Аннотация: Рассказ в форме письма о том, насколько далеки могут оказаться самые близкие люди.
Письмо сыну.
Когда я узнал, что у меня будет сын, показалось, что сама судьба дает мне второй шанс - исправить все то, что я наделал, не сделал или сделал не так. В тебе, своем сыне, я видел копию себя, лучшего себя. Как я хотел тебя оградить тебя от всего страшного, глупого, бесполезного, провести через все сложности этой жизни, чтобы ты стал тем, кем я никогда не стану...
В жизни я не был так счастлив как в тот серый декабрьский день, когда тебя вынесли из роддома, закутанного в одеяла и шаль так, что лица не было видно! Поначалу тебя даже в руки взять боялся, только смотрел и не верил, что я это причина этого чуда, этой маленькой жизни, которая появилась в нашем доме, когда мы с мамой уже перестали надеяться. И уж точно это было самое лучшее, что я сделал в своей жизни. Сейчас ты уже сам отец и знаешь это чувство, когда даже в самый тяжелый, самый беспросветный день на работе, одна только мысль что дома тебя ждет семья, твой ребенок дает силы.
Когда ты был маленький, я фотографировал тебя постоянно, все твои успехи: первый раз пополз, сел, первый зуб, первый шаг, а потом проявлял фотографии в ванной. Ты, может, помнишь ту красную лампочку, которая тебя поначалу пугала, а потом ничего, обвыкся, караулил у двери, чтобы никто не вошел, не засветил пленку. В последнее время мы с мамой часто листали твой детский альбом, и словно на машине времени возвращались в те дни, где не было месту ничему кроме счастья.
Потом время закрутилось с бешеной скоростью, первый класс, первая пятерка, первый друг. Первая учительница, Наталья Сергеевна, которая на собраниях без обиняков рассказывала, у кого сын хулиганом растет, у кого лодырем, а когда мама дожидалась конца собрания чтобы спросить "а как мой сын, вы про него ничего не сказали?", та поднимала очки и спрашивала: ваааш?! Да у вас не сын, а подарок какой-то! Хоть в сервант его ставь, под стекло! Этого могла и не говорить, сами знали. Такого послушного, сообразительного, доброго ребенка я ни у одного из своих знакомых не встречал. Наверное, потому и не заметил, как в тебе произошел надлом, хотя все время был рядом...
Когда ты в первый раз принес двойку, я сначала просто не поверил, а когда открыл дневник, то сорвался, наорал, старый идиот. Потом пошли еще и еще, а когда появились замечания по поведению, я уже просто сам не свой стал. Это уже потом, через много лет, я понял, что это был твой крик о помощи, но тогда... Тогда я был глух и слеп. Ведь я готовил тебе такое будущее, а ты был готов просрать его из-за лени, разгильдяйства и дружков своих оболтусов.
За твое воспитания взялся я круто, помнишь, наверное - постоянно где ты и с кем ты, запреты на телевизор и гуляние, крик. В общем, все дрова, которые можно было наломать, я тогда наломал. Бедная твоя мама, как она все это переживала - и тебя жалела, и меня боялась. Я же тогда начальником участка был: сорок мужиков, восемь классов образования, на уме только что своровать да где выпить. Таким раз слабину дашь, считай все, ты для них никто. И вот с ними у меня получалось совладать, а с тобой не вышло.
Ты сам прочертил границу между своим миром и остальным. В твоем мире были твои патлатые друзья в черных балахонах, музыка, от которой мозги плавятся, а в другом я, мама и весь белый свет. И чем сильнее я пытался прорвать эту границу, тем яростнее был отпор.
Я был взрослый и сильный, ты маленький, слабый и к тому же от меня зависимый. Я кричал - ты отмалчивался, я запрещал - ты сбегал, я заставлял - ты делал вид что слушаешься. Я напролом пробивался к тебе, хотел силой вытрясти из тебя, что с тобой происходит, куда делся мой сын, черт побери?! С каждым днем ты, мой единственный сын становился от меня все дальше, а я ничего не мог с этим поделать... Гнев и бессилие, переходящие в отчаяние - вот что я чувствовал тогда. Сколько угодно себя можно казнить, но сделанного не исправишь - сто раз я повторял, но все равно простить себя не могу. Даже сейчас, когда столько лет прошло.
Когда прибежал тот пацан, Бартоломео (так, кажется, вы его звали) и сказал, что ты умираешь, я даже не понял о чем он. Понял только с тобой что-то случилось, и рванул за ним в чем был, кажется в тапках и рейтузах. Уже на бегу дошло, что значит "Амадеус умирает". Плохо помню какой-то подвал, тусклую лампочку, пакет, твое лицо белее штукатурки и огромные неживые зрачки.
