И вот, к осени уже, нагрянула милиция Фокусника. Мелания, у которой жил Фокусник, будит его, говорит ему, вставай, в деревне - милиция, она ищет тебя.

- Бежать тебе надо, бежать. - Самой же было как жалко, что мужик такой, эдакий, убежит, и никогда больше его не будет...

Она подняла его с постели, давай его одевать и обувать...

Меланья колебалась. Ей не суждено было счастье. Оставить его здесь, рядом с собой, значит отдать его на расправу милиции. Спровадить в дорогу - значит навсегда потерять его. Но тут то хотя остается надежда, а она, именно она, и правит православным миром!

И вот, нагрянула милиция, нагрянула к Меланье, чтобы ловить Фокусника. А Фокусник огородом побежал к околице.

- Лови его, лови, кричали милиционеры, пойдя в рассыпную, чтобы окружить Фокусника.

Обошли кругом наши доблестные милиционеры, нигде нет Фокусника. Милиционер Жуков со злостью ударил сапогом о сосну, которая росла на задах огорода Меланьи.

И так, они уехали ни чем. Фокусник тоже исчез навсегда...

В очередной наезд милиционер Жуков открыто гулял со своею подругой. Они шли по задам усадьб раскулаченных мироедов и остановились возле усадьбы Маланьи. Жуков с удивлением не обнаружил той раскидистой сосны, об которую пнул сапогом.

Жуков задумался почему-то на часа три, не менее. Долго ждала подруга, когда закончатся его раздумья. Потом легонечко тронула его за плечо, - а тот все думает. Потом, осмелев, сильнее толкнула его в плечо, а тот... продолжает думать. Что-то неладное, подумала дуреха, и взревела белугой... А тому ничего, думает, человек, думает...

ЧЕРТ В ГОСТЯХ У СОЛДАТКИ

Маша ждала Ивана уже три года германской войны, с самого первого дня, как его забрали. У Маши на руках двое детей, девчонке пять лет, а маленькому - три.

Уже давно не было писем от Ивана. Год тому свекровь умерла. Вся работа теперь была на свекре и Маше. К тому же маленькие отвлекали.

Свекор, как и родители Маши, были староверы. Крутые нравы, поддерживающие трудолюбие и достойное поведение, староверы навязывали и всем остальным в округе.

Каждый раз, засыпая, Маша вспоминала про Ивана...

Однажды она услыхала еле заметный стук в окно.

- Тише, тише, милая. Это я, Иван... Тише, Маша, молчи. Я с фронта сбежал, меня поймать могут...

Маша, вскочив с постели, открыла дверь. Бросилась в темноту. Кто-то поднял ее на руки, прижал к себе, внес в избу, потушил огонь.

- Ваня, может отца разбудим, ведь такая встреча...

- Он не поймет дезертира. И никогда меня не простит.

Каждый раз после этого, Иван приходил к Маше в полночь и уходил очень рано, до петухов. Каждый раз он приносил гостинцы детям - простенький узелок с конфетами-леденцами и пряниками.

Дед стал замечать. Однажды, строго сказал ей, что если не хахаля она водит к себе, то черта. И я, сказал, дед не позволю оскорблять память сына.

От слов приступил к делу. Услыхав шорох, разговоры и нервные похлипывания, дед вышел в прихожую вместе со святою иконою и божьим перстом.

Задребезжали стекла в окне, осыпалась штукатурка, заходили ходуном двери, перекосилась божница. Еще страшнее был дикий крик Марии... Дед тряс Машу за плечи, просил, успокойся, подумай. Вот узелок, например, Маша. Давай его развяжем.

И вот развязала узелок Маша, а там вместо конфет и пряников овечьи и конские кругляки!

Маша выскочила из избы...

На утро старик-хозяин зашел за сеном в овин и остолбенел. Там, на веревке висела Мария... Взгляд остановился на машиных ногах в кирзовых сапогах. Грешная мысль о ногах Марии, которую он прогнал божьим именем, вернула на ту же грешную землю.

Пятясь и крестясь, он вышел на свежий воздух. Падал порошистый снежок, воздух был свежим их чистым. Вознеся голову, он увидал на крыше овина человека в преисподнем. Присмотрелся, Иван, это его сын Иван!

Иван лежал на спине с распростертыми руками и ногами. Белая, когда-то посконная рубашка была серой и в бурых пятнах. На груди рубаха была разодрана, через которую было видно буро-бордовое пятно

Старику стало жарко, заныло левое плечо... В голове помутилось... Шел пушистый снежок.., радоваться бы... радоваться...

Старик взвыл как волк, уткнувшись лицом в снег...

ЧЕРТ НА ЧЕРДАКЕ

Три девицы, Марина, Оксана и Алла, вечерком собрались в коттедже у одной знакомой поболтать о том, как провести Рождество. Знакомая, Анна Петровна, была женой состоятельного человека, державшего в своих руках оптовую торговлю дальневосточной рыбой в их городе. Оксана работала в этой семье домработницей. Алла была челночницей, а Марина осваивала древнейшую профессию и всем представлялась как журналист.

Известно, о чем продолжаются разговоры среди девушек. И кто-то вспомнил, что в ночь перед рождеством раньше ворожили и ворожба сбывалась. Вспоминали различные способы ворожбы, смутно припоминаемые из детских воспоминаний от бабушкиных рассказов.

Остановились на самом незамысловатом. Если ты живешь в частном доме, то достаточно на чердаке поставить стол, стул, поставить на стол распечатанную бутылку водки, рюмку, тарелку с квашеной капустой, вилку. Потом ровно в двенадцать подняться по лестнице на чердак со свечой. И тогда глазам покажется чудо: за столом будет сидеть суженный-ряженный. Но главное, не забывать одно: посмотреть можно только мельком и сразу же быстро спускаться с лестницы и скорее домой, в избу.

И вот, все три девушки решили повторить этот старинный эксперимент над собой в рождественскую ночь. Эксперимент был один и тот же, но вот результаты оказались разными.

Начнем с Марины. Ровно в двенадцать часов ночи Марина зажгла свечу, вышла в сени, поднялась по лестнице, ведущей на чердак, просунув голову, заглянула в глубину чердака.

Понемногу глаза стали привыкать к темноте, свеча осветила чей-то силуэт за столом. Силуэт выпил рюмку водки и начал есть капусту. Ел без вилки, обеими руками, пригоршнями.

Девушка пристально и долго вглядывалась в своего суженного. Детали складывались в образ. Вспышкой ударило по голове: кошачья морда, широкий пушистый хвост в три витка вокруг стола, кончик хвоста нервно ощупывает предметы.

Зверь жрал капусту пригоршнями...

Услыхав грохот в сенях, выбежали домашние и нашли Марину с поломанными ребрами и вывихнутой ногой.

Теперь об Оксане. Повторив в точности все положенное, она тоже

пристально вглядывалась в своего суженного. И тут, онемев, быстро спустилась с лестницы и направилась к своей хозяйке.

- Анна Петровна! Зачем Вы так грубо надо мною пошутили!

- В чем дело?

- Я к Вам... я к вам... А вы... послали своего мужа на чердак!

- Слушай, я скоро умру. Ради Бога, пожалей моих малых деток.

- ....

- Бог свидетель, тебя он возьмет в жены.

Так оно и случилась. К весне Анна Петровна умерла, а ее муж, процветающий бизнесмен, взял в жены Оксану.

Что же случилось с нашей Аллой? Алла тоже не нарушила процедуры.

Повторив в точности все положенное, она тоже пристально вглядывалась в своего суженного... она не могла оторваться от видения. За столом сидел молодой красивый парень. Он чинно выпил рюмку водки и закусил капустой. Алла никогда не видела такого симпатичного и вместе с тем мужественного лица. Она не могла оторваться от видения. Ей хотелось, чтобы он обратил на нее внимание, повернулся к ней, улыбнулся... Вдруг Алле показалось, что ударил раскат грома (в рождественскую ночь!), потом яркая пышка... Девушка еле удержалась на лестнице. Что-то прошуршало и упало возле ее ног.

Испуганная девушка спустилась с лестницы, молча вошла в избу. Наутро в сенях нашла бумажку, то был какой-то вексель. Она бережно положила его на дно сундука с приданным.

Лет через пять, устав ждать своего суженного, она встретила парня, уже немолодого, но чем-то похожего на того, которого она видела. Он был просто одет, потом выяснилось, что нигде не работал. А главное - у него не было одной ноги.

Поженились. Как-то перед праздниками, она начала наводить порядок. Стала перебирать сундук. Муж увидел вексель...

- Откуда он у тебя? Он изменился в лице.

- ...

- В рождественскую ночь, на банкете с друзьями у меня из дипломата пропал вексель на миллиард рублей... Я отдал все свое имущество, я занимал и перезанимал, чтобы рассчитаться, я потерял всех друзей. Пять лет я прятался от друзей и недругов. Потом, в отместку за долги, крутые мне ножовкой отпилили ногу!

Кабы не эта колдовская ночь, я был бы теперь самый крупный коммерсант в городе. А теперь я кто? С дикой злобой он попытался броситься на Аллу, но подвернулся протез и он скорчился от еще не зажитой раны.

- Сиди уж, коммерсант. Навязался тут мне на шею...

ЧЕРТ В БАНЕ

Юрий, лучший друг Ивана, никогда не упускал случая познакомиться с дамами. И вот, когда они возвращались домой с работы на автобусе, Юрий заметил двух молодых дам. Они стояли возле двери и о чем-то весело щебетали. Юрий подошел к дамам, и уже через минуту он записывал номер телефона своих попутчиц. Он рассказывал бородатый анекдот, а дамы смеялись. Потом пытался что-то сострить.

Вдруг Иван из-за спины Юрия протянул свою лапу и нежно прикоснулся к причинному месту одной из дам... И тут звонким хлопком пощечина пробежала по автобусу. Этот звук ни к каким другим не спутаешь. Юрий схватился за щеку и недоуменно спросил у дамы, за что ты, тебе моя шутка не понравилась?

- Очень не понравилась, Юра... Мой телефон, попрошу тебя, вычеркни из записной книжки...

На следующей остановке дамы сошли.

После объяснения Ивана, Юрий затаил на товарища обиду.

Прошло несколько лет. Оба друга отслужили в армии и женились. Все это время, можно сказать, они не виделись.

И вот однажды они встретились. Юрий предложил Ивану попариться вместе в бане, а после бани, поговорить, а все остальное - само собой разумеется. Иван не мог отказать столь любезному предложению и обещал сегодня же, посреди недели затопить баню и предложил Юрию ровно в семь часов быть готовым со своим веником и шайкой.

Иван, верный своему слову, затопил баню, раз пять потом подбрасывал березовых поленьев, замочил веник в теплой воде. Как жаль, подумал он, что Юрию придется ждать, когда размякнет его веник. Надо же, пожалел своего, еще одного веника. Ему стало немного стыдно перед Юрием, но ничего, подумал он, бутылка то моя будет за столом. Юрий-то не догадается, наверное, принести с собой.

Так думал Иван на ходу к своей бане. А баня находилась на задах усадьбы, у самой реки. Настроение было великолепное. Иван подходит к бане, и видит в окошечко, что там уже Юрий парится во всю. Удивился Иван такой торопливости друга. Пять лет, можно сказать, не виделись, а тут и баню мою разыскал, и уже минут десять, как шурует, и что это он не дождался меня? Иван неторопливо разделся в предбаннике и заходит в баню.

- Поддать парку?- с ходу спросил Иван.

- Нет, не надо, Иван, я сам...

И рука Юрия потянулась, потянулась, дотянулась наконец до противоположного угла бани, ухватила ковш с водой... и на каменку...

Не дожидаясь повторения, не помня себя, Иван, в чем мать родила, выбежал из бани и бросился домой.

- А-а-а, - кричал он.

В темноте он сбил с ног какого-то прохожего, и еще больше обезумел.

Опрометью заскочил домой. Жена, увидев своего мужика голым, от неожиданности уронила себе на ноги ухват с горячими щами, и взвыла от боли и неожиданности.

Это несколько привело Ивана в чувство. Но тут заходит Юрий и прямо с порога: Ты что, Иван, тебе черти показались ?

Иван дернулся всем телом и тут же обмяк....

СХВАТКА С ВСЕЛЕННОЙ

Руки у Арсения тряслись: Выпить, выпить. Что-нибудь выпить. И какие вокруг все жадные. Жена - дура, дети - выродки... Как я хочу выпить!

Жена... Он ее помнит молодой: быстрой в движениях, острой на язык...ну, как автомат Калашникова. Ей очень хотелось замуж и она вышла за него, безногого инвалида, уже тогда искавшего в водке забвения. Незаметно появилось четверо детей, но он их почти не замечал. Он привык к детскому реву, привык, что дети рано стали работать, помогать матери по хозяйству. Сам он давно уже ничего не делал, даже мылся один раз в неделю в бане, так как после этого традиционно он получал свои сто грамм.

Вообще говоря, все мужики в деревне делились на пять категорий. Это, прежде всего, мужики, про которых говорят, что они в рот не берут. К ним относятся либо язвенники, либо подкаблучники, либо кляузники.

Вторая категория - это правильные мужики. У них в жизни все хорошо, к их советам прислушиваются, они умеют и любят работать. У них все хорошо. Такие мужики выпивают грамм сто только на праздник или после бани, да и то не все и не всегда.

Третья группа - это любители выпить. Они по обстоятельствам могут неделями не прикасаться к спиртному, но чаще всего ищут повода и находят его чуть ли не ежедневно.

Четвертая группа мужиков - это пьяницы. Они пьют ежедневно, но не забывают дом и стараются работать.

Последнюю, пятую категорию, составляют алкаши. В данный момент единственным алкашом в деревне был Арсений. Любопытно, за всю обозримую историю в деревне не проживало одновременно более одного-двух алкашей. Как только в деревне умирал алкаш, и что удивительно, на его место появлялся новый либо из местных пьяниц, либо кто-то из приезжих.

Любители выпить и пьяницы пили наравне друг с другом и даже значительно больше алкашей. Пьяница мог пройти по деревне качаясь, с песней, мог прилюдно поскандалить, свалиться возле магазина и уснуть. За любителями выпить, часто принимающих не меньше пьяницы, ничего подобного нельзя было заметить. На то они и любители.

В семье Арсения пища была грубой: черный хлеб, картошка, капуста, прогорклое сало. Выращивали скот. По осени все мясо сдавали в райзаготконтору, чтобы на вырученные деньги собрать детей в школу и купить самое необходимое вперед на год, и, разумеется, рассчитаться с накопившимися долгами.

Арсений ходил по дворам. Ходил побираться. Когда-то еще давно ему было стыдно первый раз попросить опохмелиться. Но неутолимая жажда гнала его. Жизнь или стыд? Арсений выбирал жизнь.

Опытные пьяницы делали хитрее. После свадьбы или похорон, когда подавали всем подряд, по уходу из гостеприимного дома кто оставлял рукавицы, кто шапку, дабы назавтра вернуться за вещами, а заодно и опохмелиться. Не менее опытная хозяйка зорко следила за уходящими гостями, чтобы те ничего не забыли.

В одном из домов хозяева, отказывая настойчивым требованиям Арсения, демонстративно вылили из трехведерной фляги, где раньше была медовуха, целый туесок гущи. Трясущимися руками Арсений принял дар божий и начал его жевать, причмокивая. Хозяйку тут же вырвало... Арсений жевал рыжую гущу, гуща залепила ему бороду и усы и падала на пол. Сынишка хозяйки большими глазами смотрел на Арсения, а Арсений - на мальчика, и думал: Кто его знает, мой милый малыш, лучше ли ты меня будешь

Арсений поблагодарил хозяйку. Ему действительно стало лучше. Хозяйка кривила бледное лицо и также криво махала Арсению рукой, дескать, иди, иди, нечистая сила. И Арсений пошел, цокая костылями по замерзлой земле.

Иногда у Арсения прояснялось сознание. И это тяготило Арсения. Когда его мысли становились связаннее, то от этого становилось мрачно вокруг. Хотелось одного: напиться, напиться как можно скорее. Ему надо было немного. Сто грамм водки вводили его в благостное состояние, мысли исчезали, все становилось хорошим и безобидным, оставалось одно благостное созерцание. Только одно не давало полного счастья: все-таки хотелось еще выпить, ну хоть граммульку!

Да, хотелось еще водки. Но дополнительная порция вгоняла Арсения в сон, где бы он ни находился: дома ли, на людях или на улице.

Одной из самых ясных мыслей Арсения была одна: он считал, что у его жены всегда есть заначка. И все помыслы его были направлены на отыскание этой заветной заначки. За двадцать лет совместной жизни это удавалось ему весьма и весьма редко. И тогда раздавался душераздирающий крик жены. Это значило, что на месяц семья оставалась без хлеба, а дети - без школьных обедов. И тем не менее с фанатическим упорством каждый раз он искал заветную заначку, как сумасшедший кладоискатель.

У Арсения было много родственников в деревне, и почти все они отвернулись от него. Приглашали его, правда, на свадьбу или похороны - для родственников здесь исключений не существовало. Считалось грехом не пригласить даже самых непутевых родственников.

Не помогали родственники и его семье. Просто в деревне не было принято помогать. Конечно, если, например, дед Яким, дядя Арсения, для всей деревни делал деревянные грабли, то вся его помощь заключалась в том, что он делал грабли для своих родственников чуть раньше, чем для остальных людей, но за ту же мизерную цену.

Но даже за немощного родственника никто в деревне не станет пилить дрова, косить сено или копать картошку. Не можешь справляться сам - нанимай за бутылку самогона, банку браги, а если к тому же ты набитый дурак - то и за деньги.

Арсений давно перестал обращать внимание на нравоучение своих родственников и односельчан, перестал замечать презрительные взгляды людей. И каждый день перед ним стояла задача: где найти выпить. И он находил, находил каждый день!

Он хорошо понимал только одно: кто, когда и за что ему подносил. Он горько досадовал на тех, кто переставал ему подносить. И знал многочисленные способы и причины, когда могут поднести.

За неимением лучшего он мог пить денатурат, дезодорант, тормозную жидкость и многое, многое другое за исключением, пожалуй, бензина. Бензина душа никак не могла принять.

Его совершенно не интересовали люди, жена и свои дети. Свою семью воспринимал как данную извне реальность. Он был в центре той огромной вселенной, в которой мы живем. Он не думал о смерти, и если что-то могло случиться с ним - значит это что-то случится со всей вселенной.

И все же, кто-то один из них должен был погибнуть. Поздней осенью, когда уже выпал снег, возвращаясь домой, пьяный Арсений поскользнулся на своих костылях и упал за толстое бревно лиственницы, лежащее вдоль забора своего соседа. Он уснул и замерз в нескольких метрах от своего дома.

На похоронах, как полагается, были все его родственники. Хоронили второпях. Все походило как на принудительную работу, с которой надо было быстро разделаться и избавиться от нее.

После похорон пили самогон и заметной грусти на лицах людей не замечалось.

Поздней осенью начиналось время деревенских свадеб, вывозки дров и сена.

Арсений погиб, а вселенная осталась кружить во мраке бездонной тьмы.

ОДИН ДЕНЬ ОДИНОЧЕСТВА

Понаслышке он многое знал о фактории. Буровая, на которой он работал, находилась от нее в десяти минутах полета вертолета. Все на буровой только и жили мыслями о фактории. Здесь, на буровой, работа чередовалась сном, единственная радость - телевизор - и тот можно было посмотреть только во время приема пищи. Вокруг - голое поле, ни кустика. Сверху, с буровой, был виден Северный Ледовитый океан. Вдоль берега тянулись длинные и узкие островки.

Вокруг все серым серо. Одна надежда - на высокий заработок да на факторию. На Большой земле заработок раз в десять ниже да и то не устроиться на работу, а если и устроишься, по полгода не выплачивают должное.

Здесь, на буровой, два-три месяца приходится работать без выходных и без свободного времени. Да и к чему отдых, если нечем заняться. На буровой царил сухой закон, шеф строго следил за этим, круто и бесповоротно расправлялся с нарушителями.

После завершения скважины парней ожидал отдых, и они разъезжались по домам, а буровую перебрасывали в другое место. И после установки буровой на новом месте, - а это месяц, не менее, парни съезжались на работу по очередному вызову шефа.

И все же фактория манила. Там - магазины, гостиница, недавно открыли ресторан и бар, говорят, с Большой земли понаехали девицы, приятные во всех отношениях. В последнее время на буровой только об этом и говорили. Воображение у парней разыгрывалось, а шеф каждый раз грубо обрывал рассказчиков, после чего уличенному не светило больше побывать на фактории.

И все же, поводы были побывать на фактории. Через факторию на буровую завозили вертолетами солярку, цемент, компоненты, запчасти. Через факторию снабжали продуктами и всем необходимым. Раз в неделю кто-нибудь из парней отправлялся на факторию для приемки и сопровождения грузов.

Шеф запросто мог вызвать по рации вертолет, но по пустякам он этого не делал. И вот, однажды, на буровую прилетел вертолет, надо было перевести на факторию вертлюг и сдать там в управление. Выбор шефа пал на него.

И вот она, фактория, вся как на ладони, с высоты птичьего полета. Он внимательно вглядывался вниз. Панорама разочаровала его - ничего приглядного. Всюду балки, обшарпанные балки.

Первым делом он пошел в управление, чтобы сразу сделать все дела. Шел снег и усиливался ветер. Прямо на ветру какой-то усач жарил шашлыки. Две пьяные девки с потасканными лицами, в кирзовых сапогах и накрашенными губами толкались возле магазина.

Ему надо было сдать вертлюг в ремонт, получить новый, погрузить на вертолет отправиться утром обратно. Впереди у него - вечер и ночь. Но погода на глазах быстро менялась, замело, на улице - уже буран. Похоже, затянется на неделю.

Поселили в одном номере с летчиками. Вечером зашли в ресторан, на троих выпили одну бутылку. Летчики говорили, что в такую пургу, при таком ветре они не полетят с подвеской, придется ждать, пока не утихнет ветер. А это, по их словам, будет продолжаться во всяком случае не меньше трех дней.

Он сказал, что это его не устраивает. Фактория, оказывается, большая буровая...

Лучше с парнями на буровой, чем здесь ловить потасканных шалав. Летчики охотно согласились с его доводами и попросили у официанта еще одну бутылку.

За соседним столиком сидели бородачи в свитерах и громко что-то обсуждали и ржали. Мало по малому познакомились. Они оказались рыбаками, приехавшими в факторию сдавать рыбу. Завтра, утром, несмотря на непогоду, собирались отбывать на промысел. Оказалось, их маршрут пролегал мимо буровой. И ходу то каких-то восемьдесят километров. Ерунда! И он попросился в попутчики.

Неопределенность его давила. Надо возвращаться. Летчики сами управятся. Выйдет минута штиля, и вертолет в один миг на подвеске доставит вертлюг на буровую.

Утром с похмелья было все противно. Сходил с летчиками в бар, чтобы там опохмелиться. Потом он зашел в магазин, купил три бутылки водки, а на оставшиеся деньги - метров десять байки красного цвета.

Водку - чтобы втихую угостить на буровой парней, а байку... Это отдельный разговор. Там на материке у него осталась жена и она, кажется, ждет ребенка. Он непременно думает, что родится девчонка. А для пеленок, как он слышал когда-то еще в детстве, лучшего материала, чем байка, нет. Но в наши дни в продаже один только импорт, а тут, на фактории, может быть лет десять, никому не нужная, лежала на прилавке байка.

Вот и рыбаки. Он пошел за ними к катеру.

Катер шел вдоль берега, стараясь обходить отмели и спрямлять путь. Плыли не долго, за разговорами и за бутылкой, которую распивали с горлышка по очереди, включая рулевого.

Вдали на белом уже фоне виднелись очертания буровой.

Катер сбавил обороты, медленно причалил к береговому припою. Недавно образовавшийся лед был еще тонким, поэтому катер прошел еще какой-то путь, выбирая участок берега без припоя.

Он спрыгнул на берег, вслед ему кинули рюкзак, который он ловко подхватил на лету.

Весело напевая, он пошел по направлению к буровой. Под ногами хрустел свежевыпавший снег. Холодало.

Пройдя метров триста и окинув взглядом предстоящий путь, его бросило в холодный пот: впереди снежное поле заканчивалось и обрывалось свинцовой полосой воды. За водой где-то в километре опять начиналась земля. Буровая была в километрах трех.

Его обожгла первая мысль: ... попал на остров!

Он бросил рюкзак... и с диким нечеловеческим криком, который удивил его самого, бросился назад. Но катера уже не было.

Что делать? Что делать? ... Он упал на снег, рыдая бил кулаками землю. Душила бессильная злоба.

Потом вспомнил на минуту детскую обиду, когда не смог постоять за себя в семилетнем возрасте в ссоре со своим сверстником... и заплакал. Ему было жаль мать, жену... Как он их, оказывается, любил,.. даже того маленького обидчика.

Потом он несколько успокоился. Выход? Есть ли выход? Да, надо ждать, может быть кто-нибудь проплывет мимо.

Ага, припой. Ждать, когда пролив соединит с большой землей припоем. А сколько дней ждать, неделю, месяц? Ждать такое время, имея в кармане одну коробку спичек и ни куска хлеба?

Плыть через пролив? Это метров пятьсот, а может быть километр. Одежда намокнет в ледяной воде. Он переплывал Туру, но и то, когда оставались последние метры до берега, пытался нащупать ногами дно. А тут пролив в пять, а может быть в десять раз шире, да еще в одежде, да в ледяной воде!

Раздеться? А судорога? Уж тогда то - конец! Это уж точно.

Плыть в одежде? Да это же самоубийство!

Значит, ждать... А вдруг ударит сильный мороз и сразу, за одну ночь припой соединит остров с материком.

А кто сказал, что там материк, а не следующий остров?

Он обессилено упал на колени. Страха и отчаяния уже не было. Оставалось чувство какой-то усталости и безразличия.

И ведь жил, как обормот. Жену обижал, детей заводить не хотел, считал, что сначала надо заработать на жизнь, но и не покидала мысль, что при случае можно будет и развестись.

Приезжал после вахты домой, пил с друзьями и сутками не бывал дома.

Мама, боже мой, как виноват перед тобой! Мама! Мысленно прошу у тебя прощения за грубость, за невнимание, за сыновний эгоизм. Ведь, знаю я, ты меня любила больше себя, ты видела во мне продолжение своей жизни. Ты жертвовала всем ради моей жизни. Ведь даже самая непутевая мать, рожая и выращивая ребенка, думает о его счастье, пусть по своим понятиям и меркам, но никогда мать-алкоголичка не мечтает о том, чтобы ее сын стал алкоголиком... Как мы безжалостны к своим матерям!

Кто еще роднее и ближе? Сдохнешь - и через год никто не вспомнит, кроме матери и жены...

