- Пощади, Богиня, смилуйся! Убей сейчас моих детей! Пусть моя душа вечно не знает успокоения, но...
И все оборвалось так же внезапно, как и возникло.
Уже то, что совершенная изоляция зала Сосредоточения была нарушена, было фактом неслыханным и невозможным. Даже боги во всем их величии не смогли бы проникнуть через ментальные поля заграждений. Но то, что Мать услышала, потрясло ее еще больше. Просить ее, олицетворение материнской любви и кротости, об убиении невинного дитяти? Смертный, тягчайший грех чадоубийство. Призывать в таком деле на помощь Бога, тем более Богиню Мать? Она никогда бы не поверила, что такое может произойти, если бы не услышала это своими ушами.
Как давно покоилась она в небытии? Время останавливается для находящихся здесь, но для оставшихся в юдоли сущих оно продолжает течь все также стремительно. Года ли, столетия ли не было Великой Богини с ее детьми? Кто знает? И Мать покинула сиреневые сумерки, чтобы посмотреть, что же происходит в мире живых.
Когда Богиня вошла в зал, тревога ее улеглась, будто вздыбленную кошку поласкала ласковая хозяйская рука. Здесь ничего не изменилось. Вот Бог Отец сидит за столом, и лицо его величаво и грозно. Он Бог гнева, хотя и нет предела терпению и всепрощению его. Рядом, у его ног- их Сын. Сердце Матери преисполнилось теплой любовью и гордости за него. Ее дитя, сердце ее сердца. Он унаследовал от нее сострадание ко всему сущему и трепетную любовь даже к самому жалкому кусочку жизни. Но недаром он Сын своего Отца- непримирим он ко злу и порождениям Тьмы.
Боги поднялись, приветствуя Великую Мать.
- Что разбудило тебя, Мама?- спросил Бог Сын, обнимая ее.- Хотя, надо признаться, я рад. Без тебя время тянется медленно и кажется пустым, как постный суп, который не насыщает.
- Давно ли ты обращал свой взор на землю, Сынок?- вместо ответа спросила его Мать.
- Да я, можно сказать, смотрю на нее не отрываясь. Да только что проку- все равно ничего не видно.
- Ты удивлена, Мать? Однако же это так, - вступил в разговор Бог Отец. - Как только взглянем мы на мир живых - видим только мутную пелену и ничего более.
- Видно, что-то неладное творится там, - сказала Великая Богиня. - И я была выведена из небытия не своей волей. Тут поведала она о том, как удивительным образом нарушен был покой зала Сосредоточения.
Принесенные вести взбудоражили Богов. И так было им неспокойно и тягостно, но теперь черной птицей взметнулась в душах их тревога. Так если из переполненного кипящей водой котелка выплескиваются в огонь мелкие брызги, он, шипя, поглощает их. Но, если бросить в тот котел камень, то хлынет через край и зальет костер.
- Сколь удивителен рассказ твой, Богиня! - промолвил Отец. - И впрямь, чудные дела творятся в мире, если и в покой для покоя проникла подобная молитва! Уж не проделки ли это того, кто во Тьме?
- Если так, то значит, уже виден Конец Света, если тот, кого ты назвал, приобрел власть над Богами,- упали холодным металлом слова Матери. Наступила тишина.
- Раз видение покинуло нас, то есть только один выход- посмотреть на все это глазами смертных. Оставим свои Божественные сущности и воплотимся в человеческих телах.- Бог Сын быстрыми шагами мерил горницу. По стенам плясали багряные сполохи и зеленоватые искры пробегали в такт его шагам.
- Невозможно сие,- отрезал Бог Отец.- Утратил ты здравость рассуждений, Сынок! Ведь если очи наши не могут прозревать через этот бурый туман, то скорее всего, находясь в нем самом, приняв облик человеческий, лишимся мы и остатков своей чудодейственной силы. Нагими и беспомощными влезем мы сами в лапы Неназываемого. В уме ли ты, дитя мое?
- Не вижу я другой возможности все разузнать, да и нет ее, Отец. Уж лучше бить врага там, где он нас не ждет, чем в бездействии томиться доего прихода.
- Ты говоришь, не ждет? А чем иным мог быть тот крик о помощи, прорвавшийся в покой Сосредоточения, как не наживкой, на которую ловит нас Неназываемый? Заглоти ее - мигом дернет он удочку и окажешься ты в его руках.
- Я не думаю, что случившееся со мной- козни нашего древнего врага. И нет у нас другого пути, кроме как быть среди людей и защищать их,- молвила Великая Богиня.- Но негоже нам будет и Небесный Град оставлять без защиты. Оставайся здесь, Отец. Верю я, что мы с Сыном благополучно справимся с этой напастью. А нет, так будет кому выручить нас.
В тяжелой печали склонил голову Бог Отец. Многое открывалось ему, и даже сейчас, несмотря на туман и безумие колдовства, провидел он будущее и скорбел.
I
День был праздничный, и горожане веселились как умели. Из раскрытой двери трактира доносились звук разливаемого пойла, утробный хохот, звон бьющейся посуды и тупое бульканье ударов. Видно, кого-то бесчувственного били головой об стол. В людской толпе мелькали юркие лотошники. Пирожки, сладости, разносолы, ленты, духи, булавки, кинжалы, кастеты, приворотное зелье расхваливались разными голосами с удивительным знанием дела. Тоненько визжали девицы, кричал ограбленный прохожий. На площади какой-то монах пел развеселые куплеты.
- Ты все духовное поешь, что ли, аль и веселенькое что сбацать могешь?- пророкотал здоровенный детина голосом как из пивной бочки.
- А что прикажешь, господин, то и спою: ты только денежку дай.
- Ну, тогда спой про Мей Молли Лу,- рявкнул парень в восторге от собственной выдумки.
Монах оправил коричневую рясу, прочистил горло и запел. Голос его звучал неожиданно приятно и совсем не подходил к его старчески ссохшемуся телу.
Стоит тот трактир на дороге лесной,
Его не обходит никто стороной.
Мей Молли Лу.
Там сладостен эль и жаркое жирно,
Там взгляды хозяйки пьянят, как вино.
Мей Молли Лу.
Там путник не знает отказа ни в чем,
И там поцелуют его горячо.
Мей Молли Лу.
Дальше песенка разухабисто повествовала о более интимных достоинствах трактира и его веселой хозяйки, а также об огромном количестве ее отпрысков, некоторые из которых походили на разных маркизов, баронов и даже на местного епископа.
Толпа забавлялась от души: мужики хохотали и хлопали себя по ляжкам, а их жены закрывали лица фартуками, краснея то ли от смеха, то ли от смущения. Мелкие монетки полетели в треснувшую чашечку для подаяния. Старик неловко кланялся, и взмокшие от пота седые волосы падали ему на лицо.
Но неожиданно веселье горожан было прервано. С гиканьем и свистом, давя и втаптывая в грязь зазевавшихся, промчались черные всадники на лошадях. Кнуты глухо хлопали по сермяжным рубахам и по бархатным кафтанам. Затем появилась черная же карета, украшенная золотыми гербами: оскаленная пасть дикого вепря.
