(На все вопросы буду отвечать сизым молотом, патамучта грёбаный постмодернист) (На все вопросы буду отвечать по-испански)
Так вот, это было отлично. От других.
Чича постоянно доставала меня тонкими нитями бесконечных продолжений, доставала, пекуенья, из детсада и с горшка. Меня тоже в детстве волновал вопрос - как я буду выглядеть, когда стану взрослым? Пели пахаро на ветках рябины. А мы с чичей ловили гигантских трутней и скручивали им руки в мешки, плели из их крыльев венки. Так проходило наше одногранное алмазное в крапинку детство.
Я был мучачо, она была мучача, так было надо. На землю крадено. Ещё не найдено. И когда ещё немного подросли - ноги полосками пошли. Рохо мучача меня догоняла с марафетом фиолетовым на лице. Смеялась, издевалась, занималась эпатажем. Шпулялась им на безликие, серые загривки малонаселённых улиц. И мы бегали, подстреленные, в их перспективное продолжение.
Я был ниньо, она была нинья, так было можно, так было модно, так было продано. Не нам. Но в самый последний раз детства встретились при переходе через мост-пуенте. Я на трёхколёсном велосипеде, дылда эдакая. Она бабочкой, что попалась в сачок. Вечно там нам казался человек, который хотел нас съесть заживо. Странные. Юношеская улыбалась изнутри нас, как, собственно, и делала десятки тысяч раз. Это была её работа.
Я был омбре, она была мухер, прилипала к подоконнику, а я в неё палил из старой ружбайки. Не было у нас кухонно-мозговой рухляди, не было о старом разговоров и новых холодильников. А были только сонре и розовые колготы. А были только тонны испанских слов и отмороз на всю головешку.
Лишь почти в самом конце, подходя к логическому финалу, она удивлённо посмотрела на меня холодными глазами (первый раз в жизни посмотрела!) и спросила вслух:
- Какой странный запах. Что это?
- Это гавно, - спокойно ответил я. Такого финала не ожидал никто. После этого мы оба стали бессмертными.