Жил все это время налегке. Бросил учиться. Прожигал время. Все времяпровождение сводилось к выпивке, девкам да зрелищам... И всегда находил оправдание, таких, как я, мол большинство. А ведь это - не оправдание. Ведь лучших - всегда меньшинство, а лучших из лучших - единицы.

Жизнь дается один раз и прожить ее как животное - не последний ли это плевок смерти в душу.

Как бесконечно можно уважать аскета, отдающего свою жизнь и волю занятию спортом или решению математических задач, какому-нибудь ремеслу, когда достигаются недостижимые для большинства результаты.

Может быть, такому аскету так же тяжело умирать, как и любому другому человеку. Но внешне, каждый скажет, что жизнь им прожита не зря, и будет сожалеть, что такого специалиста, такого феномена мы лишились.

Взять тот же подвиг на войне. Герой возвышает себя в глазах остальных. Посмертно его уважают, герой остается в памяти людей. Представьте, жил как все, практически не выделяясь от остальных, и только один единственный поступок поднимает его на такую высоту, на какую не подняться никому без божественной искры.

А что слава? Помирать-то никому не хочется. Что, легче было Матросову или Гастелло? А ведь, наверное, легче. Смерть у них наступила мгновенно, в пылу героической горячки. А вот, чтобы так... Ну чем мне легче, чем приговоренному к казни? Разве той малой надеждой, что мимо проплывет катер, пролетит вертолет, остановится буровая и там, на ней, услышат мой крик.

Мороз все усиливался. Заметно потемнело. Дни на Ямале в это время короткие.

Вот, скоро наступит темнота. Надо разжечь костер, согреться. А, да у меня в рюкзаке пара бутылок водки. Ребята с буровой попросили... Фланель моему будущему ребенку. Сжечь фланель? Это сжечь пеленки для моей будущей дочки? Это сжечь будущее?

Коченеющими руками он открыл бутылку водки, залпом выпил всю до дна, не почуяв ни запаха, ни горечи. Видимо я уже сильно застыл. Он вспомнил, как в армии разгружали в сорокаградусный мороз вагоны со снарядами. В легких солдатских трехпалках невозможно было притронуться к ящику. В такой мороз шинель насквозь продувалась и промораживалась тихим хиусом. Ребята поминутно бегали в теплушку отогреваться, а их матом встречал там старшина и гнал опять на разгрузку вагонов.

Но тут приятель предложил сбегать к привокзальному магазинчику и взять водки для сугрева. Пили водку с горла, и также не замечали ни запаха, ни горечи. Потом дружно работали до вечера, и никому не ударил в голову хмель.

Водка и сейчас спасительно подействовала на него. Он успокоился. И смирился. Будь что будет. Светлой полоской промелькнуло в сознании, что у него осталась еще одна бутылка водки. Он вытащил из рюкзака фланель и завернулся в нее. Стало теплее и спокойнее.

Надо ждать. Надо ждать людей. У него еще была надежда на жизнь. Было уже совсем темно.

Ведь ненцы в пургу переворачивают сани, ложатся под них, их заметает сугробом, а они могут неделю так спать. Никому в мире такое не удается. Вот народ! А чем я хуже? Неужели и мы так не сможем. Он засыпал. Сопротивляться такой сладости было невозможно. Мелькнула слабая мысль, что он замерзает. Но если смерть такая сладкая, то почему ее так все боятся?

* * *

Через восемь месяцев его нашел вертолет,.. по красной выцветшей фланели.

ТРОЕ НА ОДНОЙ СКАМЕЙКЕ, НЕ СЧИТАЯ ПРОХОЖИХ

Было совсем еще рано. В одном пригородном районе, возле деревянного домика с двухскатной крышей на скамейке сидели хозяева, дед и бабка, рядом стоял их новый квартирант лет сорока, бывший инженер и бывший семьянин.

Деду, Прокопию Петровичу, было за восемьдесят, седая облезлая борода не вязалась с довольно живыми темными глазами. Бабка Аниса была младше его на лет пятнадцать, но ее бесцветность, казалось, уравнивала возрасты. Она была похожа на многих других старушек, не отличимых друг от друга, хоть и сотню раз такую встретишь - все кажутся на одно лицо. Одинаковый образ жизни, одинаковые заботы с возрастом нивелировали всех.

Кеша жил после развода первые дни на новой квартире и ему надо было утверждаться, и Кеша заговорил.

- Хорошо бы в такую погоду на рыбалку, накопать червяков да на речку куда-нибудь...

- Вот, ты, Кеша, инженер, - не без сарказма заявил старик, - а не смыслишь в делах. Нынче на червяка ничего не выйдет, да и смотря какая рыба... Дед немного помолчал, видимо, довольный своим остроумием, а остроумие у простого и нехитрого люда, как известно, сводится к оскорблению своих собеседников, затем продолжил:

- Тут намедня моя бабка минтая жарила, а бич какой-то у окна пристроился легкую нужду справлять. После этого третий день в глотку ничего не лезет. Хочу поесть, а в глазах этот бич...

- Погань то какая, - вмешалась баба Аниса, - противно вспоминать. А минтая, дед, я жарила за день до этого. В то утро я пекла блины.

ШТЫРЕК (рассказ бабы Анисы)

В праздник, на троицу, решила я напечь блинов. Все приготовила, пеку блины. Да и дед доволен. И вот, как только очередной раз я обмазала гусиным пером сковородку, глянь в окно, и противно стало: какой-то бич простроился у окна справлять свои нужды.

Я пожаловалась деду, не могу в такой обстановке блины печь. Тот вышел на улицу. Слышу разговор.

- Что же ты гад такой делаешь? Старуха блины печет, а тебе другого места мало?

- А пошел ты...

Дед подошел к бичу и без размаха, как мальчишка, ткнул его в подбородок, и уложил бича в соседнюю лужу. Тот подскочил, весь мокрый, и к деду. Я растерялась, старый ведь дед, и помочь то некому, и не знаю, что делать.

А у деда, оказывается, был припасен штырек сантиметров этак пятьдесят и толщиной с палец. Дед намахнулся штырьком и бич успокоился, что-то проворчал про себя свое матерное да и пошел восвояси.

После этого, Кеша, я стала его бояться....

- Был бы помоложе, расхрабрился тут дед, дал бы ему как следует. Ведь раньше я одним пальцем мог страшней казацкой шашки вдарить.

Дед как-то резко не по возрасту поднялся со скамейки и выкинул большой палец правой руки к горлу Кеши. Тот от неожиданности стукнулся затылком об бревенчатую стену.

- Этим ударом я немало повалил в свое время беляков... да и с Лениным встречался. И дед поведал, как он воевал с Колчаком и встречался с самим Лениным.

КАК Я ВОЕВАЛ С КОЛЧАКОМ (Рассказ Прокопия Петровича)

Сидим под Дарданеллами, - начал дед. Дождик такой мелкий, противный. И не холодно, а ничего на тебе сухого нет. Вокруг болота и лесок липкий такой, противно на все смотреть. Ни войны, ни мира. Немцам тоже надоело...

- Дед, - осторожно заметил квартирант Кеша, - а Дарданелы ведь это Турция. Там должно быть жарко.

- Сам ты турок! Турция! Будешь перебивать - ступай с квартиры. Нужен мне такой квартирант.

- Ладно, дед, не сердись, рассказывай. Не буду больше перебивать. Это я нечаянно. Ну, расскажи, Прокопий Петрович, как ты с Лениным встретился.

- Иннокентий, этого я никогда не забуду. Сто лет проживу, а помнить буду, как будто бы это было вчера.

Надоело, значит, воевать и нам, и немцам. Кто братается, кто самокрутки курит. Многие начали охальничать, с бабами там местными. Офицеров уже не было: кого поубивали, а кто и сам сбежал. Порядка, словом, ни какого на нашем фронте. А население местное ходит к нам, жалуется.

Надоело наконец мне, говорю ребятам: Там в России революция, мужики землю делят, а тут тоже, немец воевать не хочет: уйдем мы и он с радостью уйдет. Да и охальничать хватит, что у нас в России бабы и девки хуже что ли?

Ребята со мной согласились, Тогда я им и говорю, давай, стреляем последних офицеров и айда на бронепоезд, да назад в Россию!

Ребята загорелись, быстро собрали свои пожитки и на бронепоезд. Я говорю, слушать только меня, за неповиновение - расстрел. Ребята тоже согласились.

И вот мчимся на бронепоезде назад, в Россию. Доехали быстро до Тулы. Везде пропускали нас, пропускали четко. А если где-то там кой кто и закуражится - мы быстренько наведем на того пушки - сразу бежит извиняться, говорит, нечаянно это мы не пропустили, деток, говорит, наших пожалейте, ведь сиротами могут остаться.

- Ладно, я говорю, давай горючего да провианта, а сам иди с богом к своим деткам да не рыпайся более, не дай бог, если назад вернемся.

А вот в Туле и пушки не помогли! Мы наставляем на них пушки, а те говорят, хоть убейте нас, а не пропустим. Я им: Детей бы своих пожалели, сиротами ведь останутся!

- Хоть сиротами останутся наши дети, а все равно не пропустим!

Удивился тогда я и спрашиваю их, кто у вас главный, пусть подойдет, разберемся с ним.

- Главный у нас Ленин, но он в Москве, и надо три дня ждать, чтобы тот приехал.

- Ну что, если надо - и подождем три дня.

Через три дня зовут: Ленин приехал. Показали, куда идти. Захожу в деревянный дом (а было уже холодно, снежок выпал, так и хрустит под сапогами). В доме печка буржуйка, ее только что растопили. У окна стол, сидят какие-то мужики. Ленина мне никто не показал. Вежливо обращаюсь к самому важному на вид - здровенный такой верзила в кожаном пальто и галстуке: Не Вы будете Ленин?

Тут все услышали и громко рассмеялись.

- Вот Ленина нашел! Да это наш посыльной, шестерка, истопник. Ленин - вот!

И показывают мне маленького мужичка в солдатской шинели, лысого, с рыжей бородкой. Удивился тогда я очень, да и смутился весьма. Стыдно, Кеша, мне стало за свой промах.

- Извиняюсь, говорю, Владимир Ильич. Не знал я Вас, хоть слышал о Вас много.

Смеется Ленин. Смех такой добрый, добрый... А я еще больше смутился, руки по швам, стою во фрунт, стесняются.

Ленин вдруг серьезный такой стал, а глаза такие умные. Смотрит на меня внимательно. Рядом с ним Ворошилов, Фрунзе и Сталин. Остальных уже сейчас забыл. Все смотрят на меня и чего-то ждут. Вдруг Ленин и заговорил.

- Прокопий Петрович, а сколько у тебя штыков?

- Восемьсот, Владимир Ильич!

- А что, с восьмьюстами штыками ты бы одолел Колчака?

- Одолел бы, Владимир Ильич!

Ленин обернулся к остальным членам правительства и говорит: Вот, фронтовой герой, Прокопий Петрович, и это задание может выполнить. А Блюхер, пизда, с пятьюдесятью тысячами бежит от Колчака. Давайте пошлем Прокопия Петровича, пусть он там всыплет.

И вот мы опять на бронепоезд, да как-то славно, с боями и победами. Колчак бежит со всех ног, а мы их из пушек, снарядов не жалели. Потом догонишь и тут добавишь еще им: кто штыком доканчивает, кто бьет прикладом, а кто шашкой рубит. Кровищи- то сколько пустили!

- Дед, а ордена, медали у тебя есть? И за это генерала бы должны тебе дать.

- Генерала... генерала. Сволочи же штабные! Я там сражаюсь, а они рапортуют о победе, сражаются на бумагах. Отрапортовался, поставил свою фамилию - вот и герой, и получай новое воинское звание. Это еще хорошо, что хоть орден Боевого Красного Знамени дали.

- А где он у тебя?

- Ээ! Это долгая история! Другой раз как-нибудь об этом. Да и неохота вспоминать об этом. Ты бы, Кеша, сходил на базар за веником, семьдесят копеек потом, с пенсии отдам.

Кеша знал, что потом никогда не наступит, но веник все-таки решил купить хозяину квартиры. Он понимал, что орден - не веник. Ордена не дарят, их выдают.

- Вот ты работу, говоришь, потерял, - продолжал Прокопий Петрович, - а чем за квартиру будешь платить?

- Значит, много вас, инженеров, развелось, вот и сокращают. А глупеет народ сильно. Раньше люди умнее были, потому что шапки зимой, а фуражки летом носили. Хоть маленький мальчонка, а уже в фуражке. Солнце не припекает голову, и ум сохраняется. Нет, раньше люди были умнее.

- Молчи, умный, вмешалась баба Аниса. Это сейчас ты умный, когда еле двигаешься, а про то, что раньше было, и не вспоминай. Бабу Анису прорвало, остановить ее уже было невозможно...

КРАДЕННЯ СОБАКА (Рассказ бабы Анисы)

Без стука и без приветствия однажды утром к нам зашла какая-то краснощекая баба. Плоский рот и сверлящий взгляд говорил о ее решительном настроении.

-А ну, покажи мне своего деда!

Я опешила, потом ответ нашелся сам по себе:

- А на что он тебе?

- Как на что? А он ведь вор!

- !?!

Баба по-хозяйски прошла в горницу вместе со мною. Прокопий Петрович, лежа на кровати (в валенках!), читал газету. Читал он ее искусно, держа ее вверх ногами. Из экономии он еще вчера купил Красную Звезду на самокрутки. Грамоте его никто не обучал, но он лиха не на кого не таил - ведь главное - ум, а в газетах и всяких книжках пишут то, что всем давно и без того известно.

Баба приподняла газету, - Прокопий Петрович отвернулся к стене. Она тупо уставилась на деда: Вот он и есть! Вот он и украл мою собаку.

Ведь действительно, Прокопий Петрович еще неделю как тому привел домой здоровенного кобеля. Объяснил, что привяжет его на задах, в огороде, чтобы тот сторожил картошку. Воров размножилось множество, работать никто не хочет, проще чужим воспользоваться. Я соглашалась с его доводами, но а теперь себя чувствовала одураченной и обманутой. Сердце мое забилось, ноги стали ватными, и почему-то захотелось спать.

- Это он, Ирод, украл моего Бурундука, он украл, он!

Баба уже не терроризировала Прокопия Петровича, она вошла в раж. Ей надо было высказаться. А дед сник: и уйти нельзя, и лежать в валенках на кровати неприлично. Он как статуя, с неподвижными глазами и отсутствовал, и присутствовал.

- Видишь ли, милуша, - начала краснощекая баба навадился твой старый хрыч ходить к моей соседке. Удивительно всем - ведь она его в два раза моложе! Да и все возмущаются. Как только он постучит в калитку к своей этой самой, мой Бурундик начинает лаять, да так злостно, что другие соседи открывают окна и выглядывают из занавесок. А ведь наш поселок не Кремель, если и не все друг друга знают, но в лицо то друг друга видели. Он же не дурак твой дед, - сторожем заводского картофельного поля не каждого поставят - вот он и решил прикормить моего Бурундика.

Сначала я из экономии не обращала внимания. Потом как в сердце ножом - Бурундик стал вилять ему хвостом, ведь уже и ждет его и рвется из двора. Когда исчез Бурундик, сначала я подумала, что он убежал по надобности... ну, знаешь, подружку нашел, может быть. А потом осенило!

Пришлось тут уж сознаться в преступлении. Я повела эту ядреную бабу на зады, где ее признал ставший дорогим сердцу Бурундик, спешно отвязала веревку от ошейника...

С оплеванной сонной душой, вернувшись домой, я хотела все, все высказать деду: и о погубленной им молодости, и о том, что их только двое на белом свете, и о том, что добрые люди не так живут, и о позоре на весь поселок. Прокопия Петровича дома уже не было.

Вот так любовь доводит человека до преступления!

Совсем это не так было. Навыдумывают, тоже мне, люди. Просто я ходил по людям, выяснял, чьи участки на картофельном поле, потому что был назначен начальником... главным сторожем картофельного поля. Иди-ка, старуха, поставь чаю, пить что-то хочется.

Баба Аниса, тяжело поднялась со скамейки и пошла в избу. А дед, не торопясь, начал рассказывать Кеше.

КАК Я СЛУЖИЛ ГЛАВНЫМ СТОРОЖЕМ КАРТОФЕЛЬНОГО ПОЛЯ

(Рассказ Прокопия Петровича)

Вызывает меня начальник строительства электростанции.

- Прокопий Петрович, а ты в армии служил?

- Да, в армии Блюхера, командиром эскадрона. (Прокопий Петрович про вторую германскую скромно умолчал).

- А что, если мы тебя поставим главным сторожем картофельного поля нашей стройки? Ведь картофель - это гарантированное пропитание нашего пролетариата. И главное - сохранить урожай от врагов нашей стройки. Ведь, не секрет, многие хотели бы воспользоваться нашей беспечностью, выкопать наш картофель и поставить под угрозу срыва нашу великую стройку.

Я, проникнулся и опустил руки по швам.

- Согласен, - говорю, - гражданин начальник. Вы мне, как, довольствие определите или оклад назначите?

- Ну, Прокопий Петрович, вы же старый кадр и прекрасно понимаете, что значит доверие стройки и ... доверие Партии.

- Ладно, я ведь не о себе пекусь. Я пекусь о людях, и пекусь о том, чтобы доверенная мне работа исполнялась с полной ответственностью и надлежащим образом.

- Я тоже, Прокопий Петрович, давно тебя понял, великого ума ты человек и давно уже стоило тебя поставить на ответственный пост. Числиться ты будешь по-прежнему, но... но. Начальник поднял многозначительно вверх указательный палец и покосился на закрытую дверь.

Я сразу понял намек, посмотрел понимающе на начальника и сразу со всем согласился.

Вечером прихожу домой и рассказываю бабе Анисе о своем новом назначении. Та выслушала внимательно, с почтением. Потом задала вопрос: А оклад то за новую работу каков будет?

- Дура, - не стерпел я, - тебе все деньги да деньги.

- А как же без них? Ну, ладно, Прокопий Петрович, с деньгами то, а от старой работы ослобонили иль нет?

- Вот дура-то. Как работал, - говорю - так и буду работать на старой работе. Зато как приду домой, сразу же иду смотреть картофельное поле, порядок ли там или кто-нибудь бедокурит?

- Ну дура то я, что там уж говорить, дура. А кто будет охранять картофельное поле, когда тебе придется находиться на старой работе?

- Да и ты поглядишь, один хрен, почту разносишь, Дашь круг по картошке. Подумаешь, малость пройдешь лишнего с сумочкой чуть по другой дороге.
- Ой, Прокопий Петрович!

- Молчи, надоело же мне. И вообще то... Я многозначительно замолчал, уставившись на то место, где раньше когда-то была божница. Потом посмотрел тем же взглядом на законную, ... и та поняла.

-Я ведь, я ведь...

- Ты ведь... А мне сам... сегодня вызвал... и вот... а что делать? Ведь это очень серьезно.

- Я понимаю, я понимаю, Прокопий Петрович, надо - и дам с почтой круг, я такая... А если надо, то и посторожу ночью вместе с тобой.

- Ну, дура! Вот как поняла задачу! Я и без тебя справлюсь. Ты помогай мне, когда я буду отсутствовать по причине нахождения на старой работе. А мешать новой работе я не позволю никому, даже тебе... Ты уж не пеняй, очень большая ответственность теперь на мне... Да где же та... эта... э...

- Сейчас, сейчас, Прокопий Петрович, принесу, я было запрятала, ну уж меня-то не вини, сейчас принесу...

На следующий вечер я, вернувшись домой с основной работы, выслушав доклад бабы Анисы, что та, дав круг по картофельному полю, никаких нарушений не обнаружила, молча покивал ей и отправился сам оглядывать доверенное ему хозяйство.

Наш домик находился ближе всех к картофельному полю стройки, может быть поэтому начальник и предложил мне приглядывать за урожаем. Но, думаю, все же были учтены и моральные качества ветерана и умного, проницательного человека, под которым числился я в качестве разнорабочего.

Вот, иду я по полю, незнаемый еще всеми хозяин, оглядываю поле, приглядываюсь к дальним углам. Картошка уже созрела. Кожура, правда, еже нежная, на зиму сохранить нельзя, но употреблять на сегодня уже можно.

Вдруг вижу, уже в сумерках, вижу темное пятно на картофельном горизонте. Как кошка или иной зверь (неведомый даже для Прокопия Петровича) осторожно стал приближаться к этому пятну.

Да, копала картошку какая то баба, не из наших, лет тридцати пяти, в рабочей фуфайке. Ну, у меня на таких баб реакция была простая. Незаметно подобрался с подветренной стороны. Та, увлеченная, запустила обе ладони в землю. Ведро было уже заполнено картошкой, но она продолжала копать, но по какому праву, - этого я не знал.

- А по какому праву копаете общественный картофель, гражданка? Та, быстро вскочив на ноги и скрестив ниже живота руки, ответила тихо: Я... приезжая... У меня трое детей... Работу мне пока не дали... Чем же кормить их?

- Приезжая! Все вы приезжие! Мы тут... а они - приезжие... Мне тут доверили... А ты... А ты...

- Я, я... - пыталась она оправдаться.

Меня разозлило это, я смело подхожу к ней и, не спрашивая имени, повалил ее на картофельную ботву. Осознавая свою вину, она и не сопротивлялась...

- А теперь иди, - сказал я, - и не попадайся на глаза. Ведь знаешь, тебя немножко пожалел, детей твоих... Другую бы, ... совсем бы по-другому. На расправу я крут.

Баба прибралась по-обычному, осторожно подняла ведро с картофелем, косо глядя на сторожа и не зная, высыпать ведро или нет.

- Иди, иди, - еще раз великодушно пожалел бабу я.

И та, не оглядываясь, медленно, как запряженная лошадь, тронулась с места, потом, ускоряя шаг, пошла прочь.

Действительно, служебная ответственность не терпит снисходительности даже к женщинам.

Наступила тишина. Чтобы разрядить обстановку Кеша задал вопрос деду: Прокопий Петрович, почему плюют на червяка, когда ловят рыбу?.

- Это, Иннокентий, дураки плюют, привычка такая дурацкая, в воде то, на крючке он ведь все равно омоется, поэтому и толку от таких плевков

не может быть никакого.

- Верно, Прокопий Петрович. Верно. А ведь и на меня, мне плевали в душу. Немного промолчав, добавил, три плевка в душу...

ТРИ ПЛЕВКА В ДУШУ (Рассказ Иннокентия)

Плевок первый

Когда я был еще Анаксагором, мне довелось попасть на пир к одному важному тирану. На столе было много яств и питья. Здесь собралось много знатных и интересных людей. Обсуждалась политика, последние олимпийские игры, много разговоров было о нашумевшем Аристофане. Конечно, об Аристофане я считал себя более всех компетентным, поэтому ввязался в разговор.

Мне не повезло. Тиран сидел против меня, он был либо уже в кондиции (весь пир он пил только неразбавленное вино. Как скиф!), либо не понравились мои речи (этого я не понимаю!). Не дослушав до конца моих замечаний относительно поэзии Аристофана, он плюнул мне в лицо.

О, Зевс! Реши за меня скорее... Убить тирана и тут же снискать посмертную славу героя (ведь древние греки любили свободу). Уйти из-за стола, одеться в рубище (ведь тиран был моим спонсором), а кто меня всерьез примет в рубище?

Поскольку я философ, и бытовые представления смертных мне не указ, я принял мудрое решение. Что мне слюна тирана! Это ведь как брызги прибоя или дождь. И ведь никому еще из смертных не доводилось оскорбляться на море или атмосферные осадки. Есть зонтики, плащи, в конце концов, прогноз погоды и теплый кров. И при чем тут многоуважаемый тиран!

Плевок второй

И вот мне довелось стать Мишей. Я напрочь позабыл о прежних перерождениях, - это мое легкомыслие по молодости (да вот она затянулась почему-то на сорок лет). Однажды я ехал в городском автобусе. Народу было мало, и на каждой остановке кто-то входил, кто-то выходил. Я не привык садиться на так называемые свободные места по двум причинам.

Первая. Как только присядешь, - разумеется ногам легче да и можно поспать, - как тут же возле себя обнаружишь старушку. Уставится на тебя старенькая, поневоле заерзаешь, а тут еще со стороны послышатся комплименты, де такой молодой, а совести нет, сам уселся, а бедной пенсионерке никто даже места не уступит.

Второй причиной, как у всех уважаемых мной людей, был геморрой. Кстати, Аристотель очень не уважал сидячий труд, считая его рабским. Я не раб, и Аристотель для меня не авторитет, но геморрой, можно сказать, я заслужил за преданный труд своему Главку еще до своих переломных тридцати лет.

На задней площадке автобуса стояла девушка, что-то у нее было все среднее, и рост, и плащ, и сумочка, и глаза. Я стоически держался за поручни, но моя наблюдательность иногда все же меня подводит. Видел, как подошли два парня к этой девушке, начались какие-то притязания (я то причем!). Ужас! Я увидел, что один из этих подонков плюнул этой невзрачной девушке в лицо!

Моя реакция. Броситься на шпану, но у тех такие угрожающие физиономии. А если они меня ножом... Ведь в автобусе так мало людей, и уже стемнело.

Я часто вспоминаю эту девушку. И помню ее уже сорок лет. Кстати, проверялся у невропатолога, психиатра (по другой причине, автолюбительской) - у меня все в порядке. Иногда думаю, а на хрена такая жизнь, алкоголь осуждается всеми здравомыслящими, картошку жрать надоело, к другому просто не привык, да и, кстати любимую работу (на которой в молодости нажил геморрой) я давно потерял.

Я ошибся. И теперь понимаю. Самым сладостным было бы упасть под ножом в том автобусе, или сделать богиней ту невзрачную девушку.

Плевок третий.

Я стал уже другим, Иннокентием Владимировичем. Началась перестойка, да и мы все перестоились. Раньше я работал в проектном институте, и ни кто не мог лучше, чем я составить ведомость выкорчевки пней. При чем я четко знал, ни кто в Сибири не мог лучше, чем я составить такую ведомость. Я гордился этим. Я скрытничал о своем таланте, дабы не огорчать сослуживцев и не вызывать в них зависть. Я мечтал о том, чтобы мои результаты были известны всему просвещенному миру (а ведь и за границей растут деревья...).

Но... то ли мировой заговор, то ли ошибки нашего правительства... наш институт перестали финансировать. Мне ласково намекнули, ласковость то я воспринял, но не дошло до меня, то ли я должен теперь шить тапочки, качеством получше, чем китайские, то ли делать табуретки для дачных и кухонных обывателей.

Какой плевок в душу!

Ну, Кеша, мне бы твои печали, да твою молодость. Из-за пустяков каких-то поломался. Я тебе вот, что расскажу по секрету.

ПОП-ОБОРОТЕНЬ (Рассказ Прокопия Петровича)

После гражданской войны я зажил славно. Земли хватало, работали с женой от зари до зари. Родилось два сына, с малых лет мы их приучали к труду и отцовскому послушанию.

В основном все жили хорошо, кто не пил, и кто не хворал, конечно.

