"Есть документы парадные, и они врут, как люди..."
"...там, где кончается документ, там я начинаю..."
Юрий Тынянов
1
Все началось с шутки.
-- Хочу родить ребенка. Мальчика, -- заявил как-то вечером, сидя в таверне "Лисий хвост", Джон Андервуд. Это был добродушный молодой человек внушительного роста, с неизбежными усами и бородкой. Он мечтательно устремил голубые глаза куда-то вдаль, и на его круглой, как луна, физиономии застыла странная улыбка.
Уильям Уайт и Роберт Шеллоу с любопытством уставились на Джона, ожидая продолжения, но его не последовало.
Трое друзей часто коротали время в этой, самой захудалой таверне на северной окраине старого Лондона. Все трое получили блестящее образование в кембриджском университете и принадлежали к высшему слою общества. Молодость и здоровье били в них ключом, и еженедельное, хотя и инкогнито, посещение таверны с самой дурной репутацией, было для них своего рода ритуалом.
Ночная стража с барабанным боем, алебардами и факелами сюда никогда не заглядывала, и частенько, после изрядной потасовки с подвыпившими посетителями, друзья выходили на улицу с особым ощущением полноты и радости жизни.
Джон Андервуд продолжал хранить молчание, и тогда Шеллоу, самый рассудительный из друзей, сделав внушительный глоток из кружки, выразительно кашлянул.
-- Согласитесь, дорогой мой, -- начал, как всегда очень издалека, Шеллоу, -- Без женщины, в данном случае, обойтись трудно... А вы, насколько нам известно, даже не...
-- Что за чушь! -- возразил Андервуд и глаза его весело заискрились. -- Можно обойтись и без женщины. Кроме того, мне нужен сразу взрослый ребенок. Юноша.
-- Именно родить. Взрослого. И гениального! -- без запинки ответил Джон. -- Приглашаю вас в компаньоны.
Уайт и Шеллоу переглянулись. Андервуд невозмутимо продолжал:
-- Родить обычного ребенка может любая женщина, любая курица. Родить гения! -- произнес он загадочно, -- На это способны только мы, мужчины в полном расцвете сил.
Джон нахмурился и потер ладонью лоб.
-- Имя. Меня беспокоит имя. Имя... это судьба!
Оглянувшись по сторонам, Андервуд сделал друзьям жест рукой и все трое, навалившись на стол, сдвинули головы и понизили голоса. Впрочем, они вполне могли этого и не делать. В тот морозный зимний вечер в таверне было на редкость мало посетителей.
За стойкой у бочки скучал хозяин. Маленький, чернявый человечек с бегающими, как у мышонка глазками. Звали его Вилли, а фамилия была совсем уж убийственной -- Рипскеш. Его предки были выходцами откуда-то с востока, отсюда такая странная фамилия. Она не раз давала повод друзьям для самых разнообразных, но всегда остроумных шуток. Завсегдатаи звали его просто Рипс.
Таверна недаром имела дурную репутацию. Низкие, прокопченные потолки, скрипучие, неровные половицы пола, да единственное маленькое окно. Здесь невольно хотелось замыслить крупную авантюру. Или, на худой конец, мелкое злодейство. Качество хереса, который подавал в глиняных кружках услужливый Рипс, вопрос особый. Сделав пару глотков этого пойла, любой, самый добродетельный островитянин, тут же жаждал сотворить что-нибудь эдакое, из ряда вон.
Спор за столом наших знакомых между тем нарастал. Друзья уже начали размахивать руками, что не очень свойственно людям их круга.
Более других горячился Уайт. Уильям Уайт. Его худое лицо с тонким, прямым носом и близко посажеными глазами, казалось, было создано для сдержанности. Но именно этого качества ему всегда и недоставало. За глаза друзья называли его "Уиф-Я-Протиф".