Старый монах не успел вовремя увернуться от кнута, и был сбит с ног. Теперь он беспомощно барахтался в вонючей жиже, безуспешно пытаясь подняться. То ли толкотня людских тел, то ли собственная старческая немощь мешали ему, и надвигающаяся карета неминуемо должна была раздавить куплетиста.
Вдруг чья-то мощная рука выдернула его из копошащегося людского болота, как морковку с грядки. Грязный и дрожащий монах не мог даже стоять, и те же руки подняли его и повлекли прочь от криков и давки, царящих на площади. Когда старик немного пришел в себя, то с удивлением обнаружил, что его спасителем является деревенский парень, просивший его спеть непристойную песенку.
- Ну, ты молодец, отче!- пророкотал своим гулким гласом крестьянин. Хотя вряд ли стоило называть его "крестьянином". Глядя на него, не приходило в голову задумываться, к какому же сословию принадлежит данная человеческая особь: таким подавляющим было ощущение исходящей от него здоровой силы. Прежде всего бросалась в глаза именно его физическая мощь. Но все же этот громила был именно крестьянином, о чем говорили и загрубевшие руки, и его последующие слова.
- У нас-то в деревне отец Хильперий священником. Ну, тот-то о мирском даже и не говорит вовсе. Все ходит, грехи наши поминает, да геенной огненной пугает. А ты- совсем другое дело. Пойдем выпьем, что ли!
Старик согласно закивал. Видимо, он не совсем пришел в себя от пережитого, и способность изъясняться членораздельно еще не вернулась к нему. Но ходить без посторонней помощи монах уже мог, и странная парочка отправилась на поиски ближайшего трактира.
Долго искать не пришлось, ибо в городе Мерле питейных заведений было великое множество. Даже если какой-нибудь человек и выходил из дома, не намереваясь тяпнуть чего-либо согревающего, то вскоре такое намерение у него появлялось, ибо, если перед тобой через каждые сто шагов вырастает новый кабак, то устоять перед столь настойчивым искушением сможет лишь святой.
Жители Мерля не были святыми, да и день был праздничный. Поэтому, наверное, и трактир, в который пришли новоиспеченные друзья, был переполнен. За лучшим дубовым столом подкреплялись стражники герцога Лионеля, того самого, чья карета чуть не раздавила монаха. Это были почетные гости, и хотя денег они не платили, хозяин обслуживал их лично. Полунищие же оборванцы (так трактирщик определил монаха и поселянина) такого внимания, естественно, не заслуживали, поэтому заниматься ими пришлось запыхавшейся служанке.
- Что почтенные господа будут пить?- протараторила она, вытирая руки о грязноватый фартук. -У нас есть сладкое коричневое вино и морельское и... Но тут детина ее перебил:
- Ты, отче, вино-то потребляешь? Или не положено у вас?
- Вино есть напиток богов, его же и монахи приемлют,- поднял вверх сухонький палец старик.- Однако, если ты не возражаешь, я бы выпил пива. Есть оно у вас, дитя мое?
Рыжая служаночка усердно закивала, слегка ошарашенная подобным обращением.
- Ну, так тащи пива, а мне- вина покрепче, вон в той кружке, видишь?- и крестьянин указал на гигантскую посудину, стоявшую на верхней полке посудного шкафа. Упомянутая емкость, несомненно, приходилась родной сестрой пивной бочке, а если не сестрой, так уж во всяком случае кузиной.
- Да, и закуси какой тащи, яичницы, что ли,- продолжил он и умиротворенно откинулся на спинку стула.
Скоро и еда, и выпивка были принесены и без промедления использованы по назначению. Сытость и тепло благодатно отозвались в душах усталых путников, и их потянуло пообщаться.
- Меня Уснетом звать, а тебя, а, отче?- прогудел детина, сцепляя могучие пальцы в замок на не менее могучей груди.
- В нашей смиренной обители прозывают меня братом Хрисанфом, о мой юный избавитель,- с достоинством ответствовал монах.- Однако я еще не возблагодарил тебя за спасение своего немощного тела, уважаемый Уснет.
- Да брось ты, друг Хрисанф, церемонничать. Ты лучше скажи, как же это так- ты вот монах, а вместо того, чтобы в монастыре сидеть, песни на площадях наяриваешь?
- Причина сего- в нынешнем падении нравов. Видишь ли, обитель наша оскудела, ибо сильные мира сего уже не чтят по-прежнему Бога Отца, а, желая угодить герцогу, стали поклоняться его предку- Золотому Кабану. Крестьяне же настолько обеднели, что на жалкую их десятину монастырю не прожить. Пришлось нам, монахам помоложе, идти по городам и весям, зарабатывать, кто чем может. Я вот песни пою и лекарствую, а брат Саймон на картах гадает и фокусы показывает. Волховство это, грех. а куда деваться?
- Так вы хоть милостыню просили бы, что ли!- вырвалось у Уснета.
- Милостыню, говоришь? А ты бы, мой друг, подал бы денежку просящему Бога ради?
Громила почесал в лохматой голове и крякнул:
- Да нет, пожалуй, не подал бы. Мне с этим Богом Отцом еще отец Хильперий всю плешь переел. Так достал, что я уж хотел к огнепоклонникам податься: у них хоть веселее и погреешься. Так что не дал бы денег, да и напинал бы.
- Вот видишь,- раздумчиво проговорил брат Хрисанф.- У нас в обители и монахи немощные остались, да и убогих много призреваемых. Их кормить надо. А спою я тебе песню, ты и подашь мне лепту малую. Вот что веру хотел ты поменять- напрасно это. Много пастырей и разные они, но един Бог и душа твоя...
Видно было, что монах любил и умел поговорить, но его речь была грубо прервана. Неожиданно гомон кабачка был перекрыт ревом хозяина.
- Гони ее в шею, Тодди, гони, ведьму старую! Нечего тут на дармовщину, не богадельня!
Все головы как одна повернулись к месту происшествия. Гориллообразный Тодди схватил завернувшуюся в плащ старуху, которая пристроилась за горшками у очага. Бедная женщина болталась в руках у вышибалы, как тряпичный паяц, однако это длилось недолго. Миг, и ее тело было выброшено на мостовую. Хруст костей подтвердил, что вернуться в трактир она уже не сможет, да и вообще вряд ли уже куда пойдет. Инцидент был исчерпан, посетители вернулись к прерванным занятиям. Тодди поплевал на свои скрюченные ладони и в раскачку двинулся на свое место рядом со стойкой.
Монах неожиданно резво вскочил из-за стола и засеменил к лежавшей женщине, Видимо, он хотел помочь несчастной, и уж во всяком случае у него и в мыслях не было сбежать, не заплатив. Хозяин, однако, истолковал его намерения именно таким образом:
- Сбежать надумал, вонючка?