Природные лодыри все же встречались, - но это потомки тех же пьяниц и калек.

Деревня ведь, с одной стороны, как на ладони, с рождения все друг друга знают, мнение о себе трудно изменить. Блуд, непристойность - не утаишь, - в деревне все на виду. С другой страны, деревня как страна. Есть своя власть, есть свои проблемы, есть лучший десяток людей, а есть ... и боже упаси.

Роднились по сословиям - лучшие с лучшими, худшие с худшими. Обид никто никому не чинил. На сходе быстро все выяснялось, кто виноват, что делать, и зарвавшегося быстро ставили на свое место.

Милиция нам была не нужна, да и председателя сельсовета не надо было нам. Все знали двух-трех мужиков, самых авторитетных, они и были председателями. И не обязательно, это мужики были самыми богатыми, а чаще среднего достатка, - но их слово, (а они между собой, кажется, друг с другом никогда и не спорили) - и людям - это закон и вера. Эти мужики были неподкупными, да и лишнего им ничего не надо было. Главным для них был личный авторитет и добрая слава.

Беда то случается с дураками, да потерявшими слово доброе...

И вот, заезжает к нам трое с револьверами, собирают народ, объясняют, что, мол, будет колхоз и все станет общим, велели мужикам свозить свои стайки, объединять огороды, поля, строить общак для скота.

Мужики разом решили, что против власти не попрешь, сами ее защищали, а раз так, то поступать надо разумно. Пустили весь скот под нож. Приехали в город, а там, таких, как мы - все улицы запружены подводами с мясом. Продукт, конечно, портится.

Приезжаю домой, злой конечно, убыток то какой! А там мне вопросы задают комиссары: а ты куда, сволочь, скот дел?

Отвечаю, что я в Красной Армии воевал, Колчака бил, а вы какой-то скот вспоминаете.

Со мной мало разговаривали, прикладом по зубам да в холодную. Сижу там, думаю. Воевал за советскую власть, сам считал себя за большевика, всю войну думал о лучшей жизни. Ведь пить перестал, другие мужики тоже. Стыдно было друг перед другом охальничать, напомнишь, за кого воевал, и человек вникал сразу же. Я скажу, что люди стали лучше работать после гражданской, и сами стали просто лучше.

А тут меня, как кулака-подсобника, сразу же в централ.

И одна беда за другой пошла. Мои парни то выросли, что-то с соседями не поладили и начали на улице с ними вздориться, а жена выскочила молодых разнимать, да зимой, в одном платьишке, да застудилась сильно. Кто поможет в такое время? Господи! Умерла сердешная

Я этим волкам говорю, на похороны жены хоть отпустите, люди же вы, а не волки!

Засмущались они, говорят, ладно, только под конвоем, хоть ты и враг, а мы то имеем человеческие понятия.

Привели меня под конвоем к саням, где лежала моя жена в гробу. Посмотрел в последний раз, чувствую жизнь моя с этого момента меняется, что было вчера, то прошло, а что завтра - все по-иному.

Сын старший подходит, кивает на гроб. Смотрю, рядом с гробом лыжи спрятаны. Ясно, думаю себе. Охрану прошу прискорбно, позвольте немного пройти за гробом. Позволили.

Сани с гробом двинулись, за ними пошел народ, и я тоже. Чуть подальше дорога шла вдоль оврага. Я скорбно наклонился над гробом, хапнул свои лыжи, тут же они у меня на ногах и бросился вниз в овраг. Охранники покуда поняли, покуда снимали с плеч винтовки, покуда стреляли, а там и мой след простыл.

Зажил я после этого сущим волком. И до чего додумался. Оделся в поповскую рясу, хожу по деревням, милостыню прошу. Дают люди.

Однажды едет комиссар на телеге с реквизированным зерном, увидел меня, а в поле никого нет, - поклонился мне и даже перекрестился. А я достаю из под рясы обрез и прямой наводкой в лоб!

Незаметно подошла баба Аниса со стаканом горячего чая на блюдечке, и подала его деду.

- А ты лучше про сынов, про сынов своих расскажи, - злорадно вмешалась в разговор бабка Аниса.

- Ну, тогда я сама расскажу, послушай, Кеша.

СЫНОВЬЯ (Рассказ бабы Анисы)

Дурачье они, одним словом. Пока отец сидел, сыновья жили со стариками. Потом старики умерли, ребята остались одни. Разбаловались. Ребята были отчаянные и недалекие.

Взяли их за разбой, причем по глупости. Ограбили квартиру, навязали из простыней узлов с награбленным добром. О транспорте не позаботились, пришлось тащить все на плечах. Ночь была темная. Встретили какого-то случайного прохожего парня. Силой заставили его тащить чужое добро к своему дому... А утром их взяли с поличным. Дурни еще удивлялись, так они так быстро засыпались.

Из тюрьмы братья не вылезали. Алкаши, одним словом. Младший до сих пор раз в месяц присылает отцу грозные письма из полосатого лагеря, чтоб тот посылки ему посылал. А с чего пошлешь? Да и сам дед не хочет. Жизнь прошла прахом, что тут скажешь.

- А старший-то? - заинтересовался Кеша.

- Старшего, еще десять лет, как тот вышел из тюрьмы, - трагически провещала баба Аниса, - застрелили прямо в кинотеатре среди бела дня. Полез кому-то в карман в кассовой очереди, какой-то военный не выдержал и застрелил...

- Ты, вот что, Кеша, - решил перебить Прокопий Петрович неприятный для него разговор, - коль у нас будешь жить, то не води к себе девок. Пусть приходят твои друзья, пусть выпивают, но девок я не терплю.

- Девок он не терпит! - опять вмешалась баба Аниса. С каких это пор? Не слушай его, Кеша. Послушай, что тебе я расскажу.

САМОУБИЙСТВО ДЕДА (Рассказ бабы Анисы)

- Восемьдесят лет дураку, и вдруг начал ко мне приставать. Я, конечно, его оттолкнула, говорю ему, что ты, старый дурак, задумал это такое, а сама ушла в горницу, закрылась от него. Между дверью и печкой у нас щель, через нее наблюдаю, что он там делает.

Он взял ружье, зарядил патрон, сел на кровать, приставил дуло к горлу и закричал, что жизни больше нет, жить надоело, умираю, а ты, сука, оставайся тут одна!

А я то дура, и не смекнула, что он валенок то не снял, - открываю с крючка дверь и к нему со слезами: Что ты, старый дурак делаешь, на какие шиши хоронить то тебя, а мне одной-то как под старость мыкаться?.

- Кеша... Что он гад со мной сделал...

Смутился Кеша, дед тоже закашлялся.

- Навыдумывает, старая, а наболтает еще больше. Ты, Кеша, сходи, сходи, купи веник, а то расхватают их. В прошлом году я без очереди веник купил, продавали их с машины, на улице. Закричали на меня, ты что без очереди берешь. А я как намахнулся веником, а ну, прочь, говорю, как врежу по сусалу то... И сразу успокоились все.... Так, что в очереди не задерживайся.

И Кеша пошел за веником.

Прокопий Петрович, не успев расплатиться за веник, в том же году, переходя дорогу, попал под колеса грузовика и погиб. После него баба Аниса жила еще три года одна и заживо сгорела в доме, подожженным вышедшим на свободу младшим сыном Прокопия Петровича.

Еще через шесть лет Иннокентий Владимирович всенародно был избран мэром родного города.

МОЙ ДРУГ ПЕТЬКА

После войны сложился дисбаланс между количеством женщин и мужчин. У послевоенных парней был выбор, и это развращало их. Шкурников и уродов, оставшихся в тылу, сменили уцелевшие от грандиозной мясорубки бывалые парни...

Даша возвращалась домой из деревенского клуба после танцев. Ее догнал Филимон, местный парень, рыжий и малорослый. Он недавно вернулся их армии и, как говорил, уже устроился на работу в городе. Он был пьян. Филимон лопотал Даше что-то о трудностях солдатской жизни... Она ничего не понимала, но ей было лестно, что ее, пятнадцатилетнюю, провожает настоящий взрослый парень.

Деревня была растянута вдоль речки и проезжего тракта. Идти было довольно далеко. Дошли до поворота, дальше начинался огород, а за ним - изба, в которой жила Даше вместе со своей матерью. Возле бани Филимон грубо повалил Дашку на сырую землю... Дашка сопротивлялась. Филимон дышал самогонным угаром... Она быстро слабела...

Позже, на лесоповале со мною делился своим опытом один бывший насильник. Он пытался убедить, что одолеть можно какую-угодно стойкую на передок девку и без угроз, и без избиения... Сначала, говорил он, девка будет орать как очумелая, но стоит только добраться до заветного места и когда она почувствует, что не его руки уже хлопочут возле того места, то любая девка тут же стихает... Поэтому он считал себя незаконно осужденным...

И вот Даша шла домой. Помятая, изгаженная, униженная, оскорбленная... Она горько осознавала, что ее никто на этом свете не защитит. Тот же Филимон не посмел бы пальцем тронуть девку, у которой брат с крепкими кулаками или крутой отец, не посмел бы обидеть дочку председателя сельсовета. А тут она одна, со старой больной матерью, в деревне никакой родни.

Старшую сестру, которую отправили по разнарядке на лесозаготовительные работы, изнасиловал местный парень из леспромхоза. Он на ней потом женился, после того, как она пообещала повеситься на воротах его усадьбы... Теперь у них двое детей. Живут в леспромхозе, как все нормальные люди...

Даше было стыдно поступить наподобие сестры, она всегда стеснялась громко заявлять о себе. Теплилась единственная надежда, что Филимон придет завтра... Но на завтра Филимон не пришел. Он никогда больше не приходил. Он уехал в город и там потом женился.

Даша перестала ходить в деревенский клуб. После работы сидела дома, вышивала. Как-то, приехав, в гости, сестра заметила, - Дашка, да у тебя пузо! Дашка с удивлением посмотрела на сестру.

- Кто тебя... Дашка? У сестры побледнело лицо...

- Филимон...

- А-а, ... сука, - сестра перешла на фальцет, - наверное уже поздно скрести тебя... Ты, что, не понимаешь, что вся твоя жизнь рушится... Как можно прожить без мужика в деревне?

Дашка ничего не понимала. Дашка хотела жить, она хотела просто так, жить.

Дашка ждала ребенка. Она больше не думала о Филимоне. Ей казалось, родится ребенок, и жизнь изменится к лучшему...

Роды у нее были трудными. Ну, Дарья, - говорила ей бабка-повитуха, вытирая фартуком вспотевшее лицо, - родилась ты в сорочке. Нет, бабка сильно ошиблась, трудные роды не пройдут даром для Даши. Позже она умрет от рака шейки матки.

Но а сейчас у нее был сын! Будущая надежда и опора...

Она назвала его Петькой. Почему? А потому, что первое мужское имя, которое ей вспомнилось, почему-то было имя насильника сестры.

По ночам Дарья баюкала Петьку и думала.... Думала, как он вырастет, станет сильным и красивым парнем. Она видела его на зеленом поле в красной рубашке и почему-то в офицерских галифе и хромовых сапогах в гармошку. Петька шел важно, перед ним расступались люди, а девчата наоборот, зубоскалили и старались преградить ему дорогу. Они, красивые и нарядные, громко смеялись и старались попасть ему на глаза. Но, Петя, улыбаясь, сворачивал каждый раз в сторону, обходил девчат.

Да, думала Дарья, моему сыну нужна особая судьба, он ведь у меня не такой как все, он - самый лучший, самый красивый, самый умный. Петька кричал, Дарья качала зыбку, и думала, думала...

Завтра ей рано подниматься на работу, причем она не знала, куда ее пошлет управляющий совхозной фермой. Куда пошлют - такая у нее была специальность.

Петя на весь день останется с бабушкой. Как она, старая, справится с ним? Весь день, на постылой совхозной работе Дарья будет думать только о нем, самом ненаглядном...

В обеденный перерыв, сидя где придется, каждый раскрывал свою нехитрую котомку с продуктами. Ели раздельно. Рацион обычно составлял бутылку молока, краюху черного хлеба, луковицу, иногда - кусочек сала.

Бабы, с которыми работала Дарья по специальности куда пошлют, - это женщины-одиночки: у кого муж погиб на фронте, у кого были послефронтовые дети, но не было мужей. В те времена в деревне много было матерей-одиночек. Зачинали они от пьяных парней и мужиков, поэтому вырастало целое поколение дебилов...

Обычно за обедом разговоры шли о мужиках, а их - боготворили, о хитром управляющем, и опять о мужиках, только ловких, сумевших сшибить баснословную копейку. А завершались разговоры о своих детях. Но это - на десерт. Дарья не встревала в разговоры и не говорила о своем Пете, она была робка, но с вниманием слушала других баб, и думала: А Петька-то мой лучше. Вот я молчу, ничего не говорю, но я слушаю их и понимаю, мой Петенька лучше всех.

Работа куда пошлют означала, что сегодня ты можешь попасть на копку картофеля, а завтра - на перевозку соломы, потом - откапывать от снежных сугробов совхозные амбары. Дашка хваталась за любую работу помимо основной работы в совхозе. За старые подшитые валенки и починенные сапоги она помогала выкапывать огороды с картошкой. Подряжалась гнать самогон для очередной деревенской гулянки.

Петька рос болезненным мальчиком. Дашка работала в совхозе. Ей нельзя было пропускать ни одного дня. Зимой полагался по воскресеньям выходной, весной, летом и первой половине осени выходных не было. Если учитель зарабатывал 120 -180 рублей, то у Дашки за зимний месяц выходило 20 рублей, а в страду - иногда зарабатывала до 50 рублей, но это так бывало редко.

Петьку воспитывала бабушка, дарьина мать. Все воспитание сводилось к запретам, к запугиванию, к острастке. Поэтому маленький Петя боялся всего - гусей, воды, чужых людей, темноты, одиночества. И воспитание, в сущности сводилось к воспроизводству рабов рабами...

Но вот и школа. Дарья радовалась этому дню, первый раз провожая сына в школу. Она мечтала, вырастет Петька, а может даже станет киномехаником или даже зоотехником... Выше она не смела мечтать...На этом ее мысли заканчивались. Мало она знала о современной жизни. Но она надеялась на самое лучшее.

Мы познакомились с Петькой в первый день учебы на первой перемене. Он подошел ко мне и предложил играть в крючки. Оказалось, что смысл игры заключался в том, чтобы зацепить пальцем рубаху у соперника и тянуть к себе. У меня была новая вельветовая рубашка, а у Пети старая с дырками. В результате я вышел победителем, а Петька, увидев свою разорванную рубаху, с ревом ретировался. Учительница пожаловалась моим родителям и на следующий день я очень осторожно садился за парту в школе. Зато мы с Петькой стали друзьями.

Мы с Петькой росли. Петька учился плохо, зато ладил с публикой. Я в нем видели лучшего своего слушателя. Драться он не умел и не хотел.

Тогда я не понимал, как тяжело было петькиной матери. Она зарабатывала мало, старалась копить на черный день. Рос Петька и росли расходы. Дарья даже удивлялась этому. Однажды, когда Петька разодрал до основание и без того ветхие свои штаны, его мать завыла белугой. Петька смущенно хлопал глазами, а я стоял рядом и мне, учительскому сынку, было смешно. За одну ночь Дарья вынуждена была сшить руками новые штаны Петьке... из белых рифленых полотенец и покрасить их синькой. Но деревня - есть деревня. На следующий день все уже знали, что Петька придет в школу в штанах из полотенец.

Злорадная жестокая детвора торжественно встречала у входа в школу красного, как рака, Петьку. Ни на одну перемену он не вставал с парты. На следующий день Петя пришел в школу в других штанах, по размерам далеко на вырост.

Как и все деревенские мальчишки, каждое лето мы работали в совхозе на заготовке сена и силоса: возили копны на конских волокушах, а кто постарше - сгребали сено в копны и нагружали волокуши. Работа была не трудной, но монотонной и утомительной. Выходили на работу как и взрослые, в шесть утра, приезжали домой тоже со всеми - в девятом часу вечера.

Общение с простым, но грубым людом не проходило даром для подрастающего поколения. Ребята быстро адаптировались к деревенской жизни, перенимали не только трудовые навыки, но и дурные стороны жизни.

В деревне люди знали друг про друга абсолютно все. Именно это обстоятельство ранжировало людей по трудноопределимому вектору деловых, моральных и социальных качеств. Поведение каждого было предсказуемо. Наглый или сильный мог всегда безнаказанно оскорбить, обидеть слабого и смирного. Большое значение имел фактор родства, этот фактор всегда усиливал позиции человека и имел, пожалуй, больше веса, чем социальное положение человека. Родство давало прежде всего моральную поддержку человеку.

И доставалось нам с Петькой на летних совхозных работах! Каждый день от кого-нибудь, иногда несколько раз в день я, слышал, что я чуваш (да, мои родители приехали из Чувашии в Сибирь по распределению после института работать в сельскую школу. Они толком не знали чувашского языка, а про меня и говорить нечего. К тому же по паспорту я стал русским).

Под одобрительный хохот толпы каждый день я узнавал, что у меня узкие глаза и широкое лицо. Каждый мог сострить на мой счет. Например, когда садишься обедать, какой-нибудь сопляк делал замечание: С такой широкой мордой и жрать сел. А в ответ - дружный хохот. Особенно досажал Самуся, рыжий парень, на лет десять старше нас с Петькой. Каждый вечер перед окончанием работы дружески мне орал на ухо: Эй, Андрюха, раскрой-ка глаза пошире, не едет ли управляющий?. В ответ - дружный хохот. И это изо дня в день! И одно и тоже, одно и то же.

Петьку никак не называли иначе, как Филимон или эй, Дашкин. Детвора и мужики глумились над Петькиными сапогами, просящими каши, над фуражкой, в которой поместились бы две петькины головы, над штанами, снятыми, кажется, с взрослого мужика. Под дружный хохот вспоминали и про полотенца, это слово Петька возненавидел и, кажется, выбросил из своего лексикона. Однажды, публично, во время обеда, Самуся подробно, в деталях расписывал, как он зажимал на конюшне Дарью, Петькину мать. Все хохотали, а Петька глупо моргал глазами, с краской стыда на лице.

И никто, даже бабы, не остановили подлеца.

Именно, за такую душевную простоту я возненавидел деревню. Мне было стыдно жаловаться на оскорбления и травлю своим родителям. Я злился, отказывался выходить на работу, но родители настойчиво заставляли трудиться, дабы не выделяться из толпы, потому что все дети села летом работали на совхоз.

Каждое лето для нас с Петькой ад повторялся. Я не был мстительным, и быстро отходил. Но осадок на душе все же оставался... И, поразительно, травившая нас с Петькой публика, в основном состояла из добродушных и доверчивых людей, готовых всегда прийти на помощь, если конечно их попросят или они сами поймут.

В деревне не помню случая, чтобы кого-то посадили в тюрьму, хотя всякое бывало: и мордобои со смертельным исходом, гибель людей из-за нарушения другими техники безопасности или правил дорожного движения, смертельные исходы от баловства с ружьем. Но все подобные несчастные случаи происходили не по прямому умыслу, а по легкомыслию, неосторожности и, конечно же, по пьянке. Дело не шло дальше народного суда. Принимались решения, отмазывающие вину, хотя все знали, кто и насколько виноват. Но в душе даже потерпевшие не допускали мысли о том, что кто-то пусть даже по своей вине сядет в тюрьму из-за его, потерпевшего. Но и мстить будто бы не мстили. Просто обходили друг друга стороной. А во втором поколении даже кровная обида постепенно забывалась. Мало того, во втором поколении, если у одной из враждующих семей рос парень, а в другой - девушка, то часто между возникала любовь. Молодые женились и в семьи приходила радость от примирения. Мне кажется, что история Ромео и Джульетты, но со счастливым исходом - типичная история. И как бы люди не враждовали, в глубине души они тянутся к примирению, а для молодых тяга к примирению трансформируется во взаимные чувства.

И все же само деревенское воспитание не позволяло вырасти моральному уроду, отморозку, который хладнокровно мог бы, скажем, убить человека, даже своего врага, поджечь его дом. Поведение каждого бесшабашного парня все же контролировалось деревней, каждый малый дурной поступок становился тут же известным всем и вызывал осуждение, и этому моральному давлению молодой человек уже не мог противостоять.

С Петром мы расстались после восьмого класса. Я пошел учиться в медицинское училище, а он закончил автошколу и вечно лежал под автомобилем, своим ровесником. На колхозные заработки рассчитывать было нечего, поэтому шофера охотно делали шабашки. А русский народ рассчитывается известно чем, - реже водкой, чаще - самогоном.

А радостей в деревне - абсолютно никаких, кроме спиртного. Правда, пока еще молодой и неженатый, скрашивают жизнь девки. А когда женился и если не попал под каблук, только водка радует жизнь. Возвращаешься с дальнего рейса, - все мысли только о ней, горяченькой. Перемерз в дороге - водка, успешно завершил работу - водка, и так каждый день: то радость, то неприятность, и ту, и другую надо обмыть.

Я получил распределение в свое родное село фельдшером, и как оказалось, главнее меня в сельской больнице не было никого.

А Петька вернулся из армии. Я не узнал его после этой армии! Что она может делать с людьми! Петр возмужал, подрос, стал шире в плечах, появился в его глазах, как мне сразу показалось, металл.

Первым делом, как водится, мы обнялись, похлопали друг друга по плечам. И по этим хлопкам я почувствовал, что Петька в армии время не терял даром. Если до армии я его мог одной рукой, то сейчас почувствовал абсолютное равенство.

Конечно, у меня всегда в заначке что-то было. Я тогда работал фельдшером, и у меня постоянно оставался казенный спирт, который я успевал списать. Кроме того, мне приходилось лечить людей, даже вырывать плоскогубцами зубы. До райцентра - сотня километров, а зимой из-за снежных заносов разве что на тракторе можно было преодолеть этот путь, а это - не меньше двенадцати часов. А плюс к тому еще ночь, да время на прием к врачу. Все это я, конечно, прекрасно понимал.

Вот и приходилось, мне, мальчишке, принимать роды, вырывать зубы, вырезать аппендициты, а во всех других случаях - ставить уколы и давать таблетки. Взрослые меня боготворили, а дети боялись, как черта. Если кто-то и умирал от моих лечений, люди не жаловались, они верили в меня как в бога, значит, не я, а бог прибирал к себе человека.

Но если кто выздоравливал, то обязательно вез мне ведро варения или соленых огурцов, шмот сала и, конечно, бутыль самогона.

В свои двадцать лет я был богом на деревне. Никто не вспоминал про мои узкие глаза, широкое лицо и про чувашское мое прошлое.

- Петя, - я обратился к другу, есть у меня все, садись, пожалуйста.

Я достал бутыль самогона, который привез мне один мужик за пятнадцать километров от нашего села. У его жены была так называемая рожа на руке. От боли баба выла на всю приемную.

Оставив ее в больнице, сначала я ей велел положить больную руку в Таз с горячей водой и держать в ней, пока не остынет вода. Рука от этой процедуры у нее еще больше распухла, и она выла на всю больницу, прощаясь с жизнью.

Что-то надо было мне делать. Я побежал к бабке Бехтерихе, за которой шла добрая и недобрая молва... Та осмотрела пораженную руку бабы, покачала головой, глядя на меня, потом обвязала больную руку красным ситцевым платком, побормотала маленько и сказала мне: Пусть она ложится спать, легче ей станет, а платок пусть не снимает три дня, но потом ты мне платок занеси домой, не забудь, доктор. Самой-то ходить мне не в досуг, стара я больно.

И удивительно, краснота с руки сошла за эти три дня! Я тут же вернул платок. Воющая волком баба превратилась в веселую, шутливую женщину. Она тут же сразу начала нам помогать в больнице чистить картошку, мыть полы, стала лезть во все хозяйственные дела, покуда ее мужик не приехал за ней...

Нет, Вы бы посмотрели, какая радость была на лице того мужика! И в его глазах - я, мальчишка, - бог и спаситель! Тут же, через день, он опять на санях возле нашей больницы. Мне даже неудобно. Трехлитровая бутыль самогона и ведро соленых груздей. Да разве откажешься - на век врагом станешь.

Ведро с груздями я отнес бабке, - та на отрез отказалась, - ты, что милый доктор, нельзя же так, я от чистого сердца, а ты... мне несешь...

Петька выпил граненый стакан не морщась, вяло ткнул вилкой в тарелку с груздями, о чем-то задумался.

Я согласился. Поговорили о знакомых парнях, девчатах.

Я согласился. При клубе находилась библиотека. Мне нравилась библиотекарь, первый год работающая у нас в селе. Раньше я с ней проводил все свободные минуты. Даже в одно время дошло дело до женитьбы... Но,.. в молодости бесповоротные решения потом перечеркивают всю жизнь. Да, всю жизнь потом будешь вспоминать и анализировать матрицу нереализованных возможностей. И в пятьдесят лет поймешь, что лучше ничего не нашел и, конечно же, не найдешь. А годы то прошли... все лучшие годы...

Поссорились из-за пустяка. Моя подруга рассмеялась, увидев мой походный чемоданчик, на котором я масляными красками нарисовал альпийский пейзаж. Я обиделся и перестал ходить в клуб.

И вот первый раз за полгода я с Петром прихожу в клуб. Петя - в центре внимания. Дембель ведь. Искренне все рады его появлению. Эх, это может понять только сельский житель, для которого родина есть что-то осязаемое.

Назло тут приходит в клуб Самуся. Я его, как и многие другие, тоже не любил. Увидев Петра, тот искренне удивился, растопырил свои лапы - и к нему. Неожиданно для всех, Петька коротким ударом правой сбил Самусю с ног. Публика растерялась и ахнула.

Самуся поднялся, рыжие волосы его растрепались , изо рта текла струйка крови. Вид его был жалок и беспомощен. Петька повторил свой вопрос, а Самуся захлопал глазами. Удар в пах заставил Самусю упасть на колени, он завыл от нечеловеческой боли. Я и кто-то еще (не помню), бросились к Петьке, схватили его за руки.

Петька как-то нехорошо захохотал, и, упираясь в нас, как на надлежащие рычаги, подпрыгнул и ударил кованным кирзовым сапогом Самусю в лоб. Брызнула у Самуси кровь и залила все его лицо. Мы оттащили Петьку от Самуси. Лично я чувствовал себя полным идиотом, вся вина на мне, напоил парня алкоголем. Доброхоты увели Самусю из клуба, тут же где-то девчонки нашли швабру, долго и старательно счищали они загустелую кровь на полу.

Я был удивлен перемене Петра. Каким образом из тихого, забитого парня вырос такой жестокий хулиган?

Петя обмяк и бормотал что-то непонятное.

- Андрюша, - шептал он, - как я его ненавижу. Как я ждал с ним встречи... Тогда я все понял...

Устроился Петр в совхоз шофером. У всех был свой парень. Кому-то помочь, перевести дрова, сено, - Петр тут как тут. Шабашки чуть ли не каждый день. И каждый день ... самогон, самогон...

