Чуринов Владимир Андреевич. Месть в виде принципа

Владимир Андреевич Чуринов

"Месть в виде принципа"

Скрипучая дверь распахнулась, безутешными вдовами заскрипели ржавые петли. Свет как божественное благословение проник на мгновенье в царство теней старой таверны. Тысячью маленьких галактик засияла пыль в золотистом свечении.

Галактики пришли в движение, закрутились, взвились спиралями, сопряжением далекого неба и грязной тверди. Расступились в ужасе, как перед древними богами безвременья, пропуская в помещение нового посетителя.

Еще миг и свет померк, похотливым победителем полумрак сорвал с пыли наносной блеск, обратил прежней серой грязью.

Прогрохотали по рассохшимся доскам тяжелые шаги, запрыгали по полу стайки мелких рыбок-окурков, дрогнули величавые горы костей. Сонное царство встрепенулось, растревоженное полуденным гостем.

В полутемном зале переглянулись двое посетителей, сидевших за разными столами. Здоровенный толстый бугай в цветастом жилете тревожно посмотрел на напарника, взгляд забегал по залу, избегая вновь прибывшего, жирные, вывернутые губы глупо приоткрылись, пальцы-сардельки сомкнулись на шершавой рукояти кривого кинжала. Забегал взгляд, заметался вспугнутой крысой, успокоился, вновь вернулся, как на крючок, подцепленный к взгляду напарника. Голубые глаза, холодные, смотрят спокойно, уверенно, сам обладатель худой как щепка, даже не пошевелился, не посмотрел на пистоль, хищным дулом на кругляше стола скалящийся, мельком впился в глаза товарища, как в душу заглянул, тот сразу успокоился. Приободрился начал опять обрезком бархатным клинок полировать. А второй впился в волнении внутреннем в спину пришельца, виду не подал, но мысленно оценил, новичка, приметил.

Тяжелая походка у новичка, прямая, дерганая, будто пьян, или с непривычки не заметил - не по палубе в шторм вышагивает, а меряет ботфортами с бронзовыми набойками половицы портовой едальни-пивальни.

Непростой посетитель. Вся одежда - кожа да грубое сукно, мужская одежда, без излишеств, вместо канта золотого да позументов блестят свежим маслом ремни и портупеи. А там дело ясное - ножи, пистолеты, вместо хозяина говорить привычные. А на поясе в ножнах добрых скалится зубастым черепом яблока морской палаш, не серебряный, стальной. А глаза у черепа из авантюрина черного, с рубинами мелкими в центре, будто дьявол смотрит.

Добрый клинок, по ножнам видно - в полторы ладони шириной, тяжелее обычного, пожалуй, вдвое, через кости как через масло, сквозь броню как сквозь лист бумажный.

А на голове у головореза, а по всему видать что головорез, диво-дивное. Треуголка из драконьей кожи, такую ни один пират носить не станет, только если сам дракона не прикончил и шкуру с него не содрал на радость шляпнику.

Непростой человек заглянул с думой тяжкой на челе суровом в таверну портовую "Блудное счастье", ох, не простой.

Гость остановился у барной стойки. Взгляд серо-стальных, как зимнее небо глаз принялся неспешно изучать бутылки на полках, особо задержался на дорогом пойле за стеклянными дверцами шкафа черного дерева, ртутью неспешно перетек на бармена.

Бармен, а так же владелец заведения, рослый, крепкий блондин, с копной заботливо зачесанных назад, уложенных прядка к прядке салом волос, одетый вычурно и богато, лучезарно улыбнулся новому клиенту, будто снова солнце скользнуло в зал, минуя назойливый бастион двери. Крепким, белым, ровным зубам мог позавидовать и герцогский сын.

- Чем могу помочь, странник? - голос ровный, густой, только на сцене героев-любовников играть, в водянистых как дождевая лужа глазах виднеется хитринка, и что-то еще, липкое, мерзкое.