Обычно елейный голос трактирщика приобрел визгливо угрожающие интонации. И почтенный Самюэль (а именно так и прозывался этот небескорыстный друг поклонников Бахуса) ухватил старика за плечо. Монах ли дернулся вперед или кабатчик был неловок, но дернул он к себе не плечо брата Хрисанфа, а лишь рукав ветхой рясы. Старая ткань не выдержала, раздался треск, и глазам подгулявшей публики открылось зрелище тощей старческой наготы и не менее жалкого исподнего. Раздались улюлюканье и глумливый хохот, раздались и тут же смолкли.
Преодолев преграду в лице Тодди, Уснет подскочил к трактирщику и с криком "Подавись, крыса" вбил деньги ему в глотку. Гнилые зубы почтенного Самюэля брызнули в разные стороны, и он, картинно повернувшись, грохнул наземь. Лежащего, конечно, не бьют, но, похоже, Уснет счел данный случай исключением из правил. Поверженному негодяю досталось бы крепко, однако вмешался монах. Придерживая порванную рясу одной рукой, другой он оттянул разгневанного детину за подол рубашки.
- Уйдем отсюда быстрее, друг мой. Боюсь, стражники скорее осудят наш поступок, чем бесчинства этого трактирщика. Уйдем.
Разгоряченный Уснет остывал медленно. Он покраснел как рак и тяжело дышал, однако и он быстро сообразил, что задерживаться им тут не с руки, и двинулся к выходу.
Около тела женщины брат Хрисанф задержался.
- Пошли, отче, ей уж не поможешь, - торопил его компаньон.
- Эта женщина жива, мы не можем ее здесь оставить,- промолвил старик и склонился над несчастной.
Видимо, за недолгое время их знакомства Уснет проникся идеей духовного превосходства брата Хрисанфа и признал за ним право принимать решения. Во всяком случае, он, не мудрствуя лукаво, подхватил раненую и помчался по кривеньким улочкам, как могучий фрегат несется на всех парусах в заболоченной протоке. За ним ковыляющей походкой семенил монах. Когда подоспела стража, их уже и след простыл.
П
Содержатель постоялого двора не может быть высоконравственным человеком. Если же в начале своей карьеры он и бывает таким, то для него возможны лишь два пути: либо лишиться своих идеалов, либо- своей собственности. Вот и в душе Якоба Скруля, хозяина ночлежки "Отдохновение души" шла непрерывная борьба между двумя чувствами: жаждой наживы и высоким стремлением дум. То одно, то другое одерживало верх. В зависимости от этого он то пускал за удвоенную плату шлюх, бандитов и шулеров, то каялся в этом в Башне Шепота. Тоже не бесплатно. Постояльцы были осведомлены о сей прискорбной двойственности его натуры, однако посещать ночлежку не переставали и даже не особенно к обижались на ее хозяина. Рассудите сами: время от времени любой работник сферы услуг непременно закладывает своих клиентов, не желая конфликтовать с власть имущими. Придя же в "Отдохновение души", не нужно было мучиться в неизвестности: донесет ли хозяин или нет. Знали- точно донесет, известно было даже, когда он посещает куратора секретной службы. Да и сам по себе мэтр Якоб был приятнейшим и милейшим человеком. Вся почтительно согнутая щупленькая фигурка его выражала смирение и желание угодить, а голубенькие бегающие глазки так и лучились неприкрытым гостеприимством. Может быть, поэтому заведение господина Скруля особенно любили приезжающие в город селяне. Для них, ошарашенных безразличием и сутолокой Мерля, ночлежка и в самом деле была "отдохновением души".
Именно сюда и привел Уснет брата Хрисанфа, так как здесь остановился обоз, с которым он пришел в город. Едва друзья перешагнули порог гостевой залы, как на детинушку накинулся обозный староста, рыжий мужик с бородой, похожей на затупившуюся лопату.
- Где тебя, дармоеда, полдня носило? Мы уж с Топчуном все лавки обошли, а тебя все нет. Все деньги, поди, в борделе просадил, да и девку с собой приволок, стыдоба!
Уснет переминался с ноги на ногу и что-то слабо булькал в свое оправдание. Ноша, которую он держал на руках, служила явным доказательством его греховности. Тем временем монах, которого староста, очевидно, не заметил в полутьме, выступил вперед.
- Прости, что перебиваю тебя, почтенный, но этот достойный юноша совершенно не повинен в проступках, о которых ты говоришь. Напротив, в его долгом отсутствии виновато лишь благородство его души, да моя злосчастная недоля.
Рыжий староста открыл было рот, но тут же его захлопнул. Его лицо и даже его встопорщившаяся борода выдавали крайнюю степень его удивления. Нелюбовь Уснета к слугам Бога Отца была притчей во языцех всей деревни. Их ругань с отцом Хильперием была едва ли не основной темой сплетен местечка, и поэтому факт братания рыжего детинушки с монахом лишил старосту дара речи. Он лишь плюнул в сердцах и пулей вылетел из ночлежки.
Его компаньон Топчун, видимо, был более уравновешен, ибо оправившись от изумления, он все-таки предложил пройти наверх в их комнату для отдыха и более спокойной беседы.
Пока они поднимались по шаткой лестнице, Уснет пристал к Топчуну с расспросами.
- Чего это со старым Данутой, а? Чегой-то он бросается? Бордели мне клеит, сдурел, что ль, совсем?
- Да не в тебе дело, глупый,- успокоил его Топчун.
- Его самого нагрели по-крупному, можно сказать- на мякине провели, старого дурня. Мы в горшечный ряд пошли, тут к нам девчонка подваливает, чернявенькая такая, востренькая. Пойдем да пойдем, ну он и пошел. А вернулся-то без денег и не солоно хлебавши. Обобрали его, грешного, как липку, да еще и по кумполу стукнули. Вот он все и жалеет, что в бордель не пошел, там хоть подороже, да... Тут лестница кончилась и они вошли в комнатенку, оклеенную зелеными обоями. Благо там была кровать, и Уснет с большим облегчением свалил на нее соучастницу своего мнимого грехопадения.
Предоставив Уснету самому рассказывать о его подвигах, брат Хрисанф склонился над лежаком. Лицо женщины было настолько грязно, что по нему невозможно было определить, жива ли она или же давно скончалась. Однако монах удовлетворенно покачал головой: жива, поднесенное к ее губам маленькое серебряное зеркальце запотело.
Через некоторое время брат Хрисанф поднял голову и обратился к Топчуну:
- Скажи, почтенный, нельзя ли здесь раздобыть длинных ивовых прутьев, из каких плетут корзины?
- Раздобыть-то раздобудем, да на что они вам, Ваша святость?- спросил удивленный поселянин.
- Называй меня просто Хрисанфом, друг мой. А из прутьев я сплету для этой несчастной прочный кафтан с высоким воротником, чтобы положение тела все время было одним и тем же. У этой женщины поврежден позвоночник. Хвала небу, что она без сознания!
- Топчун посмотрел на монаха с явно возросшим уважением и отправился добывать требуемое.
Вернулся он не один- с ним пришел староста, неся в руках охапку тонких и длинных ивовых веточек. Они явно были только что срезаны и сразу же наполнили комнату одуряющим горьковатым запахом весенней реки и лопающихся почек.