Тетка Дарья начала было мне жаловаться на сына. А что я смогу поделать? Тогда еще я сам практически не пил. Петя иногда заходил ко мне, да и то при случаях, когда не было шабашки.

Я наливал ему дарственный мне самогон, он выпивал два - три граненных стакана, а я - одну, редко - две стопки. Он уходил, я оставался дома.

А у Петра нет ни тормозов, ни руля... Каждый вечер - пьянка, дебоши, разбирательства. После, когда я уже не жил в селе, родные мне писали, что Петьку выгнали с работы и он подался в город. Но это позже...

Я готовился поступать в медицинский институт... Но не тут то было. Однажды, ночью, мне постучали в окно... Вставай, доктор, ... умираю... Я быстро выскочил на улицу, а там - знакомый мой односельчанин держится за челюсть....

У него была уже флегмона. До райцентра не довезешь, отпустить домой, - через неделю станет покойником. Что же делать? Как мало я знаю, как мало я умею, а ведь люди то верят мне, мальчишке, как богу. Господи, прости, прости меня, я принимаю решение.

Я, как обычно, вырвал его больной зуб плоскогубцами, предусмотрительно постарался, чтобы не оставить корней.

Через месяц мужик умер. Еще через пару месяцев я уже валил лес в Нижнем Ингаше. Пропали все мои надежды, пропало все... Иногда я вспоминал луноликую библиотекаршу, - а кого еще мне вспоминать... Вспоминал, конечно, рано умершего отца, мать, сестер, но больше механически. А вот библиотекаршу вспоминал и позже, и когда освободился, и когда закончил литературный, и после того, когда три раза женился и развелся...Но вот те злосчастные годы, проведенные в лагерях, не вспоминал и не хочу вспоминать...

И вот нечаянная встреча зимой. Давно не бритый Петр в дерматиновой куртке, потрескавшейся от мороза, рабочие ботинки на босую ногу и трясущиеся руки. Он стоял с двумя такими же, как и он, товарищами, и что-то неторопливо обсуждал с ними. Я не хотел с ним встречи, но он заметил меня, и счастливая улыбка осветила его небритое лицо. Я тут же почему-то вспомнил картину Иванова Явление Христа народу. Он подбежал ко мне с распростертыми объятьями. А мне стало стыдно и неловко.

Где работает, как ни тужился, он не сказал. Петр, показалось, немного смутился. Мы немного помолчали.

У меня было туго с деньгами, но все же наскреб ему мелочи и молча протянул. Петька взял с кислой миной.

На душе было отвратительно. Появилось смутное чувство вины, как по утру после пьянки, неуловимое, но ощущаемое, когда появляется желание исправиться или что-то исправить, не зная, что именно. Но такое чувство вины помогает оставаться человеком, а не поехать дальше, вниз.

А чем я мог помочь Петьке? Отдать последние деньги - ведь пропьет их, поделиться одеждой - тоже пропьет, сказать доброе слово - не поймет. Кто его знает, может у него нет этого самого неуловимого, но ощущаемого чувства вины.

Прощай Петя и прощай мое затянувшееся детство. Прощай, прощай за все... Ведь и мне осталось совсем немного...

Иногда задумываешься. Что заставляло меня отказываться от самогона и по вечерам штудировать науки? И почему тот же Петька, сосед и друг по детству, шел по другой дороге.

Если мне хотелось получить знания, диплом, разумеется, - уважение людей, то моему другу детства все цели были более упрощенными. Даже не наслаждение руководило Петькой. Я не помню, чтобы он ухлестывал за какой-нибудь девахой. А вот спиртное, месть, ложно понимаемое достоинство личности - это у него было во главе угла...

Самому мне пришлось прожить нелегкую жизнь. Семь лет ингашских лагерей..., работа дворником, плотником, первая женитьба по расчету из-за московской прописки, и конечно, нечеловеческий литературный труд, болезни...

И что, в результате я стал вряд с Толстым, Достоевским, Шолоховым? Да нет, конечно... Может быть, я обрел капиталы и любящих меня наследников? - Смешно даже предположить.

Тогда чем я лучше Петьки? Ведь у нас стремления были разные, несмотря на одинаковый образ жизни. А результаты - почти одни и те же... Единственное различие между нами: Петька не боролся и сломался, а я боролся, и, наконец, ... тоже сломался....

АХ, КАКИЕ КОЛЮЧИЕ РОЗЫ

1

Они шли этапом. Немного позади за ними шли женщины, дети, разные попутчики. И она шла, шла молча, как тень, за этапом....Их обвенчали в Московской пересыльной тюрьме. Обвенчали их по православному, хотя он был из староверов. И она приняла новое для себя имя - Васса.

И опять она шла за ним. Немытая, нечесаная, с огромной копной свалявшихся волос...Иногда, на этапе, устраивали баню и для этапников, и для попутчиков. Но она упорно отказывалась и от бани...

Арестантов кормили жидкой горячей похлебкой раз в день, на привале. Кроме того, раз в сутки арестантам выдавали краюху ржаного хлеба, посыпанного солью. И это давали тоже один раз в день, на завтрак и на ужин. И он всегда делился с ней этой краюхой. Попутчики сами добывали корм, покупали, и потом тоже делились со своими арестантами... Охрана не мешала сердобольным русским людям подавать арестантам хлеб, сало, капусту, горячую картошку.

Путь предстоял дальний... Ковно- Москва - Казань - Екатеринбург, а потом на пароходах, и вот - Красноярск... Потом опять пароход, Если для арестантов круиз организован был бесплатно, то попутчикам за все это надо было платить самим.

Та же баланда, та же подкормка, что для арестантов, то и для попутчиков...

Как холодна Сибирь! Как долог путь каторжника! И почему нельзя сократить этот путь? Слава Богу, что Царь продал Аляску. Не то пришлось бы топать и до нее.

Вши заживо съедали и арестантов, и сопровождающих, и охрану. Иван начал даже презирать Вассу. Что ж ты мне так душу вколыхнула, - думал он. - А теперь вот, как грязная нищенка бредешь за мной по колено в дорожной топи....

Раньше он, бывший парень из староверской семьи, слыхал разговоры о дружбе их племени с самими чертями. Он думал, что все это враки, а теперь ему казалось, что, видимо, слухи люди распускали неспроста. Даже в баню она не ходит на пересыльных пунктах. И уже с презрением он оглядывался на нее. И на хрена мне тогда сдались эти розы? Кому теперь я нужен? Что меня ждет там, впереди?

2

И вот, глухая пристань. Пароход остановился...

- Недалече теперь вам. - Шутил охранник. - Сотню верст пешком... и Караташ. А там обустроитесь, как можете. Там - в небо - дыра, а под землей - черти. Не убежите. С парохода быстро снимут, и опять в кандалы, а бежать тайгой - медведи задерут или урянхаец стрелой снимет. Говорят, они очень любят человечину...

И вот они, наконец, в Караташе. Действительно, в небо - дыра, да и только... Караташ, таежное село на сотню домов, вольготно раскинулся углом среди известковых гор на впадении двух рек. Одна река, которая пошире, называлась, Убей, другая, поуже - Хакаска.. Говорят, что первый каторжник, взявший в жены хакаску, убил ее тут же, на следующий день, когда она ему на завтрак принесла сырое мясо подбитой ею дикой утки.

В Караташе уже более сотни лет жили каторжники. Они обычно покупали хакасских, реже - урянхайских девок за 20 копеек и строили с ними семьи... Баловства какого-нибудь, прочих разгулов не было. Коль мужик брал в замуж девку, то и жил с ней. Если мужик и побьет свою бабу, то за дело, за глупость ее или за неумение. А что возьмешь с хакаски, а тем более - с урянхайки? Но бить надо было тоже с умом, чтобы не покалечить, и не отбить нутро. Иначе все село будет осуждать мужика: и бабы, и остальные мужики. Бабы, известное дело, распустят сплетни, добавят от себя, а мимо их вообще не проходи - зацепят колким словом, а не дай бог ответить им что-нибудь, - переврут все, выставят из тебя не только подлеца, но и дурака последнего, - и ты в селе после этого - последний человек. А мужики, - они совсем по-другому, они снисходительно начинали задавать вопросы: За что ты так, бабу то свою?, А коня своего так же бьешь?, и начинали шутливо предлагать: Ладно, на Масляницу, когда стенка на стенку пойдут, мы супротив тебя самых сильных баб выставим.

А кто из русских людей любит, когда над ним начинают подшучивать? И что значит, вообще, шутить? Ведь шутят только над тем, кого считают ниже себя и умом, и достоинством. И любой осмеянный, если даже не понимает, то нутром чувствует в каждой шутке, обращенной на него, одно лишь оскорбление.

Но что-то все же настораживало. Нельзя было в темное время проехать через Караташ, уж точно, если не убьют, то обязательно ограбят. И концов не найдешь. Ударят сзади безменом по голове или накинут петлю на голову с высокого забора, - и если жив останешься, не вспомнишь, где это все с тобою произошло.

3

Иван, долговязый парень с голубыми глазами и желтыми волосами, был первым парнем в своем ските. На праздники собирались парни со всех скитов, а их было, кажется, пять, разбросанных друг от друга на несколько десятков верст. Одним словом, собирались все свои, чтобы пойти и подраться в соседнее село. Село было не большим, на сотню дворов, а может быть, и больше. На окраине села располагался шинок, несколько лавок и пять - семь жидовских хат.

Его староверская община жила рядом с поместьем местного пана. Староверы еще в незапамятные времена бежали в Польшу и Литву, но никогда, никогда они ни кому не подчинялись, и никогда никто из них не ходил в холуях... Староверы высокомерно относились к местным жителям. Они считали, что если их вера - правая, то остальные, отличные от них люди - что-то вроде скота. На собраниях они, бывало, обсуждали: есть ли душа у иноверцев? Они пришли к общему мнению, что у православных она все же есть, только заблудшая, которая страдает и борется со своим хозяином, будто бы хочет высвободиться. Вот почему православные и пьют, и курят. Душу непокорную заблуждением хотят себе вытравить.

А вот у католиков и жидов, признали староверы общегласно, души нет. Это - как скотина, у которой вместо души - один только пар.

- А если богатый хозяин, задавал Иван вопрос отцу-проповеднику, - например, пан-католик, есть ли у него душа?

- Тоже нет, раз он католик. Власти православные этого не понимают.

Души то у них заблудшие. Для них - все граждане. Тоже мне, сравнили скотину и человека! У одного - душа, а у другого вместо души - пар один только.

- А можно ли убить иноверца? - задавал Иван старцу каверзный вопрос.

- Боже упаси! Что ты говоришь! Ты что, зазря свою скотину без причины и то не ударишь.

- Прав ты отец, - поневоле соглашался с ним Иван.

- Ну, вот... А если не слушается, то можно этак плеткой пройтись по хребтине.

- Прав ты, отец. Но ведь местный пан, - начал ему возражать Иван, - даже нас может обидеть, не пройдешься ведь ему по хребтине.

- А ты не суйся к нему, он и так уже Богом наказан, потому что - католик. Жалеть его, может быть, надо.

- А если причина на то есть, чтобы не жалеть?

- Тогда подумай. Если не грозят твоей семье дьявольские козни, нее грозят нашему скиту, то делай, что хочешь.

- Да ты их сорви у пана, вон, сколько их там растет, а потом и говори, что меня любишь...

Он резал розы кривым татарским ножом, который достался ему еще от деда, раня шипами руки... Сначала хозяйские собаки почуяли чужого человека, выскочив на него сворой, а потом и хозяйские лакеи... Он отбивался из всех сил. Ах, если бы не сорванные розы. Рука одна занята...

Били его кнутом на старой панской конюшне. Он выл от боли, проклинал панский сад и панских холуев, и вспоминал эти розы...

- А его не так надо, - встрял пан, - нарежьте в саду роз, и розами его, розами...

Иван с ненавистью посмотрел на пана, на его пьяное лицо с отвислыми усами. Потом он неожиданно ударил пана своим коронным в переносицу. Потом только помнил панский визг и кровь, хлынувшую брызгами на его белоснежную рубаху.

И вот, его отправляли в Сибирь, на ссылку. Сара шла за ним... Да будь, прокляты твои следы, кричала ей в след мать... А позже взвыл и отец, схватившись, когда его дочь с гойем подходили к месту назначения: У-у-у... Сарка утащила с собой треть всего золота, которое было накоплено тремя поколениями нищих евреев, старавшихся выбиться в люди. По-своему, разумно, однако, поступила не прощенная местечковая девка, единственная дочь, обычно у многодетных евреев, посчитав, что это ее справедливая доля.

4

Иван поговорил с местным головой.

- Да, ради бога, - говорил сельский староста, - земли у нас много... Мир поможет тебе подняться на ноги, если есть у тебя деньги...

- Ну, это твое дело, Иван. В этом деле - каждый за себя. Определюкась я тебя временно на местожительство к Маландину, потому что у него недоимка.

И сельский староста повел Ивана с Вассой к Маландину, каторжнику, кажется, во втором поколении, кряжистому и дремучему мужику, заросшему светлорыжими волосами, нечесаными, кажется, с самого рождения.

- Поживите в моей бане, покаместь. - Маландин важно начал рассуждать, глядя больше на старосту, чем на нежданных постояльцев. - Хата у меня небольшая, так что не невольте. Есть захочете - приходите, накормим. Но за еду надо заработать, уж я здесь хозяин, а ты, - говорил он Ивану, - как никак мой батрак. Так повелел сам голова.

Задумался Иван. Вот уж ни когда не мечтал попасть в батраки к батраку.

Вот и первая их ночь! Истопили баню. Сначала сходили в нее Маландины. Молодые долго ждали. И вот они вместе. Первый раз он видел ее обнаженной. Она просила распутать колтун волос на голове. - Пришлось прибегать к ножницам, чтобы выстричь хотя бы клоки волос.

- Осторожно, Иванушка, осторожно. У меня в волосах... золото...

- Золото? Так, ты весь этап несла его в волосах? Откуда, у тебя, Васса, золото?

- Зачем бы я за тобой пошла, Иван? Я люблю тебя, и это - мое золото, мое, наше Иван... И не жить же нам с тобой вечность в бане у Маландина, и по субботам ждать на улице, пока он не помоется....

- Ой, Сара! Васса! Ведь мы спасены теперь. Какая ты баба! ...

- Не баба, я еще, Иван...

5

Золота оказалось достаточно: дюжина империалов и в два раза больше - червонцев. Этого с лихвой хватит на все постройки и обзаведение всем хозяйством на новом месте. Иван сразу же начал действовать. Он облюбовал место для своей усадьбы на окраине села, и решил строиться. Подошел хозяин окраинного дома, дюжий местный мужик Вольфин. ...

- Слушай, я ни кому не позволяю здесь селиться...

- А кто ты такой, урядник, что ли?

- Кто я такой, могу и сейчас тебе показать, но как новаку я тебе посоветую не здесь селиться... Ты пока что никого здесь не знаешь. А если будешь ладить со мной, то я даже помогу тебе и с участком, и со сходом, найду людей, помогу заготовить лес.

Позже Иван узнал о Страшном логе... И, может быть , его судьба решилась точно так, если бы он решил двинуть дальше Караташа.

В дом Вольфина, стоявший на краю села, нет, нет да и останавливались случайные путники. Обычно это были ходоки, идущие искать свободные земли в Сибири для своих односельчан. В ходоки выбирали толковых мужиков, двух - четырех. Всем сходом сбрасывались, снабжали ходоков деньгами и вот на ходоков-то и охотился наш Вольфин. Он брался провожать ходоков, заводил в Страшный лог, убивал, потом обыскивал, потом молился и брался за припрятанную ранее лопату. И не было разницы Вольфину, один или четверо ходоков с ним отправлялись в Страшный лог. Он убивал всех неожиданно. И никому никогда не удавалось спастись.

В селе знали об этом промысле. Говорили шепотом. Нет, не боялись. Просто не принято было сор из избы выносить. Все не без грехов в своей прошлой жизни, да и сейчас многие грешили... Наезжал иногда урядник, выяснить о пропавших ходоках, но все держали язык за зубами.

Все понимал урядник - разбойничье село, что с него взять. Но недоимок не было. Сельчане платили аккуратно в нужном объеме и своевременно.

Но бог терпел до поры, до времени. Вольфину не везло с детьми. Если кто из них не умирал в младенчестве, то вырастал хилым и истеричным. Единственный сын Вольфина, оставшийся в живых, сбежал от отцовских побоев в Красноярск, чтобы потом вернуться и продолжить дело отца. Ну, об этом потом...

6

Иван строил дом. На деньги, которые припасены были Вассой, он закупил лес, нанял артель плотников, куда, услыхав о невиданных заработках, напросился ... и сам Маландин. При поденщине на своих харчах Иван платил в среднем по 30 копеек серебром в день. За месяц работы у Ивана можно было оплатить все недоимки и подушную подать вперед за год.

Помогала молодой семье прежде всего община староверов. Как ни удивительно, Вольфин и Маландин оказались тоже староверами. На молебнах Вольфин вел себя подчеркнуто скромно и неистово крестился, доводя себя до исступления. В кротком богомольце непосвященному трудно было узнать в нем матерого бандита, на совести которого было несколько десятков загубленных жизней.

Васса подчинилась всем ритуалам новой для себя религии. Она с жадностью впитывала чуждые ей обычаи и ревностно относилась к их исполнению. Видимо, было очень много общего в новой и прежней религиях: тот же упор на Ветхий завет, та же кастовая замкнутость и внутрисемейная строгость, тот же культ учителя и учености.

И вот, вскоре все было готово. Двухэтажный дом из лиственницы, хозяйственные постройки, глухие заборы из бревен двухфунтовой толщины, крытые ворота. Вольфин улыбался, вот Иван, послушал ведь меня, а я - первый твой друг оказался здесь...

Неожиданно для всех Иван открыл лавку в селе, прямо на своей усадьбе, стоило лишь дернуть за веревочку, тот час же звонит колокольчик и Васса или сам Иван выскакивают долгожданному гостю: Что желаете, пожалуйста: водка с белым или с красным горлышком. Выбирайте, пожалуйста, мыло, керосин, конопляные веревки, даже ситец! Можно и ружье, порох, свинец. А если чего нет, жди, через пару недель будет, да по той цене, по которой мы сейчас договоримся....

Диковинно все это было на селе. Поначалу в село чуть ли не каждую неделю заглядывали коробейники, цены заламывали большие, да и то, придет, принесет одно, а надо совершенно другое. И жди следующего коробейника. И объяснялись коробейники, почему у них цены высокие: Терпим де убытки. Нарвешься на лихого человека, и потеряешь и деньги, и товар. И опять все надо начинать сызнова....

А тут лавка, надо же. Приезжали в лавку и с соседних деревень. Ласковей родных встречала гостей Васса.

Но не так беззаботной была жизнь у Ивана и Вассы... Летом работали от зари до зари. Васса управлялась по хозяйству, доила двух коров, кормила кур, гусей, свиней, полола огород, а по утру и по вечерам приторговывала в лавке. На Иване лежала практически вся полевая работа. Он работал на пашне, заготавливал сено, рубил дрова. Но все же одному самому, пока не родились и не выросли сыны, невозможно было справиться с растущим хозяйством. Поэтому он привлекал на работы поденщиков. Зимой Васса пряла и ткала, а Иван научился катать валенки и шить сапоги. Это ремесло его сильно выручало.

На шитье пары сапог, - говорил он, - у меня уходит три дня. Вот и на меня, - говорил он клиенту, - будешь работать три дня, когда я захочу. А хотел он, чтобы работали на него в страду, когда надо было пахать, убирать рожь, молотить ее, копать картошку. Таким образом, он обменивал зимний день, для мужика, не владеющего ремеслом, совершенно не имеющего ценности, на день страды, который, как известно, год кормит.

И вот, однажды, случилась беда. Иван, мастеря сапоги, нечаянно уколол палец шилом. Сначала он не придал этому никакого внимания, но когда стал нагнивать у него палец, Васса смазала его дегтем. Как полагалось, деготь помогал от нарывов. А тут палец продолжал больно екать, пульсировала кровь, разгоняя по телу гной. И вот, начала краснеть рука.

- Ваня, антонов огонь у тебя! - закричал зашедший за сапогами Вольфин. - Бросай дела, лечить надо руку.

- Что теперь, к фельдшеру в волость ехать ?

- Какой там фельдшер, Иван. Не доедешь, не успеешь доехать, Ваня... Пошли ко мне, пока не поздно, вылечу. Возьми с собой две бутылки водки, да бабе своей ничего не говори.

Прийдя к себе, Вольфин затопил баню, велел своей, безмолвной и серой, как мышь, жене наносить в баню воды. Потом открыл топку в бане и зачем-то положил туда лом.

- Ну, Ваня, прежде чем лечиться, давай выпьем с тобой, что ли?

- Да я не пью.

- Знаю, Иван, знаю. Хочешь, вылечиться - на, пей. - И он протянул ему, как и себе, фунтовый стакан.

Выпили. Иван с отвращением стал хватать зубами ворот рубахи. Вольфин то и дело забегал в баню.

- Ну, Ваня, клади больную руку. - Вольфин с заботливостью подставил под его руку сосновую чурку.

Вышла из дома на крыльцо жена Вольфина и с любопытством уставилась на мужиков.

Да сгинь, ты, зараза, - по-медвежьи закричал Вольфин на свою жену.

Он тут же схватил подвернувшуюся под руки конскую дугу и метнул ее прямо в свою бабу. Баба с каким-то тихим писком успела заскочить в сенцы, закрыв за собой дверь. Вслед за ней полетела дуга, описывая в воздухе пируэты, удачно ударилась концом об дверь и пробила вершковую доску в двери.

Когда Иван положил больную руку на сосновую чурку, Вольфин совершенно неожиданно схватил рядом лежащий топор, и с кряком ударил по руке Ивана чуть ниже локтя. Иван взвыл от боли и потерял сознание. А Вольфин, одев меховые рукавицы, уже тащил раскаленный до красна лом. Вкусно запахло паленым мясом, Вольфин со сладострастием прижигал культышку своего единоверца и друга.

- Спасибо скажешь, когда заживет. До фельдшера ты бы все равно не доехал. Антонов огонь поднялся бы выше локтя, а там и в тело бы ударил. Не веришь? Спроси у наших мужиков.

С этой поры закончилась дружба Ивана и Вольфина. Иван не мог согласиться с такой операцией, мысль-подозрение о злокозненности Вольфина и мысль-надежда о том, что рука зажила бы сама собой, не покидали Ивана до самой его смерти. С другой стороны, и сам он знал случаи, когда даже дети умирали в страшных муках от антонова огня, и не помогали никакие травы и заговоры.

7

Заметна была все же одна неприятная черта. Село пило. И не только мужики, но и бабы, даже детям подавали... Весело было смеяться, как пьяный веселый карапуз шлепался попкой об пол, а потом нес какую-то нелепицу в ответ на вопросы взрослых.. Ох, как было смешно нашему грубому люду, и не понимал тогда никто, что этот смех через пару поколений обернется слезами...

Многие женщины курили, особенно старые каторжанки и бывшие хакаски.

На последние дни масленицы устраивались мордобои. Дрались и стенка на стенку на льду реки, в центре села, и один на один, на площади, чуть поодаль от дома Ивана. Как уж кому захочется.

Иван, несмотря на свою однорукость, также участвовал в боях, но не в стенке. В стенку его не брали мужики. Брось, ты, Иван, говорили они ему. Стенка совсем другое дело, там дисциплина нужна. А у тебя руки нет. Прорвут из-за тебя стенку, и всех тогда нас побьют... Нет, Иван, дерись один, коли хочешь...

Возле своей лавки, после стенки отбою от мужиков не было. Опять собирались два края села, и как будто ничего не произошло. За стаканом водки мирно обсуждали, кто кого угрел кулачищем, кто особо отличился, а кто так сказать, пустил петуха, т.е. струсил. Еще недавно, часа два тому назад, избивавшие друг друга до крови, обнимались и тянули какие-то песни. Бабы тут же стояли настороже, им надоело все это... Отслеживали каждый глоток своего мужика... Ведь завтра придется расплачиваться в той же лавке...

Васса только успевала обслуживать народ. Она не вела записей, она помнила все в уме вплоть до копейки. Она помнила долги пятилетней давности. Она напоминала, какого числа , скажем, до Рождества Христова и какого года и кто у нее брал в долг. Нет, никому не суждено было обмануть Вассу.

И вот приходит Маландин, отдышался, видимо, от стенки. И начинался спектакль, к которому все готовились... Маландин никогда не платил в лавке. Год Иван с Вассой терпели. А тут Иван начинал заводиться: Ты же мне задолжал уже....

- Рупь сорок семь - , встревала Васса.

- Да, ты мне задолжал рупь сорок семь... а выпить просишь...

Все ждали... глаза у всех загорались...Надо же, два взаимных батрака сейчас будут драться. Мужики начинали подзадоривать обоих.

- Да как ты смеешь, батрак, - начинал ерепениться Маландин, - говорить со своим хозяином!

Уж тут то Иван брал Маландина здоровой рукой за шиворот и хитроумно-резким движением сбрасывал того с крыльца. Пока Маландин отряхивался, Иван с торжествующим видом спускался с крыльца, даже не сняв белого полотенца с шеи. А Маландин, в свою очередь, сбрасывал с себя полушубок и рвал на себе рубаху.

- Ну, недорезанный, недорубленный, держись...

- Держусь..

Маландин всегда старался угодить Ивану в ухо или в висок. И если это удавалось, то Ивана откачивали. А Маландин, так и не получив желаемый стакан водки, подбирал шапку и полушубок, и уходил с торжествующим видом домой под причитания своей бабы...

Позже, дня через три приходила в лавку жена Маландина и извинялась за все Вассе, отдавала часть накопившегося долга и брала в лавке керосин и мыло, ... опять в долг. И, жизнь продолжалась.

Но чаще все-таки Ивану удавалось увернуться от рокового удара в ухо. Тогда он левой, здоровой рукой бил Маландина в переносье, и кровь заливала его лицо. Маландин, из-за более низкого своего роста шел на сближение и тут же получал неожиданный удар культяпкой в челюсть. Мужики, охлаждавшие на морозе свою горячую кровь, уже понимали, чья тут взяла. Бесчувственного Маландина заводили в лавку и сам Иван тогда наливал ему стакан водки. Маландин после этого три дня ходил опохмеляться к подобревшему Ивану.

И такое случалось с неизбежностью только один раз в год, на Рождество. В остальное время мужики не дрались, даже на сходках, на которых орали, матерились, решая свои права. Казалось, вот-вот, начнется всеобщее побоище. Но никогда никому на сходке не приходило в голову пустить кулаки в ход, и никогда, ни одному даже алкашу, не приходило в голову прийти пьяным на сходку, где решалась его судьба и судьба его семьи.

Ежегодные бои Ивана с Маландиным закончились, когда... сын Ивана попросил отца, чтобы тот отправил к его недругу сватов...