В себя пришел только в больнице, когда тебя откачивали в реанимации. Первая мысль, которая пришла в голову, что если ты умрешь, я дальше жить не буду. Она была настолько простой и честной, что я ее даже обдумывать не стал, принял как решение. Врач, выйдя из кабинета, посмотрел на меня с брезгливостью, сказал в сторону "жить будет" и ушел. Какая гора с плеч у меня свалилась, ты даже представить себя не можешь! А когда ты сказал еле слышно "папа, прости меня", я только руку твою смог сжать почти прозрачную, и отвернуться, чтобы не заплакать...
Как потом снова быстро побежало время! Казалось, вот только-только в наш дом вернулись свет и радость, только ты снова стал тем, моим прежним сыном, и вот мы уже стоим на вокзале, мать платок от глаз не убирает, хочется сказать что-то умное и важное, а не получается - в горле першит.
Сам понимаю, что как бы гордиться надо, вырастил-таки сына, во взрослую жизнь провожаю, в большой город, да и приедешь через полгода, а сердце все равно не на месте... Помнишь, чтоб совсем не раскиснуть стал советы давать, мол, в общаге сразу деваху деревенскую присмотри да пообъемистей, ее держись, с голоду точно не пропадешь. Не родители картошки привезут, так титькой накормит. Тут даже мама плакать перестала: ну язык, ну помело... Зато хоть расслабились слегка, а то словно на фронт провожали.
И все-таки в самом конце, когда уже отправление поезда объявили, не выдержал, сказал: ты это, сынок... звони, не забывай. И твои удивленные глаза. Когда вернулись домой, словно в чужую квартиру попали: ходили из комнаты в комнату, натыкались на углы, роняли все чего-то.. Потом сели на диван и просидели, пока не стемнело, молча.
И вот мы стали учиться жить без тебя. Выучили все твои предметы, всех твоих преподавателей, друзей и соседей по общежитию, собирали любые крупицы информации о твоей жизни и раздували их до невероятных размеров. Каждую субботу, когда ты звонил после занятий, на нас с утра нападала какая-то жажда деятельности - мать грохотала на кухне сковородками, что-то чистила и скоблила, я уходил в гараж и там ковырялся в "Волге" или что-нибудь строгал на верстаке. В общем, хитрили по-детски, чтобы обмануть время и заставить его идти быстрее... Ты, наверное, читаешь и улыбаешься, ничего, ничего, вот разлетятся твои дети по белу свету, тогда ты меня поймешь!
Ты приезжал на каникулы исхудалый, но гордый, с деланным безразличием протягивал мне зачетку, а сам исподтишка подглядывал как я ее листаю с таким же видом, а потом говорю важно: нууу, могёшь! И мы начинали смеяться. Мама же все время пыталась тебя закормить так, чтоб из-за стола не мог встать, но ты все равно ускользал из дома.
Эх! И снова, и снова я упустил тот момент как ты встал не на ту дорожку. То ли это первая пересдача, за которой пошли другие, то ли когда ты стал забывать каждую неделю звонить... И снова это ощущение бессилия, когда понимаешь что твой сын, твой ребенок от тебя отдаляется, а ты сделать ничего не можешь. Впрочем, уже и ты не тот что раньше - и объяснения оценкам находились, злые преподаватели, и звонков отсутствию, на выходные на практику какую-то выезжали. Да еще правдиво так, с подробностями. Когда ты приехал в последний раз, в дорогой рубашке, джинсах, ноутбуком, которые за нашу с мамой зарплатой не купишь, как я смог себя заставить поверить что ты подрабатываешь на складах каких-то - ума не приложу. Просто пелена какая-то. И ладно тогда в детстве проморгал, у меня-то никакого переходного возраста не было, после войны мужиков в колхозе не осталось, но сейчас-то, сейчас, когда ты точно по моим стопам в большом городе пошел, как же ты меня сумел одурачить...
Через три дня после твоего отъезда раздался звонок, и незнакомый голос сказал: слушай внимательно и не задавай вопросов, твоего сына взяли со стаканом травы, он в СИЗО. Короткие гудки. Я так и стоял с трубкой у уха, пока мама не вышла. Дальше я уже знал, что делать. Чемодан. Вокзал. Билет на первый поезд. СИЗО. Следователь с ухмылочкой, чем-то напомнивший того врача: взяли с поличным, особо крупный размер, дал признательные показания, раскрыл схему нелегального оборота наркотиков. За последнее выйдет скидка, но я бы на вашем месте не радовался.