Хмурый Данута оказался умелым корзинщиком, и вдвоем с монахом они быстро соорудили некое подобие рыцарской кольчуги, оставляющей открытыми только лицо, руки и ноги. Все туловище, а также затылок и шея полностью скрылись под ивовым панцирем.
- Ни дать, ни взять устрица на отмели в Бирребю,- хмыкнул Уснет.- Ну, а дальше-то что мы с ней делать будем? Куда денем-то?
- Видимо, мне придется везти ее к нам в обитель,- отозвался брат Хрисанф.- Не мог бы ты, почтенный староста, одолжить мне на время повозку с лошадью? У меня есть немного денег и я,..
- Судя по тому, что я слышал от Топчуна,- прервал его Данута,- и Вам, Ваше преподобие, и Уснету надо немедленно убираться из города. Доедете до нас, а оттуда уж вас любой до монастыря довезет.
- Товар свой тут оставляй,- обратился староста уже к юному Геркулесу.- Мы о нем позаботимся. Отправитесь завтра с утра пораньше, возьмете с собой Фарлумову бабу с дитем, чтой-то им домой надо.
Монах рассыпался в благодарностях, Уснет согласно кивал. Видно было, что глубокая убежденность в правоте старших и, в частности, Дануты впитана им с молоком матери. Простодушный малый нисколько не задумывался, чем вызвана такая трогательная заботливость: любовью к ближнему или желанием слегка отщипнуть от его товара.
День, проведенный нашими друзьями столь бурно, догорал. Заходящее солнце золотило обгаженные голубями крыши славного города Мерля. Тихо и уютно стало в зеленой комнатке, пропитавшейся запахами ивняка и растаявшего воска. Умиротворение снизошло на усталые тела и души обитателей.
Ш
Дорога, как добрая мать, качает и успокаивает. Следуя ей, ты направляешься куда-то, оставляя свое прошлое за спиною. И это хорошо, особенно если покидаешь ты город, полный грязи, злобы и тревоги. Особенно если путь твой пролегает мимо цветущего луга, а впереди сосновый бор, холодные ручейки- да мало ли еще чего.
Магия дороги подействовала и на наших путников. Сидевший на козлах Уснет порозовел еще больше и, опьяненный весенним воздухом, горланил залихватскую песню. Монах, устроившийся в телеге, благостно улыбался. Его сухое пергаментное личико как бы разгладилось и налилось жизнью, а тонкие костлявые пальчики теребили и трепали какие-то мягкие нитки, видимо, нужные ему для перевязок. Распущенные волокна вздувались как маленькие облачка, и со стороны могло показаться, что на коленях у отца Хрисанфа лежит барашек, доверчиво прижавшийся к нему мордочкой. Даже старая кляча, казавшаяся в городе еле живой, слегка взбодрилась. Теперь копыта ее стучали удивительно звучно и жизнерадостно, как бы аккомпанируя песенке кучера.
Всеобщая веселость не затронула лишь крохотное человеческое существо в глубине телеги на рогожке. Маленькая дочка Фарлума мучилась чревной грызью. Животик ее вздулся как барабан, тоненькие ножки судорожно сгибались. Сил плакать у нее уже не было, и она тихонечко стонала.
Мать девочки, угрюмая дебелая баба, безуспешно старалась дать ей грудь.
- Что случилось с твоей дочерью, добрая женщина?- участливо спросил ее брат Хрисанф.
Баба недоверчиво исподлобья посмотрела на него и ответила не сразу. Всю дорогу она старалась избегать своих спутников. Да и неудивительно. Для нее они были бездельниками, нашкодившими в городе, а теперь скрывающимися от правосудия господина герцога. К тому же Уснета она и раньше недолюбливала за буйный нрав и чудные выходки. А к монахам да попам теперь, когда власти разрешили не любить их, отношение в деревне было не ахти какое. И поговорка была: "Что долгополого встретить, что длинноухого- к беде". Но выбирать не приходилось и, помедлив, баба все-таки открыла рот.
- Да сглазили, видать, в городе-то. Вы бы...- тут она снова замолчала, раздумывая, как же обращаться к монаху. Но так ничего не придумала и продолжила:- Молитву хоть какую бы прочли о дочке-то.
- Я обязательно помолюсь о ее здравии, почтенная. А если ты разрешишь, я мог бы полечить ее травами.
Наверное, забитая и темная женщина не позволила бы брату Хрисанфу поить чем-нибудь ее дитя- не дай бог еще отравит- но тут ребенку явно стало хуже. Девочку вырвало какой-то вонючей слизью, и глазки ее закатились. Баба заплакала и уже не возражала, когда монах взял на руки худенькое тельце.
Повозку остановили, развели костер, и вот уже в котелке забулькала вода. Лечебные травы были найдены тут же на лугу, мгновенно растолчены в ступке и залиты кипятком. Вливать целебный настой пришлось, разжимая девочке зубы ложкой. И вот когда уже была влита половина черпачка, она пришла в себя и тоненько и жалобно закричала. Мать мгновенно подхватила свою дочку на руки и стала успокаивать ее. Было удивительно видеть, как преобразилось одутловатое бабье лицо, как засветилось оно нежностью и стало почти красивым. И странно было слышать такие ласковые слова из уст женщины, ранее казавшейся просто тупым истуканом из жирной плоти. Дитя продолжало плакать, и баба стала размеренно шагать вокруг огня, укачивая ребенка под звуки деревенской колыбельной.
Орли-дорли, дорли-дей,
Прилетай к нам воробей.
Полно лодырю пархать
Надо деточку качать.
Орли-дорли, дорли ла,
В няньки я взяла орла.
Будет громко клекотать,
Дочка будет крепко спать.
Орли-дорли, дорли-лу,
В няньки я зову сову.
У ней перья мягоньки,
Сон навеют ягодке.
Орли-дорли, дорли-ца,
Прилетай к нам горлица.
Будет сладко ворковать,
Сон к моей дочурке звать.
Женщина ходила кругами и монотонно пела. Монаху и Уснету, сидящим на земле, уже стало казаться, что стаи разных птиц слетаются к ним отовсюду и кружатся вокруг костра, бесшумно хлопая мягкими крыльями. Первым опомнился поселянин:
- А мне мама в детстве пела совсем другую песенку,- заявил он. И прежде, чем жена Фарлума что-либо возразила, затянул слегка охрипшим голосом:
Как пойду я в лес зеленый
Там лозы нарвать.
Выпорю тебя, милена,
Крепче будешь спать.
Мишка бурый ради шутки
Скушал голубя.
Вот не будешь спать, малютка,
Съест он и тебя
Мать лесов икает звонко,
Нос свой теребя.
Не заснешь сейчас, девчонка,
Ей отдам тебя.