8

В соседних селах, все было по-иному. В староверческих и мордовских селах, кажется, и по праздникам никого не увидишь пьяным, а что такое табак - так он появился у них только после коллективизации. У белорусских переселенцев гнали самогонку, по пили только по большим праздникам. В единственном украинском селе было спокойнее и веселее всех. До недавнего времени там даже драк не было. В жизни то всякое бывает. Сцепятся парни за грудки, поругаются, потрясут друг друга, но общество быстро разнимало их и разводило по сторонам...

В деревнях открывали приходы, школы, лекарни, и через эти заведения народу все больше приходилось общаться на русском языке, сменялось поколение, и в селах разговаривали уже на русском. И только по акценту местные узнавали, кто перед ним - чалдон, бывший хохол, мордвин или чуваш.

Сближению народа способствовало непонятно на чем обоснованное мнение, что в соседней деревне все же девки лучше, чем в своей. Несмотря на иной раз побитую морду местными парнями, чужак все же приезжал со сватами в соседнее село, и бывший мордвин увозил к себе раскрасавицу белоруску-калеопигу, а бывший чалдон гарную украинку. Создавалась невиданная по силе и красоте раса... Да, что об этом то сейчас говорить, после того когда пронесся ураган всем известных событий!

9

Как один миг пронеслась мировая, гражданская и все послевоенные неурядицы, потом будто бы опять зажили хорошо, но вот она, будь проклятая коллективизация, после которой села опустели наполовину, а некоторые исчезли вовсе...

Дурак, а точнее сын Вольфина, непонятно откуда вернувшийся в село председателем сельсовета, а теперь, - наш сельский пролетарий, гнал на тройке лошадей, стоя на ногах и помахивая вожжами. Его красная рубаха на выпуск развивалась на ветру. Колокольчик, привязанный к шее коренного, было слышно на версту в тихую погоду.

- Еб твою мать, - размахивал он вожжами, подъезжая к колхозному покосу. - Опять все попрятались, сволочи недобитые. Всех, всех - в собачий ящик, и в милицию.

Потомки бывших кандальников, побросав общественные работы, прятались в ближайшем лесу, только услыхав звон колокольчика...

Молодой Вольфин соскакивал с подобия кареты, лицо у него дергалось тиком, он выхватывал револьвер, отлавливал первого мужика.

- Ну, что, сволочь, попался, а? А ну бери вилы, дурак, и вон, к той копне, живо!

Мужик трусливо оглядываясь, хватал деревянные трехрожковые вилы и втыкал их в первую, ближайшую ему копну.

- Ну, неси, неси, контра, к зароду. Ну, что качаешься,... да социализма из-за тебя качается, контра.

Дуло револьвера упиралось мужику в спину, а тот ни жив, ни мертв, нес пласт сена, как революционный стяг, к зароду.

10

Ивану с Вассой хватило ума лавку закрыть сразу после объявления коллективизации. Иван сам ходил по селу и раздавал наиболее убогим ситец, сахар, разную мелочь. Люди удивлялись такой щедрости. Иван был пьян, а это удивляло людей, они раньше никогда не видели его таким. Многие тут же несли даренное добро Вассе, а та выла тоже как сумасшедшая, и отказывалась от добра, причитала, что Бог велел все раздать добрым людям, а также простить все их долги.

Успели они и скот порезать. Если Васса еще как-то держалась, а вот тут-то Иван запил горькую. Люди удивлялись, Бог ведает, где человекам споткнуться. Пропивал Иван все, что есть. Сначала к нему примазывались собутыльники, местная голытьба, а потом стали навязываться ... и черти. Нет, не выпить, и даже не напакостить. Они сбрасывали его со второго этажа своего дома, они заставляли его стрелять из ружья в Вассу, своих детей, они тащили его в прорубь. Он орал, упирался. Но продолжал ползти к проруби. Со стороны смешно было смотреть. И сам Иван видел, как смеются над ним люди, и поэтому думал, что все, все люди теперь заодно с чертями. И даже старая Васса только и норовит, чтобы переспать с чертями.

И что удивительно, Иван их боялся, он ничего не мог с ними делать, даже из ружья стрелял, днем, в комнате - ничего не помогало. В них нельзя было никак попасть!

Черти оставили его в покое, когда он бросил пить. Но, нет, нет, да и беспокоили. Затаились где-то рядом, и беспокоили. У Ивана постоянно был страх, что вот-вот они появятся из-за угла, из-под кровати, из-за печки... А вот в окно они часто стучались...

И что удивительно, черти боялись женщин, а особенно малых детей! По этой причине Иван теперь никогда не находился один ни в комнате, ни на улице. К нему приставили Глашку, его вечно сопливую белобрысую внучку. Она хотела убежать во двор, к подружкам, но Иван грозил ей, сиди, сиди девка, я тебе потом пряников куплю...

Прошло лет пять, как они уже его не беспокоили. Исчезли в никуда. Глашке было уже лет двенадцать. Однажды он повез известь на причал, ехать сотню верст. Самым трудным было подняться на хребет. Чтобы легче было, они с Глашкой шли пешком возле телеги. И вот вершина. Панорама открылась величественной - было видно на сотню верст по обе стороны хребта.

Горные ручьи начинались здесь, на хребте. Чистая, холодная до ломоты зубов вода. Иван отошел от подводы, набрал ведро воды, чтобы потом напоить лошадь, набрал для себя литровую бутыль. Как хороша ключевая вода с белым хлебом!

Он наклонился к ручью, чтобы самому напиться этой воды. И тут появились... они.

- А..., попался, наконец. - Они схватили его, со страшной силой сжали ему грудь, согнули шею и окунули с головой в холодно-обжигающую воду ручья. С нечеловеческой силой Иван успел поднять голову из ручья, это удалось ему сделать на секунду, и он закричал, как никогда не кричал...

Глашка увидела, как дед завыл и наклонился головой к ручью, потом пополз по ручью вверх, замочив штаны и рубаху.

- Деда, деда, что с тобой, - и Глашка испуганно кинулась к нему и уже трясла его за плечи...

С тех пор Иван уже не боялся чертей. Они отпустили его навсегда.

11

Потом стало опять чуть-чуть, немного полегче жить. Но вот, разразилась она, великая отечественная... Ах, эта война, да будь ты проклята! Пятерых парней Иван отправил на эту мировую мясорубку, точнее троих. Один уехал учиться еще до войны в Ленинградское артиллерийское, другой - в Оренбургское летное.

Он продолжал одной рукой катать валенки... Иногда волчий вой Вассы нарушал уже ставшей обычную тишину в доме, тогда он крестился, Кто, на этот раз, кто?

Жить было тяжело. Надо было кормить многочисленных снох и внуков. Давно уже не было хлеба. Семья жила на одной картошке. Немного помогала заезженная корова, давая полведра молока в день, которое уходило многочисленным внукам. Но косить сено для коровы приходилось бабам только по ночам, так как днем, без выходных, надо было работать в колхозе.

Денно и нощно думал Иван, где и как ему добыть, заработать на пропитание. Известь... Ага, по ночью я катаю валенки, ... а днем пилю долготье, На корове вожу к горе, а там, с Игнашкой, большой ведь парень, вместе и управимся...

Они долбили известковый камень и прямо с горы спускали вниз самые большие его куски. Камни катились, подскакивали и падали возле дороги, разбиваясь на более мелкие куски. Иван с внуком укладывали послойно долготье и известняк. Потом поджигали этот бутерброд, а сверху засыпали известковой мелочью, которую откапывали тут же, рядом.

После этого надо было две недели следить и поддерживать медленный огонь, чтобы тот не угасал, и не сильно разгорался. После завершения этой процедуры яма раскапывалась и очищалась от остатков дров, камней и мусора.

Готовой извести выходило иногда до десяти возов. Известь была нужна стране, за нее можно было получить деньги, а еще лучше , когда за нее давали сахар, чай и крупу. За сотню километров уже зимой, по первому снегу на санях, он возил эту известь на своей старой корове...

Но и этот промысел продолжался только один сезон. От непосильного труда, голодной жизни и зуботычин деда Игнашка повесился. Дед досадовал на то, что лишился помощника, но к смерти внука отнесся совершенно равнодушно. Казалось, суровая жизнь и ежедневные похоронки сделали души людей черствыми, не исключая и Ивана. Но это был всего лишь механизм самосохранения. Когда страдания человека на пределе, он физиологически перестает ощущать дополнительные страдания, которые привносит ему жизнь.

По утрам Васса расчесывала свои пышные кудрявые волосы костяным гребнем и заплетала косы. Она проклинала свои волосы, и тех, кто ей их подарил по наследству. Бог наказал грешницу, - причитала она, - чтобы раньше вставать на час других баб, чтобы расчесать эти дьявольские кудри и заплести косы.

Особенно горько сочувствовала бабушке внучка Фелисада. Видно и маленькую Фелю за что-то прокляли. За что? Девочка никак не могла понять. Те же кудрявые волосы и та же обязанность по вечерам расплетать косы, чтобы по утрам , проклиная все и вся, снова их заплетать.

12

Умер Иван в середине шестидесятых на восьмом десятке лет. На пятнадцать лет пережила его Васса. Дом опустел. Их сыновья сгинули еще во время войны. В доме остались две внучки: Глаша и Фелисада. У Глаши был сын Яшка.

Потом, еще совсем девчонкой, и Фелисада уехала в город. Она превратилась в живую, разбитную бабенку, долго не искавшую слово в кармане, для которой, чем красивее парень, тем он был для нее умнее и благороднее.

При напоминании о ней деревенские мужики хмыкали и вспоминали между собой скабрезные истории, которые приключались с ней здесь, в деревне, в ее молодую бытность.

И вот Яшка остается один в доме. У него умерла мать, та бывшая белобрысая девчонка, которая спасла своего деда от чертей. Надо было забирать Яшку. Фелисада имела комнату в заводском общежитии там, в городе, но по известным причинам она не торопилась этого сделать.

Фелисада или просто Феля знала, что где-то у них есть родственники, кажется даже в Москве... И вот ее надоумили дать объявление на радио. Долго не поддавалось ей такое объявление. И вот, наконец, оно было готово: Прошу откликнуться бывших родственников и помочь бедному мальчику, трагически потерявшему родителей и оставшемуся круглым сиротой и проживающему в Караташе Красноярского края, с корнями от дедушки Ивана Однорукова.

На несуразностью такого объявления посмеялись, но Феля пустилась в долгие объяснения и плакала, чтобы ей помогли. Объявление оставили в той же редакции, только расставили где надо запятые.

13

Яшка рос совершенно без присмотра. Его никто не смог заставить учиться. Он едва смог закончить шесть классов, и с четырнадцати лет уже работал на тракторе, и быстро приучился к самогону...

Огромный двухэтажный дом из красных, потрескавшихся от мороза и долгих лет лиственных бревен, доставшийся Яшке в наследство еще от деда, был превращен Яшкой фактически в вертеп. Яшка ничуть не протестовал. Было жить весело , и каждый вечер парни приносили с собой водку или самогон. И если какая-нибудь девка долго не возвращалась домой, ее родители, разъяренные и часто прихватив ружье, приходили ее отыскивать к Яшке.

Местный директор акционерного общества, то есть бывшего совхоза, грозил Яшке.

- Если жалобы повторятся, - опишу у тебя усадьбу вместе с домом, а тебя, Яшка, поселю в общежитие.

А общежитием в их селе являлся пристрой между сельской столовой и общественной баней, - вставка из четырех комнат, в которой поселяли безродных работников, которых в городе называли несколько иначе, а именно - бичами.

- Я акционер, гражданин начальник, - находился ответ у Яшки. - Ты же сам говорил это недавно на собрании. И ты - акционер. Поэтому мы с тобой равные.

- Вот, придурок, телевизора насмотрелся. Я покажу тебе права человека! Сначала сам стань человеком. Устраиваешь, понимаете, тут, в селе, бардак.

- Иди, иди, заводи свой трактор, работать пора...

14

Он добирался долго, сначала на самолете до Красноярска. Потом сел на поезд, ехал двое суток и почему-то сошел на станции Минусинск. Потом с попутной машиной добирался до Абакана. Там проторчал сутки. Уже потом совершенно отчаявшись, он за 400 тысяч рублей на такси добрался до районного центра, к которому относился Караташ. А туда, как оказалось, в последнее время автобусы вовсе не ходили. Пришлось опять голосовать на большаке, выпрашивая попутные машины. И вот он, наконец, в Караташе, на родине своих предков, Один, в демисезонном пальто в сорокаградусный мороз.

- Такой лютый мороз, а ты, парень в одной рубашке! - Удивился он, глядя, как совсем еще молодой, черняво-кудрявый мальчишка в одном пиджаке и рубашке в такой лютый мороз заливал или сливал какое-то масло в колесный трактор. Масло черной струей бежало по его руке, под рубашку, видимо, к локтю.

- Почему в одной рубашке? - переспросил мальчишка. - У меня под рубашкой майка.

- А где тут дедушка Иван Одноруков живет?

- А он не живет. Он давно уже помер... Это мой прадед был...

Вот они и встретились. Откликнулись на радиопризыв Одноруковы: физик-кристаллограф из Петербурга, лет пятидесяти пяти, с мозолистыми прокуренными пальцами, майор-десантник из Москвы, с усталым и, кажется, испитым лицом, лет сорока- сорока пяти. Разумеется, прибыла и Феля, неопределенного, иначе говоря, бальзаковского возраста, крашенная кудрявая брюнетка, худющая, с капризными пухлыми губами и наивными карими глазами, что несколько не вязалось с ее возрастом и вызывало некоторую задумчивость.

Встретились, познакомились, признались друг другу в родстве. Все, трое оказались друг другу двоюродными. А дальше, - как обычно у православных. Ни физик, ни майор не приехали с пустыми руками. А Яшка оказался на редкость тороватым парнем - тут тебе и грузди, и соленые огурцы, квашеная капуста, и горячая картошка, залитая сливочным маслом, и соленое сало.

- Вот, щи не успел сварить.

- Ну, даешь, один пацан живет в доме, и сам себе готовит!

- Да это ерунда. Я и корову держу, борова недавно заколол. К весне надо будет поросят купить...

Все молча переглянулись. Вдруг услышали шум на улице, потом открывается дверь, и показались чьи-то веселые молодые физиономии. Яшка, как ужаленный, бросился к двери: Идите парни, идите отсюда, сегодня - ша, родственники ко мне приехали.

Выпили по второй. Яшке, как хозяину, никто не смел отказывать.

- Ох, как спасибо, что во время оповестили, - язык у майора, кажется, начал заплетаться. - А так бы и не знал, что все мы двоюродные... Как хорошо здесь.

- Нам то хорошо, но людям, кажется, здесь трудно жить, - заметил физик. А одному Яшке как?

- Трудно жить? - Майор отчего-то набычился. - Да ты не был в Афгане. Не чуял задницей и затылком, что вот-вот, она девятиграммовая прилетит и к тебе... А Чечня! Что значит одна Чечня! Берем позицию, а там - московские журналисты с телекамерами... Еще не разобрался с этими, а тут приказ, оставить позицию, выпустить всех и отойти на исходные рубежи... Да еще проверяющие, чтоб мы никого не пристрелили по горячке. А мои мальчишки, зеленые пацаны, тут же лежат с оторванными конечностями... Яшу тут пожалела, бездельника...

- Да не бездельник он, Яша. - Вмешалась Феля. - Ты, что думаешь, в прошлом году один мальчишка посадил и вырастил тридцать соток картошки, и выкопал, и сдал ее!

- И пропил... А вот мне стыдно было смотреть им, своим ребятам, в глаза. И сейчас я это помню, и сейчас мне перед ними стыдно... Мы, там воюем, а они в Москве бузят про какие-то права человека. И все это зачинают жиды. Да я бы всех жидов собрал вместе, и на хер, с России попер. Вот и все решение наших проблем. И вот тогда то...

- Можно задать вопрос? - перебил майора физик. А где ты сейчас работаешь?

- Вопрос, вопрос, какой тут вопрос. На хер всех, и вот весь вопрос... Дворником сейчас работаю, вот что. А мундир, так, для солидности...

- Да закусывай ты, Одноруков, а не то сгоришь...

- Да, да... Я - русский патриот... А чего тебе, Феля, не вернуться назад, в деревню. Тут и природа, тут и...

- Тут и корова, и свиньи, и прочие недоумки. Нашелся мне, советчик. Жить в деревне! Да ты знаешь, кто я? - язык у Фели тоже, кажется, был не тот. - Я - блядь! Да, я блядь. Поэтому не могу жить в деревне. Стоит какому-то мужику здесь, в деревне, загулять, ну, пойти к чужой бабе, - сразу вся деревня об этом знает. Прямо спектакли начинаются... Потом и мужик вовсе и не рад... А той вдове каково? Сколько их после войны осталось? Сколько беды они приняли? Я уж не говорю, что бабе-одиночке приходилось вкалывать и за себя, и за мужика, которого у нее не было... Главное горе, - что она - одна. И если бы сложить весь этот крик душевный, внутренний крик, эту внутреннюю тоску и желания, да, да, желания, то земной шар перевернулся бы... Эх, вы, мужики... А тут еще деревня...

Да, я без мужика и трех дней нее проживу. Да, я такая.. Вон, Жириновский, нас, таких жалеет... обещает в космос послать....

- А я не Жириновский, - усмехнулся майор, - я бы послал вас всех...

- Ну-ну, пошли! И Феля с задором опрокинула внутрь себя стакан водки. Я тебе пошлю...

- Да бросьте вы, в конце концов, осуждать друг друга. - Наш физик почему-то не пил совсем. - Что это Вам даст теперь? Наш возраст таков, что никого уже не исправить...

15

- Сродственники! Мне тяжело...Кажется, родные, я посплю...

- Яша, что ты там? - первой откликнулась Феля. Она быстро кинулась к кровати, на которую упал Яшка. - Ребята, да у него сердце схватило. Вы смотрите, как он тяжело дышит. Яша, Яша, погоди. - Она суетливо рылась в своей сумке, отыскивая валидол. - Яша, под язык давай положи. Вот, вот, так, под языком и держи. Сейчас, Яша, легче будет. О господи, тебе, Яша, водку пить нельзя, рано еще, голубчик, пить водку. - Она гладила ему голову и бормотала всякую ерунду...

И вот уже Яша спокойно спит.

- Мальчишка ведь, совсем мальчишка, - досадовал майор, - а уже приучен к водке.

- Хронический алкоголизм... Тут, как я знаю по разговорам, люди пьют поколениями. Что, вы не знали, - Феля обвела черными глазами своих двоюродных братьев, - что являетесь наследниками не одного поколения каторжников?

- Может быть, все может быть, - согласился физик. Ведь Сибирь, как и раньше, так и теперь, была и остается местом ссылки.

Нет, не соглашусь с тобой. Основную массу населения в Сибири, - вмешался майор, - составили вольнопришедшие и переселенные крестьяне еще при царе в так называемом плановом порядке. Каторжане, как раз составляли меньшинство населения. Их потомков принято называть чалдонами.

- Интересно, ведь. Вот, смотрите, мы оказались двоюродными, а ведь как разошлась у нас жизнь!

Они просматривали сохранившиеся документы, которые достали из верхнего ящика комода. Там лежали непонятно какие и непонятно кому теперь нужные облигации сталинских времен, метрики детей, внуков и правнуков Однорукова, какие-то квитанции, похоронки, налоговые уведомления. Заинтересовал всех пожелтевший лист бумаги, в котором указывалось, что Иван, сын Иванов, скитник, свободный поселенец Ковенского уезда, направлен на вечное поселение в Енисейскую губернию, а неже с ним свободно пошла Сара, дочь жида Гершика, шинкаря села Худвижи, в православии крещенная именем Васса...

- Не может быть! - рявкнул бывший майор. - Галиматья какая-то!

- Что ты так? - спросил его физик. - Да разве в этом дело?

Майор без компании налил стакан водки и опрокинул его в себя.

- Да я давно и без бумаг знаю, что моя бабушка бывшая еврейка. Знаете мужики, как она плакала, рассказывая про своих родителей. Каялась, что пошла в Сибирь. Экая невидаль. Вот удивились, то.

- Конечно, это интересно. Любопытно все же это. Кстати, Феля, у тебя и у Яшки, явно выражненные семитские лица.

Феля подняла с полу школьную тетрадку, валявшуюся под лавкой. Полистала ее зачем-то и вдруг расхохоталась.

Да вы посмотрите, Яшка то у нас поэт! - она подала тетрадку физику.

Я чернявый, сам я кучерявый,

Тракторист я. Не бросая лишних слов,

Сколько вас, белесых и чернявых,

С каждою я мысленно готов...

- Фу, дурак. Молодой еще, а туда же. Ну-ка, ну-ка, что там дальше?

Целовал я горячее лицо,

И в амбар я ее приволок,

И не успел я ищо насладитца,

Как из хуя жир поволок...

Феля побледнела, потом выхватила из рук физика тетрадку и бросила ее под скамейку.

- Какой дурак он у нас... Яша со своими стихами. Знаете, друзья, надо его забрать отсюда, испортится окончательно парень.

- Вот так и решим, раздобрел майор. - Я беру Яшку к себе. В армию отправлю, в хорошую часть. А если придет человеком - сам все сможет сделать... На худой конец может остаться и на сверхсрочную.

- Нет, я его возьму к себе. Яшенька, согласись.

- Да замолчи, Феля. Ты же сама говоришь, что три дня...

- Да я шутила.

- Нет, братья и сестры. Возьму-ка я его к себе, в лабораторию. Пусть учится со мной выращивать кристаллы. И не спорьте, не спорьте со мной.

Будет ящики таскать с рассадой. У меня уже сил нет. Научу готовить формы для кристаллов, работать на фрезерном, на токарном, сутками шуровать напильником. К сожалению, сейчас у меня уходит на эти дела девяносто процентов всего времени, как и любого физика-экспериментатора, имеющего порой даже мировую известность. Да, мы с Яшкой найдем общий язык.

Физик-клисталлограф, он выращивал самые чистые кристаллы в -мире. США, Япония и Южная Африка давно следили за ним. Он смеялся.

- Бриллиант? Да это ведь элементарно. Природа создает алмаз миллионы лет, а потом его надо найти, добыть и сделать огранку. Кох-и-Нор? Ерунда. Это при теперешней то технике! Но меня уже сто раз предупреждали совершенно недвусмысленно... Если что, ... то тут тебе, дружок, и сами знаете, что...

Майор понимающе закивал головою, а Феля недоуменно полуоткрыла рот, ожидая дальнейших разъяснений.

- Да и мне самому, к чему мне все эти миллионы? Мне уже скоро пятьдесят лет, я люблю свою жену, детей. Как видите, не пью... Зачем мне деньги?

Своими мозолистыми руками он выполнял всю техническую работу: готовил формы, порошки, рассолы солей, подготавливал рассаду. Самые чистые его полупроводники покупали у него, точнее у его института, во всем мире.

- К сожалению, в наше трудное время институт весь на мне держится. Продаем кристаллы за границу, и институт получает деньги на зарплату... А вот, лабораторию термодинамики сократили полностью, акустиков тоже разогнали... А ведь парни-то какие были. Жаль. Но у института нет денег. Нет, считаю, что это временные трудности...

В качестве хобби он выращивал полудрагоценные камни, задавая заранее в программе их цвет, размер и форму.

- Проще всего вырастить кварц или циркон, практически не отличимый от граненого алмаза, или сфалерит, труднее - искусственный турмалин. Все просто, - пытался объяснить он. - Задается габитус, цвет, спайность и твердость кристалла, далее подготавливаются формы для сигнонии - тетрагональной, гексагональной или, скажем, ромбической.

- Каждый вид кристалла имеет свой цвет?

- Да нет же, цвет кристалла не всегда позволяет определить минерал, поскольку примеси придают им различную окраску. Кристалл без примесей обычно бывает прозрачным.

- Я не понимаю тебя.

- А вот, пожалуйста. - Он достал из кармана что-то разноцветное. В его мозолистой руке красные, бирюзовые, другие разноцветные камушки различной формы. - Вот, пожалуйста, мои труды. Все это выращено в моей лаборатории.

- А это что? - Феля показала пальцем.

- Это, дочка, прости, сестра, я вырастил розу. Да, розу в натуральную величину. Эти лепестки - багровый камень кровавник с габитусом розы, а чашелистик - изумрудный уваровит. Здесь я использовал два минерала, пустяк, в общем случае, но надо было подумать, как их срастить между собою. А ведь интересно, не правда ли?

- Да, интересно, сколько стоит такое удовольствие?

- Не знаю я, точнее не интересует меня это. Фелисада, возьми ее себе.

- Нет, нет, что ты! Я не могу.

- Возьми, Феля, на память. И он положил каменную розу в ее распростертую ладонь. В космос полетишь с ней.

Все неожиданно расхохотались.

- А Яшку все-таки я беру с собой.

СИБИРСКИЕ РАССТРЕЛЫ

В купе скорого поезда Москва-Иркутск волею судьбы встретились: Михаил Иванович, мужчина лет пятидесяти, бабушка, Мария Ивановна, Анна Васильевна, женщина лет сорока пяти, не меньше, и студент Витя. Как и принято в дороге, разговорились.

Бабушка ехала в гости в своей дочери, ей и ехать то 200 километров, можно было бы и на автобусе, но она жаловалась, что не переносит запаха бензина.

- Хорошо еще, если 95-й, дышится как-то легче, а если 93-й, тут я задыхаюсь, аллергия, видимо, у меня на бензин. А если 76-й, то вообще выноси меня из автобуса, умирать начинаю. А с железнодорожной станции придется еще пятьдесят километров ехать на автобусе. Горе проклятое. И ведь вперед не знаешь, каким бензином заправят автобус.

- Откуда такая у вас осведомленность о марках бензина? - вмешался Михаил Иванович.

- А вот, появится у вас аллергия, и тогда у вас будет осведомленность.

- Зачем же тогда ездите, мучаетесь?

- Рада бы не мучаться. А навестить своих надо. Несчастная у меня дочь, одна троих сыновей воспитывает.

- А муж у нее где?

-Муж... Сказали мне. Был у нее муж, хороший был парень. Был, да и перестал быть. Живут то они сразу за хребтом, что начинается возле самой станции. Там, за хребтом, у них деревня. И лес то у них начинается сразу за огородами. Да какой дремучий лес. Все водится в нем: и птица, и зверье разное. Однажды, даже медведь завел себе берлогу на окраине села, в подполье разрушенного дома. Шума то сколько было!

-Дикие места? - спросил Михаил Иванович.

-Да нет же. Да разве можно назвать диким место, где люди живут? А вот несчастные случаи бывают, на то и воля божья. Вот, однажды моя дочь с зятем затопили баню. И вот мой зятек то и говорит, пойду-ка, настреляю сейчас рябчиков в лесу, пока баня топится. Дело за словом, взял он берданку свою и пошел в лес.