Я не собирался. Те, кто тебе дал наркотики, все равно выкрутятся, а ты из тюрьмы целым уже точно не выйдешь. Путь у меня был один - к дяде Саше. Я тебе не рассказывал о нем. Дядя Саша - позор семьи, отрезанный ломоть, пустые рамки в семейном альбоме. Убийца и бандит. Мы вычеркнули его из семьи, я прямо в глаза сказал ему, что он мне больше не брат. Давно это было. Когда ехал к нему даже не знал что говорить, на что рассчитывать. Просто выбора другого не было.
Устроился он хорошо - дом большой, забор двухметровый, камера над калиткой. Разговор был короткий и тяжелый: я рассказал, что случилось, он спросил, почему должен помогать. Я ответил, что мне больше не к кому обратиться, а он сказал, что я пришел зря. Добавить было больше нечего, я развернулся и ушел. Вернулся в гостиницу и стал ждать суда.
Через два дня мне подсунули конверт, там была только записка с цифрой и ключ от камеры хранения на вокзале. Я вернулся домой, собрал деньги со всех книжек, назанимал у всех, у кого только можно было, приехал и положил в сумку в камеру хранения. Стал ждать. Тебя выпустили за неделю до суда, ты был бледный и худой, но невредимый. И снова точь-в-точь как в прошлый раз: прости меня, отец... И комок в горле.
Я посадил тебя на поезд, а сам поехал к дяде Саше. Он отмахнулся от моей благодарности и спросил, как я с братвой решать собираюсь. Я не знал. Он вырвал из блокнота лист и написал что-то. Я долго не мог прочитать цифру, бумажка прыгала у меня в руке, а когда смог, то чуть не выронил. Брат подошел ко мне вплотную, глаза в глаза, и произнес: цена предательства. Развернулся и ушел в дом. Больше я его никогда не видел.
То, что пришлось продать машину и гараж, ты знаешь. Не знаешь только, что еще и пришлось взять кредит на неотложные нужды. Ты, наверное, думаешь, что я начал сторониться тебя, потому что переживал из-за денег, но это не так. Ты научился врать, а я этого не заметил - вот что меня действительно угнетало. Я тебя не виню, своей ложью ты оберегал нас с мамой, как я свое время бабушку, тем больше была досада на самого себя. Почему мы с тобой не поговорили об этом тогда... Почему вообще близкие люди не говорят о том, что их волнует в отношениях? Бояться ранить правдой? Стыдятся? Считают, что близкий человек и без разговоров все поймет? Не знаю. Я замкнулся в себе, ты уехал, все вернулось на свои круги.
Уверен, после такого жизненного опыта ты резко повзрослел, понял, как легко можно сломать жизнь из-за пустых, негодных целей. Окончил университет с красным дипломом и начал двигаться вверх по карьере. Я гордился тобой, очень гордился. Мы с мамой успокоились, когда поняли, что ты свою дорогу в жизни нашел и стали мечтать, чтобы ты свою любовь встретил.
Когда ты позвонил и сказал, что завтра не один приедешь бедная твоя мама... Как она руки заламывала, что подготовиться не успеет, как мыла, чистила, готовила до поздней ночи - ты бы только знал. Я тоже волновался, даже намахнул с утра.
Марина, я так понимаю, переживала еще больше - понравится нам или нет. Как она комплиментами осыпала, как улыбками одаривала, а глаза все равно холодные были. Холодные и злые. Ты знаешь мне, кажется, я ее понял: она красивая, молодая, успешная почему-то должна была ехать в глухомань и стараться понравиться старикам, которые в жизни ничего такого не добились... И любовь у нее к тебе была какая-то наигранная, показная что ли. А вот у тебя глаза действительно светились, когда на нее смотрел.
Поэтому на следующий день, когда ты волнуясь меня спросил, как мне Марина, я похлопал тебя по плечу и сказал: действуй, сынок, действуй. И это тоже было в каком-то смысле ложью, пусть и во благо...
Самой большой нашей отрадой стали внуки, когда они были слишком малы, чтобы брать их с собой в отпуск. Я не спрашивал, почему вы никогда не отдавали их родителям Марины, слишком счастлив был, и делить их не хотел ни с кем. И в Соне, и в Матвее мы с мамой видели тебя и заново переживали самые счастливые годы в своей жизни. Труднейшей задачей было их не разбаловать, изо всех сил старались, потому что были готовы ради внуков на все. Жаль, что дети растут до обидного быстро - сначала с собой брать стали, потом в летние лагеря отдавать. "Дети должны расти в своей социальной среде" - так, кажется, сказала Марина, и это стало приговором последней нашей радости.
После этого все дни слились в один бесконечный день - ничего не происходило, ничего не менялось. Только звонки и открытки по праздникам, на смену которым пришли эсэмэски как-то выводили нас из оцепенения.