-- Я против! -- скороговоркой заявил он. И добавил. -- Ваша затея представляется мне наглой по форме и абсолютно безнравственной по содержанию.
-- Но чрезвычайно увлекательной! -- вставил Шеллоу.
-- Не спорьте, друзья мои! -- слегка раздраженно подытожил Джон Андервуд. -- Юноша должен быть, как минимум, гениальным. Иначе и затеваться не стоит. Где он проявит свои таланты...
Андервуд на секунду задумался, потом продолжил:
-- Мы можем сделать его, скажем, великим путешественником. Или великим любовником.
-- Одно другому не мешает, -- заметил Шеллоу.
-- Что вы имеете в виду? -- насторожился Уайт.
-- Сделаем его великим писателем. И заодно пылким любовником. Охватим сразу всех знакомых дам.-- увлеченно говорил Шеллоу. И глаза его при этом победительно сверкали.
-- Это возможно... -- впервые за весь вечер, задумчивым тоном протянул Андервуд. -- Скажем, пятьтдесят-шестьдесят женщин в год...
-- Сколько-сколько!? -- ахнул Уайт.
-- Почему бы и нет! -- пожал плечами Андервуд. -- Если для дела.
-- Я против! -- настаивал Уайт.
-- Главное, имя... -- вдохновенно продолжал Андервуд. -- Оно должно быть хлестким, запоминающимся, как... удар хлыста! Шипение... свист... и бац! Точно в цель! Что бы нам такое придумать?
Он на мгновение закрыл глаза и наморщил лоб. Но вот голубые глаза широко распахнулись и лицо его просияло.
-- Нашел! Оно... Эй, любезный! -- повернулся Андервуд к хозяину, стоящему за стойкой, -- Как правильно пишется твое имя? По буквам!
Чернявый хозяин встрепенулся и, как обычно, заулыбался.
-- Рипскеш, сэр! Вилли Рипскеш... Мои родители были...
-- Погоди! -- прервал его Андервуд, -- Скажи еще раз! По буквам!
-- Р и п с к е ш... Вилли... -- растерявшись, медленно произнес он и слегка наклонил голову, ожидая дальнейших вопросов.
Андервуд только махнул рукой. Он порывисто встал и стремительно подошел к окну, все стекло которого было покрыто ровным и почти прозрачным слоем тонкого инея. Андервуд подышал на палец и начал что-то царапать на стекле. Шеллоу и Уайт с любопытством наблюдали за его манипуляциями. Закончив царапать стекло, Андервуд, с довольным видом, повернулся к столу и широким жестом указал друзьям на дверь.
-- Прошу! На улицу! Прошу, прошу!
-- Может быть, летом... -- наивно поинтересовался Шеллоу.
-- Немедленно! Сейчас же! -- зарычал Андервуд и почти силой увлек обоих под руки на улицу.
Через стекло таверны хозяин с неудовольствием наблюдал, как веселая троица заглядывала в окно, во все глаза пялилась на начертанные на стекле буквы и что-то темпераментно обсуждала.
"Как бы стекло не попортили!" -- только и успел подумать Вилли, как друзья вернулись.
Усевшись на прежние места, троица долгое время хранила глубокомысленное молчание. Было видно, они сильно взволнованы.
"Лондон встанет на уши! Да что там, Лондон..." -- думал Шеллоу.
Тут уместно уточнить, что все трое были безусловно, творческими натурами. Шеллоу сочинял баллады и сонеты, Уайт увлекался историческими хрониками и сам подумывал написать роман, а перу Андервуда уже принадлежали несколько пьес. Правда, ни одно из их произведений не было напечатано и не видело свечей рампы. В кругу наших героев считалось дурным тоном публиковать что-либо под своим именем и вообще увлекаться сочинительством.
Наши знакомые были заядлыми театральщиками. Не пропускали ни одного представления, даже самой захудалой провинциальной труппы. Впрочем, какие еще развлечения, кроме театра, могли себе позволить образованные молодые люди в шестнадцатом-то веке.