Через минут десять отчетливо услыхали в лесу выстрел. Ясно дело, подумали, нашел чего-то. И все, тишина. Выстрел был один и только. Насторожило это всех. Обычно наткнувшись на ток, охотник делал два-три выстрела, а тут - один.

Прошел час, другой. Зять не возвращается. Все уже давно помылись в бане. Баня начала остывать. А его все нет и нет.

И вот тогда всполошились все, почуяв неладное. Побежали к соседям, позвали всех, кто мог идти прочесывать лес облавой.

И вот нашли его. Он лежал на спине, все лицо было у него в крови. Рядом валялось ружье с разорванным прикладом и казенником.

Его, бездыханного уже отнесли домой. Горе то какое!

Потом мужики осмотрели ружье. И ахнули: в конусе ствола оказался плотно загнанный стальной шарик от тракторного подшипника.

Как он туда попал? Кто загнал его в ствол ружья? До сих пор остается загадкой.

Видимо мальчишки, мои внуки, его сыновья побаловались, играя с отцовским ружьем. Остались три сиротинушки, одному - одиннадцать лет, другому - девять, а третьему - семь всего то. А кого винить? Все отпираются... Вот и осталась одна моя доченька. И к сыновьям то она после этого относилась как-то холодно. Не могу, мама, говорила, она, - ведь кто-то из них погубил моего мужа...

Один уже женился, другой - в армии служит, третий пока еще учится, да хорошо учится. В общем, все - хорошие ребята. А вот, осадок у моей доченьки остался на всю жизнь... Не любит она их, не любит.

А убийств разных там, по деревням, несчастных случаев, - сколько угодно. Я ей и говорю. Кто трактором наедет на спящего в меже, а кто и сам перевернется на тракторе, найдя себе погибель. Так что ж, везде искать виновного, что ли?

Вот, тоже совсем недавно, пьяный водитель на автомобиле, ну, пошабашил маленько, ясное дело, налили мужику, он и выпил, вот тихо ехал по своей деревне, возвращался домой, и ткнул своей машиной нечаянно в бок своего же родственника, деверя, да так, что деверь тазовую кость сломал. Деверь, потом оказалось, шел по дороге тоже под изрядным хмельком. Потом, пока лечили деверя по-домашнему то, больница далеко, да и таких не принимают там, говорят, езжайте в город, там специальная больница, - так вот деверь то и помер. Ну и что, судить теперь мужика, что ли? Да к тому же еще и родня. Несчастный случай, вот и все.

- Кстати, от неосторожного обращения с оружием, - заметил тут Михаил Иванович, - гибнет на порядок меньше людей, чем от дорожно-транспортных происшествий.

- Страсти-то какие. - Вмешалась Анна Васильевна. - И у нас в тайге, такие же страсти. А я возвращаюсь домой, к себе, а вот страсти и у нас бывают.

Вот у нас до сих пор выгоняют скот на летний выпас в тайгу, на елани, за два-три десятка километров. Ужасть одна, кругом дремучая тайга, медведи, может появиться и какой лихой человек, беглый тюремщик. Ясно где, только в тайге им и можно прятаться, беглым то тюремщикам. А вот волков, говорят, там совсем нет. Не то, что в степи. Волкам в тайге делать нечего.

Вот там же, на елани, доярки доили коров, на сепараторе пропускали молоко. Потом на тракторе вывозили сливки и обрат в село. Обрат сдавался на ферму, это поить телят, а цистерна со сливками перецеплялась на автомобиль и отправлялась дальше, на местный маслозавод.

И вот на этой заимке жило восемь доярок, три пастуха, а также дети тех, кто не мог их оставить у себя, дома. Жили все в одной избушке, и мужчины, и женщины с девками, и дети. Среди них жила целая семья: мужик - пастух, жена и дочь - доярки, и мальчишка, сын ихний, лет двенадцати.

Отец умудрялся каждый божий день выпивать, то ли ставил бражку, то ли продавал что казенное, не знаю. Но каждый вечер он был под хмельком.

Однажды этот мальчишка, его сын, в чем-то провинился, на знаю даже в чем, да и зачем знать. Отец, не слезая с коня, полоснул его бичом пол спине. А бич то был двенадцатиколенным! Естественно, все бабы зашумели, завозмущались, а сын тут же убежал в избушку, обозвав отца, своего родного отца - дураком!

Уж это сильно разозлило пьяного отца. Он слез с коня и направился в избушку вслед за сыном.

Что там происходило - одному Богу известно. Как рассказывали потом, сын вскочил на лавку и схватил со стены ружье:

-Не подходи, убью!

-Это родного отца убить... Да я тебя сейчас...

Сын нажал на курок. Выстрел оглушил его и он выронил из рук ружье. Сын молча стоял на лавке, дрожа всем телом. Когда дым рассеялся, он увидел лежащего ничком своего отца, головой вперед, к нему, сыну. В правой руке он держал бич.

Дико и тонко взревел сын, выскочил из избушки, и побежал в гору, в направлении к лесу. И люди к тому времени успели переполошиться. Они уже побежали к избушке, когда мальчишка выскочил из нее.

Мальчишке почему-то страшно захотелось писать. Дрожащими руками, на ходу, он раскрыл ширинку, достал свою цуцурку и начал писать, оглядываясь на людей, и продолжая бежать в гору.

Люди стали догонять его. Догнали возле самой опушки леса. Мальчишка царапался и кусался, пытаясь вырваться из крепких рук молодых девок-доярок.

Мать и сестра выли от горя. А мальчика пришлось увести в больницу, умом, что ли, пацан тронулся, я не знаю.

И вот, не ждешь, не ведаешь, где тебя горе то подкараулит. Придет, как говорят, беда - отворяй ворота.

- А вот, я расскажу вам, вмешался студент Витя, подобное или не совсем, но на такую же тему. Не знаю, как вам, а мне самому-то и не очень весело вспоминать это.

Однажды, мне сон приснился в стройотряде. Сплю и вижу, идет моя младшая сестра возле яблоневого сада. Потом, какие-то длинные руки затягивают ее в сад, она упирается, сопротивляется, а чьи-то черные длинные руки все же затаскивают ее в этот сад. А сад то какой! Весь в белом пахучем цвете. Потом, во сне кто-то подсказывает мне, что насилует мою сестру садовник. Она хочет его убить, мечется и зовет кого-то на помощь.

Потом снится, как я хватаю ружье и бегу в сторону этого сада (кстати, которого у нас в селе никогда и не было), и очень хочу отомстить за свою сестру.

Бегу, тороплюсь, и вдруг замечаю, что я - босиком. Стыдно мне стало. Понимаете, сплю и стыжусь. Босиком по деревне и с ружьем наперевес! Вернуться домой за ботинками? Где уж там! Подбегаю к яблоневому саду...

Стреляю... А он не падает, только хохочет. Я беру сестру за руку, тащу за собой. Долго мы бежали, кажется, и ружье я бросил или потерял даже.

Не помню, где мы с ней засели, то ли в вагоне поезда с ней, то ли в дежурном вагончике. Отдышались, успокоились.

Вдруг дверь открывается, и тот садовник, но уже худющий и с огромной дырой в животе, даже насквозь видно, что там, за ним, находится, влазит к нам, в вагончик, держа в руках какую-то кастрюлю. Я бью его в подбородок - тот не шелохнется, а рука сталкивается как бы с каменным столбом, больно даже кулаку становится. Я толкаю его - опять, как каменная стена. Тогда я хитростью потянул его на себя. Он будто бы подался вперед. И тогда я резко ударил его ногой в грудь. Он упал с подножки вагона, а я закрыл за ним дверь.

- Эх, вы, - огорчился труп. - А я ведь вам курицу в кастрюле нес.

И к чему такое приснилось?

- Босиком, - вмешалась бабка Мария Ивановна, - это значит к стыду, а мясо, курица - к болезни, милый, к болезни твоей или сестры.

- А вот тогда, в стройотряде, через несколько дней получаю письмо из дому, от матери. В нем она писала, что горе свалилось на них, всех там. Во-первых, действительно подверглась насилию моя сестра, но не родная, а двоюродная. Состоялся суд, но насильнику что-то мало дали. А во-вторых, состоялся еще один суд, но не у нас в селе, а в городке, где училась моя сестра в техникуме. Судили ее за убийство парня. Она познакомилась с ним. У него был свой, частный дом в городе. Сад, действительно, у них был яблоневый! И вот он привел ее к себе. Что там произошло - не знаю, но у парня был карабин, и сам он работал где-то в тайге, геологом, что ли. И вот карабин выстрелил: сестра в истерике, а парень - наповал.

-О, господи, и в три года раз палка стреляет, - вздохнула Мария Ивановна, - а тут ружье! Разве можно баловаться с ружьем?

- И вот, приезжаю я домой, - продолжал Витя, - в село свое, а родителям моим стыдно смотреть мне в глаза - а сестра моя сидит уже в тюрьме.

Якобы, пошла с парнем, смотреть его фотографии... И вот несчастный случай. Состоялся суд. Мать того убитого парня уцепилась за волосы моей сестры, едва ее отняли... Единственный сын был.

- А что с сестрой?

- Суд да следствие, за неосторожное обращение с оружием ей дали четыре года. Правда, через год освободили... Она оказалась больная раком.

- А что потом?

- Сами не понимаете, что бывает потом?..

И вот, остановка, стоянка на пять минут. Бабушка Мария Ивановна должна была здесь выходить, чтобы сесть на ненавистный ей автобус.

Все проводили ее по-родственному. Что ж, обыкновенная дорожная история, а люди за несколько часов сходятся быстрее и ближе, чем с такими же людьми, проживающими с тобой десятилетиями на одной лестничной площадке. Мало того, в одном трудовом коллективе, с людьми, которыми ты проработал всю жизнь, ты не сходишься так, как со случайными попутчиками своего случайного купе. Парадокс жизни, не правда ли?

На остановке к ним в купе подселили мужика, который назвался Федором. Он вез в фанерном ящике двух скулящих щенков. Говорил, что это породистые лайки, его будущие кормильцы. Он них, говорил он, зависит все его будущее, так что граждане, потерпите немного, на следующей остановке я схожу непременно. А все потому, что он - простой охотник.

Старожилы купе продолжали обсуждать рассказанное Марией Ивановной и Витей, давая всяческие оценки всем действующим лицам.

- Случайность, - говорил Михаил, - случайность все это.

- Нет, - возражала Анна Васильевна, - и в дуло надо было бы заглянуть, и в казенник, - нет ли там пули. Береженного, то и бог бережет. Правильно Мария Ивановна сказала, что и в три года палка сама стреляет. А тем более ружье!

Михаил Иванович передернулся от этих слов, тут же вышел, видимо покурить.

- Тут, я слухаю, речи идут об одних убийствах, - вмешался Федор. Я то всю жизнь провел в охотниках. Давно еще было, начальник мой обидел меня, ни зарплаты, ни уважения, а послал его на херь, и пошел в тайгу. С тех пор меня тайга кормит.

- А жена, то есть у тебя?

- Ну, как же без жены - Федор расслабился. - Ну, как без нее можно то жить в тайге? Молодец она у меня, баба. Я учу ее так и эдак, а она тоже меня учит, да как учит! И потом тихо добавил:

- Я подозреваю, что у баб умнее головы, чем у мужиков. Вот, мужик, к примеру, и пьет, и курит, и бесчинства разные может устроить, а жена терпит, терпит, а потом и воспитывать начнет. И стыдно мужику становится, и мужик понемногу начинает исправляться. Да и живут бабы подольше мужиков. И выносливее бабы, ведь все они стерпят, все выдержат, а мужику - какая-нибудь царапина, вот и хана ему наступит.

- А дети то у вас есть?

- Вот беда, Бог детей не дал.

- Тоже раньше думал, беда, беда. А какая беда, ты говоришь? Вот от детей бывает беда. Вот, расскажу вам одну историю. Слушайте.

Шурка рос обыкновенным деревенским мальчишкой. Никто не замечал за ним особенного, а тем более - преступных наклонностей.

Однажды, в начале лета, после школы, отец велел ему идти в тайгу, за километра два от деревни, чтобы тот заготовил долготье из пихты. Дал ему бензопилу.

-Смотри, дурак, - говорил отец сыну, - не вали кедрача. Он вперемежку с пихтой расчет, кора у них одинаковая, но на иголки посматривай. За кедрач и оштрафовать могут, да и зачем самому его губить так, запросто? Одним словом, смотри у меня, там.

Шурка взял на плечо бензопилу и поплелся с ней в тайгу. Ушел. Но в часа три, в четвертом уже возвратился домой.

- Что так рано, Шура? - спросил его отец.

-Ага, не взял я с собой топор. Бензопилу заклинило, не смог вытащить ее. Я так, и эдак, ничто не помогает...

-Ты что мне говоришь? Бензопилу заклинило, говоришь? Оставил ее в тайге? А если кто ее там найдет? Ты хоть понимаешь, что ты наделал? Я же за этой самой бензопилой ездил зимой в леспромхоз, свинью заколол, и обменял ее на бензопилу. А ты?

Шурка пошмыгал носом и ничего не ответил.

-Вот что дружок. Сейчас же , бери топор, может быть кто из твоих дружков захочет прогуляться с тобой тайгу, время то к вечеру, и давай, дуй в тайгу за бензопилой. И без нее домой не возвращайся, понял?

-Понял, папа. Ну, я пошел...

-Иди, иди...

Шурка отломил полбуханки хлеба и жадно впился в нее молодыми зубами. Вечеряло уже. Он взял топор, ружье и патронташ, и направился в сторону тайги.

По дороге ему повстречался Войток, парень на года три старше Шурки. Войток был спокойным и рассудительным парнем, поэтому Шурке было не интересно с ним. Но что делать? Идти на вечер в тайгу одному, или с попутчиком - большая разница.

-Эй, Войток, пойдем со мной в тайгу.

-Куда?

-Куда, куда... - е.. верблюда. В тайгу пошли, я там бензопилу оставил, забрать ее надо.

После некоторого раздумья Войток согласился.

Войток по своему старшинству иногда поддавал Шурке за его веселые выходки и прочее баловство. Но в данной ситуации Шурка чувствовал себя наравне с Войтком. Не даром за плечом у него висело ружье.

-Войток, - говорит Шурка, - давай я тебя, как арестанта, поведу. Только ты не увиливай от меня, а то и взаправду могу стрелить.

Шурка снял с плеча ружье и направил ствол в сторону Воойтка.

-Брось, Шурка, дурить! Сам позвал меня в попутчики, а дуришь.

-Иди, иди, арестант, - отвечал ему Шурка. - Помнишь, как в клубе ты мне пиндюлей навешал?

-Так вести себя надо было хорошо. А перед девчонками вел себя как обезьяна: то за косы дергаешься, то по ладошке снизу ударишь, чтобы семечки рассыпались по полу. Вот и поддал я тогда тебе...

-А как ты, арестант, говоришь со мной. Доведу тебя, так и быть, до моей бензопилы.

-А вот тогда и получишь от меня. Я тебе обещаю.

Войток то оглядывался на Шурку, то ускорял Шаг. Шурка еле поспевал за ним. Шурка начал торопиться и потом перешел на бег, чтобы не отстать от Войтка. И вот дистанция между ними сократилась, и вот-вот ствол шуркиного ружья должен упереться в спину Войтка.

Вдруг Войток резко крутанулся в сторону, оглядываясь на Шурку, а тот от неожиданности отскочил на шаг назад... и выстрелил...

Минуту Шурка стоял как вкопанный. Эхо ушло, дым рассеялся. Шурка стоял перед поверженным Войтком. Жикан, которым было заряжено ружье, раздробил Войтку голову, и белые , белые мозги разбрызгались на зеленой траве.

Шурка бросил ружье и с криком побежал назад, в деревню... Потом вернулся. И опять долго стоял перед Войтком. Потом оттащил Войтка в сторону. Потом долго зачем-то размазывал прикладом ружья мозги своего товарища по зеленой траве, рвал траву и закидывал это белое месиво.

Что делать? Что же делать? Господи! Шурка ничего не знал, и ничего не мог предпринять. Потом он схватил за ноги тело бездыханного Войтка и потащил его в ту сторону, где он оставил бензопилу.

Ага, - думал Шурка, - брошу его в речку Быстрянку, подумают, что, перескакивая речку через камни, он поскользнулся и разбил себе голову об камень.

Он пошел дальше, за бензопилой. Подрубив с противоположной стороны пихту, он высвободил бензопилу, и вот, нагруженный ружьем, топором и бензопилой, вернулся домой...

На следующий день он отказался идти в лес, прикинувшись больным. И действительно, на самом деле начался у него жар.

К вечеру к ним в дом заглянула мать Войтка.

-Ну, всех обошла, всех. Где мой сын? Не знаю! Может у вас?

-Нет, - отвечала шуркина мать. Шура мой заболел, по-видимому простыл, перебираясь через Быстрянку. А твоего сына не видели. Может быть, он подался в соседнюю деревню, к девкам?

- Да что ты говоришь! Он же у нас тихоня. Что, разве я его не знаю?

Шурка слыхал весь этот разговор. Да, Войтка ищут. А я его положил в Быстрянку, недалеко от тропинки! Найдут, ведь... Найдут!

Надо его сюда, сюда перетащить. Чтобы всегда он был у меня на виду, перед глазами. Чтобы всегда я мог вмешаться в события, и помешать им найти Войтка.

Тут же, вечером, он, к удивлению своей матери, поднялся с постели, и, не сказав ни кому ни слова, подался опять в тайгу.

Шумливая ледяная Быстринка обтекала Войтка. Вода булькала, омывая тело Войтка. Шурка схватил Войтка за ноги и потащил его по направлению к своей деревне. Быстро темнело. Шурка втащил Войтка к себе в огород, оставил его там, на задах, сбегал за лопатой и лихорадочно стал рыть яму, поминутно оглядываясь, не заметил ли его кто.

Слава богу, кажется, никто не заметил. Шурка вырыл яму глубиной под свой пупок, сбросил в яму Войтка, и спешно ее закопал...

Шурка вернулся домой и тут же заснул глубоким сном. Он спал как никогда глубоко, он даже не запомнил, как уснул. Ему даже казалось, что он совершенно не спал, а только прикоснулся к подушке, как кто-то противно начал его тормошить его голову. Шурка очнулся. Утро, оказывается, давно уже наступило. А тормошил его младший брат.

-Шурка, вставай! Ну, вставай же, Шурка!

-А? Что?

-Соседские свиньи у нас на задах забор разворочали. Штук двадцать их, и пена у всех из рыл... Копают что-то возле забора, а папка с мамкой ушли на работу.

Младший брат вдруг заплакал. Шурка встрепенулся, и резко поднялся с постели. Выбежал во двор, действительно услышал многоголовое хрюканье свиней и увидел, что к тому роковому месту начали подходить люди.

-Конец, теперь конец мне, - вслух, неожиданно для себя, произнес Шурка.

-Какой конец, Шура? - переспросил его младший брат.

Шурка не ответил. Он схватил ружье, патронташ, потом, немного посуетившись, ухватил булку хлеба и шмат сала, и выбежал из избы. А младший брат, ничего не понимая, смотрел все это время на Шурку, словно на сумасшедшего. Кажется, так оно и было.

Шурка убежал в тайгу. А его отец, почуяв что-то неладное, вместе с соседями силой разогнали свиней, раскопали землю, где рылись эти свиньи, и... Все Войтки в деревне ополчились. Нас, надо же нас, среди бела дня начали убивать. Председатель Совета позвонил в район, в милицию. Та приехала через дня три, освободив от блокады Войтками дом шуркиного отца.

После вразумлений и успокоения Войтков милиция, а также вся деревня, в первую очередь Войтки, пошли в тайгу искать Шурку.

Нашли. Он спал на опушке леса в обнимку с ружьем. Сдался он смиренно. Когда ему вязали белые рученьки, - слезы, одни только слезы были ответом Шурки на все случившееся.

Судили Шурку, дали четыре года всего, как малолетке. А Войткам казалось, что этого мало. Вернется домой, - говорили Войтки, - убьем, непременно убьем его.

- А вот, - заговорил студент Витя. - У нас, совсем недавно, в этом году, зимой, случай произошел. Со мной парень учится, а у него младший брат был, в прошлом году школу окончил. Учился, как говорил его брат, довольно неплохо, а вот в институт поступать даже и не пытался. Дело в том, что у них была одна мать, жили в деревне, и только по материальной причине мать не отпустила его в город.

- Двух вас, - говорила она, - я не потяну. Сиди-ка, Коля (так звали младшего сына) до армии дома. Годик поможешь мне по хозяйству. Сходишь потом в армию, ума наберешься. А там и старший выучится, станет зарабатывать, и после армии мы тебя выучим, легче всем, нам будет тогда.

Итак, Коля остался в деревне, работал он в местном колхозе. После Нового года приехали студенты на зимние каникулы, приехали из разных городов, разговоры интересные ведут.

А Коля только глазами хлопает. К тому же невзрачным был Коля - светленький такой, добродушный, низенького роста, курносенький. Учились все вместе в школе, а тут будто бы и никто его не замечает.

Интересно, наши студенты за приятное свое времяпровождение получали стипендию такую же, что и Коля зарабатывал в своем совхозе, нагружая вилами зеленый вонючий силос на тракторные сани. Если для студентов стипендия была карманными деньгами, то Коля все до копейки отдавал матери, чтобы та, потом часть этих денег отправила старшему брату, в город.

Вот и закончились студенческие каникулы, и такая тоска наступила в деревне. Коля не находил себе места.

И вот, однажды он пришел домой под хмельком, выпил где-то наш Коля. Мать начала ругаться.

-Что же ты, Коля, пить начал. У тебя вся еще жизнь впереди. А иначе пропадешь, как твой отец.

-Слушай, мать. - А мать даже перестала узнавать своего тихого, ласкового сына. - Дай-ка мне денег на бутылку водки, а то ведь я сам у тебя найду.

-Да ты сдурел, что ли?

Коля не стал спорить с матерью. Он разделся, снял валенки, потом взял ружье, сел на лавку и оперся подбородком на ружье. Мать завопила и было бросилась к нему.

-Ты, что, дурачок, жизни себя хочешь лишить?

-Не подходи ко мне, - кричал Коля, - А то стрельну в себя.

Мать начала плакать, увещевать Колю. Сотый, а может быть, тысячный раз рассказывала она ему, что она родила его через великие муки, выкормила, спасала от коварных болезней, берегла от сглазу, по ночам не спала, все думала и думала, как бы чего с ее Коленькой не случилось...

-Так ты мне дашь на водку или нет?

-Сыночек, родненький, ты же никогда до этого не пил. И что на тебя нашло?

-Я повторяю, дашь или не дашь на водку?

-О! Господи! Не знаю, что делать. Парень то, парень на глазах портится. Лучше бы я свою корову сдала на убой, и отправила бы его учиться...

-Это было бы лучше. А теперь давай мне на водку.

Мать прекратила причитать и ушла в горницу. Она посчитала, что кураж сына сам собой пройдет. И вдруг... выстрел! Мать подбежала к сыну. Ружье выпало из его рук. Лицо его было сплошным кровяным месивом. Он закинул голову, как-то вверх и набок, и тяжело сипел, сидя по-прежнему на лавке.

- Сынок! Маленький мой мальчик! Что ты наделал с собой! - Она упала возле него на колени, обхватила его босые ноги и судорожно забилась головой об пол. - Ой, ой, мой сынуля! Что же ты наделал!

Из тайги не просто так выбраться зимой. Этот день пропал. Коля еще жил, Коля цеплялся за жизнь. Сделали, что могли: остановили кровь, перевязали. На следующий день мать, обнимая сына, летела на самолете-кукурузнике в райцентр, в больницу. Коля жил еще. Из малопонятного шепота сына мать поняла, что он хотел только попугать ее, наставил ствол ружья только на кожицу подбородка, стреляя в горячке, думал, что пуля-жакан заденет только чуть-чуть кожу, слегка поцарапает и только. Однако пуля разворотила всю его челюсть. И теперь он умирал на руках матери.

- Мама, - шептал он, - мама... Как я тебя люблю...

И оба они плакали. У Коли, безмолвного Коли, тихо катились по щекам слезы, а матери хотелось кричать от боли, от той боли, которая давила ей сердце и грудь. И разве есть сильнее горе, чем горе матери, у которой умирает на руках ее ребенок, взрослый уже сын...

Всхлипнула Анна Васильевна. Витя замолчал и недоуменно посмотрел на ее и своих попутчиков. Все тоже молчали. Федор как-то резко поднялся и, кажется, решил пойти покурить в тамбур.

Там уже стоял Михаил Иванович. Он нервно дергал изо рта сигарету, как будто бы и не курил, а жадно, глотками хватал воздух. Кажется, он был пьян. Руки у него дрожали.

- Слушал Вас тут всю дорогу, слушал, - Михаил Иванович как-то злобно посмотрел на Федора, - будто специально для меня все эти разговоры завели. Терпел, терпел, да зашел в ресторан, и принял двести грамм. А ведь как разбередили мне душу рассказы эти!

- Как?

- А вот так. Я ведь сам не без греха, - потом Михаил Иванович немного помолчал, жадно затянулся сигаретой , и начал рассказывать.

- Все гости уже собрались, человек шестьдесят собралось, и с моей, и с ее стороны. Все сидят уже за столами, а на столах тоже уже все готово, люди ждут молодых.

А мы, с Аллой, заперлись в горнице. Она - в белом платье, такая красивая и счастливая. Я - в черном костюме, белой рубашке, галстук на мне, до сих пор помню этот галстук, ярко-красный, как сама кровь.

Мы обжимались с ней, она увертывалась от меня и говорила, что совсем недолго мне осталось ждать. Ну, погуляют гости, разойдутся, и останемся мы одни.... Потерпи, потерпи немного, милый... Она целовала меня, легко прикасаясь ко мне, а я загорался снова и снова!

И зачем, думал я, все эти свадьбы, и все эти церемонии, когда и так все ясно, и понятно. Ни я, ни она, мы не можем жить друг без друга, а тут какие то церемонии, да как растянулись они долго.

На стене, в горнице, висело ружье. Черт ли меня дернул, нечистая сила ли меня надоумила, - не знаю. Но я, возбужденный и обреченный еще шесть, восемь, десять часов ждать, подошел к ружью, снял его с гвоздя, погладил вороненую сталь ствола.

-А что ты так расстроился, - веселилась она. - Потерпеть совсем не можешь? А теперь застрелиться захотел от горя? - Она засмеялась. -Да лучше ты меня убей, милый...

-Алла, что ты говоришь такое?

-Ну, дай, дай мне ружье, - она протянула свои тонкие руки и схватилась за ствол ружья.

-Алла, что ты делаешь?

Она отскочила в сторону, сняла туфли и запрыгнула на кровать.

-Стреляй, Миша, стреляй в меня.

-Да ты что, Алла, в своем уме?

-Стреляй, я не знаю, почему ты трусишь, боишься нажать на курок.