Ты знаешь, я работал до последнего, мне зарплату урезали вдвое, меня в шутку Терминатором обзывали, а я держался. Думал только уйду на пенсию и сразу рассыплюсь. Когда все же пришлось уйти, с головой ушел в дачные дела: пристроил веранду, выкопал прудик, насадил деревьев, вот думал внуки приедут, раздолье им будет... Когда поняли что сил на дачу уже нет, продали. Не стало дачи, вроде, как и машина стала не нужна, продали и ее. Потом гараж. Деньги отправили вам, вы как раз дом покупали, а наш мир сузился до двухкомнатной "хрущевки" и скамейки во дворе.
Потом наступил такой период, когда чаще всего с друзьями встречаешься на похоронах других друзей. В кухонном шкафчике появилось место под лекарства, глазом не успел моргнуть, а он уже весь оказывается заставленным коробочками, упаковками и настойками. Сначала в ответ на вопросы о здоровье мы просто отшучивались, потом стали говорить что, мол, у стариков ведь вечно что-то побаливает, иначе и на лавочке обсудить нечего будет. Когда сил на юмор осталось, стали отделываться словами "нормально", "терпимо", "жить можно". Спасибо что не расспрашивал, не приходилось изворачиваться и лгать. Зато на вопросы, не нужно ли нам денег, на еду или одежду, мы отвечали, не кривя душой: ничего не надо, все есть, спасибо. И это было чистой правдой - старики живут на лекарствах и воспоминаниях...
Проблемы с легкими у мамы начались два года назад. Она стала часто простужаться, даже летом. Чтобы справиться со сквозняками, я зашпаклевал все щели в рамах и заклеил бумажной лентой. Это не помогло, мама долго кашляла, температурила, лечилась ингаляциями и травами, пока, наконец, ее в больницу не отвез чуть ли не силой. Оказалось - двухсторонняя пневмония. Твоя тихая мама всю жизнь так прожила, будто ее главной целью было доставить всем как можно меньше хлопот...
Чтобы я пореже видел ее такой, она гоняла меня с поручениями по всему городу, то молоко на Восточной дешевле, то в аптеку, в которой одной такое лекарство есть. Стыдно говорить, но я и правда испытывал облегчение когда выходил на улицу, на свежий воздух из нашей наглухо заклеенной, задраенной квартиры. По ночам, когда ее начинал душить кашель, я притворялся что сплю. Она сдерживалась сколько могла, пока не начинались жуткие хрипы в груди, тогда она шла в ванну, включала воду на полную и долго, со всхлипами прокашливалась. Господи, сын, дай Бог тебе никогда не услышать такое от близкого человека...
Утром мы видели синие круги под глазами друг у друга, все понимали и молчали. Потом наступило облегчение, кашель почти прекратился, я стал нормально спать пока однажды не смог заснуть из-за тикания будильника. Того самого здорового красного, "Слава", которому чуть меньше лет чем тебе. Я отнес его на кухню, но продолжал слышать. В ванну - то же самое. Зарыл в шкафу в кучу белья - не помогло. Это тикание которое ничем не мог заглушить преследовало меня целый день, думал с ума сойду. А на следующее утро проснулся - его не было, повернулся поделиться этой новостью с мамой, а ее уже нет. Умерла ночью во сне. Умерла как жила: тихо, спокойно, незаметно.
Когда это случилось, вы отдыхали семьей на Мальте. Я потом смотрел на карте - это маленькое пятнышко между Италией и Тунисом. Я не стал звонить портить вам отпуск, сообщил, как вернулись, через неделю после похорон. Помнишь, как мы втроем поехали на могилу? Мы стояли, а Марина вдруг стала яростно рвать дикие цветы на холмике. Своими ухоженными пальцами с длинными ногтями. Может, подумала, что это сорняки, а может просто не знала что делать. Я не знаю, что она хотела этим показать. Мы не вмешивались в вашу жизнь, ни словом ни намеком не давали ей понять, что хотели себе другую невестку. Откуда в ней взялось столько негатива к нам я просто не понимаю. И это то, что тоже так хотелось бы, но невозможно исправить...
Вчера я снова услышал знакомое тикание, отдал ключ соседке и твой номер телефона, попросил звонить через день так, на всякий случай. Когда ты приедешь, это письмо будет ждать тебя на столе. Я так и не нашел в себе силы поговорить с тобой лично, пусть хотя бы оно расскажет от моего имени о том, что я на самом деле чувствовал, чем жил.
У меня ощущение, что уже немного осталось и это чувство согревает. Если не врут насчет загробной жизни, значит, скоро я увижу твою маму. Хотелось бы дать какой-нибудь очень важный, очень ценный совет, окидывая взглядом прожитое, но что ценного может сказать одинокий старик, умирающий в пыльной затхлой квартире? Думаю, ничего. Прости меня, сын, и будь счастлив.