То ли колыбельная Уснета понравилась девочке больше, то ли начало действовать лекарственное питье, но она успокоилась я заснула. Вскоре стало ясно, что малютка в самом деле начала поправляться. Ее мать была бесконечно благодарна, хотя ни словом об этом не обмолвилась. Однако ее поведение говорило само за себя. Она уже не сторонилась своих попутчиков, а наоборот всячески старалась быть им полезной. Ильзе (а именно так ее звали) отличалась замечательной работоспособностью и ухитрялась поспевать везде: она готовила, стирала, штопала. И все это она делала, ни на минуту не оставляя свою дочь. Она даже вымыла подопечную брата Хрисанфа. Чистая, с тщательно расчесанными волосами, увечная разительно отличалась от той, которую всего лишь несколько дней назад погрузили на телегу. Теперь было ясно видно, что это не старуха, а скорее женщина средних лет с матовой гладкой кожей и мягкими каштановыми волосами. Черты лица ее не отличались особой красотой, но привлекали своей нежностью и какой-то домашностью. Глаза оставались закрытыми- бедняжка все еще была без сознания. Однако монаха это не тревожило: может быть, так предполагалось течением ее болезни, или он считал, что для несчастной так будет лучше.
За все время пути они ни разу не встретили человеческого жилья. Но вот наконец кобыла одолела очередной подъем, и путники увидели стены деревянной крепости и белеющие рядом домишки.
- Ну вот, уже и до Гейренгюрда добрались,- сказал Уснет.- Отсюда и до дома рукой подать, считай приехали.
- Видно, эти края давно пришли в запустение,- промолвил брат Хрисанф, близоруко вглядываясь в приближающийся городишко.
- Да, этот посад завсегда был глухой дырищей,- беспечно махнул детина.- Покойный батюшка говаривал: "У посадских нос кверху, да подштанники-то дырявые".
- Ну, положим, основания для гордости у них действительно имеются, - отозвался старик.- Мой наставник как-то рассказывал мне чудесную легенду об этой крепости. Она была основана еще Реймондом Гайрой. А случилось это так.
Войска Гайры сражались в этих местах с ордами диких инишимов. Реймонд с передовым отрядом был окружен и отброшен к лесу. Яростно рубились они, но силы были неравны. Доблестные воины погибали один за другим, и вот уже в живых остался один Гайра. Одолели бы и его злостные инишимы, но выскочила из леса белая как снег волчица, и стала рвать и убивать их. А вскоре подоспела к смелому воеводе помощь, и бежали дикари, внукам и правнукам своим заказав не нападать на нашу землю. Оглянулся тогда Реймонд и увидел, что волчица, его оборонявшая, издыхает от множества ран. Опустился Гайра перед ней на колени и поцеловал свою спасительницу. И онемело от изумления все храброе воинство- у них на глазах дикий зверь превратился в прекрасную девицу. Когда она поправилась, воевода женился на ней и выстроил для своей супруги и потомства крепость на месте того сражения и нарек ее Гейренгюрдом, что значит "Обретенная радость". Уходя в очередной поход, в знак верности оставил он милой жене свой меч. Назад Реймонд Гайра не вернулся, и меч передается его потомками от отца к сыну.
- Неправда все это,- буркнул Уснет.- Я их тут всех знаю, нет тут никаких потомков, одни недоноски.
Монах собрался было возразить, но тут их внимание было отвлечено процессией, продвигающейся им навстречу,
- Ну вот, еще и на похороны напоролись, теперь обязательно жди беды,- разозлился суеверный поселянин. Но, как оказалось в дальнейшем, он ошибся, и встретили они не похороны, а нечто совершенно иное.
Впереди шел облаченный во все черное священник. За ним ехала телега с большим деревянным крестом, под которым сидела молоденькая девушка, почти ребенок. Ее руки были связаны, а рот заткнут грязной тряпкой. Рядом с телегой, опустив седую голову, ковылял мужчина в кольчуге. В него и девушку летели из толпы гнилые овощи и камни.
- Матерь Божия, да это ж ведьму сжигать везут,- выдохнула Ильзе. Уснет резко развернул клячу, и их повозка съехала с дороги. Монах подобрал рясу и неожиданно легко соскочил на траву.
Несмотря на искусный маневр молодого поселянина, их, конечно, заметили. Видимо, чужаки были в этих краях чуть ли не столь же редким явлением, как и аутодафе, и внимание людской массы было отвлечено от позорной телеги. Поток дряни, бомбардирующей ведьму и ее попечителя, ослабел. Этим и воспользовался последний. Он прыжком приблизился к священнику.
- Скажи, Хрунгейм, по закону моя дочь имеет право исповедоваться перед смертью?
- Конечно, достойный Фирс, конечно, не волнуйся! И я сам исповедую ее, дабы облегчить ее душу от грехов,- елейным голосом ответил патер и перекрестился.
- Но ведь нигде не сказано, что никто кроме тебя не может принять ее покаяние? Вон у дороги монах, пусть он выслушает мою дочь!
Маленькие маслянистые глазки священника забегали, жирные пальчики так и заелозили по драгоценным четкам. Видно было, что ему до смерти хочется отказать, да не может придумать предлог. Однако его колебаниям был положен конец.
- Фирс прав, пусть кается кому хочет!- крикнул кто-то. Несколько голосов поддержали его, Очевидно, отношение толпы к маленькой ведьме было не таким уж однозначным.
Во время этого спора к седовласому воину, казалось, возвращалась уверенность, а вот отец Хрунгейм ее терял. Он как будто уменьшался в размерах, превращаясь из солидного мужчины в клочковатую пародию на самого себя. Наконец священник решился:
- Пусть будет по-твоему, воевода. Но я настаиваю, чтобы исповедь была публичной и вокруг них стояли люди с факелами. Как знать,- добавил он, криво усмехнувшись,- может, этот монах- тайный сообщник твоей дочери?
Затем, пытаясь принять достойный вид, патер повернулся к брату Хрисанфу.
- Согласишься ли ты принять покаяние этой ведьмы, брат мой? Мы поймем тебя, если ты откажешься и...
- Это мой долг- исповедовать людей, готовящихся к смерти,- перебил его монах.
- Людей, брат мой, людей, но не оборотней! Знаешь ли ты, что сия девица- Кину из почтенного рода Стернум- обращалась в волчицу и резала скот у мирных поселян?
- Господь наш никому не отказывал в утешении. Пристало ли слугам его быть более высокомерными?- промолвил старец и в свою очередь задал вопрос:- Но скажи, нет ли тут ошибки? Каким образом стало ясно, что это юное дитя повинно в столь страшном грехе?
- Да нет тут никакой ошибки! Она же сама во всем призналась мне на исповеди!- отбросив показное смирение и слащавость, заорал отец Хрунгейм. Опомнившись, он замолчал и взглянул на монаха. Лицо того столь явно выражало гадливость, что патер не выдержал его взора и опустил глаза!
Брат Хрисанф отвернулся и направился к осужденной. Люди расступались, пропуская его. Один из стражников помог ему залезть на телегу. По толпе пробежал ропот- монах вытащил кляп изо рта ведьмы. Оставшегося при повозке Уснета тоже охватил ужас- сам бы он никогда не отважился так близко подойти к оборотню.
- Ну и смел, долгополый!- произнес мужик, стоявший рядом с Уснетом.- Ты его, часом, не знаешь?