-Алла, ну к чему такие шутки? Давай, пойдем к гостям, заждались ведь все, и без нас никто не начнет...

Алла соскочила с кровати, а я почему-то продолжал держать ружье наперевес. Она грудью бросилась на ствол ружья, а я... почему-то нажал на спусковой крючок...

Выстрел... Я уронил ружье и продолжал стоять как вкопанный... Она пошатнулась, улыбка как-то судорожно сошла с ее милого лица. Лицо ее стало серьезным, и, как мне показалось, даже постарело. Никогда мне не забыть того лица!

Она бросилась ко мне на шею.

- Мишенька, Мишенька, - она прохрипела, - если бы ты знал, если бы ты знал, как я тебя люблю...

Я подхватил ее на руки. Кровь залила мне рубаху, слезы слепили мне глаза, горький комок в горле не давал мне дышать.

В дверь давно уже стучали, уже даже не стучали, а били чем-то тяжелым. Я открыл дверь и вышел с ней, на руках, на праздник, на нашу с ней свадьбу. Все стояли на ногах, недоуменно глядя в нашу сторону.

Первым очнулся отец Аллы.

-Ты, что, скотина, сделал с моей дочерью?

-Папа, па..., - Алла еле ворочала языком, - и все, все.. не вините Мишу... Я сама... сама я...Не он... Не он... Не садите его в тюрьму...

Взвыли тут бабы во все голоса. Господи, боже ты мой! Свадьба обернулась похоронами! Тут же позвали фельдшера. А что тут фельдшер!

Отец Аллы, хилый старик, наотмашь все же ударил мне по уху, да так ударил, что помутилось у меня все в голове, но я и не думал уворачиваться, а тем более (боже упаси!) сдавать сдачи. Мужики оттащили его от меня, налили ему полный стакан водки. Тот выпил его залпом, не закусывая, и уткнулся в стол лицом.. и заплакал... Мать причитала возле умершей дочери.

Я тоже выпил залпом... два стакана водки, и больше уже ничего не помнил.

Тягостно мне было оставаться в селе, не мог я там больше оставаться. Уехал в город, закончил сельхозинститут, а потом уже позже, перевели меня в мое родное село на должность директора совхоза... Да что об этом говорить.

Михаил Иванович махнул рукой... и заплакал.

На следующей станции Михаил Иванович должен был выходить. Провожали его всем купе. А встречали Михаила Ивановича парень и девушка, - рослые, крепкие, жизнерадостные.

- Познакомьтесь, - обратился Михаил Иванович к своим попутчикам, - это мои дети. Парень у меня - в сборной по волейболу, дочь досрочно заканчивает математический факультет, не знаю, что ей и посоветовать. Отдыхать ей надо, а ее руководитель говорит, давай, за лето подготовь кандидатскую диссертацию, чтобы осенью защитить ее.

Михаил Иванович обнял свою дочь, а его сын лихо подхватил отцовские чемоданы.

ЗВЕЗДНЫЙ ТАНЕЦ

Мы с Мишей служили в транспортной авиации. Однажды нам был дан приказ доставить груз особой важности из Красноярска в Новороссийск. Что это за груз, не знал даже шеф. Но нам с Мишей сразу же после перелета оформили месячный отпуск. Шеф велел нам как можно больше загорать и пить красное грузинское вино. И многозначительно погрозил пальцем. Еще в Красноярске нам выдали отпускные и премию в размере трех месячных окладов. Конечно, мы, молодые летчики, попали словно в рай.

Мы с Мишей отдыхали дикарями: шашлыки, девочки, грузинское вино. Но деньги быстро заканчивались. И я осторожно намекнул Мише о предстоящих билетах и прокорме на обратную дорогу. В общем, мы с Мишей быстро обезденежились. И это уже в Сочи, который мы оставили напоследок!

Однажды вечером, мы забрели с Мишей куда-то к черту на кулички. А на кулички вела широкая ровная дорога, на каждом повороте виднелся пост ГАИ. Славные, видимо, были кулички.

Мы подошли к забору, за которым слышалась музыка. Нас остановили крупные парни в белых рубашках и галстуках.

Назад, не положено. Спорить было бессмысленно, но любопытство раздирало нас. Мы сошлись мыслью, что там, за высоким забором, весело проводят время киноактеры.

Мы с Мишей смекнули, что если забраться на выступ соседней виллы, то там уж нам хватит сноровки перемахнуть через забор с колючей проволокой...

Так и сделали. Охранники нас не заметили. Перед нами открылись банкетный стол, танцевальная площадка, освещенная прожекторами, бассейн,

Публика была очень интересная. Сначала показалось, что это киноактеры. Где еще можно было встретить седовласого старца, танцующий с юной девой, и прыщавого молокососа, шепчущего на ухо дифирамбы почтеннейшей даме.

Возле колонны посредине площадки толпилась группа молодых людей, а в центре группы можно было выделить плоскую невзрачную девушку, к ней то и дело обращались, она едва отмахивалась от назойливого внимания.

То и дело ее приглашали танцевать, но всякий раз получали отказ.

Мой друг Миша насторожился. Отстранив меня рукой (будто я ему мешал) он направился к этой невзрачной девчонке... и получил отказ.

Вид у него был смущенный, а мне было смешно и удивительно - нашел таки наш Миша себе на курорте красавицу и сразу получил в лоб. Вот рассказать в части, вот ребята обалдеют!

Он еще раз подошел к ней, и она сжалилась над его скромным видом. Они танцевали танго. Он рассказывал ей что-то о нелегкой армейской службе, а она молчала. Она, может быть, впервые встретила парня, настоящего парня, рыжего, можно сказать некрасивого, но по-военному подтянутого, добродушного и на удивление эрудированного.

Он ей понравился. Она подумала, что это новый работник охраны. Но она знала, что служебные инструкции строго настрого запрещали подобные выходки охранникам. Но когда Миша объяснился, она удивилась его ребяческой выходке. По лексикону он явно отличался от основной массы солдафонов.

И с каждой минутой она теряла голову. Разве можно его сравнить с этими всеми светскими хлыщами, смысл жизни которых сводился к кремлевским сплетням, которые в двадцати годам успеют растерять все, кроме папиного наследства.

Она была слишком умна, чтобы не понимать свое биологическое место в этой райско-адской жизни. Она тяготилась своим положением.

Ей хотелось сказать, как она одинока. Как ей противно притворство, ежеминутная лесть, всепроникающая подконтрольность снизу, сверху, со всех сторон частной жизни, когда сплетня отравляет жизнь, когда приходится думать, что сказать, и думать, что хотели ей сказать.

И каждый день видеть себя в зеркале и какой надо быть дурой, чтобы за чистую монету воспринимать ежеминутное внимание от всех окружающих. Да, думала она, будь я деревенской дояркой, эти же самые бравые мальчики вытирали бы об меня ноги.

Она стыдилась отца. Он, - по сути - малограмотный мужик, не понимающий своей ограниченности и меряющий всех на свою колодку. Любящий отец, но профан в политике и экономике, волею судьбы вознесся над всеми, чтобы решать чужие судьбы. Вокруг ему нагло льстят. Разве это помощники в работе. Это приспособленцы, которые умнее ее отца и которые просто его используют в своих приземленных интересах.

Как ей хотелось побыть одной! Или с этим рыжим парнем. Он повел ее в сторону выхода из санатория, я пошел вслед за ними (а что оставалось делать?). Они о чем-то щебетали. У выхода из санатория их остановили охранники.

Чуть не досталось Мише, разумеется, и мне. Охранники поступали по инструкции. В сторону Миши уже летела плюха. А Мишка, несмотря на то, что на две головы был ниже, встречным ударом остановил охранника.

У нее началась истерика. Охранники уже были не рады строгому соблюдению инструкции. Собиралась толпа. Меня оттеснили...

Не знаю, как тот летний отдых, но тот важный полет не прошел для меня даром. В тридцать лет в чине капитана меня списали с мизерной пенсией. К тому времени я был женат, имел двоих детей и комнату в воинской общаги, из которой меня могли в любое время попросить.

Я вынужден был обратиться за помощью в Москву, в самые высокие инстанции. Там я встретил Мишу ... в чине генерала.

ДЕВОЧКА, КОТОРАЯ СТАЛА КОРОЛЕВОЙ

Жили-были папа, он имел синюю бороду, мама, она имела нормальную температуру, не кашляла и не имела в легких хрипа, и девочка, их дочь , красивая и тихая.

Когда мама заболела от непосильного труда (а жили они в деревне, поэтому всем им приходилось много работать), папа начал сердиться. Сначала он стал ворчать: "Что, теперь мне корову доить, стирать и суп варить"? Мама молчала, поскольку была больна и лежала в постели.

"Папочка, сказала девочка, теперь я буду корову доить, стирать и суп варить"

"Молчи, сказал отец, ты еще маленькая, я поищу замену твоей мамке

Папа, синяя борода, стал страшным, приходил домой пьяным, сильно ругался, и сам стал все меньше и меньше работать. Хозяйство приходило в упадок. А тут налоговая инспекция, штрафы да пени, а доходов то нет.

Папа стал срывать злость на больной маме: то форточку откроет в лютый морозный день, то пукнет, когда мать читает молитву, то заматерится, когда по радио заговорят о народных депутатах. Матери стало невтерпеж. Жить совершенно невыносимо. Была бы только одна болезнь! А тут еще глумление над общечеловеческими ценностями.

Мать медленно поднялась с постели, нащупала обессиленной рукой костыль, и, собравшись с последними силами, грациозно вышла из дома. Луч света отразил ее по девичьи стройную фигуру, но что уже пережила мать за последние годы - это делало в душе ее старухой.

Она ушла, ушла далеко и навсегда... Вот она остановилась у тихого омута, который подкупал прохожих своей свежестью и таинственностью. И не задумываясь, и не скидывая с себя одежды, бросилась вниз головой в омут. И угрюмые волны поглотили тело матери... Лишь вдали где-то мирно чирикали птички, будто бы и ничего не произошло в этот страшный момент.

Девочка очень долго ждала свою мамку. Вот вернулся отец с работы, грубо бросил свой натруженный рашпиль возле печки. Он хотел есть и скрежетал зубами. Девочка заплакала: "Папа, папочка, ты меня можешь съесть. У нас дома нет ни крошки... А наша мама пошла... и не вернулась!

Отец повернул на дочь свои красные, налитые кровью глаза, почесал в задумчивости свою синюю бороду, оцепенел и заколдыбился, а потом сказал: "Ничего, я тебе приведу новую мамку с братиками, а корову придется мне зарезать - на новую свадьбу мне нужны деньги ". Дочка с предупредительной осторожностью бросила взгляд на голенище отца, из которого торчал остро заточенный нож с бурыми засохшими пятнами.

И вот он приводит в дом новую женщину с пятью мальчишками, все злые, дерутся, хватают из супа мясо руками, а руки вытирают о свои рубашки. Как только папка уснет, они лезут к нему в пиджак и портфель, хотят найти и украсть у него деньги.

Новая мамка называлась для девочки мачехой. Всю домашнюю работу она свалила на бедную и несчастную девочку, так что малышка перестала ходить в школу. Когда пришел директор школы и спросил мачеху, почему девочка не ходит в школу, - та ответила, что девочка стала уже взрослой и нет смысла ей ходить в школу, пусть она лучше привыкает к домашнему хозяйству.

Девочка много раз, когда стемнеет и когда все уснут, убегала на реку, садилась возле омута, расчесывала волосы и заплетала свои прекрасные косы. Молча, про себя она напевала нежную и грустную песню о своей безрадостной доле несчастной сироты. И вот, когда совсем стемнеет, и омут начнет освещаться только одной круглоликой луной, из воды поднималась во весь рост ее мама, потом мама медленно и плавно шла по воде на встречу своей горячо любимой дочери и, не доходя ее метра два-три, тихо спрашивала: "Что, доченька, трудно тебе живется?"

" Мамочка, мамочка, - кричала в ответ дочка, - возьми меня с собой!

"Нет, доченька, - отвечала мать, - нельзя тебе со мной, еще рано, погоди, тебе еще встретится рыцарь на белом коне, и вы друг друга полюбите... А мы с тобой еще встретимся... через тысячу лет, доченька...

И вот, однажды, после трудового дня, когда пятеро приемных братьев еще спали, с вечера объевшись простокваши, девочка, выполнив все неимоверные задания, умылась, причесалась, надела свое скромное платье, она услыхала топот многочисленных коней.

"Неужели монголо-татарский набег на наши мирные нивы? - подумала она. Да ведь нет, историю не повернуть вспять. Неужели это 1-я конная? Да ведь, нет. По музеям не собрать буденовок, а клинки переплавили на орала!

Кто, кто может так топотать в столь неурочный час?

И вот подъезжает ко двору множество конных людей, все запыхались. Усталость сковывала энергию людей, и каждый чувствовал себя обреченным, не надеясь на бескорыстную помощь людей.

К девушке подъехал на белом взмыленном коне смуглый рослый парень с накаченными бицепсами. Конь еле дышал и еле держал на себе разгоряченного всадника. Парень устало попросил воды для себя, для своего разгоряченного коня и сопровождающей его свиты на жаждущих конях.

Девушка ответила быстро, что сопровождающая его свита на жаждущих конях могут утолить жажду в реке. Там, ниже омута, по течению вода чиста и благословенна.

Разгоряченному юноше она подала огромную кружку чистой, вкусной и прохладной воды, немножко накидав в кружку семян конопли. Коню же подала такой же отменной воды в ведре, но предварительно плеснув туда литр молока.

Конь пил медленно, хотя он очень хотел пить, но он, как чистое животное, едва ли переносил помои, а литр молока в прозрачной воде хоть и нельзя назвать помоями, но вызывали у коня обоснованные сомнения.

Юноша тоже пил медленно и долго, семена конопли так и норовили попасть ему в нежные уста, и он их отдувал своими прекрасными губами подальше ото рта.

Когда конь выпил ведро воды, а прекрасный юноша - кружку, он тот час же обратился к девушке с речами: "Вода была так холодна и прозрачна, вкус ее незабываем, не ощущал я такого наслаждения даже после шампанского, бургундского и чимиргеза. Однако мое наслаждение было испорчено несколькими соринками. Конь также не совсем доволен, зачем ты в прекрасную воду долила молока?

И вот как отвечала девушка. А затем я долила немного молока в ведро для твоего прекрасного белогривого коня, а затем я подкинула немного семян конопли тебе в кружку с водой, чтобы вы не запыхались. Ведь вы были настолько разгоряченные жарким днем и удачной охотой, и если бы выпили чистой воды без всяких примесей и ..., вы бы оба упали замертво: твой конь от одышки, а ты, прекрасный юноша - от инфаркта миокарда.

Задумался прекрасный юноша, побледнел от волнения и борьбы противоположных чувств. Белогривый конь забил передним копытом, понимая, что "не в коня овес" это то же самое, что и "не по сеньке шапка".

И вот юноша начал молвить слово. "Я - прекрасный принц, сын царя поднебесной империи. Я задумался совсем немного над твоим поступком, и понял, какая ты мудрая. Если бы на моем пути оказалась другая девушка, то мы бы оба упали замертво: мой конь от одышки, а я - от инфаркта миокарда. Но ты спасла нас. И потом я еще подумал, если ты такая молодая и мудрая в малых делах, то со временем будешь мудрой и в больших делах, будешь мне помогать в управлении поднебесной империей своими мудрыми советами. Выходи за меня замуж! А?

Девушка скромно потупила глаза, подняла свои длинные ресницы, и, теребя прекрасную свою косу, открыла свой ангельский ротик, и тихо промолвила: "Да, мой любимый, мой возлюбленный, я согласна... я ведь ждала тебя почти двадцать лет..."

И вот свадебный кортеж заторопился в путь-дорогу, люди веселились, кричали: "Ура! Новый король!", "Ура! Новая королева!", но девушка была пока еще грустна.

Вот появились, идя из поля, отец, отряхивая свою синюю бороду от нечаянно прилипших сорняков. Вот мачеха, идет с поднятой юбкой, стараясь сберечь ее грязных капель луж, по которым хлюпает пять сводных братьев-хулиганов. Один их них будто бы прицелился из рогатки в белогривого коня, на котором сидел принц, а другой оторвал крапиву, чтобы стегануть этого коня. Остальные братья подобрали по увесистому камню, чтобы завершить начатое подлое дело.

Но стоило рыцарю строгим взглядом посмотреть на эти агрессивные происки, как те смутились и стали прятаться своей матери за юбку.

Подошел отец и заплакал горькими слезами: "Доченька, на кого ты меня покидаешь, ведь я останусь сиротинушкой, один - одинешенек: ни тебя, ни мамки"

И отвечала девушка, теребя прекрасную косу: "Папа, кто же довел маму до могилы? До омута холодного? Кто же меня оставил сиротинушкой горемычной? Кто привел в дом злую мачеху? Кто привел с нею пятерых малых злодеев с кистенями, шестоперами, нунчаками и рогатками? Кто заставил меня работать от раннего утра до позднего вечера, когда начинают выходить на свое грязное дело маньяки? Из-за чего я бросила школу, слишком рано встав на стезю самостоятельной жизни?"

Ничего не смог ответить отец, лишь закапали слезы на синюю бороду.

Мачеха молчала, она радовалась, что чужая кровинка, наконец, уходит из дому, и по ее молчанию можно было только догадываться о ее радости, что дом со временем достанется ее пятерым сыновьям-бандитам, а они то уж сумеют превратить мирный домик в разбойничий вертеп!

Ничего не ответила и девушка. Жених ловко ее подхватил и посадил с собой рядом на лихого белогривого коня. И вот свадебный кортеж двигается в направлении дворца поднебесной империи. Впереди - счастье, впереди - слава, впереди - воплощение всех смутных надежд.

Возле глубокого омута девушка просит остановить коней, просит отпустить ее на минутку одну к берегу мутного омута.

Тихо подходит к омуту и просит: "мамочка, мамочка, вот я уже взрослая, я выхожу замуж за стройного смуглого юношу с железными бицепсами, принца поднебесной империи". "Мамочка, ты слышишь меня?"

"Слышу, слышу, доченька. Я рада за тебя".

"Мама, но где ты, почему не появляешься, как раньше?"

" Нельзя мне доченька больше появляться. Если я еще раз появлюсь, то по подземным законам я стану вампиром!" Ты езжай за своим счастьем, доченька, а я тебя уду ждать уже на небе целую тысячу лет" И не грусти, доченька. Через тысячу лет все мы встретимся на небе, если будем вести себя хорошо".

Свадебный кортеж мчал все дальше и дальше. Вот уже дворец поднебесной империи, светящийся в темноте разноцветными огнями, вот уже салютует народ, приветствующий нового короля и королеву, - вот оно счастье и слава, о которой большинство и не смеют мечтать даже во сне! Именно это, ради чего стоит жить и надеяться!

Начинается новая, прекрасная жизнь!

А СЧАСТЬЕ БЫЛО ТАК БЛИЗКО

1

Клим волею судеб оказался в провинции еще двадцать лет тому назад. И виной всему - квартирный вопрос. После неудачной попытки поступить в аспирантуру в родном университете (по истории КПСС он получил тройку, а с этой оценкой автоматически выбывали из конкурса), Клим готов был на любую работу, разумеется, ближе к специальности, лишь бы ему дали кров. К тому же у него были жена и годовалый сын.

Провинция Клима не жаловала. Он устроился на работу в проектный институт. Доводилось составлять ведомость выкорчевки пней. И все же работа в проектном институте многому его научила.

Да, прошло двадцать лет, срок, впрочем, огромный для человека. Климу захотелось в столицу, сотрудники тоже настаивали, надо отдохнуть начальнику, поскольку Клим работал без отпусков уже второй десяток лет.

В столице у Клима жила сестра Настя, на десять лет моложе его. Настя закончила два ВУЗа, работала в музее, имела двух детей, ее муж работал каким-то редактором.

Клим позвонил сестре, наконец, он решил приехать в город, где его когда-то попросту кинули. И вот он у Насти. Она жила в центре города, столь ностальгически любимом Климом. Ее квартира находилась на первом этаже.

Встретили Клима радостно. По словам Насти, ее муж, Гера, был на работе. Климу бросилась в глаза захламленность двухкомнатной квартиры. Коридор был забит панелями от разобранных шкафов, картонными ящиками. Эта черта бедности, когда сознание не позволяет выбрасывать то, что может пригодиться завтра, через год, а может и никогда не пригодится. Климу все это было понятно, так как и он прошел через этот этап жизни. Теперь же, после закрытия проектного института, где он работал прежде, он руководил пусть маленькой, но своей проектной фирмой, был материально обеспечен и независим ни от кого. Авторитет его был высок в кругах заказчиков, но... к сожалению, нервное перенапряжение, связанное с бизнесом в наших постсоветских условиях, сказалось и на нем. Клим запил, и рано или поздно дела неизбежно пойдут у него круто вниз. Кстати, это он понимал и сам.

В разговоре с Настей Клим выяснил, что Гера от нее ушел к другой женщине, материально не помогает, так как с заработками у него весьма туго, и живет она с детьми на скромную зарплату музейного служащего.

2

Часов в одиннадцать кто-то постучал в окно на кухне. Клим вышел на звук. Возле окна стоял высокий интеллигентный мужчина лет пятидесяти. Увидев Клима, он явно смутился, но тут же его лицо расцвело в приветливой улыбке.

- Клим?

- Гера? Я сейчас открою дверь.

Они узнали друг друга по фотографиям. Гера оказался выше ростом, чем предполагал Клим. Умные серые глаза, вылинявший простертый свитер, застиранные джинсы выдавали в нем человека свободной профессии, свободной также и от денег.

По словам Геры, он работал редактором в одном частном издании, но с доходами было туго, поэтому он устроился сторожем в кафе. И сегодня, после ночного дежурства, он принес детям продукты, то, что удалось попросить у поваров в кафе к конце смены - банку гречневой каши, несколько ломтей белого и серого хлеба, какой-то салат.

Клим и Гера понемногу разговорились.

- Ну, как, Гера, реформа отразилась на Вашей жизни?

- Реформы, согласись Клим, перевернули жизнь каждого. Кто разбогател, кто обнищал и потерял прежний статус. Последние, конечно, недовольны существующим. Но в целом жизнь стала более естественной. Разумеется, общество не должно оставлять в беде пожилых людей, инвалидов - все согласны с этим . Общество не должно обижать учителей. Врач, если начнет смекать, может себя прокормить, а учитель беззащитен.

- Да, - подтвердил Клим, - экономическая польза врача сомнительна, сами-то они, оказывается, живут меньше, чем в среднем все остальные, и, продлевая жизнь нетрудоспособным, тем самым уменьшают экономический потенциал нашей нищей страны.. Учитель же формирует новое поколение, свежие кадры. Работа его порой невидимая, но его работа формирует будущее нашего общества, которое мы все заочно любим.

- Понимаешь, Клим, будущее всецело зависит от сегодняшней идеологии. Поэтому идеология должна отвечать требованиям не только сегодняшнего, но и завтрашнего дня. Государство, прежде всего, в лице чиновников, должно подавать пример порядочности, учить народ соблюдать справедливость, чтить договоры, уважать чужую свободу, воспитывать трудолюбие, нравственное возвысить достаток и богатство, добытые без воровства, насилия и обмана...

- Правильно, Гера. Именно чиновники должны создавать условия, чтобы бизнесмены, действуя в собственных интересах, действовали бы одновременно и в интересах государства. Но для этого должна существовать разумная налоговая система. Именно чиновники первыми должны перестать смотреть на предпринимателя, как потенциального преступника.

- Кажется, мало внимания у нас уделяется подготовке будущих чиновников. А они ведь - государевы люди, и было бы наивно, полагаю, пускать на самотек формирование чиновничьего аппарата.

- Пойми, Клим, чиновничество должно стать элитой общества, а раз так, - то и получать должную подготовку. Сейчас же большинство из них могут только распределять и запрещать, на большее их не достает. То есть, со времен Салтыкова-Щедрина (кстати, бездарного писателя), чиновники мало чем изменились.

- Не кажется тебе, Гера, что коммунизм, точнее марксизм, похоронили рано.

- Я удивлен.

- Марксизм можно рассматривать как попытку создания всемирной религии, современной религии грамотного человека. Других таких попыток я не знаю. Сейчас же нет никакой идеологии. Ведь библейские предания воспринимаются современным интеллектуалом, наверное, по-другому, чем воспринимал их полупещерный житель Кумран. Поэтому в возрождение православия я не верю. Слишком оно закостенело еще с константиновских времен.

-Нет, Клим, с марксизмом я боролся всю жизнь, мы издавали нелегальные журналы, вели пропаганду... Любая идеология, но только не марксизм. Нашей стране надо найти новую идеологию.

-Ха-ха-ха, ты меня, Гера, рассмешил. Поиски идеи-фикс для России, организованные в СМИ, напоминают ярмарку тщеславия. Идеология создается не балаганно и не по высочайшему распоряжению. Она рождается спонтанно изнутри общества. Идеологический прорыв поэтому я вижу только из среды новых коммунистов, у которых есть какие-то традиции и авторитеты.

-И очень хорошо, что им в свое время дали по шапке!

- Ничего, вперед наука. Гера, а кстати, чем лучше костры инквизиции сталинских репрессий? Чем лучше продажа индульгенций партийного кумовства? Христианство переболело эти беды, и появилась протестантская этика - идеология индустриального развития. Марксизм тоже мог бы распрощаться со своими недугами.

- Да, Клим, славно мы с тобой побеседовали.

- Славно, Гера. А не кажется ли тебе, Гера, что твои друзья-диссиденты просто тебя кинули. Использовали и кинули. Даже не осознавая, наши горе-интеллигенты, по сути, вели подрывную работу. Романтика, щекотливо приятно чувство опасности, что обратит внимание КГБ, братское единодушие заговорщиков - все это завораживает молодые интеллигентные души. Конечно, много противного было в прежней жизни, но есть определенная мера, граница, которую не перешли, скажем Шафаревич или Солженицин. Многие и не осознавали, что совершали предательство, хотя западная ориентация не может не выпестовать предателей.

- Нет, Клим, у меня есть свои счеты с марксизмом.

- Значит, ты, Гера, демократ.

- Да, и я демократ. Демократ, несмотря что я, по сути, нищий.

- А я, Гера, капиталист, но, не смотря на это, остаюсь государственником. А ведь очень интересен вопрос соотношения демократии и благосостояния народа. Наши демократы считают, что высокий уровень жизни народа в развитых странах является следствием того, что народ этих стран пользуется в своей жизни и деятельности демократией. Это глубокое заблуждение, когда следствие подменяет причину.

- Это почему же?

- Да, демократический способ управления не всегда приводит к процветанию. Дело в том, что форма управления в государстве зависит не от уровня его развития, а от требований безопасности. Когда нет угрозы обществу, - демократия, когда есть такая угроза - тоталитаризм. Но угроза обществу может быть не только военной, но и политической, экономической...

Поэтому в голодных странах не бывает демократии. Потому что в условиях демократии и либерализма быстро растет экономическое расслоение общества. Сильные члены общества будут отбирать крохи у слабых, а слабые, в безвыходной для себя ситуации, будут объединяться и восставать против государства.

- Слыхал, слыхал, Клим, что ты был хорошим экономистом.

- Но это - в прошлом, Гера. И опять же хочу повториться, без взаимного доверия, которое нам может дать только сильная идеология, инвестиции будут неэффективны, а усилия врачей и учителей - бесполезны.

Демократия и либерализм - эта идеология нам не даст ничего, кроме нищеты народа и разграбления страны.

-Нет, Клим. Все беды наши - от дурости да подлости. Не буду здесь касаться Тойнби или Гумилева. Если на одном конце оси ординат поместить дураков, то на другом конце следует поместить подлецов. Вне зависимости от эпохи, страны и культурной общности, кажется мне справедливым, что каждый из нас зажат в начале координат, и Культура не позволяет нам выскочить из этой точки. Хотя каждый пытается как-то лавировать между глупостями и подлостью. Вот в чем трагедия человека! И в этом плане каждый из нас - Гамлет.

-А я, Гера, поместил бы на одном конце оси абсцисс нищету, а на другом - проституцию. И, кстати, Борис, чаще встречаешь подлую проституцию и глупую нищету, и почти никогда - глупую подлость и нищую проституцию.

-А это как понимать Клим? Полетели камушки в чужой огород?

-Да нет, Гера, это скорее касается нас обоих, пожалуй, касается большинства всех людей.

Расстались они довольно холодно.

3

- Клим, - обратилась к нему Настя, - а хочешь, я тебе презент устрою?

- Какой презент?

- Помнишь Валеру, из нашего села, того, который двадцать лет тому назад приехал со мной сюда, в столицу?

- Валера! Конечно, помню. Я ему кое в чем, кажется, помогал при поступлении в университет.

- Валера теперь коммерсант, не нам чета. Но он с удовольствием встречается со своими земляками...

Валера действительно был преуспевающим столичным коммерсантом средней руки. С Настей, его бывшей землячкой и одноклассницей оба в свое время, одновременно окончили университет, правда, разные факультеты. Учась еще в школе, были, кажется, взаимно влюблены. А вот переезд из маленького села в огромный город произвел на обоих настолько большое впечатление, произвел ломку взглядов, вкусов, интересов и даже характеров. Настя уже не казалась Валере такой уж красивой, а Валера потерял в глазах Насти свой блеск. Слава Богу, что остались друзьями, а это тоже много значит. Кажется, у Бальзака эта тема хорошо раскрыта. Приезжают в Париж провинциал и провинциалка с желанием соединиться там... Но в Париже они показались друг другу блеклыми. И это настолько поразило их, что они ... стали злейшими врагами.

С перестройкой пути-дороги у Насти и Валеры вовсе разошлись.

Да, иногда звонили друг другу, сообщали вести с родины, поздравляли друг друга с днем рождения. А так, живя в одном городе, они не виделись уже почти десять лет. Город огромный, а человек мал.

Вот и Валера. Вместо щуплого парня Клим увидел крепкого моложавого брюнета, державшегося самоуверенно.

- И ты - Валера?

- Да, а что я разве сильно изменился?

- Конечно же. На улице я тебя бы просто не узнал, прошел бы мимо

- А я тебя все равно бы узнал. И не прошел бы мимо.

- Они рассмеялись, обнялись.

- Клим, - обратился Валера, я давно хотел с тобой встретиться... Ну, как, Клим, сложилась твоя жизнь? Все равно через Настю я многое о тебе знаю, как, наверное, и ты обо мне.

- Я, Валера, почти всю жизнь проработал математиком. В кругах приверженцев специальности, полученной мною в здешнем университете, высшим признанием пользовались составители абстрактных математические моделей. А мне пришлось работать в проектном институте, поэтому волей-неволей научился уважать информацию, пришлось узнать, как она рождается и стареет, научился оценивать ее качество. Математическая модель и информационное наполнение ее - это две равноправных стороны процесса познания.

Ученые пренебрегали этим. Рассуждали примерно так: если эф от эх, то вы обеспечьте мне эх, а я вам скажу, каким будет эф. Аллегорически, если вы хотите узнать, который час, дайте мне ваши часы, тогда я отвечу на ваш вопрос, но часики-то останутся в моем кармане. И не мудрено, и не порядочно. Поэтому, в отличие от настоящих ученых мне легче было адаптироваться к жизни и после закрытия нашего института.

- А я, Клим, в бизнес ударился, учась еще в университете. В науку меня перестало тянуть, как только довелось рассмотреть, Кто есть кто. Высокомерное отношение к простому пахарю, незнание действительности, - все это приводило к безжизненным теоретическим построениям...Кто теперь вспомнит....(да уж не буду называть имен ранее прославленных академиков). Хотя книги остались. Расхожее рассуждение, что книги дают славу. Это зависит от качества написанного. Книгой можно опозорить свое потомство.

- Это уж точно, Валерий. Кто теперь вспомнит идейных вдохновителей укрупнения сел, затопления пойм, вдохновителя ускорения? Сталин этот феномен называл просто: враги народа.

- Прежде всего, нет инвестиций. Даже президенту недавно стало ясно, что Запад нам не поможет.

- Нам остается надеяться только на собственные силы. И главная теперь задача - обеспечить производственное накопление. К сожалению, накоплений сейчас нет. Наблюдается даже проедание капитала. Следовательно, необходимо увеличить долю накоплений. Но демократия этому никак не способствует.

-Накопления есть, а инвестиций нет.

- Почему?

- Потому, что нет доверия друг к другу, поэтому нет кредита, а люди накопившие средства не торопятся передать, разумеется, на возмездной основе, людям, умеющим вести дела. Это самая главная наша беда. Мавроди судили за обман населения. Государство к моему удивлению взяло на себя обязательства компенсировать ущерб обывателям, которые хотели на халяву стать миллиардерами.... Это совершенно неверно. Каждый сам себе на уме был.

- А Мавроди надо было судить не за обман населения, а за подрыв доверия людей к финансовым институтам, а следовательно, за подрыв инвестиционного потенциала страны, т.е. как государственного преступника. Теперь нам, после мавродиков, потратить минимум два десятка лет на восстановление доверия к финансовым институтам и это при разумной государственной политике. Для структурной перестройки экономики страны нам необходимы, прежде всего, инвестиции. Далее, необходимо создать условия, чтобы они не разворовывались бюрократами, олигархами и аферистами. В стране нужна единая техническая политика, нужна координация деятельности предпринимателей. Нужна концентрация ресурсов, инвестиций на решении приоритетных задач, - значит, нужны целевые программы для их выполнения. А раз так, то необходим механизм макроэкономического планирования. Эти задачи может решать орган типа нашего прежнего Госплана.

- Южная Корея использовала наш опыт. Представляешь, представляешь, Клим, двадцать лет упорного труда при нищете народа - и страна превратилась в экономического дракона! И только потом правящая элита позволила народу богатеть.

- Да, Валера, необходимость авторитарного руководства страной назрела, и в первую очередь, из-за необходимости производственного накопления. Нужна жесткость режима, но и гарантии, чтобы авторитарный режим знал свое временное предназначение.

Для мобилизации сил общества нам нужна мощная единая идеология. Подчеркиваю, ода должна быть единой. Дуализм является смертельной опасностью для любого государства. Надо строить новую идеологию, основанную на государственных интересах. Как кризис, так и возрождение любого государства - всегда начинаются с кризиса или возрождения идеологии. Прежняя идеология была уничтожена Горбачевым своей перестройкой и болтовней об общечеловеческих ценностях.

Самым простым, я согласен с тобой, Клим, по-видимому, является возврат к коммунизму, к обновленному коммунизму, или к военной диктатуре правых. Но только наднациональные идеи могут объединить народы России для решения экономических проблем.

Клим сделал известное многим мужикам непроизвольное движение рукой над столом, за которым они сидели, и Валера начал поспешно разливать Наполеон в граненые стаканы. Их разговор оживился, затем они стали разговаривать одновременно, а Настя с ухмылкой наблюдала все это. Потом они еще пару раз бегали в гастроном напротив настиного дома. Ну а потом, как говорят, наступила тишина.

4

Было еще утро, но Клим был очень пьян. Он стоял, покачиваясь, во дворе настиного дома. Перед ним стояли три самоуверенных парня. Клим присмотрелся к ним: не то азербайджанцы, не то цыгане. Климу стало нехорошо. Куда я попал, - думал Клим. - Неужели меня предал Валера? Почему, зачем? А-а, может, это его личная охрана. Тогда понятно.

Клим не помнил, какие вопросы он начал задавать этой троице. Надо было тянуть время. Донеслось до него только одно: Клим Федорович, ведь я друг твоей сестры! Ты что, меня не узнаешь?

-У-у, сволочь нерусская, - медленно переваривал Клим только что самим же сказанные слова.

Ясно, как божий день, он - черный черт, пусть и Валеркин охранник. И этот охранник - любовник моей сестры! Кажется, теперь ясно, почему Гера от нее ушел. А как иначе? Как другой мужик поступил бы на его месте?

Ну, друг моей сестры, кажется, пришло время с тобой рассчитаться. И Клим левой ударил центрального. Центральный ответил. Но Клим был не из тех, которые обменяются оплеухами, да разойдутся в разные стороны, матерясь и ругаясь. Клим молотил кулаками профессионально. Центральный отвечал ему, и весьма отзывчиво. Все это время Клима не покидала мысль: что же эти два то оставшихся черта не помогают своему?

И все же Клим перемолотил центрального цыгана или азербайджанца. Тот сник, и, кажется, сдался.

Вдруг кто-то схватил Клима за плечо. Сестра!

- Клим! Клим! Что ты делаешь? - она умоляла его плача, - пойдем ко мне.

- А! Сука, любовника защищаешь, а Гере, своему законному мужу рога наставила.

Клим грубо оттолкнул от себя сестру, и пошел прочь, пошел на железнодорожный вокзал, чтобы отправиться назад, домой. Хватит, - шел он, шатаясь, - отдохнул в столичном городе. Пора и честь знать.

5

Валере пришла неожиданная телеграмма, в которой сообщалось, что в его родной сельской школе, выпускником которой он был, состоится юбилей. Школе исполнилось тридцать лет. Ровно столько лет назад в их родном селе была построена школа-десятилетка. Строители обещали ее сдать к первому сентябрю, но как у нас водится, работы затянулись, и школа была сдана после Нового года, в январе. Хотя телеграмма пришла своевременно, но Валера занимался коммерцией, и как у всякого коммерсанта у него была куча неотложных дел. Но ему страшно хотелось попасть на юбилей. Страшно хотелось увидеть своих постаревших одноклассников, оставшихся еще в живых учителей.

Ведь у каждого жизнь сложилась по-разному. Валера, как и любой другой честолюбец, жил возвращением. Его всегда тянуло в родные места, если, конечно, дела его шли отлично. А кому еще себя показать? В родном селе все тебя знают от старого до малого, а в столице можно затеряться так, что за десять лет не встретишь ни одного знакомого. И никого ты там не интересуешь, кроме жены, детей, пары бывших любовниц да нескольких бывших спившихся друзей. А в родном селе хотелось показать весь свой блеск. Валера приезжал в село в самом лучшем костюме, сорил деньгами, со всеми высокомерно здоровался, тем не менее, с охотой поддерживал разговоры и также охотно отвечал на вопросы. И такие поездки всегда для Валеры были праздником. Кажется, Валера совсем бы по-другому относился к своему родному селу и к поездкам туда, если бы он остался потертым интеллигентом, сидящем на минимальном прожиточном уровне.

Валера решил позвонить Насте.

-Настя! Привет.

-Привет Валера. Ты, наверное, до сих пор в обиде на Клима?

-Дураком твой Клим стал под старость. Явно, у него крыша поехала.

-Нет, Валера, он - алкоголик, лечиться ему надо.

-Разница небольшая. Обозвал меня цыганом, ни с того, ни с чего набросился с кулаками. Тебя чуть не прибил.

-Прости его Валера, ведь он несчастный человек.

-Да Бог с ним, с Климом. Живет себе в Тюмени, пусть живет, кормит комаров. Слушай, Настя, а ведь нашей школе - тридцатилетний юбилей. Давай рванем в Сибирь... Что? Что? Не объясняй обиняками, я все понимаю. Дорогу туда и обратно я оплачиваю. Ну? Соглашайся!

И Настя согласилась. Детей отвезла к подруге, взяла на неделю отпуск без содержания. До краевого центра долетели быстро, без задержек. До юбилея оставалось еще два дня.

Прилетели утром, а поезд отправлялся в их родные места только вечером. Они знали, что их поезд будет ползти по однопутке полторы суток. От железнодорожной станции потом можно будет взять такси или добраться попутке. Но им было ясно, что не успевают.

Валера хорошо знал местности в своем родном краю. Реки давно уже замерзли, а снега намело еще совсем немного. Напрямую от краевого центра до родного села всего сотни полторы километров. Летом на обычной легковой машине вряд ли проедешь, но на Ниве, если соберется четверо-пятеро мужиков, - можно и летом доехать. В случае чего мужики всей оравой вытолкнут машину из любой трясины. Зимой было легче, если дорога не занесена снегом. Одним словом, Валера снял такси, объяснил водителю маршрут, пообещал двойную оплату причем в оба конца, и тот с большой неохотой согласился.

Сначала долго ехали по льду замерзшей реки. Выскакивая на голый, незанесенный снегом лед, машину заносило, и тогда сотни метров ее несло боком, в самую неожиданную сторону. Сердца у всех замирали. И тогда главной мыслью было - не налететь на майну. Тогда всем им конец!

И вот, наконец, долгожданный отворот на берег. Надо пройти еще километров пятьдесят, - а там должно быть большое село Сосновое. Раньше в нем располагался леспромхоз. От Соснового до родного села - еще тридцать километров, но уже по родным горным дорогам.

Дорога до Соснового была довольно укатанной. По ней возили лес на нижний склад. Правда, пару раз Насте приходилось садиться за руль, а Валере с таксистом толкать машину. Но это сущие пустяки. И все же в одном месте пришлось изрядно потрудиться. И если бы не таль, которая удачно оказалась в багажнике такси, и не близко растущие возле дороги деревья, - им самим никогда бы не выбраться без посторонней помощи. Дождаться встречного транспорта - дело проблематичное. Он может быть, а может и не быть, скажем, пару суток.

И вот долгожданное Сосновое. Валера помнил его как большое цветущее село лесорубов. Теперь же в половине домов окна были заколочены досками. Падали объемы заготовок древесины, народ разъезжался. Техника ржавела. Чтобы отремонтировать одну машину, разукомплектовывали другие, и останки последних обречены были ржаветь под открытым небом. Только один вид теперешнего Соснового наводил тоску.

А тут и другие проблемы появились. Валере много раз доводилось ездить и зимой и летом из своего села в Сосновку, поэтому дорогу он хорошо знал. Однако на сей раз наезженной дороги между Сосновым и родным селом не оказалось. Как им сообщили, последний раз в сторону его деревни, да и то, не доезжая до нее, ездили на гусеничных тракторах только прошлой зимой.

-Мать честная, тупик. - Подумал Валера. - И такси успели отпустить.

- Ребята, чем надо помочь? - их, приезжих, заметили быстро. Местные мужики сами обратились к ним.

-О, Господи, мир не без добрых людей! - подумал Валера. Он объяснил свою незадачу. - Добираемся домой, в гости.

Валера достал из рюкзака бутылку фирменной водки, предложил мужикам выпить. Те заметно оживились.

-Тракторов на ходу у нас на сегодня нет, - объяснялись мужики, - все в ремонте. Есть один целый грузовик, но на нем теперь не проедешь, сразу же за селом встанешь.

-Можно конечно пройтись на лыжах, - давали им советы, - Раздобудем лыжи в селе.

-Какие лыжи? У них - четыре рюкзака. Да и скоро стемнеет. Даже налегке тридцать километров пройдешь только за пять часов.

-Если, конечно, лыжи не сломаешь.

- Есть у нас аэросани, пока еще не сломали. Но они двухместные, в кабине едва помещаются водитель и один пассажир, ну, один рюкзак еще можно втиснуть.

Теперь Валера должен был решать одну дилемму за другой: Настю оставить? Да ни за что на свете! Мне остаться? Какой же я дурак. Надо же, на юбилей приехал. Можно договориться, Настя остановится у матери, спокойно встретит юбилей, а потом аэросани вернутся за мной. Я заплачу в двойном размере... Нет, неужели нет другого выхода? Да, а если к аэросаням привязать санки, простые санки!?

Нашли и санки. Настя расположилась в кабине аэросаней, рядом с водителем, А Валера уселся на привязанные санки с тремя рюкзаками. И вот, кортеж медленно тронулся с места.

На поворотах Валерка несколько раз успел перевернуться со своими санками. Аэросани тащили перевернутые санки сотни две метров, пока Настя, оглянувшись и не увидев случившегося, требовала, чтобы водитель разворачивался за Валерой и грузом.

6

Вот и Мертвый ручей. Он назывался так, поскольку почему-то не замерзал даже в лютые морозы. Скрывавший ручей снег был влажным и рыхлым. Ни одна конная повозка не осмеливалась проехать зимой через этот ручей. Проходили только трактора, привязывая бревно к гусеницам. Но летом этот ручей был безобидным.

У Валеры промелькнуло в голове, почему он не предупредил водителя? Но, может быть, водитель, как местный житель, должен знать о Мертвом ручье. Но опять-таки, не все люди рефлексируют. Почему можно надеяться на человека, на его предусмотрительность? А теперь поздно предупреждать водителя, они уже на середине пути.

Аэросани по инерции проскочили ложбину, а санки вместе с Валерой перевернулись как раз на самом опасном месте. Валера оказался по горло в мокром снегу и в ледяной воде. Вот и конец, подумал он. Его сознание лихорадочно сопротивлялось смерти.

Наконец вернулись и аэросани. Сколько трудов стоило водителю и Насте вытащить Валерика из замерзающей шуги. У Валеры зуб на зуб не попадал. Он не мог ни говорить, ни стоять на ногах. Его с трудом затащили в кабину.

Водитель достал водку, открыл первую бутылку и приказал Валерию: Пей!. Валера не мог держать бутылку, держал бутылку водитель, а Валера глотал водку, обливая лицо, глотал как араб в пустыне воду, пока водка не закончилась.

Сам водитель, не морщась, выпил бутылку водки с горлышка до самого дна.

-Пей, девка, - он протянул бутылку Насте, та, плача, отказалась. - Тогда возьми ее с собой, в карман, бери, бери, давай. Станешь замерзать - выпьешь. И смотри, не спать. Уснешь - замерзнешь.

Водитель обрубил топором вмерзшие в ручей санки, и с удовлетворением спас один из рюкзаков.

Настя все поняла. Ее оставляют одну в незнакомой тайге. Теперь ей предстоит одной пройти десять, а то и двадцать километров по зимнему лесу одной, не теряя следа аэросаней.

-Как только свезу парня, - обещал водитель, - заправлюсь и сразу вернусь за тобой. Потом пробурчал про себя: Если аэросани не сломаются, чем окончательно успокоил Настю.

В тайге сумерки наступают рано. Мороз к вечеру крепчал. Турецкая дубленка у Насти, кажется, начала сдаваться сибирскому морозу. Настя вспомнила про оставшуюся у нее бутылку водки. Она никогда не пила водки, а тут пришлось ей глотать с горлышка. И удивительно, она даже не чувствовала горечи. Водка шла удивительно легко. Приятное тепло начало разливаться по телу. Она думала: Так вот, почему наш Клим стал алкоголиком. Это так приятно на холоде. Приятно и необходимо.

Лес становился реже, ведь не даром в старые времена потрудились лесорубы. Ведь как они любили перевыполнять свои планы. Насте захотелось петь, но на морозе, она знала, тут же простудишь легкие. И все же ей стало хорошо.

Вот мать Валеркина, - думала Настя, - охая и ахая, замечется на кухне, а его отец истопит баню до красна, и будет изгонять простуду из тела своего отчаянного сына. А за мною вернутся аэросани... если не сломаются.

Настя все пыталась решить в уме арифметическую задачку: Из точки А в точку Б одновременно двинулись пешеход со скоростью Х, и аэросани со скоростью Y. . В голове все путалось, и она опять возвращалась к исходным данным теперь уже жизненно важной для нее задачи.

Потом ее мысли перескакивали на детей, Бориса, Клима, Валеру и его жену. И зачем я поехала на родину? Ведь там у меня теперь никого нет. Ага! Показаться захотелось, ностальгия одолела... Но ностальгия у тех, кому есть чем похвалиться. А мне приходится больше скрывать, чем показывать.

Мороз все крепчал. Настя еще раз приложилась к бутылке. Вдруг далеко в стороне засветились зеленые огоньки.

Такси! - это была первая неожиданная мысль Насти, - Я спасена! Но откуда здесь такси? Ой, много-много такси!

А-а-а - душераздирающий крик разорвал сумеречную снежную тишину и отразился в долине диким таежным эхом.

7

Здравствуй, Настя. Привет детям и Гере и всем знакомым.

Извините за нехорошее поведение. Под сильным подпитием на меня в последнее время находит что-то вроде белой горячки. У вас, во дворе мне показалось, что я разговариваю с какими-то тремя не то цыганами, не то азербайджанцами. Один из них, тот, который находился посередине, заявил, что он твой друг. После его слов я озверел. Связалась, подумал, ты с какими-то чертями, вот и Гера ушел, на то есть причина. Вот и давай я молотить кулаками... А тут и ты подошла. Ну, думаю, нашла, кого выручать... Надо заодно дать и ей... Помню только большие испуганные глаза твоих ребятишек, и это только привело меня немного в чувство.

Потом пошел на вокзал, не помню, как дошел, где-то во дворе проспался, разбудил меня дождь. Уехал поздно вечером.

Одним словом, мне уже лечиться пора. Хотел позвонить тебе по приезду в домой, но боюсь, возьмут трубку дети, опять напугаются..

Настя, ты выглядишь старухой. Квартира захламлена. Первый признак - гора немытой посуды в раковине на кухне. Детей не приучаешь убирать после себя кухонный стол и мыть посуду, заправлять постели.

Но все же дети у тебя и хорошие. Но их, ей богу, жаль. Летом они у тебя словно в клетке. Ты с Герой не можешь дать им ни достойного времяпровождения, а может быть, и будущего!

Скоро подрастут они, осталось совсем немного до критического возраста, два-три года. Дети начнут комплексовать, поскольку вы с Герой не сможете достойно их одеть, позволить им приятные мелочи, как, например, те же ролики. А чувство неполноценности может выплеснуться во что угодно. Кстати, а на какие шиши вы собираетесь давать им высшее образование?

Может наступить трудное время, когда уже не объяснить им, учитесь детки хорошо. И в ответ услышать: Вы учились хорошо, а что толку? Федька Кривой девять классов не закончил, а ездит на Мерседесе и все его боятся. Хочу быть таким, как Федька. Не рафинированный интеллигент, а Федька может стать образцом для подражания.

И к чему все твои многолетние жертвы? Конечно, искусство требует жертв, но не таких бездумных. После тебя все равно ведь не останется ни картин, ни книг. И к чему тогда все это? Стоило ли огород городить из всего этого? Если уж чем-то заниматься, то заниматься следовало бы с умом, с полной отдачей и высокой результативностью.

Кстати, если тебе плохо, значит и мне плохо. Плохо было и родителям. Если ты сидишь на макаронах, то и у меня кусок мяса встает в горле комом. Одним словом, жертвуя своей жизнью ради чего-то (оставим в стороне результативность таких жертв), следовало бы не забывать и о страданиях, сопереживаниях ближних.

Много, очень много времени было у тебя, чтобы хорошенько подумать о себе. А прошлых вариантов не вернешь, да и другого раза не бывает. И авось весьма предательское слово, на него рассчитывать опасно. Авось, как двуликий Янус: может, пронесет, а может стать очень плохо, а запаса прочности авось не дает.

Слом какой-то у тебя, Настя, в ранней жизни произошел. Уже в первый год твоего пребывания в столице мне стало понятно, что тебя захвалили в сельской школе. В чем-то была ты натасканная, но на деле оказалась слабой и пассивной. Сколько раз мне приходилось вмешиваться в твою жизнь... Но, одним словом, в столице ты держала меня в напряжении. И я раскаивался, что согласился на твой приезд.

Пять лет провалять дурака в университете, вдали от дома - это приятное времяпровождение достойно разве что для балбесов.

Слабость, безволие и, пожалуй, отсутствие ума или здравого смысла, или мягче говоря, иррациональность твоего поведения не давали мне покоя.

За всю жизнь единственный раз услыхал от тебя поток разумных слов, когда разговор коснулся отношений с Герой. Тут и обида, и обвинение, и сомнения, и предположения, и чего только не было. Послушал я тебя. Да ты, оказывается, самая обыкновенная баба, пекущаяся о своей семье, и интересующаяся больше всего своей семьей. А уход мужа, разумеется, тронул тебя больше, чем, скажем, кража картин из вашего музея. Тут и мысль, наконец, проснулась. Тут, наконец, и живые слова от тебя услыхал вместо обычных умных киваний.

Большинство людей приспосабливаются к жизни, стараясь устроиться в ней как можно лучше. И вовсе это неплохо. Мир пытались изменить большевики, фашисты и наши так называемые демократы. Только из этого выходило самое худшее. Надежнее менять не мир, а самому адаптироваться к нему. Так поступает большинство разумных людей, которым дорога своя жизнь и дорого спокойствие ближних.

Я из кожи лез всю жизнь, чтобы самоутвердиться. Наломал немало дров. И все же самоутверждался за счет реальных результатов. А ты для своего самоутверждения встала на ложный путь. Зачем в поте лица достигать реальных результатов, имея стройную фигуру и внешность паиньки, когда в умных разговорах достаточно умно кивать головой, - и ты прослывешь умным человеком. Действительно, для определенной категории дам самые умные мужчины, прежде всего - самые красивые. Не даром почти во всех брачных объявлениях дамы требуют от мужчин ума и высокого роста. А умная женщина, в свою очередь, в глазах мужчин - это та, которая имеет стройную фигуру и умно кивает головой в умных беседах. К чему тогда излишние самоистязания в публичных библиотеках и гранитная тяжесть наук?

У меня все по-прежнему: то налоговая инспекция вызывает, то в пенсионный фонд требуют прийти, то ловкачи кинут, то расчетный счет арестуют, одним словом вокруг - могильные черви, могильные черви. Нет в жизни счастья. А особенно горька участь провинциала. А как мы все начинали прекрасно! Но прожили то мы в параллельных мирах. Я - в одном, ты - в другом.

До свидания. Целую. Клим. Еще раз прошу простить меня за потерю лица.

Через две недели это письмо вернулось Климу с пометкой: Адресат отсутствует.

1

55

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"