Первым нарушил молчание Уайт.
-- Имя звучное, -- задумчиво протянул он, -- но где гарантия, что в каком-нибудь городишке, вроде Стратфорда, не проживает тип с подобной фамилией?
-- Если свечи зажигают, значит, это кому-то нужно! -- отрезал Джон Андервуд. -- "Пот-ря-са-тель!". То, что нам нужно!
Друзья еще некоторое время посидели в таверне, перекидываясь незначительными фразами. Потом, щедро расплатившись, вышли на улицу и скрылись в морозной дымке вечернего Лондона.
Если бы хозяин таверны вышел вслед за ними и заглянул бы в окно собственного заведения, он прочел бы, нацарапанную на стекле, четкую, как удар хлыста, надпись... Ш...Е...К...С...П...И...Р...
Но Вилли Рипскеш был ленив и нелюбопытен, да и на улице в тот вечер было на редкость холодно. Он поежился, задул одну из двух сальных свечей и погрузился в подсчеты дневной выручки, которой, как известно, всегда недостаточно.
2
Во второй половине шестнадцатого века время на британских островах имело странную особенность -- оно вело себя как ему вздумается. Чем медленнее двигались почтовые кареты, тем быстрее оно летело. Не успел английский обыватель перевести дыхание, как зима кончилась и началась стремительная, сумасшедшая весна.
Тот год был отмечен самым знаменательным театральным сезоном. Такого бешеного интереса к театру Англия еще не знала.
Десятки бродячих трупп, как по команде, бросились на штурм театрального Лондона. Под сценические подмостки спешно оборудовались даже заброшенные конюшни и портовые склады. Само собой, все гостиницы и постоялые дворы, для тех же целей, были забронированы задолго до конца апреля.
Возникало ощущение, будто добрая половина страны сорвалась с мест и, забросив дела, с головой кинулась насыщаться театральными впечатлениями. Купцы, матросы, трактирные девки, мясники, клерки из ратуши, аптекари, школяры, конюхи... Почти поголовно все население Лондона превратилось в публику. Искреннюю, наивную и бесконечно жадную до впечатлений. Все новых и новых.
В полутора километрах от моста через Темзу, если двигаться строго на юг, находился постоялый двор "У Сьюзен". Почему он так назывался, никто не знал. Ни о какой Сьюзен никто не слыхивал. В том апреле постоялый двор оккупировала одна из бродячих трупп. Репертуар ее состоял в основном из фарсов и пустых комедий.
Ведущим актером у них был молодой Вильям Портер. Каждый день, после полудня, он заходил в свою крошечную каморку, которая служила и жилищем, и гримерной одновременно, переодевался и садился за гримерный столик. Раскладывал коробки с гримом, парики, баночки с кремом, зажигал справа и слева от зеркала сальные свечи, и только потом, нахмурившись, начинал рассматривать свое отражение. Он хмурился, потому что сам себе нравился.
Портер был молод. Бесконечно молод. Как и каждый одаренный актер, в душе он был ребенком. Он только начинал карьеру и еще не сыграл ни одной значительной роли, но уже все мужчины, знатоки театра, симпатизировали ему, а женщины поголовно в него влюблены.
Разумеется, Вильям не был негром преклонных годов и потому английским владел отменно. Правда, латынь он знал плохо, а греческий еще хуже. Его коньком была риторика. Где, когда, у кого он всему этому выучился? Сие тайна покрытая мраком. Во всяком случае, объявившись в Лондоне в составе бродячей труппы, он сходу поразил всех театралов умением сочинять сонеты, которые сыпались из него, словно горох из прохудившегося мешка.
Ходили слухи, одно время он учительствовал в каком-то сельском захолустье. Якобы, там и произошло его знакомство с будущей женой. Сошлись они на сеновале местного кузнеца и через три-четыре месяца вопрос, "жениться - не жениться", встал со всей остротой.
"Покрыть грех", в те времена для истинного британца считалось вопросом принципа. Простолюдины, каковым по происхождению был Вильям, отнюдь не являлись исключением из этого правила.
Буквально через неделю после свадьбы наш доблестный Вильям исчез, будто сквозь землю провалился. Поговаривали, отправился вслед за этой самой бродячей труппой, дававшей в то время представления в соседнем городе. Невеста, то бишь, уже законная жена, разумеется, горько плакала. Потом отвлеклась на родившегося ребенка. Домашние были счастливы, родилась девочка. Мальчик мог унаследовать от своего родителя дух бродяжничества, каковым страдали многие из рода Вильяма. Девочка, она как-то спокойнее, надежнее.
Портер уже наносил грим на лицо, когда в дверь требовательно постучали. В каморку решительно вошли три джентльмена. То, что они джентльмены, было ясно с первого взгляда. Хотя ни один из них даже не кивнул.
Все трое уставились на Портера, как на диковинное животное.
"Бить будут!" -- почему-то мелькнуло в голове у Портера, но он не подал и вида. Продолжая гримироваться, он мысленно перебрал все свои карточные долги, всех любовниц за последнюю неделю, но не нашел ничего замечательного.
Вперед выступил один из джентльменов. Разумеется, это был Андервуд. Он сразу взял быка за рога.
-- Хотите стать гением? -- напрямик спросил он Портера.
Портер был прирожденным актером. Его не могла смутить любая неожиданность. Даже если бы потолок внезапно обрушился, он бы и бровью не повел, продолжая гримироваться.
-- Сколько заплатите, сэр? -- вежливо поинтересовался он.
Трое друзей переглянулись и дружно захохотали.
-- Вижу, мы договоримся. -- отсмеявшись, продолжил Андервуд.
В этот момент распахнулась дверь и на пороге появился совсем молоденький юноша, почти мальчик. В женском платье. Его редкой красоты лицо было еще без грима.
Юноша быстрым и настороженным взглядом окинул трех джентльменов и, так же бесшумно как появился, исчез за дверью.
Шеллоу взял в руки стул, попробовал его на прочность, и только после этого уселся поближе к Портеру.
-- Друг мой! -- начал, как всегда издалека, Шеллоу. -- Любите ли вы театр, как я люблю его? То есть, всеми силами души вашей...Со всем исступлением, на которое способна только молодость...
-- Больше жизни! -- в тон ему, не моргнув глазом, ответил актер.
Андервуд незаметно одобряюще кивнул, но Шеллоу почему-то уже не хотелось продолжать в столь патетическом духе. Он на секунду замолчал и внимательно осмотрелся вокруг.
Каморка производила удручающее впечатление. Облупившаяся краска по стенам, паутина в углу и какой-то громоздкий сундук, вместо кровати -- все свидетельствовало о крайней нищете бродячей труппы.
Шеллоу решил зайти с другой стороны.
Глядя на костюм Портера, висевший на стенке, он тихо спросил:
-- Что вы скажите о современных драматургах?
Ответ был мгновенным.
-- Все они дураки!
Портер произнес это тоном человека, утверждающего, что земля вертится вокруг солнца. И никак иначе.
-- Почему вы так считаете? -- вкрадчиво спросил Шеллоу.
-- Их пьесы не то что играть, даже читать невозможно! -- пожав плечами, как нечто само собой разумеющееся, произнес Портер. И добавил. -- Один этот... Кристофер Марло чего стоит!
-- Вы знакомы с Марло? -- сдержанно спросил Андервуд.
-- Еще бы, сэр! Он мне глаз выбил!
-- Глаз выбил?! -- ошарашено переспросил Уайт.
Все трое слегка напряглись и начали более внимательно присматриваться к лицу Портера. Но тот лишь помотал головой.
-- Не-е... не глаз. Зуб выбил!
-- Вы сказали... глаз! -- упорствовал Андервуд.
-- Говорю же, зуб! Во-о... видите, дырка! Кулаком ка-ак двинет! И все потому, что мне его пьеса не понравилась. Я ему так и сказал. Пьеса ваша, сэр, дерьмо собачье, и вы сами, сэр, не лучше. Он и кинулся. А еще Кембридж кончил.
Сзади скрипнула дверь. Какая-то накрашенная девица заглянула в каморку и коротко хохотнула.
-- Чего тебе? -- спросил ее Портер.
Девица опять хохотнула и исчезла. Портер извинился и быстро вышел из каморки. Друзья приготовились ждать.
Им немногое удалось разузнать о его прошлом. Говорили, что он бросил богатую жену с ребенком где-то в глухой провинции. Говорили, что она намного старше его и вдобавок хромая на правую ногу. Говорили, что он член какого-то тайного ордена, итальянского или французского. Но толком никто ничего не знал.
Еще говорили о женщинах. Молва приписывала их ему несметное количество. Но это было только на руку нашим знакомым.
Портер вернулся так же стремительно. Он быстро сел, взглянул в зеркало и нахмурился.
Андервуд остановился за его спиной.
-- Для начала вам придется сменить фамилию.
-- Охотно, сэр! -- с готовностью согласился Портер. -- Если по совести, мне моя порядком осточертела. Одни неприятности.
-- Что вы скажите о фамилии... Шекспир? -- осторожно спросил Уайт.
Портер как-то странно среагировал. Впервые за всю беседу, он неожиданно вздрогнул и побледнел, но быстро взял себя в руки. Вымученно усмехнулся.
-- Фамилия как фамилия, -- пожал плечами он, -- Бывает и хуже. Почему именно она?
-- У нас в Стратфорде этих шекспиров... Плюнешь из окна в воскресенье, попадешь в какого-нибудь шекспира.
-- Прекрасно! С этой минуты, вы... Вильям Шекспир! -- решительным тоном заявил Андервуд.
-- Если заплатите все мои долги, буду менять фамилию хоть каждую неделю. -- заверил Портер.
Со двора уже доносились веселые выкрики, возгласы, смех... Наиболее нетерпеливые из публики проникли во двор и толкались уже возле самого помоста.
Друзья, договорившись о встрече в самом скором времени, выбрались из каморки. Не успела дверь за ними до конца закрыться, как в каморку вошел, уже знакомый нам, красивый юноша в женском платье. Теперь его лицо было густо намазано краской, глаза подведены, губы ярко накрашены.
-- Чего хотят от тебя эти джентльмены? -- настороженно спросил Томми, -- Мне они не нравятся.
-- Хотят дать кучу денег. -- усмехнулся Портер. -- Взамен просят, чтоб я сменил фамилию и сыграл роль. Не совсем обычную... И играть ее придется в жизни. -- вздохнув, закончил он.
-- Я боюсь за тебя, Вильям! -- строго сказал юноша. -- Я знаю, ведь ты... не тот, за кого себя выдаешь.
Наступила довольно долгая и мучительная пауза.
-- Томми, мальчик мой! Подойди ко мне. -- произнес Портер.
Томми медленно подошел и поднял на него свои красивые глаза. Портер положил ему руки на плечи.
-- Ты тоже... не тот, за кого себя выдаешь! -- произнес он.
Юноша резким движением стряхнул руки Портера со своих плеч и стремительно вышел из каморки. Портер засмеялся и, покачав головой, опять уселся за гримерный столик.
Покинув первым постоялый двор, Андервуд на улице сделал жест своему кучеру, чтоб следовал за ним, и решительно зашагал по дороге к центру города. Уайт поспешил за ним, а Шеллоу, после короткого раздумья, вскочил в карету, как раз проезжавшую мимо.
Так они и двигались к большому лондонскому мосту: впереди вышагивал Андервуд, за ним, тщательно обходя лужи и колдобины, семенил Уайт, пытаясь пристроиться к Джону, то справа, то слева, а замыкала шествие карета, в которой восседал всем очень довольный, улыбающийся Шеллоу.
"Начало положено! Вперед! Только вперед!" -- думал Андервуд.
"Этот малый... Портер, не прост. Совсем не прост!" -- думал Уайт.
А Шеллоу ни о чем не думал. Удобно устроившись в карете, прикрыв глаза под лучами весеннего солнца, он бубнил себе под нос какую-то незатейливую мелодию и был чрезвычайно доволен.
3
Спустя полторы недели продавцы городских баллад известили читателей о дебюте молодого автора, неизвестного Шекспира. Из листков, мгновенно раскупаемых из-за своей дешевизны, было ясно: Во-первых, название пьесы невозможно запомнить -- "Правдивая история вражды между двумя славными домами Хейвуда и Хотсона, с изображением смерти доброго герцога Ричардсона, и трагическим концом гордого графа Семптона...", и так далее, еще пять-шесть фраз; Во-вторых, исполнять главную роль герцога Ричардсона будет непосредственно сам автор.
Название публике понравилось, хотя мало кто дочитывал его до конца. Историческая основа и намеки на день сегодняшний всех волновали. Настораживала и даже возмущала наглость какого-то провинциального выскочки. Быть автором пьесы и исполнителем главной роли одновременно? Назревал крупный скандал.
Впрочем, кто не рискует, тот эля не пробует.
Разумеется, под именем "Шекспир" выступили наши знакомые. Отсюда столь длинное название. Ни один из соавторов не хотел уступать, (ну, просто ни в какую!), и три названия соединили вместе.
По распоряжению Андервуда на постоялый двор доставили целую дюжину новых дубовых бочек, взамен старых. Их поставили от стены до середины и покрыли досками. Стена была готова. Колонны, справа и слева, украсили зелеными ветками, а пространство между дверьми занавесили полотном, на котором изобразили гербы славных домов Хейвуда и Хотсона. Старый двор преобразился. Правда, флаг на башне в честь представления не поднимали. Просто самой башни не было.
Андервуд стремительно ходил по всему зданию, появляясь в самых неожиданных местах, и давал распоряжения всем, кто попадался на его пути. Уайт, уединившись с хранителем книги и суфлером Томасом Хартом, что-то правил в рукописи. И лишь Шеллоу, поставив в самом центре двора кресло, восседал на нем, как на троне, покуривал трубку и, с видимым удовольствием, обозревал суматоху вокруг.
Проходя по коридору первого этажа, Андервуд услышал за одной из дверей женский плач. В другой ситуации он не придал бы этому значения, но сегодня...
Джон осторожно подошел к двери и прислушался. За дверью плакала девушка. Горько, навзрыд.
Джон решительно постучал в дверь набалдашником трости. Плач мгновенно прекратился. Он постучал еще раз.
Дверь открылась, на пороге стоял Томми в мужском костюме.
-- Что вам угодно, сэр? -- сухо спросил он.
-- Могу чем-нибудь помочь?
-- Нет, сэр! -- ответил юноша и захлопнул дверь. Прямо перед носом потрясенного Андервуда.
Андервуд несколько мгновений стоял неподвижно перед закрытой дверью. Какая-то неясная догадка, нелепая и ужасная, мелькнула у него в голове, но он отогнал ее.
"От себя не убежишь!" -- думал Вильям, сидя в своей каморке и лихорадочно накладывая грим на лицо. "Если родился Шекспиром, ты и в Африке будешь Шекспиром! Сколько не меняй фамилию, она все равно тебя достанет!".
Кстати, о самой фамилии "Шекспир". Поговаривали, еще прапрадед Вильяма, обладая диким нравом, имел привычку, упившись до озверения, загонять своих домочадцев на высокое, ветвистое дерево, растущее во дворе. Всю ночь он мощно тряс огромное дерево своими лапищами. Мечта у него, видите ли, такая была. Чтоб домочадцы посыпались с веток, как спелые яблоки.
Как правило, раз в неделю прапрадед тряс ветвистое дерево во дворе своего дома. И распевал во все горло воинственные гимны. Ходили слухи, отсюда и пошла фамилия "Шекспир", что всего-навсего означает "Потрясатель".
Хотя, возможно, это только легенда.
Сегодня, сидя перед зеркалом, Вильям уже не хмурился. Не до того было. Никогда еще он так не волновался. На молодого актера волнами накатывал панический страх. Совсем не так представлял он себе свое будущее, когда, сменив фамилию на "Портер", бежал без оглядки из Стратфорда. Совсем не так.
Вильям вовсе не был глупцом. Он не позволил бы себе слепо ринуться в столь дикую авантюру. Но, увы, положение его...
Карточные игры приносили одни долги, а жалование актера, о нем и вспоминать не хотелось. Проще говоря, Вильям был на содержании сразу у нескольких любовниц.
Андервуд сдержал слово, заплатил все его долги. И даже подарил ему прекрасный костюм. Со своего плеча. Правда, никаких бумаг с обязательствами Вильям не подписывал. Это внушало легкую, призрачную надежду на свободу. Но все же, все же...
Тем временем во дворе кто-то надумал навести чистоту с помощью новой метлы. Поднялась ужасающая пыль. И Шеллоу, вместе со своим троном, вынужден был с позором бежать во внутренние коридоры здания.
За маленьким столиком у выхода на помост сидел Уайт. Он сосредоточенно вычеркивал и что-то дописывал в рукопись. Вычеркивал и дописывал. Рядом стоял Томас Харт. Медленно жуя бутерброд из яичницы с бычьим салом, он поглядывал через плечо Уайта и рукопись и изредка одобрительно кивал головой.
-- Успех будет? -- неожиданно спросил Уайт.
-- Хорошо бы скандал какой-нибудь случился... -- неопределенно ответил старый суфлер. -- Публика любит скандалы.
Томас отряхнулся и, открыв дверь во двор, посмотрел на небо.
"Как бы дождя не было!" -- подумал он и задернул занавеску.
Представление чуть было не началось раньше времени. Кто-то решил опробовать новый гонг и, что есть силы, ударил в него палкой.
Публика, в нетерпении ожидавшая у запертых ворот, заволновалась. Двое подвыпивших подмастерьев и какой-то иностранный матрос принялись дубасить кулаками и ногами в ворота, требуя, чтоб их немедленно впустили. У ним присоединились вездесущие школяры. Этим только дай повод побузить. Раздались угрожающие возгласы. И Томасу Харту не оставалось ничего другого, он дал сигнал -- открыть ворота.
Публика хлынула во двор настолько стремительным бурным потоком, что чуть не снесла сами створы ворот. Помощники суфлера едва успевали собирать плату за вход, по пенни с носа.
Зрители, с трех сторон окружившие помост, бесконечно вертели головами, пытаясь прочесть плакат вокруг двора, на котором было написано название пьесы... Конюхи, мясники, купцы и аптекари, мужчины и женщины... все одновременно двигались, разговаривали, здоровались и шептались, перекликались и смеялись...
Тут и там сновали торговки яблоками, элем и пудингом. Смех, восклицания...
Словом, атмосфера взвинченности и ожидания праздника.
В галерее второго этажа появилась знатная дама в полумаске. Ее сопровождал кавалер при шпаге. Добрая половина двора тут же принялась разглядывать гостей и вслух обсуждать их скрытые достоинства и явные недостатки.
Вильям несколько раз сильно выдохнул и, прислонившись спиной к стене, стал ждать. Выход на помост ему загораживали спины Уайта, Шеллоу и Андервуда. Все трое, согнувшись в три погибели, сквозь дырки в занавеске разглядывали публику.
Ударили в гонг. Публика постепенно успокоилась, шум стих. На сцену вышел музыкант с флейтой и заиграл грустную мелодию. Доиграв до конца, музыкант поклонился. Вильяму было пора выходить. Спектакль начинался его монологом, но...
Но Вильям и не думал выходить на сцену. С ним случилось то, о чем со страхом рассказывают старые актеры. В эту минуту он почувствовал, что карьера драматурга его больше не прельщает. Ему неудержимо захотелось только одного -- бежать куда глаза глядят! И как можно быстрее! Но ноги отказывались подчиняться.
Музыкант на помосте, скосив глаза в сторону двери, увидел, что никто не выходит и заиграл мелодию еще раз. Закончив второй раз играть, он второй раз поклонился. Наступила томительная пауза.
Публика начала смеяться. Сначала раздались отдельные смешки, глухой ропот. Потом смех начал волнами гулять по всему двору.
Вильям стоял в коридоре у стены, как Прометей прикованный. Широко раскинув руки, он будто пытался втиснуться в стену. Ноги его приросли к полу. На лбу выступил холодный пот. Еще мгновение и он просто убежал бы с постоялого двора.
Андервуд, предвидя такой поворот событий, преградил ему путь. Цепко схватив Вильяма за руку, он щелкнул пальцами музыканту. Музыкант понял. Вздохнул и принялся играть в третий раз. Закончив, он уже не стал кланяться. Повернулся и ушел за занавеску.
Андервуд и Уайт подвели за руки Вильяма к занавеске.
Какой-то писклявый голос с галереи пронзительно выкрикнул:
-- Ричардсо-он... погрузился в со-он!!!
Публика встретила эту остроту взрывом смеха.
Вильям вздрогнул и попытался освободиться.
Но тут над самым его ухом раздался повелительный окрик:
-- Ну! Впере-е-ед!!! -- зарычал Андервуд.
На плечо Вильяма опустилась могучая рука Джона и вытолкнула его на помост. Вдобавок кто-то, (наверняка, это был Шеллоу, кто же еще!), дал ему легкого пинка под зад.
Вильям вылетел на самую середину помоста. Двор просто загрохотал от немыслимого восторга...
Вильяму показалось, что он впервые в жизни ступил на сцену. Он не знал, куда повернуться, когда начать. Встав в неестественную позу, он напряженно ждал, когда, наконец, публика успокоится.
Но двор начал бесноваться. Рев голосов и топот ног были способны заглушить рев морского прибоя! Столичная публика всегда прибегала к этому несложному приему, чтобы смущать молодых актеров. А тут как раз подходящий случай! Какой-то молоденький провинциал осмелился выступить еще и в роли автора!
Двор бесновался и орал дурными голосами...
... Но к Вильяму вдруг вернулось присутствие духа. В нем вскипела горячая актерская кровь. Не произнося ни звука, он начал шевелить губами, широко открывать рот, корчить страшные рожи, простирать к зрителям руки, шагать по помосту взад-вперед, делая вид, будто произносит страстный монолог...
Наконец публике наскучило и ей захотелось послушать. Постепенно шум стих. Тут-то и обнаружилось... Вильям просто одурачил всех. Когда зрители это поняли, они опять словно с цепи сорвались. Но на сей раз они неистово аплодировали самому Вильяму Шекспиру!
В воздух полетели головные уборы!
Но самое удивительное случилось минутой позже. Вильям поднял вверх руки, чтоб все-таки произнести монолог. Наступила оглушительная тишина. Не успел он и рта раскрыть, как прогремел гром.
Самый настоящий. С небес!
Какая-то торговка дико вскрикнула. В ответ ей раздался дружный смех подвыпивших подмастерьев. Публика заволновалась. И в ту же секунду на двор обрушился ливень...