- Это брат Хрисанф из монастыря Бога Отца на Всхолмье,- с удовольствием поддержал разговор детинушка.- Я с ним недавно, но я тебе скажу, такого я в жизни не видал.- Они продолжали бы беседовать и дальше, но происходящее под крестом захватило их внимание без остатка.
При приближении старца сидящая ведьма не изменила позу и даже не взглянула на него. Ее глаза смотрели прямо перед собой и, казалось, уже ничего не видели. Но когда брат Хрисанф развязал ее посиневшие скрюченные руки, девушка вздрогнула и подняла голову.
- Что случилось с твоими руками, дитя мое?- спросил монах.
- Руки! Ногти... они стали очень твердые и... я уже не могла прясть, а если нечаянно задевала себя, то шла кровь. А потом они выросли,- и она протянула брату Хрисанфу свою худенькую руку, украшенную черными изогнутыми когтями, и в самом деле крепкими, как сталь.
- А что случилось потом?
- Потом у меня очень болела голова, и сны такие... страшные- я все время боялась, что что-то случится, а когда случилось- даже легче стало,- слова хлынули из нее потоком; видно было, что ей необходимо рассказать все кому-нибудь, пусть даже первому встречному, неизвестно почему не боящемуся ее.
- Но я должна была убивать, поэтому я подумала- уж лучше овец.
Ведьма плакала и пыталась вытереть слезы руками Черные когти царапали ее лицо, и грязные струйки, стекающие из глаз, мешались с кровью.
Стоял полдень, но все небо было затянуто серыми облаками. Вдруг то ли ветер разогнал тучи, то ли сами они, соскучившись висеть на одном месте, решили расползтись- как раз над телегой образовалась прореха, и стал виден кусочек синего весеннего неба. Столб яркого света упал на девушку и старца, позолотил крест Сумрачная картина судилища сменилась светлыми красками торжествующей жизни.
Брат Хрисанф поднялся и простер руки к толпе. Солнечный зайчик запутался в его волосах, и теперь голову монаха окружало пушистое сияющее облачко. Голос старца налился звучной силой и колоколом заполнил всю долину:
- Братья мои! Истину говорю вам: нет зла в способности дитя человеческого принимать облик неразумной твари. Зло- в желании убивать и мучить. И если Господом дано этой женщине жить в двух ипостасях, никто не властен изменить того. Но избавить ее по слову Божьему от жажды крови, которой Неназываемый помрачил ее рассудок, я в силах. Ответьте: примите ли вы ее исцеленную и оставите ли жить среди вас?
Седовласый воевода рухнул на колени, и, повинуясь внезапному порыву, за ним опустились и все собравшиеся. Экзальтация охватила толпу, и десятки глоток как одна скандировали: "Чуда! Чуда!" Тогда монах стиснул руку ведьмы и рывком поставил ее на ноги. Блеснули когти, девичье тело скорчилось в судорогах, но в потоках света руки как бы таяли, сплывали и, наконец, превратились в нормальные ручки с обычными ногтями. Тучи исчезли, и солнце озарило землю, наполнив людские сердца теплом и радостью.
IV
Деньги к деньгам, гласит пословица, а неожиданность к неожиданности, мог бы добавить брат Хрисанф. Ибо не успели они покинуть Гейренгюрд, не успели опомниться от всего случившегося, как пришла в себя их безгласная спутница. Заметили они это, конечно, не сразу, потому что и Уснет, и монах, и толстая Ильзе были заняты обсуждением произошедшего чуда.
Инцидент этот по-разному подействовал на спутников старца. Фарлумова баба опять впала в мрачность. Видимо, попытка осознать, что же все-таки произошло, тягостно подействовала на ее сознание. После того как брат Хрисанф на ее глазах исцелил ведьму, для Ильзе он из доброго попутчика превратился в лицо власть имущее, коему следует оказывать почести, И когда обессиленный старик вернулся в повозку, она бухнулась ему в ноги и пыталась поцеловать край рясы, которую только днем раньше бестрепетной рукой отмывала в щелоке.
Стоит ли говорить, что такое поклонение толстухи, равно как и восторги толпы, тяжко смущали болезненно скромного монаха. Единственным его желанием было как можно быстрее сбежать куда-нибудь, что они вскорости и сделали,
К чести Уснета надо сказать, что его отношение к брату Хрисанфу почти не изменилось. Он и раньше считал монаха замечательным стариком, а случившееся воспринял как удивительное, но совершенно никчемное событие.
- Здорово это у тебя вышло,- говорил детинушка брату Хрисанфу, методично нахлестывая лошадей.- Да только, ей богу, зря ты это все!
Лежащий в углу повозки старец удивленно поднял голову. А Уснет, не замечая ничего, продолжал:
- Мой дед, царствие ему небесное, он как говорил? Хороший ведьмак- дохлый ведьмак, вот как. Это он, правда, про соседа нашего, да какая разница?
- Может быть, ты и прав, друг Уснет,- отозвался монах.- Но поверь мне, ни вины, ни заслуги моей в случившемся нет. Я лишь хотел исповедать это несчастное создание, а все остальное творилось через меня, но не мной. Я был лишь куклой в руках кукловода.
Тут уже настал черед Уснета удивляться. Он повернул голову, желая продолжить разговор, но вдруг замер от неожиданности с раскрытым ртом. На том месте, где за время путешествия он привык видеть лишь белое пятно женского лица, теперь жили глаза.
Они показались поселянину огромными, как вселенная, властными и нежными одновременно. Глаза притягивали, и Уснет осознал, что смотреть в них так же необходимо, как и дышать. Но и теперь, и позже, встречаясь с ними взглядом, он готов был провалиться сквозь землю от смущения.
Удивленный поведением Уснета, брат Хрисанф тоже оглянулся. Увидев, что его подопечная пришла в себя, он налил в кружку настой и принялся медленно и осторожно поить ее.
Наверное, во взгляде очнувшейся женщины монах прочел нечто совершенно иное, чем Уснет, потому что, едва закончив свои лекарские хлопоты, он произнес:
- Не бойся, мы не сделаем тебе дурного. Этого юношу зовут Уснетом, а я- брат Хрисанф. Еще с нами едет Ильзе и ее дочь. Заметив, что больная внимательно слушает, монах продолжал:
- Ты сильно ударилась и некоторое время не сможешь вполне владеть своими членами. Но не тревожься, потом все это должно пройти. Ты можешь говорить?
Немного помедлив, видимо, собираясь с силами, женщина слабо шевельнула губами. Ее "да" можно было скорее угадать, чем услышать. Однако даже такая попытка утомила недужную, и она закрыла глаза.
Тем временем повозка уже приближалась к конечной цели их путешествия: показалась деревня. Издалека она напоминала праздничный пирог, утопающий во взбитых сливках. Цвели сады, и сладкий упоительный аромат их сплетался с запахами дыма, коровьих лепешек и пробуждающейся зелени. Дома с красными черепичными крышами притягивали взор, как бы обещая сытный спокойный ночлег и прочие мирные радости домашней жизни.
