнце казались не такими бледными, скорее просто лишенными здорового блеска; глаза смотрели не сквозь меня, а отвечали на мой взгляд, может, даже глядели во внутрь, в самую глубь, прожигая тысячелетней мудростью, какую обретают люди, увидевшее смерть за спиной.
   Надя рассмеялась, и смех этот был совсем ребяческим.
  - Смотри, как я умею! - воскликнула она, делая мостик, но сказав это, качнулась в бок и упала.
  Она обернулась ко мне и запыхавшимся голосом спросила:
  - Тебе нравится играть, Дима?
  - Да, - ответил я.
  - И делаешь ты это не ради денег?
  - Нет.
  Надя улыбнулась и кивнула, будто узнала все, что ей нужно было знать, а потом улыбнулась еще раз, но эта улыбка уже предназначалась не мне.
  - Мама, - нежно сказала она, - потанцуй со мной.
  Она потянула тетю за собой, которая некоторое время противилась, но как только я заиграл, закружилась в танце с дочерью.
  Я играл, не вставая с беседки, и глядел, как тетя Марина неуклюже наступала на ноги Нади, и как та задорно смеялась, отпрыгивая в сторону.
  Я попытался вспомнить их в тот вечер, когда впервые увидел, но не смог. Словно разглядывая фотографию в темноте, я крутил в голове картину нашей встречи, но кроме темных отблесков времени ничего не мог разглядеть.
  И снова, как уже несколько раз бывало, я почувствовал к тете с Надей такую нежность и привязанность, что стало не по себе. Потом чувство неловкости прошло, и я улыбнулся, признавшись себе, что полюбил их.
  - Что же тебе еще надо? - спросил я себя. Но внутренний голос сразу зашептал:
  - Много чего.
  И тут же, как обычно бывает, когда находишь вещь, которая лежала у тебя под носом, и которую ты все никак не замечал, я вдруг нашел ответ на вопрос, так отчаянно мучавший меня в эту ночь. И найдя его, я успокоился и заиграл еще отчаянней, еще страстней, чем обычно, потому что все, что требовалось душе, я уже получил, и Надя - тоже.
   Ведь что нужно каждому человеку, сумасшедшему, бессердечному, меркантильному? В конечном итоге нам всем нужны всего две вещи: любовь и понимание, даже если мы не догадываемся об этом.
  
  Я кончил играть. Надя обернулась ко мне, не выпуская руки матери, и улыбнулась. Я улыбнулся в ответ, видя, как меняется ее взгляд, встретивший мой.
  - Ты понял, что тебе нужно? - спросила она.
  - Да.
  Я помолчал некоторое время, вспоминая вечер, когда она пела песню, смысл слов которой воспринимала совсем иначе, затем прошептал:
  - С возвращением. Мы тебя, похоже, дождались.
  Она долго смотрела на меня, а потом улыбнулась и ответила:
  - Спасибо, что ждали.
  Но как только Надя произнесла это, ее взгляд затуманился, а губы что-то зашептали. Она отпустила руку тети Марины, которую все это время не отпускала, и, пригнувшись, побежала в дом, на ходу отмахиваясь от видимых только ей демонов.
  С ее уходом ушло что-то во мне, и я беспомощно опустил руки, продолжая глядеть на дом, словно ожидал, что Надя вернется и скажет, что пошутила.
  - Все нормально, Дима, - сказала тетя Марина.
  Тетя подошла ко мне и похлопала по плечу, потом медленно пошла по каменной тропинке, мимо гномов и зайцев, и обернулась, поднявшись на крыльцо.
  - Она еще вернется, - сказала она, - вот увидишь. Она всегда возвращается.
  
  
Оценка: 7.43*15  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"