- Нальешь? - улыбается гость в ответ, за тонкими, будто старые шрамы губами, зубы-скалы, кривые, но твердые, с мощными клыками, будто волк или тигр проник в таверну, в человеческую личину перекинувшись. Голос мрачный, хриплый, пропитой, прокуренный, но сильный. Не привыкший из уважения к клубящейся под потолком тьме в пол силы звучать, уместный скорее в лихой сече среди пушечной пальбы и ружейного треска, приказы отдавать. За стальной броней глаз ничего не разберешь, не прорвешься.

- Если клиент состоятельный, при деньгах, - еще пуще ухмыляется бармен, оценивая наметанным оком боевые пистолеты гостя, простые, но ценные надежностью, кинжалы доброй стали, рубины в глазах черепа на палаше, - Отчего ж не налить.

- С этим заминка, - мрачнеет гость, на суровом, широком лице пролегают хмурые складки. - Банкрот я сегодня. Утопленник. Все что имею - все на мне. Посудина моя, затонула, в миле от берега, вчера. Море мамкой, старушке.

- И чего ж ты приперся тогда? - смеется владелец "Блудного счастья", - У нас в порту нищим не подают, самим бы прокормиться, - сильные пальцы поправляют золотую пуговицу на шелковой рубахе.

- Выходит, не утолить жажды в твоем заведении честному моряку, - печально вздыхает потерпевший кораблекрушение, и в печали той звон клинков и хрипы умирающих.

- Отчего же, - хитро улыбается бармен. - Я вижу, ты человек бывалый, битый, тертый, морской воды вдоволь хлебнувший. Видно, направил тебя ко мне кто-то, или удача, подлая стерва, решила тебе за корабль долг вернуть, малой толикой. Так уж вышло - я большой любитель добрых баек, историй морских, правд и небылиц, что с людьми на волнах и берегах случаются. Развлеки меня, порадуй мою публику рассказом интересным. А я уж сушу в твоей глотке разгоню.

- Рассказом. - Кивает моряк, замирает, прислушивается к самому себе, будто решает что-то, будто не в таверне байку рассказать собирается, а на смертный бой выходит, давно желанный. - Это можно, - улыбается хищным оскалом, так что бармена аж дрожь пробирает на секунду.

Дым клубится под потолком "Блудного Счастья", чад свечной и кухонный, сизые струйки трубок и сигар, черное дыхание камина, извивается, сгущается, проступает средь потолочных балок злобными харями. Ликами демонов чудится, тянется к низу, и вновь взвивается к потолку в подкрышную преисподнюю. Демоны смеются, демоны хохочут, демонам интересно, что поведает безымянный странник.

Золотой ром тонким ручейком живительной неги пролился в латунную рюмку. Пальцы цепкие как капкан на медведя, ловчее напёрсточника, в черной перчатке с белыми соляными пятнами, сомкнулись на вожделенной добыче. Быстро, почти мгновенно. Ушлый бармен оценил скорость клиента, и сразу решил - она опасна.

- Как тебя зовут? - Прохрипел моряк, властно, совсем не так, как проситель благ должен разговаривать с их дарителем.

- Скотт. - Хозяин утлого приюта портовых жителей, приветливо протянул руку. - Или Скотт "Чертов Удачливый ублюдок".

- Для кого-то Чертов ублюдок, для кого-то Удачливый Скотт?

- Именно!

- За тебя, Скотт! - рюмка испарилась со стойки, ее содержимое тут же исчезло в глотке гостя, раздосадованный бармен убрал руку в батистовой перчатке, так и не пожатую. - Ну, слушай.

Я родился в небольшой колонии, на краю света. Ну, то есть для нас это был край света, а вот для ублюдочных чертовых туземцев - сердце из законных, дарованных траханными лжебогами владений. Папашу своего видел редко, мы с ним похожи. Море тянет своих любимчиков прочь от дома. Мамка умерла при родах.

Обо мне заботился один ветеран - списанный, так сказать, с корабля моего отца на пенсию. Старый обрубок человека. Тот еще монстр - одна рука, одна нога. Но я бы посмотрел, на желающих с ним поспорить. Потроха дураков быстро украшали мостовую.

Не самый хреновый опекун. Не самый лучший. Не скажу, что любил этого сукина сына, рожденного, подозреваю, безродной шлюхой от демона ярости. Но уважал.

Старый гад не воспитывал меня. Учил. Как видеть чужую кровь и не проливать свою, как бить в туза с двадцати шагов и как не давать себя в обиду. Полезный был злыдень.

Скопытился, когда мне не было и двенадцати. Дом отобрали за долги. Дальше меня воспитывала улица.

Не скажу, что с этим пердуном-ветераном было сладко жить. Но на улицах этой засранной колонии царил сущий ад. Толпы нищих и беспризорников, калеки и бездельники, охочие до легкой добычи, скученные в невероятной тесноте, зажатые меж двух стен, той, что отделяла богатые кварталы от прочих. И более важной, той, что не давала ужасам джунглей перелиться в долбаные хрупкие чертоги оплота цивилизации. Вторая понятное дело была более хлипкой и постоянно нуждалась в ремонте. Иногда за него платили. Чаще кормили.

Это была жизнь в голоде и обносках, а единственной моей ценной вещью был ржавый кусок железа, по недоразумению считавшийся ножом. Подозреваю, ржавый от крови. Ночевка по нычкам, постоянная борьба за жизнь, глотки, перерезанные буквально ради куска хлеба, когда стал взрослее - случайный секс. Жизнь в опасности, жизнь на грани, часто за гранью. Без морали, без обязательств, без всего, что ценится в этом чертовом "цивилизованном обществе". Пусть меня возьмут твари Пучины, если совру. Я любил эту жизнь. Ее смысл - он всегда был четок и ясен. Как на войне. Как в абордаже.

Неясное сомнение отразилось на лице бармена. Память - неверная любовница. Ее скрижали в черепной коробке, стираются быстрее, чем хотелось бы, почти безвозвратно, и надежно, порукой алкоголя, табака и сытой жизни. И все же когда-то Скотт, кажется, жил так же. В детстве ли? В юности? Он не был уверен.

Дымные демоны под потолком ухмылялись. Ухмылялись и внимали.

Мы с другом, одни против целого мира. Против бродяг с руками по локоть в крови. Против шаек, где более сильные слабаки командовали более слабыми слабаками. Против озверелых проституток, пускавших в дело бритву едва ли не чаще чем свои сифилитические прелести. Против безумцев, воющих по ночам и калек ради выживания готовых глодать трупы. Против крыс и диких собак. Против всего зла, что нес нам этот город и его слишком длинные тропические ночи.

Вслед за одним суетным днем шел другой, за ним третий. Наверное, мы взрослели. Просто во всем этом мракобесии не было времени заметить. На таких улицах ты либо быстро взрослеешь, либо остаешься навсегда юным трупом.

Сначала мы просто дрались. Потом получили какое-то уважение. Стали драться за других. Еда, изредка деньги, доставались тумаками и гноящиеся ранами. Недолго мы даже держали игорный притон. Его стража прикрыла. Хуесосы. Потом два дня валялись без сил в канаве пытаясь найти силы хотя бы ползти. Я тогда и не знал, сколько боли может принести простое древко копья.

Еще чуть погодя - стали умнее, пытались выбраться, в подмастерья в цех, строителями на стену, помощниками в цирк. Получалось, ненадолго. Но эти грязные улицы, они тянут назад, как море. Простой труд не для тех, кто видел изнанку этого города. Я стал пить, он ширялся. Я тоже пробовал - но почему-то не втянулся. Видимо твари, приходившие мне в наркотических грезах, не были столь прекрасны, как те гурии, что чудились ему.

Память ворочалась разбуженным зверем. "Чертова ублюдка" пробрала дрожь, прошиб пот, начала кружиться голова. Что-то далекое, забытое, упорно неприемлемое ползло из глубин его души, цепляясь острыми когтями за стены глубокого колодца прошлого. Нервическим движением он опустил руки под стойку. Надежное, полированное дерево приклада как-бы само легло в руку. Бармен чуть успокоился. Рассказ тревожил его больше, чем должен был.

В одиночку я бы не выжил. Он был слабее, самую малость, только чуточку, но без меня сгинул бы еще вернее. Вместе, мы были силой, нерушимой двухзвенной цепью, Целой армией, хе-хе, с малым контингентом. А потом нас стало трое.

Она тоже была сильной. Дочь капитана гвардии, отец погиб, а она обесчещенная собственным дядей попала на наши улицы. У нее было сокровище. Рапира. С ней мы стали непобедимыми.

И никогда. Слышишь! Никогда, ни я, ни он не обращались с ней как с другими девками. И остальным не давали. Впрочем, тут она и сама справлялась. Трое против всех. Я думаю, нам было не больше шестнадцати весен, а улицы уже стали нас бояться.

Нас боялись, с нами боролись. Три банды мы перемололи, залив их кровью уличную грязь, пока они не поняли - эти трое, им не по зубам.

Страх. Липкий черный страх. Сковывающий, выворачивающий наизнанку. Страх пришел к владельцу "Блудного Счастья". То ли голос моряка, тяжелый и сердитый, все более тихий, бесстрастный и зловещий, то ли история. История о чем-то, что Скотт пережил. То ли все вместе, заставили бармена взвести курок. И завороженно продолжать слушать.

Она, я и он. Кто бы что ни говорил - но так не может продолжаться вечно. Дружба двух мужчин и женщины. Особенно, когда они делят не только ложе (изредка и всегда по ее воле), но и судьбу. Рано или поздно приводит к беде.

И вернее всего к беде приводит скрытая ревность, разъедающая дружбу насквозь. Я видел. Видел, как смотрит он на нее, как она не может решиться, как он сжимает по ночам нож, или приглядывается к камню, когда я отворачиваюсь. Я был чуть сильнее. И я знал, как поступить.

Но иногда, судьба дарит тебе поцелуй и тут же бьет под дых. В тот день, с утра, я пришел к нему, помолчал, посмотрел на него. Улыбнулся и сказал. "Забирай ее, она тебе нужна, так бери. Я знаю - она тоже выберет тебя. Если я уйду с дороги. Хочешь, уйду совсем. Хочешь - останусь. Но вам мешать больше не буду". Бедный, наивный долбоеб. Вот кто я тогда был.

Он был рад. Не то слово. Мы пожали руки. Зарыли топор войны. А днем я узнал, что мой отец умер. Погиб. Сдох. Скончался.

Понадобилась эскадра и прославленный в сражениях адмирал Шваркараса, чтобы пустить этого неугомонного ублюдка на дно. И будь я проклят, если его "Клякса" не сократила численность двухсотпушечной эскадры вполовину! Одноглазый юнга, единственный выживший, рассказал мне эту историю. И отдал сундук. Все что осталось от моего драгоценного родителя. Проклятая гора золота. Честный малый. Большой недостаток для пирата. Этот недостаток стал гибельным для нас обоих.

Я проснулся уже вечером. Вернее ночью. На корабле, со страшной головной болью. Слабо помню, как мой друг перерезал юнге горло, а может быть, это сделала она. Я был пьян, неровно стоял на ногах. Пьян от вина и от осознания возможности. Возможности наконец-то вытащить нас всех из той колониальной клоаки. Возможности зажить по-королевски! Хрен там.

Корабль шел на тренировочную базу морской пехоты. Вез рекрутов. Мне не досталось папкиного приза. Приз достался ему. Она тоже досталась ему.

- Как, как звали ту девушку? - сбивающимся от волнения голосом поинтересовался бармен, это была наигранная хитрость. Скотт был внутренне холоден и напряжен. Надеялся выиграть пару секунд, сбивая собеседника с толку.

- Мою бригантину, ту самую, которая затонула вчера, звали Ребекка. В ее честь.

Их взгляды встретились, масляный, испуганный, полный ускользающего желания жить взгляд Скотта и холодное зимнее небо гостя. В зимнем небе был блеск клинка. Клинка смерти. Наверху беззвучно хохотали дымные демоны.

Туго поддался спусковой крючок, освобожденный курок скрежетнул о кремень. Загорелся порох. Грохот. Пороховой дым - пахнущий серой предвестник гибели поднимается вверх в теплую компанию.

Пуля прошибла стойку... И ушла в стену. Мгновеньем раньше противник бармена посторонился.

- У этих ружей, Скотт, слишком большая задержка выстрела, - он говорит, продолжая движение. Слишком быстрый. Слишком точный. Великолепно отлаженный механизм боя, почти не человек. Тягучие мысли труса стоявшего за стойкой прервало соприкосновение с твердой, лакированной древесиной. Брызнула кровь. Потоком полилась из носа, содержимое которого превратилось в труху и ошметки.

Продолжая движение, человек с серыми глазами метнул латунную рюмку, на коротком расстоянии снаряд удобный и точный в умелых руках.

Тощий охранник с холодным взглядом, его звали Курт, всегда гордился своей меткостью. Буян был у него на мушке. Но чертова рюмка сбила выстрел. Пуля пришлась в пол.

Второй охранник, Бутч - был толще, но быстрее своего напарника. Или же помогла интуиция, он начал двигаться еще до выстрела начальника, продырявившего стену.

Верный кинжал, верная рука, мягкая плоть. Все, что нужно для экзекуции выскочки в треуголке.

Но триумф обратился воплем удивления, подвела выучка, или возможно звезды в этот день встали неверным порядком, а может дымные демоны были на стороне пришельца. Хрустнула кость, забелела в открытом переломе, в обрамлении алого сочащегося соком мяса. Пол устремился навстречу, боли не было - тело не успело прийти в себя. Еще хруст. Смачный, громкий, страдания толстяка закончились, не успев начаться, ботфорт с бронзовыми набойками познакомился с его шеей.

Кинжал, начищенный до блеска, любовно смазанный, острый и смертельно опасный. Курт, достававший второй пистолет так и не смог понять, как оружие друга оказалось в его глазнице.

Тело тощего рухнуло на стол, не стерпев такого обращения тот перевернулся, откатился в сторону, избегая медленно растущей кровавой лужи.

Скотт резко поднялся от стойки и вновь столкнулся с зимним небом в чужих глазах.

- Послушай. Послушай. Черт! Я даже не помню, как тебя зовут. Это было так давно. Пятнадцать лет! - язык заплетался, кровь затекала в рот, из-за сломанного носа красавиц-бармен превратился в гундосого уродца. - Ребекка, я, мы тогда все спланировали вместе. Ты нам мешал. Ты был слишком...

- Опасным? Сильным? Верным? Честным? - моряк слегка запыхался, но голос его был ровным, почти бесстрастным, он давно привык прятать, копить и бережно сохранять немногие оставшиеся эмоции глубоко в тайниках души, не допуская проявлений.

- Ты нам мешал, мешал... - загундосил Скотт, он панически искал выход из ситуации, но его прославленная хитрость, сделавшая владельца "Блудного счастья" фактически хозяином этого небольшого портового городка. Хитрость предала его, мысли метались обезглавленными курами, и ни одна не вела к спасению.

- Послушай, - совершил он попытку, - Я знаю, где она. Я тебе ее верну. И золото верну. Все верну. Я большой человек. Весь город платит мне дань.

- Да что ты?

- Это была ее идея!!!

Договаривала на полу живыми губами уже мертвая голова, беззвучно. Тело еще некоторое время высилось над стойкой, как армия без командира, оно не знало что предпринять. Затем свалилось, медленно сползая по лакированной сосне на грязный пол. Палаш без капли крови на клинке беззвучно вернулся в ножны.

Взгляд мстителя, учинившего расправу в портовой таверне, метнулся потолочным балкам, дымные демоны тут же растворились, прикинувшись простыми сгустками сизой пустоты. Несколько мгновений, легких, или тяжелых. Судьбоносных и бессмысленных. Моряк размышлял.

Размышлял о том, говорил ли бармен правду, или пытался спасти свою шкуру, размышлял, вернула ли застарелая месть хоть частицу прошлой жизни, о том стоит ли продолжать, стоит ли искать ее? И о прочих мелочах.

Потом усмехнулся. Криво. Зловеще. Так усмехнулся бы тигр, поймав резвую добычу, наверное, если бы мог. Ответы были лишними. Положительными, в силу природы вещей, которую давно усвоил пират - мир жесток, и, умножая количество необходимого зла в нем, ты лишь способствуешь собственному выживанию.

Месть - не способ успокоить душу, не способ отплатить кому-то за грехи, не что-то возвышенное и не что-то низкое. Месть это принцип. Первым преподавателем в этом искусстве стал сам Скотт - он отомстил своему нынешнему убийце, за бессонные ночи, за собственную ревность, за собственную слабость. Избавился от преграды и стал сильнее.

Теперь пират вернул долг. Месть, вернее повод для оной - основание конфликта двух человек, пока воздаяние за содеянное не свершится, мститель будет чувствовать себя слабее жертвы, будет ощущать ущемленность, собственную никчемность. Обида, прощенная или нет, будет довлеть над униженным, до тех пор, пока один из фигурантов не избавится от второго.

Единственной ошибкой Скотта было сохранение жизни друга. Так он оскорбил их обоих. Себя подверг слабости ненужного милосердия. Друга обрек на долгий жизненный путь с тлеющим уголком незавершенности глубоко внутри.

Теперь, когда все точки над i были расставлены, мститель вновь почувствовал себя цельным, избавленным от ноши мрачных мыслей и печальной памяти. Эта глава жизни завершилась и можно будет двигаться дальше. Чужой кровью он вернул себе гармонию, гармонию и возможно свою удачу. Месть свершилась не потому, что он этого хотел, а потому, что так было нужно.

- Херня это все. - Ухмылка стала шире, - Треп пиздаболов. Мне ведь, и правда, полегчало!

Не обернувшись на труп бывшего друга, не почтив последним взглядом мертвого предателя, посетитель "Блудного счастья" двинулся прочь из таверны.

- Простите, сэр! - от столика возле двери поднялся другой посетитель, ранее проигнорированный пиратом. - Я невольно стал свидетелем вашего деяния. Не вдаваясь в моральные подробности свершенного, хочу выразить свое восхищение вашим мастерством. Меня зовут Уильям Голштосс. Я капитан. Я слышал, вы потеряли судно. Могу ли я попытаться предложить вам должность офицера на моём?

С каверзной ухмылкой моряк осмотрел назвавшегося Уильямом Голштоссом. Высок, статен, черноволос, красив, одет как морской офицер, очень прифранченный морской офицер. Совсем молодой, двадцать, может двадцать три. Вежливый и сладкий, как клубничное суфле.

Пудовый кулак врезался в широкую скулу Уильма, бросив парня назад и по пути заставив перевернуть стол с остатками трапезы.

- Никогда больше не называй меня сэр, - хрипло и торжественно проговорил пират, помогая юноше подняться. - В остальном твое предложение не хер собачий. В нем есть смысл. Пойдем. Выпьем и обсудим. Только не в этом склепе. И перестань уже смотреть на свой нос.

Оставить комментарий © Copyright Чуринов Владимир Андреевич (demonrenegade@gmail.com) Размещен: 02/02/2013, изменен: 02/02/2013. 22k. Статистика. Рассказ: Фэнтези		Ваша оценка:
Аннотация: В таверну, где темно и вьюгою клубится пыль, а под потолком из чадного дыма ухмыляются морды демонов, входит пират в просоленной одежде. Он пришел повидать хозяина - старого друга, товарища из беспризорной жизни. У них остался неоплаченный долг. Расколотая надвое судьба жаждет снова стать целой.

Чуринов Владимир Андреевич : другие произведения.

Месть в виде принципа