- Вот оно, наше Сухоселье!- не выдержав, закричал взволнованный поселянин.- Сейчас только Ильзе завезем, и домой!
Через некоторое время они уже въезжали в чистенький дворик, где перед небольшой белой мазанкой благоухали кусты вьющейся розы. Уснет соскочил с козел и, бросив "я счас", скрылся в доме. Через некоторое время в дверном проеме показалась статная величественная женщина. На голове ее как корона покоилось хитроумное сооружение из белого вдовьего платка. И лицом, и фигурой напоминала она Уснета, почтительно держащегося сзади.
- Вот мамаша моя, Серафимея,- представил детинушка.- А это брат Хрисанф и...- тут Уснет замялся и покраснел.
- Сама вижу- оборвала его грозная маменька. Видно было, что она крайне недовольна тем, что ее непутевый отпрыск вернулся, бросив товар, да еще и притащил с собою подозрительных гостей. Будь ее воля, она бы сей же час выложила все, что думает о блудливых старых козлах и бесстыжих потаскушках. Однако, будучи почтенной хозяйкой, приходилось считаться с приличиями, и она обратилась к монаху с положенными словами:
- Милости прошу, входите нашего хлеба-соли отведать,- и отнюдь не нежно зыркнув на сына, удалилась.
Уснет с монахом перенесли больную в дом, где ей была предоставлена отдельная комнатка. Такая же комнатушка досталась и брату Хрисанфу, где он наскоро почистился и умылся.
Почтенная Серафимея была отличной хозяйкой, и пока старец приводил себя в порядок с дороги, в горнице был накрыт обильный стол. Подрумяненные в масле пампушки мирно соседствовали с нежным творогом и золотистым медом. Резко и призывно благоухала свиная колбаса. А среди всяческих заедок, на почетном месте покоился, томно склонив голову набок, гвоздь программы- копченый гусь.
И, хотя снедь была отменной, а в дороге питались они не больно сытно, монах не задержался за столом. Всем своим видом хозяйка выражала скрытую неприязнь. Несмотря на ее настойчивые приглашения откушать того да отведать другого, есть не хотелось.
Поэтому, отговорившись своими лекарскими обязанностями, брат Хрисанф отправился проведать свою подопечную, оставив Уснета объясняться с его суровой мамашей.
Больная женщина лежала, повернув голову к единственному в каморке окошечку. Окно выходило в сад, и через него врывалось в клетушку все цветущее великолепие пробудившейся природы. Казалось, и сладкий запах цветов, и влажное поблескивание тугих листьев, и щебет птиц, и само трепетанье весеннего воздуха поет и властно требует: "Встань! Живи! Цвети! Пой!"
Может быть, этот призыв и подействовал на недужную, ибо весь вид ее говорил о возвращающемся здоровье. Заметив это, монах собрался порасспросить женщину, стараясь, однако, не утомлять ее:
- Как тебя зовут?
Немного помедлив, как бы задумавшись, больная ответила: "Нетта".
Однако дальнейшие расспросы зашли в тупик. Женщина или не помнила, или не хотела называть имена своих близких и друзей. Не удалось выяснить, замужем ли она и где живет. И, странное дело, обычно уверенный в общении с людьми, брат Хрисанф испытывал странный трепет, разговаривая с этой искалеченной бродяжкой, порой мучительно раздумывая, на "ты" или на "Вы" к ней обращаться.
Слух о досрочном возвращении Уснета и о его необычных спутниках мигом разнесся по всему Сухоселью. Надо полагать, в этом была заслуга Ильзе, незамедлительно поделившейся со всеми соседками историей о случившемся в Гейренгюрде чуде и о не менее чудесном исцелении ее собственной дочурки. Уснет также не остался в стороне: брошенные им несколько фраз только еще более распалили всеобщее любопытство. И вот к вечеру местные тетушки ручейком стали стекаться в чистую горенку мамаши Серафимеи. Приходили они сперва по одной и только по каким-либо хозяйственным предлогам: закваски взаймы попросить, яичка или еще чего. Потом, удостоверившись, что обычно строгая хозяйка на этот раз никого не выставила, кумушки хлынули гурьбой.
Мужчины, которых, вопреки устоявшемуся мнению, демон любопытства мучил не менее, а скорее даже более, чем представительниц слабого пола, пришли, однако, позднее. Объяснялось это их природной робостью и желанием выглядеть солидными. В самом деле, какой же уважающий себя хозяин вот так среди бела дня бросит все дела и побежит к соседу поболтать? Нет, пришлось ждать вечера, когда не грех и посидеть на скамеечке под душистой липой, покуривая трубочку и рассуждая о городских делах.
Итак, выйдя из своей комнатки, брат Хрисанф, до смерти не любивший говорить о себе, а тем паче себя восхвалять, обнаружил, что очутился между двух огней. В горнице по лавкам сидели многочисленные старушки, а во дворе базарили мужики и стоял такой густой дым, что смело можно было вешать топор. И те, и другие жаждали услышать подробности свершения чуда из уст самого чудотворца. Отступать было некуда, ибо не мог же монах опозорить себя столь малодушным поступком, как бегство. Брат Хрисанф был смелый человек - он решил принять бой и, улыбаясь, шагнул вперед.
Едва отзвучали положенные приветствия, как тетка Фетята, вертлявая низенькая старушонка, ринулась в наступление:
- Бают, отче, тебя наш Уснет еле-еле из-под кареты герцогской вытащил? Чуточку- и затоптали бы тебя лошадки, да...
Возможно, она считала, что лучший способ разговорить человека- это заставить его оправдываться. Однако, скорее всего каверзные вопросы и желание унизить были просто в обычае у этой вредной старушонки.
- Да, почтенная госпожа,- намеренно церемонно отозвался старец.- В тот раз я так же, как и кот Ульрих, попал в затруднительное положение.
Старушки навострили ушки, и, чтобы отвлечь их внимание от своей скромной особы, монах начал рассказывать побасенку о самоуверенном старом коте:
- На одном чердаке жил старый-престарый кот. Звали его Ульрих. Прожил он долгую жизнь, во всякие переделки попадал, однако изо всех цел и здрав выпутывался, Таким образом, познав все коварство окружающего мира, решил он, что знает обо всем на свете. Окрестные коты также весьма почитали его мудрость и жизненный опыт, а мамы-кошки приводили к нему своих котят- учиться уму-разуму.
Так вот, однажды во время одной из учебных прогулок шел Ульрих, окруженный резвыми малышами. Шел и, задрав кверху подслеповатую морду, поучал:
- Есть три вещи, каких кот должен избегать и опасаться: человека с его хитростями, собак с их острыми клыками и мерзкой мокрой воды Крысы же и мыши являются законной добычей каждого кота.
Тут, глянув вперед, увидел он, как навстречу им бежит, задрав хвост, необычайно крупная белая крыса. Обращаясь к котятам, Ульрих произнес:
- Вот смотрите, как я сейчас расправлюсь с этой дурищей.
Один из учеников предостерег его:
- Господин, крыса эта необычайных размеров и ведет себя как-то странно. Не лучше ли нам спрятаться?
- Если ты такой трус- прячься, а я сейчас покажу вам, на что способен настоящий кот!- ответствовал Ульрих и был тут же растерзан налетевшим чудовищем. Потому что это была совсем не крыса, а бультерьер, собака-убийца, выведенная для охоты на крыс и разительно на них похожая.
Таким образом и развлекал собравшихся брат Хрисанф. Была уже поздняя ночь, когда гости собрались уходить. Они ни слова не услышали о происшествии в Гейренгюрде, однако покидали дом матушки Серафимеи весьма довольные.
С тех пор грозная маменька Уснета совершенно изменила свое отношение к монаху. Теперь при встрече с ним ее суровое лицо озаряла улыбка, а за столом лакомые кусочки она подкладывала старцу уже от чистого сердца. В деревне монаха тоже весьма полюбили: к нему шли со своими хворями и стар, и млад, а по вечерам брат Хрисанф развлекал поселян сказками, балладами и песнями, коих он знал превеликое множество.
Подопечная старца понемногу поправлялась. Трогательно и забавно было видеть, как каждое утро в ее комнату, осторожно постучав, входил Уснет. Он приносил больной цветы и ранние ягоды в таких количествах, что маленькая каморка начинала походить на бонбоньерку какой-нибудь знатной дамы. Когда Нетта смогла сесть, опираясь на подушки, она попросила холстину, иглу и нитки, и вскоре все увидели, что молодая женщина замечательная рукодельница. Полотенца, вышитые ею, поражали богатством красок и красотой узора: вот жар-птицы слетелись на яблоню, а вот и единорог, бредущий за красавицей-принцессой.
Тетушка Серафимея, поначалу весьма неодобрительно взиравшая на увлечение своего сына, глянув на чудо-рушники, быстренько изменила свое мнение. Прикинув цену одного такого полотенца, она решила, что такая вышивальщица оказалась бы ценным приобретением. Однако о будущей снохе желательно было бы знать побольше, но ни монах, ни сама Нетта, несмотря на все старания хитрой бабы, не давали никаких сведений по интересующему ее вопросу. И тогда Серафимея решила осуществить задуманное при помощи одной уловки.
Выбрав момент, когда старец сидел в горнице один, Серафимея подошла к нему и вкрадчиво заговорила:
- Ты уж прости меня, отец Хрисанф, мы народ деревенский, простой, что думаем, то и говорим...
Ошеломленный таким вступлением, монах поднял голову от лекарственных трав и удивленно спросил:
- А в чем дело, тетушка?
- Да уж не знаю, как и сказать тебе,- притворно мялась баба.- Ты, вишь ли, Нетту-то давно ведь лечишь, а она все не ходит. Я вот и подумала: может, ее к знахарке сводить, живет у нас тут одна. Такие женщины, сказывают, большую силу имеют.
Старцу такой разговор был неприятен, но он даже не подал виду. Сам он отрицательно относился ко всяким ворожеям, знал на опыте, что большинство из них либо обманщицы, либо знаются с темной силой, и принесенное ими исцеление не дает радости. Однако, кроме того, монах считал, что любой человек имеет право выбора. В таком духе он и ответил Серафимее:
- Не думаю, что знахарка может принести пользу. Но вы бы лучше спросили саму Нетту, а я в любом случае не буду противиться ее решению.
Маменька Уснета на большее и не рассчитывала, и обрадованная полученным разрешением, направилась в каморку к больной женщине. Там она почти полностью повторила свой разговор с братом Хрисанфом, беспрестанно повторяя, что сам старец-де совсем не против и дело только за ней, Неттой.
Молодая женщина некоторое время смотрела тетушке Серафимее прямо в глаза. Последняя ощутила некоторую робость и неизвестно откуда появившееся чувство, что эта странная молодайка видит насквозь и ее и все ее хитрые планы, Однако неприятное чувство длилось всего лишь мгновение,а затем все исчезло. Нетта ответила, что раз монах разрешает, то и она согласна.
С колдуньей Серафимея договорилась заранее, и за то, чтобы узнать всю подноготную недужной, ворожея взяла вперед немалую сумму.
Обычно, говоря о колдуньях, представляешь ссохшуюся черную старушонку с распущенными волосами, закрывающими лицо. Но перед старцем и его подопечной предстала совсем другая особа. Почтенная Варута была женщиной средних лет и среднего роста, напоминающая скорее сдобную булочку с изюмом. Роль изюминок играли черные глазки, резко выделявшиеся на ее белом пухлом лице.
- Не бойся, милая, не тревожься, тетушка Варута поможет тебе, поможет!- приветствовала Нетту знахарка и поворотилась к монаху:
- А ты, отче, выйди пока, надо будет- позову я тебя.
Этому брат Хрисанф решительно воспротивился, и Варуте пришлось согласиться на его присутствие. Серафимее тоже хотелось остаться, но тут уж ворожея уперлась, и пришлось маменьке Уснета, смирив свое любопытство, дожидаться в сенях.
Что творилось там, за закрытыми дверями, тетка Серафимея так никогда и не узнала. Однако цепкий взгляд ее подметил, что, выйдя из горенки, Варута выглядела гораздо бледнее обычного, а монах вдруг стал необычайно почтителен со своей подопечной, и даже именовал ее "госпожой". Сама же Нетта ничуть не изменилась, так и оставшись калекой, не способной ходить.
Заинтригованная баба еле смогла дождаться вечера и чуть ли не бегом побежала к знахарке, узнать: кем же оказалась женщина, столь полюбившаяся ее сыну. Однако и тут ее ждала неудача. Варута, обычно столь алчная и готовая на все за хорошую плату, вернула ей все деньги до полушки и отказалась отвечать на любые вопросы.
- Боже ж ты мой,- в сердцах воскликнула Серафимея.- Да кто же она, потаскушка эта? Змеиного царя что ль, дочерь?
- Я тебе одно скажу, соседушка,- отозвалась знахарка.- Твоему сынку она не пара, хоть и всем он хорош. К женщине этой свататься все равно что к горе Дарбай или королевской дочери- толку столько же будет
V
Несмотря на столь мрачные прогнозы ворожеи, сообщенные ему матерью, Уснет продолжал оказывать недужной повышенное внимание. Казалось, сама душа его пришита крепкими нитками к подолу ее платья, и стоит только парню отойти подальше, как уже становится не в силах терпеть сосущую пустоту в своем сердце. Нетта же относилась к нему ровно и доброжелательно, высказывая дружбу и признательность, но никак не любовь. Видно было, что она старается уклониться от объяснения со своим поклонником, но обычно бывает, что наиболее неотвратимы те события, которых мы желаем избежать.
Когда Нетта понемногу начала ходить, ее кресло стали выносить в сад. Там на вольном воздухе и дышалось легче, да и передвигаться было удобнее, держась за стволы деревьев. Там-то чаще всего и навещал ее Уснет. И вот, заглянув в сад в очередной раз, поселянин стал рассказывать молодой женщине о том, как хорошо сейчас в лесу: