Чванов Олег Михайлович. Рассказ негодяя

РАССКАЗ НЕГОДЯЯ

Безотказное сердце

Себя осознал я очень рано, и в детстве я, как, наверное, все дети, думал, что жил всегда. Память моя удивительно крепко держит в себе моменты младенчества, и я хорошо помню, как бабушка, в отсутствие матери, успокаивая меня, носила по комнате на руках и совала мне в лицо свою грудь. Я отворачивался и кричал, но не оттого, что в груди не было молока, а от обиды, что меня так легко и просто обманывают. Мысль моя, не зная слов, работала точно так же, как и сейчас, и поэтому с тех пор я не стал умней, но зато сумел нахватать в жизни много всякой глупости. Говорить я начал, как и все нормальные дети, в год с небольшим, и с тех пор я знаю себя, а жизненные события связаны во мне непрерывной цепью, конец которой я сейчас держу в руках.

Раннее детство я провел, в основном, в дошкольных учреждениях. Дом был для меня, скорее, промежуточным местом, где я находился как бы случайно и только для того, чтобы вновь вернуться в ясли или детский сад. Домой меня забирали через двое суток, а спустя два дня опять отдавали в казенные руки воспитательниц, нянь, в общество других детей. В яслях я играл на прогулке в песочнице, водил хороводы и рассказывал вслух детские стишки. Это было время приятного одиночества, когда необходимости в других людях, кроме родителей, не существует. Но когда в три года меня перевели в детский сад, у меня появился друг — крепкий и храбрый мальчик по имени Андрей. Он первый дал мне поиграть игрушечным самосвалом, а после этого мы положили друг другу руки на плечи и, расхаживая по игровой комнате, беседовали о своих интересах. Андрей любил меня защищать и любил покровительствовать мне, хотя в этом почти не было нужды. Был, правда, в нашей группе крупный мальчик, которого мы в одиночку одолеть не могли, он был самый сильный, этот Женя, и поэтому мы лупили его вдвоем. Женя потом пытался выловить нас по одному, но мы были неразлучными друзьями, и ему приходилось признавать равенство с нами. Это обстоятельство совсем не мешало мне и Жене дружить летом на даче, куда Андрей никогда не ездил.

Нашу воспитательницу звали Лидией Михайловной, мы ее очень любили и, увлекаясь, часто называли «мамой». Лидия Михайловна была добрая, но и строгая, и если кто-нибудь из мальчиков плохо вел себя, она ставила его в угол и больно стучала по голове согнутым средним пальцем, на который было надето широкое золотое обручальное кольцо. Муж ее часто приезжал, он работал водителем грузовика, и все мальчишки ему страшно завидовали. Когда Лидия Михайловна была в отпуске или болела, ее замещала молодая здоровенная воспитательница, ходившая в короткой юбке, под которой, как я обнаружил или как мне показалось, когда она поднималась по лестнице, ничего не было. У нее был особый способ успокаивать разыгравшихся мальчиков. Она уводила провинившегося в туалет и там била его деревянной указкой по ногам. Я уже видел однажды, как из туалета выходил заплаканный Женя. Настал и наш с Андреем черед, она привела нас в туалет, замахнулась на Андрея, но он поймал руками указку и, с неожиданной для пятилетнего мальчика ловкостью и силой, выхватил ее и принялся дубасить воспитательницу по голым ляжкам. В ужасе она убежала. Я с восхищением смотрел на своего друга, а он выглядел настоящим победителем. После этого случая Лидию Михайловну замещала другая воспитательница. Добрая, тоже молодая и красивая, с толстой русой косой. Как-то она мягко шлепнула меня по губам, чтобы я не болтал за столом во время обеда, и я ощутил какой-то новый странный запах, вызвавший во мне непонятное возбуждение.

Чаще из садика меня забирала мама. Хлопотливая, надежная женщина, она ловко управлялась, одевая меня, тщательно застегивала все пуговицы, брала меня сильными руками и тащила домой, по дороге рассказывая, какие лакомства лежат для меня у нее в сумке. Уже тогда я чувствовал, что она хотела быть для меня больше, чем просто матерью. Она видела во мне свое творение, считала меня своим смыслом жизни и поэтому безумно любила меня. Я отвечал ей тем же. Иногда за мной приходил папа. Серьезный и строгий, он молча наводил порядок в моем ящике и поторапливал меня, чтобы я быстрей одевался. Папа казался мне уверенно ровным и гладким — я так тогда понимал его красоту. Его я тоже любил — за то, что от него приятно пахло табаком. Но настоящее счастье я испытывал, когда за мной приходила бабушка. Она вся была какая-то теплая, мягкая, со своим особенным вкусным запахом. Бабушка брала мою руку в свою сухую ладонь и вела меня к себе домой, где я, свободный от всякой строгости, вел себя как наследный принц — величественно и благосклонно, а бабушка, потакая, подавала мне кушать прямо в постель.

В нашей детсадовской группе дети делились на «дневников», «вечерников» и «круглосуточников». Первых родители забирали домой после пяти часов, вторых — после восьми, а третьих, и меня в том числе, забирали не каждый день, и мы, «круглосуточники», всегда были готовы ночевать в садике. Это деление в некоторой степени можно назвать сословным или классовым, как угодно. «Дневники» в этой иерархии, несомненно, принадлежали к элите, они были по-своему интеллигентны и неприступны. «Вечерники», скорее, походили на мещан — такие же неприметные и скучные. Ну, а мы, не избалованные домашней жизнью, самостоятельные и закаленные в отношениях друг с другом, с уже высохшими слезами в тоске по мамам и папам, привыкшие к казенным харчам и общим игрушкам, представляли собой тот самый неприкаянный народ, чернь, — с разбойничьим духом и легкими нравами.

И вот вечером, когда все другие дети тискаются и капризничают на коленях своих родителей, мы под руководством ночной няни дружно идем на второй этаж в кладовку, где хранятся подписанные марганцовкой или химическим карандашом мешки с постельным бельем. Потом, спустившись в спальную комнату, мы разбираем раскладушки, расставляем их в ряд и застилаем.

Ночным няням очень сложно было иметь индивидуальность. Слишком мала их роль, слишком незначительны их цели. Только-то и нужно, что пересчитать детей по головам, уложить спать, а утром сдать воспитательнице в том же количестве. Но среди них была одна особенная няня. Она всегда приносила из кухни поднос серого хлеба с солью, раздавала нам по кусочку, и когда мы, радостные, укладывались с хлебом по своим постелям, словно на пикнике, няня садилась на стул, открывала толстую книгу и, приспустив очки на кончик носа, нудно растягивая слова, принималась нам читать. Отлично помню, что книга называлась «Незнайка на Луне». Эта непонятная и скучная книга усыпляла нас за пять минут, едва только няня успевала дочитать страницу. Уже взрослым я попытался читать это «сочинение для детей» и, увидев, какие задачи ставил перед собой автор, порадовался и испытал чувство благодарности к няне за то, что она в юном возрасте отбила у нас всякую охоту читать самим это произведение.

Ночь сама по себе располагает к иному взгляду на вещи. Становится темно, и в темноте мы пытаемся угадать и себя, и тех, кто нас окружает. Ночуя в садике, мы, дети, обнаруживали в себе новое острое чувство, какое-то начало романтики. С мальчиками я договаривался не спать всю ночь, мы, как заговорщики, шептались, а когда другие засыпали — ползали под раскладушками, воспитывая в себе смелость. Но была еще и другая, более сильная ночная интрига — девочки. Те самые девочки, с которыми днем считалось позорным не только играть, но и просто разговаривать, ночью воспринимались совсем иначе.

Раз уж туалеты у нас были общими, то никто и не думал укладывать отдельно мальчиков и девочек. Раскладушки, для экономии места, устанавливались через небольшой проход по две рядом, и нам, детям, самим предоставлялся выбор — с кем спать на пару. Тут-то и возникла в моей, такой еще короткой, жизни девочка Ира. Большеглазая, с круглым ярким ртом, она умела завязывать шнурки бантиком, и все мальчишки, одеваясь на прогулку, просили ее об этом, что являлось выражением особого к ней отношения. Ира никому не отказывала, не ленилась лишний раз присесть на корточки и продемонстрировать свое редкое умение. Однажды я попросил ее научить меня столь сложному навыку, и девочка с удовольствием показала мне, как нужно завязывать бантик. Это оказалось очень просто, и я впервые понял истину, которую много позже узнал в пословице: «Не боги горшки обжигают». Кажется, с этого начался наш роман, и мы стали спать рядом.

Обычно няня выключает свет, строго желает нам спокойной ночи и уходит на кухню чистить картошку для завтрака. Я поворачиваюсь к Ире, наши руки встречаются под одеялом, девочка что-то шепчет мне прямо в губы, я слушаю и нюхаю ее запах, потом мы по очереди гладим друг другу руки и незаметно для себя засыпаем. Зачем мы это делаем — мы не знаем, но нам хочется это делать, нам хочется быть вместе, отдельно от всех, только вдвоем, потому что наши маленькие души тоже желают любить.

Однако вскоре у меня появляется соперник. Все тот же хитрый и сообразительный Женя. Он, так сказать, подглядел наши отношения и ловко сумел протоптать дорожку к простоватому и безотказному сердцу Иры. Я подавлен, видя, как она расстилает свою постель рядом с раскладушкой Жени, я проглатываю горькую ягоду ревности, но деваться некуда — терплю, ведь мой друг Андрей — «дневной», он не ночует в садике, да и к девчонкам относится равнодушно. С другой стороны, не буду же я жаловаться ему, что Женя отбил у меня девчонку.

Наутро я просыпаюсь с желанием выяснить наши отношения раз и навсегда. Втроем мы отдаляемся от всех, и я требую объяснений. Основной поток претензий направлен, естественно, на Иру. Она надувает губы и думает, ее вежливая натура разрывается надвое и, отдаваясь врожденному чувству справедливости, Ира делит себя ровно на две половинки и предлагает: одну ночь она будет спать рядом со мной, другую — с Женей. Мы соглашаемся. Это по честному. На том и поладили. Мир и порядок восторжествовали, и постепенно я и Женя из соперников превращаемся в друзей. Мы вдруг поняли, что конфликт между нами произошел из-за девчонки, это она виновата, что два таких хороших мальчика не смогли сразу стать друзьями. Нами овладевает гордый дух женоненавистничества. Мы договариваемся и одновременно бросаем Иру. Она, правда, этого не замечает, но мы упорно и напоказ пренебрегаем ею.

Я быстро обо всем забываю. Мало ли у меня других дел и увлечений? Надо качаться на качелях, играть в разные игры, бегать, возиться в песке. Времени я не замечаю, у меня его много. Вот надо же, опять наступает ночь. Я расстилаю постель и вижу, как Женя укладывается рядом с Ирой. Какой-то мягкий и тяжелый удар сотрясает меня, я весь наполняюсь праведным гневом. Предатель! Как он мог нарушить клятву мужской дружбы? Теперь берегись, в следующую ночь уже ты будешь скрипеть зубами от ревности.

Днем я употребил все свои способности, все обаяние и добился-таки расположения Иры. Но вечером в мои планы вмешалась новая няня, она зашлась в экстазе педагогического порыва и решила сама распределять, кому с кем рядом лечь. Ира смотрела на меня извиняющимися глазами, в стороне ехидно усмехался Женя. Няня же, не ведая глубины наших страстей, неожиданно назначила мне спать... рядом с Ирой. Женя вздрогнул от удивления, и пока няня не ушла, ябедничал на нас, что мы не спим и разговариваем.

Но мы не разговаривали. Мы лежали обнявшись, касаясь друг друга губами и носами, и смеялись над ним.

Культурный отдых

Скажу честно: мне не сразу удалось сделать из него настоящего театрала. Я последовательно и терпеливо уничтожал все его недостатки, его застенчивость, отсутствие костюма, наконец. Я показал ему свой оригинальный взгляд на театр, и он сдался, он тоже полюбил театр раз и навсегда.

Теперь каждую премьеру мы входим через стеклянные двери, раздеваемся, берем номерки и не спеша подымаемся по мраморной лестнице. До начала еще полчаса, время у нас есть.

— По сто? — спрашиваю я. — Холодно сегодня. Градусов двадцать мороза, не меньше.

— Тогда по сто пятьдесят, — он одобрительно кивает.

В буфете еще никого нет. Он идет за столик в углу, я — к стойке. Покупаю себе и ему по три порции водки и больше ничего. Так и надо. Теперь первое дело — закурить.

— Ну, давай, — говорит он.

— Давай, — отвечаю я.

Пить водку в театре — это надо понимать. Это особо. Сначала делаешь выдох, потом хороший глоток, вдох, выдох, «закусываешь» сигаретой и мягко наваливаешься на спинку стула. Ждешь. И вот тепло и хорошее настроение растекаются по всему организму, большой палец на правой ноге приятно пульсирует, а в буфет степенно входит публика. Это люди, имеющие возвышенную потребность в искусстве, они нуждаются в художественных формах, они прослеживают в произведениях путь от образа к идее и от идеи к образу, поэтому они интересны нам. Особенно нам интересны молодые женщины и девушки. Девушки ходят в театр в опасно коротких юбочках, а молодые женщины — в дорогих вечерних туалетах с глубоким декольте. Как правило, их сопровождают кавалеры. Обычно это коротко стриженные широкоплечие серьезные мужчины в смокингах или высокие усатые и худые молодые люди в двубортных костюмах. Буфет наполнился, все столики уже заняты, у стойки толпится очередь. Мы не разговариваем. Смотрим. Юбочки, декольте — все хорошо видно. Обстановка вокруг ненавязчивая, спокойная. Звуки приглушенны, громко никто не говорит. Перед спектаклем все немного волнуются. Так и должно быть, потому что настоящее искусство всегда вызывает некоторый трепет ожидания. Я вижу, как особенно волнуются господин лет тридцати пяти с двумя дамами. Они купили бутылку шампанского, три яблока, три груши, гроздь винограда, бананы, коробку шоколадных конфет и все это уже съели и выпили, чтобы хоть чуть-чуть унять волнение. Мы докуриваем, допиваем, плавно встаем и спускаемся на этаж ниже, в фойе. Там садимся на мягкий диван, принимаем удобные позы, дышим ровно и глубоко.

Здесь тоже интересно. Взявши друг друга под руки, плечом к плечу идут по залу четыре пенсионерки. Такие чистенькие, опрятные, с брошками. У каждой в руке по программке. Давние подруги, театралки, они идут, и все пропускают их, а сзади них еще некоторое время остается пустота, и кажется, будто по залу провели огромной лопатой. Вот паренек отрывается от своей худой некрасивой девушки, устремляется по лестнице в буфет, но вдруг останавливается и громко спрашивает у подруги:

— Мороженое? Какое?

Все вздрагивают и смотрят на него, а его девушка машет ему рукой: мол, чего ты орешь, бери любое.

Справа мелькнуло лицо большого начальника, где-то зазвенел медалями ветеран, бегают какие-то дети. Хорошо, как дома!

Третий звонок. Интеллигентно, вместе со всеми проходим в партер, занимаем места. Публика рассаживается. Полный зал. Премьера! Наконец, свет гаснет, звучит метафизическая мелодия, на сцене появляется актер. Он смотрит в зал, отчаянно взмахивает руками, валится на стул и застывает в нелепой позе. Уже интересно. Внимание публики сфокусировано в одну точку. Началось!..

Что такое сто пятьдесят миллилитров водки? Да ничего особенного. Уже давно проверено и доказано многими, что опьянеть с такой дозы невозможно, а вот мозги просветляет — это факт. Тем более в театре, где сама атмосфера требует от нас интеллектуальной работы. Спектакль воспринимается гораздо глубже, сразу видно, как замечательно режиссером решена мизансцена, до какой степени точно даны интонации реплик, предельно ясно ощущается развитие интриги, а сюжет складывается в голове, словно хорошо знакомая шахматная комбинация.

Прошло полчаса первого действия, мой приятель толкает меня ногой, наклоняется и шепчет:

— Я все уже понял.

— Я тоже.

Мы тихо, почти на цыпочках, не переставая извинятся, пробираемся к дверям, выходим.

— В конце он найдет ее, и они поженятся, — говорю я.

— А ее отец умрет, — говорит он.

— Почему это?

— Потому что смерть отца даст фабуле новое качество.

— А-а... Вполне может быть

Мы снова в буфете, он не пустует. За одним столиком шумят не занятые в спектакле актеры, за другим веселится компания молодежи. «Наш» столик не занят. Садимся.

— По сто? — спрашиваю я.

— Коньячку.

— С кофейком.

— То, что надо!

Выпиваем, курим, разговариваем. О чем? Это неважно. Важно только то, что беседа легко качается на волнах нашего восторга, который мы испытываем именно здесь, в театре. Время от времени мы спрашиваем друг у друга:

— По сто?

— По пятьдесят.

— Логично.

Буфет то заполняется публикой, то снова пустеет. Потом вдруг стало как-то совсем тихо, из-под земли выросла старушка с гардероба, кинула наши вещи на стул и строго спросила, собираемся ли мы идти домой и знаем ли мы, сколько сейчас времени? Что ж, надо уходить.

Уходим немного расстроенные. Нам жаль, что все так быстро кончилось. Грустные, но удовлетворенные, идем по ночному городу. Доходим до места, где наши пути расходятся. Прощаемся до следующей премьеры, а то можно и на репертуарный спектакль сходить. Я иду домой, но почему-то оборачиваюсь и смотрю вслед своему приятелю. Он идет, прижав засунутые в карманы пальто руки. Из-за угла дома выскочила лохматая собака и остановилась. Мой приятель приблизился к ней, долго смотрел на нее, потом громко мяукнул и пошел дальше.

Ваня

Пошатнулась жизнь в России, скособочилась, кое-где и с ног на голову опрокинулась. Поскучнели люди, полюбили жаловаться. То не так, это не эдак. Заработки небольшие, цены непомерные, вечером на улицу выйти страшно, начальство ворует, власти меж собой грызутся. Собираются люди в своих компаниях, о многом толкуют, выражают недовольство, критикуют взахлеб.

— Вот, например, в цивилизованных странах... — восклицают одни.

— Это называется правовым государством? — спрашивают другие.

Много речей, всех не упомнишь, но особенно заметно, как люди помешались на деньгах и богатстве, а уж если так повелось, что большинству не видать ни денег, ни богатства как своих ушей, то непременно нужно до злости завидовать состоятельным людям и обвинять их во всех бедах. Найдется такой вот горлопан и давай обличать своего начальничка. Все про него знает. И какой он дом себе отгрохал, и сколько земли взял под усадьбу, и в каком банке деньги «крутит», и как детей своих на хорошие места устроил. Наслушаюсь я этого блюстителя справедливости и спрошу его:

— Ну, а если бы сам был начальником, воровал бы?

Улыбнется он моей наивности и снисходительно скажет:

— Конечно, воровал бы. Я же не дурак.

Несправедливость для него состоит в том, что воруют и богатеют другие, а не он. Но в большинстве люди сходятся в одном: тяжело теперь жить стало, время такое. Может, это и так.

Ясное теплое утро середины лета. После ночи свет солнца кажется неуместным, но к нему быстро привыкаешь. В локомотивном депо — тишина: идет передача смены. Из здания цеха электропоездов торчит пожарный кран, несильная струя воды шлепается на асфальтовую отмостку, и в этой струе моет руки бомж Ваня. Рядом на путях стоит электричка, ее вытянутая морда смотрит на Ваню очень даже равнодушно, она грустно ждет своей участи, а участь у нее сегодня нелегкая. Часа через два поедет электричка на работу, придется ей везти пассажиров, крутить колесами, гудеть, напрягаться и слушаться машиниста. Это не то, что стоять на ремонте под крышей, в тепле или прохладе, где ее брюхо лениво чешут полупьяные слесаря.

Ваня домыл руки и принялся за лицо. Пофыркав, он вытряхнул воду из окладистой бороды, разулся, вымыл ноги, взял стоявший тут же на отмостке черный от копоти чайник, наполнил его водой и не спеша пошел вдоль здания. Ему шестьдесят семь лет, он мал ростом, но выглядит еще меньше, оттого что сильно сутулится. Ноги у него короткие и кривые, руки длинные, почти до колен. Лицо у Вани крупное и выразительное, его выцветшие голубые глаза смотрят как будто пустым взглядом, в котором, однако, можно заметить внимание и ум. В депо Ваня живет года три, его все знают — от начальника до уборщицы. Про него много чего рассказывают. Например, говорят, будто бы он закончил два института. Многих это приводит в восторг. Для тех, кто зарабатывает себе на жизнь только тем, что знает, в какую сторону нужно закручивать гайки, факт падения образованного человека есть бесспорное удовольствие. Но в основном работники депо Ваню любят, считают его клоуном, весельчаком; он не возражает и держит себя как местная достопримечательность. Локомотивное депо находится на окраине города, поэтому удобнее всего ездить на работу и с работы по железной дороге. На платформе, в ожидании электрички, уже нетерпеливо толпится ночная смена. По лестнице на насыпь всходит Ваня, ему тоже нужно в город. В руках у него две тряпочные сумки, наполненные пустыми бутылками, ими он промышляет. Хотя у него много и других всяких промыслов, о которых он любит врать. Позвякивая содержимым сумок, он останавливается, потом громким и сиплым голосом обращается сразу ко всем.

— Доброе утро.

Сонные лица людей оживляются, и кто-нибудь спрашивает:

— Ваня, как жизнь?

— Как в Донбассе — одну е... и две в запасе, — не смущаясь присутствующих женщин, шутит он.

Всем становится весело. К нему подходят несколько человек поговорить, и Ваня ставит свои сумки себе под ноги, просит закурить, внимательно прикуривает от руки и, жадно затянувшись, распространяет вокруг себя похабные рифмованные прибаутки, которые у него припасены на любой случай. Но вот он значительно поднимает указательный палец и, отвечая на чей-то вопрос, грохочет своей луженой глоткой:

— Был у нас такой профессор Пароходов, так вот он говорил...

В этот момент подходит поезд, и вся смена начинает активно загружаться в вагон. Никто так и не узнал, что же сказал профессор Пароходов, а Ваня, войдя в вагон последним, остался в тамбуре докуривать.

Как-то раз, во время ночной смены, мне надоело сидеть в своей комнате, где тараканы прыгают с потолка прямо на голову, а стены увешаны грязными плакатами инструкций и графиков технологического процесса. Я вышел на свежий воздух, расположился на скамейке, принял, как всегда, величественную позу, закурил и отдался сладким грезам на тему своей исключительности и своего таланта. Когда я в своих мечтах уже сотрясал весь литературный мир, из-за угла с котелком в руке вышел Ваня, подошел ко мне и попросил:

— Сигареткой не угостите?

Я благотворительно протянул ему сигарету. Он взял ее, приставил к губам и наклонился к моей руке прикуривать. Прикурив, он сел рядом, положив локти на колени. Несколько минут мы сидели и молча курили. Потом я спросил его тоном министра путей сообщения:

— Правда, что у тебя есть высшее образование?

Ваня кивнул.

— Какой же институт ты окончил?

— Наш, горный, — ответил он.

— Какой факультет? — снова спросил я, как будто сам там учился.

— Металлургический.

Постепенно мы разговорились, Ваня охотно рассказывал о себе. Закончил он институт, женился на еврейке, на комбинате дослужился до заместителя начальника цеха, что по тем временам было вполне престижно и давало возможность жить обеспеченно. Вдвоем с женой они занимали шикарную двухкомнатную квартиру в лучшем районе города. Жена его, женщина деловая, работала товароведом в комиссионном магазине. Там-то, по словам Вани, она и скурвилась — «пошла по рукам». Как всегда, нашлись сердобольные люди, рассказали ему, открыли глаза. Ваня отреагировал на это в полном соответствии с народным обычаем: жестоко избил жену. Но у нее были свои народные обычаи. Она сняла в больнице побои и заявилась домой с участковым милиционером, который, наверное, тоже не раз пользовался ее доступным телом. Они предъявили Ване ультиматум: или он оставляет жене квартиру, или жена пишет на него заявление в милицию, и его привлекают к уголовной ответственности. Ваня отдал квартиру и ушел жить к сестре в родительский дом, откуда и был выгнан несколько лет назад своим шурином. А жена обменяла квартиру на другой город, а потом и вовсе умотала в Израиль.

— Уже и нет ее. Четыре года, как умерла, — задумчиво сказал он.

— А дети были?

— С ней не было, — подмигнул мне Ваня.

Он стал трепать мне о каком-то своем сыне, который живет на Севере, сказочно богат и души не чает в своем отце. Спросить Ваню о том, почему же сын позволяет отцу находиться в таком, мягко говоря, неудобном положении, я постеснялся. Как-то незаметно и плавно он перешел на другую тему и, видимо, стремясь поразить меня своей эрудицией, сказал:

— Однажды академика Сахарова спросили: «Солнце — это ядерный реактор?» И он ответил: «Да, но только я не знаю, какого типа».

Ваня еще рассказал мне, сколько углерода нужно оставлять в чугуне, чтобы получилась сталь, вскользь поведал об основах металлообработки, вспомнил Диогена, прочитал наизусть Есенина и, вздохнув, подытожил:

— Вообще, вот подумай: планеты ходят по своим орбитам и не сталкиваются друг с другом — значит, мир устроен разумно. Ведь так?

Я согласился.

— А кто все это устроил?

— Бог, — предположил я.

— Он, — примирительно кивнул Ваня, не скрывая, однако, своих сомнений на этот счет. Я дал ему еще пару сигарет и пошел к себе, Ваня тоже поднялся и побрел по своим делам.

Летом Ваня живет в «голубятне», это такая площадка под потолком цеха, на которой находится железная будка, куда складывают инструмент. Днем там спят или похмеляются не слишком трудолюбивые работники. После смены кто-нибудь из них дает Ване ключ, и он прибирается в будке, собирает бутылки и почти всегда находит на столике полстакана водки, оставленной специально для него добрыми людьми. В «голубятне» есть электрическая плитка и электропечь, вывинченная из кабины электровоза. Ване там хорошо. Он бы и зимой жил в этой будке, но начальство нахлынуло на «голубятню» с внезапной проверкой и конфисковало оттуда неположенную печь. Поэтому зимой Ваня перебирается в столовую. У него там тоже все схвачено. С поварихами он хорошо и выгодно дружит и без тарелки супа никогда не остается. Зато и помочь разгрузить или перетащить что-нибудь Ваня завсегда рад, а в теплой столовой много места, где можно скоротать зиму.

Прошлой зимой он привел в депо своего кореша — похожего на домового, маленького, как и сам Ваня, мужичка лет за сорок, тоже лохматого, с черной бородой и черного от грязи. Этот новый «жилец» обосновался в другом цехе. Он часто стучался в дверь моей комнаты и просил закурить, а однажды попросил еще и «сухого чаю». Грязь на нем висела ломтями, и я остерегался впускать его в комнату и оставлял ждать у порога. Когда я вышел с баночкой и насыпал ему чая в черную ладонь, он сказал мне.

— У тебя тоже борода. Хорошая борода.

— Ты бы хоть руки помыл, — посоветовал ему я. Он весело отмахнулся: мол, зачем? Все равно потом испачкаются. Немного помявшись, он, перейдя со мной на «вы», спросил:

— Вы кушать не хотите?

Я удивился.

— А что?

Уже заметно застеснявшись, явно деликатничая, мужичок произнес:

— Я мясо сварил. Мне на станции собаку подарили. — И, спохватившись: — Вы не подумайте, собака хорошая, чистая, в доме жила.

Я смотрел на это опустившееся существо и думал, что и ему присущи нормальные человеческие чувства. Вот выдался у него удачный день, появилось много еды, которой одному сразу не съесть, и он совершенно естественно хочет угостить симпатичного ему человека. Как ни жалко мне было его огорчать, но я отказался.

— Спасибо, я уже поел.

Мужичок как-то медленно вздрогнул, понимающе посмотрел на меня и, словно что-то стряхнув с себя, пошел по длинному коридору, неся в зажатой ладони «сухой чай». А я стоял и смотрел, как он уходит. Больше я его не видел.

Многих поражает обилие и разнообразие гардероба Вани. То он щеголяет в почти новом армейском бушлате, то на нем истертый овчинный полушубок. Весной и осенью он каждую неделю меняет куртки, ходит в женских сапожках на каблуках, и кто-то утверждал, что пару раз видел Ваню в кожаном пальто. Этому отказываются верить или верят с трудом, хотя если кожа искусственная, то вполне может быть...

Вечером отправляется электропоезд из города, и только он пройдет выходной сигнал, как в вагоне уже появляется Ваня. Он уверенно и по-хозяйски движется по проходу, цепким взглядом смотрит по сторонам, где на диванах сидят пассажиры. Ваня держится очень солидно, и кажется, будто он ищет подозрительных людей, но на самом деле его интересуют лишь пустые бутылки. Обнаружив где-нибудь под диваном использованную посудину, он не стесняясь лезет людям под ноги, вытаскивает ее оттуда, выливает тут же на пол остатки содержимого, сует бутылку в карман и идет дальше. После нашей ночной беседы Ваня зачислил меня в свои приятели. Он стал отдельно здороваться со мной, два или три раза просил у меня немного денег, и, когда я давал ему, брал их, нисколько не роняя своего достоинства. Увидев меня в вагоне, он, если пьяный (а вечером он пьян почти всегда), здоровается со мной за руку и садится поболтать.

Наклоняя ко мне свое мохнатое лицо и дыша перегаром, он говорит:

— Девку хочешь? Девятнадцать лет, свежая. В третьем вагоне едет. Тебе — бесплатно. Все делает.

— Где ты взял ее? — смеюсь я.

— Сама пристала. Говорит: «Дядя Ваня, я с тобой буду». Сирота. Родная тетка ее из дома выгнала. За блуд. Так хочешь?

— Нет.

— Зря, — убежденно сокрушается Ваня.

Он уходит, а пассажиры еще некоторое время поглядывают на меня, пытаясь понять, что может быть общего между приличным молодым человеком и старым нищим.

В другой раз вижу, как Ваня идет по вагону с какой-то старухой. В скатанной и истертой шубе, с полиэтиленовым пакетом в руках, сильно пьяная, она что-то не то поет, не то говорит пронзительным фальцетом, открывая свой беззубый рот. Ваня усаживает ее на свободное место, что-то шепчет ей. Она отмахивается от него:

— Да подожди ты.

Он заметил меня, подбегает и доверительно сообщает:

— У нее пузырь водки есть.

Снова уходит к старухе, опять шепчет ей. Она достает из пакета бутылку, дает Ване. Он открывает ее, пьет из горлышка почти половину, отдает бутылку обратно и несколько минут сидит неподвижно. Потом встает, подходит ко мне, садится.

— Мы же русские, — утверждает он. Я киваю. — Ведь я переживаю за наш народ. Жалко мне людей.

По щеке Вани на бороду стекает крупная слеза. Он утирает ее ладонью и снова молчит. Вдруг поворачивается и предлагает:

— Тебе собака не нужна? Овчарка чистокровная. Сумку в зубы дам — несет!

— Не нужна.

— Ладно, — соглашается Ваня, встает и не спеша уходит.

— Который час? — спрашивает меня Ванина старуха.

— Половина восьмого.

— Ой!.. Я всегда опаздываю, — вздыхает она.

Электричка останавливается, Ваня бросает на платформу свой пиджак и уже потом неверными ногами, держась за оба поручня, сходит сам.

— Десантируется, — шутит кто-то.

Подобрав свои пожитки, Ваня, шатаясь, врезается в толпу и во всю глотку орет:

— У меня в Израиле четвертый внук родился. Израильская армия скоро получит пополнение. Держись, бундесвер!

Все в его пьяной башке перепуталось. Уже и внуки у него в Израиле откуда-то взялись, и почему это израильская армия должна угрожать бундесверу? Хотя, может, Ваня и прав.

Есть в этом бездомном старике какая-то глубокая несуразность, которая происходит от соединения в нем совершенно противоположных состояний, а именно: потрясающего жизнелюбия, оптимизма, веселости — и ужасного социального положения. Все мы привыкли жалеть нищих и бездомных, а, глядя на Ваню, остается только завидовать. Жалеть его как-то никому в голову не приходит. Меня это заинтересовало, и однажды я спросил Ваню: почему он всегда такой веселый? Старик удивился:

— А чего мне горевать?

— Ну как? Крыши над головой у тебя нет, а в твоем возрасте жить на свежем воздухе не очень-то полезно.

— Вот если бы дома жил, давно бы подох. А так — я закаленный.

— И ты доволен? — не унимался я.

— Конечно. Все, что нужно, у меня есть. Даже больше. — Подумал: — Дом — это хорошо. Но если нет, где взять?

Кончилось лето, миновал и сентябрь, с севера подул холодный ветер, природа принялась менять свой облик, а вместе с природными случились перемены и в Ваниной жизни.

В депо стали нагло и много воровать цветной металл, начальство понавесило кругом замки, наняло охрану, в общем, меры были приняты. Конкретно Ваню в воровстве не подозревали, но и благонадежным считать его не могли. Теперь ни в цехах, ни в столовой ночлега ему не давали, и он поселился на железнодорожной насыпи в междупутье. Стратегически место было выбрано правильно. Ночью снизу костра не видно ни с этой, ни с другой стороны, а днем это убежище скрывали густые кусты. Там Ваня жил уже не один. С ним была спившаяся худая баба лет под сорок с надменными опухшими глазами да еще длинный крупный мужик, видно, ее сожитель. На шее у этого мужика зияла дыра сантиметра три в диаметре. Ваня говорил, что это у него рак и что долго мужик не протянет. Однако тот до сих пор то и дело шляется по насыпи и подбирает свалившиеся с вагонов дрова и уголь.

Ваня, как всегда, стоит с нами на платформе, ждет электричку, у него в городе полно дел.

— Как же ты зимой будешь? — спрашиваю я.

Он молчит, но глаза его говорят: тебе-то какая забота? И опять, встревая в чей-то разговор, громко похабничает.

— Да он и не мерзнет — всегда пьяный, — говорит мой сослуживец.

— Тут сады рядом. В садах-то зимой никто не живет, а печка там в каждом доме есть, — подхватывает другой.

— Не пропадет, — ставит точку третий.

В этом никто не сомневается, и я тоже.

В вагоне Ваня, увидев красивую девушку, грохочет своим баритоном:

— Если бы я был кинорежиссером, я бы сделал из вас голливудскую звезду!

Девушка польщена.

— Но, к сожалению, я не кинорежиссер, — разводит он руками.

Потом подходит ко мне, наклоняется и шепчет в самое ухо:

— Самый короткий анекдот: еврей — дворник.

Идет дальше по проходу, останавливается, смотрит на меня и улыбается.

Я улыбаюсь ему в ответ. Настроение у меня хорошее.

Весной, перед Пасхой, Ваня умер.

Легенда

Правда ли это или кто выдумал, никому не ведомо. Но люди рассказывали, а я слушал.

Давным-давно, до того как начали считать время, жил народ, потомки Иафета, сына Ноева. Жили они у Большого Камня, среди многих озер и рек, спрятанных в дремучих лесах. Суровая была земля та, но и плодородная, богатая всяким зверем, урожаями разными, железом и золотом. Не знал народ этот ни чужеземных завоевателей и никаких других инородцев, потому как слишком удален был от остального человечества. Племя было многолюдное, меж собой жившее честно и по любви. В трудах праведных проводили много времени, но и праздновать умели весело. Управляли племенем самые мудрые, которых выбирали на всеобщих сборищах по согласию. Веры они были языческой, поклонялись разным лесным идолам. Этим и обходились.

И вот как-то среди бела дня спустился с гор диковинный человек. Он шел по селению, и люди следовали за ним и удивлялись. Человек годов был немалых, много обросший седыми волосами на голове и лице, в руках нес он длинный дубовый посох, а на плече его сидела хищная птица. Остановился старец среди народа и начал говорить:

— Тяжелый рок приготовлен был мне. На своем веку много чего я изведал, а последние тридцать лет странствовал в одиночестве, ибо нигде не встречались мне люди. Теперь я нашел вас и хочу поведать вам то, что я разумею о жизни человеческой.

Матери одернули своих бойких детенышей. Все притихли. Старик продолжал:

— Дайте сильным волю убить вас, но не давайте им права властвовать над вами. Отдайте сильным свое имение, но не кормите их плодами рук своих. Ибо сильные ничего не приобретут, а вы ничего не потеряете. Не можно иметь то, что силою легко отнимается, и если легко отнять у нас нашу жизнь, то разве жизнь наша принадлежит нам? Говорю вам, что нет, не принадлежит, потому что есть силы великие, и человек ничтожество пред ними. Особо же думайте о смерти, оттого что смерти не избежать, а жизнью не насытиться.

Долго еще говорил старый отшельник, и долго слушали его. Наконец он замолчал, замер, опираясь на свой посох, и о чем-то задумался. И вышел тогда из толпы юноша, дерзкий от своей молодости, и спросил старика:

— Как же можно отдать другому волю убить себя?

— Можно, — ответил старец.

— А если я от своей воли возьму и убью тебя?

— Так и убей.

Заволновались люди: что за речи говорит пришелец?! А юноша зашелся в пьянящем восторге, выхватил нож для разделки шкур и ударил старца в грудь. Медленно упал отшельник и тихо умер на глазах у всех. Многих поразила эта смерть, но никто не накинулся на юношу, не побили его сообща, и старики тоже согласились — по своему разумению погиб человек.

Был случай — и нет его. Кто и думать забыл об убиенном пришельце, однако были и те, кто крепко помнил о нем. И вот стали по селениям появляться люди, которые повторяли слова отшельника, показывая другим свою большую веру в мудрость этой проповеди. Разрасталось учение от самих послушников, дополнялось их собственными думами, находило новых сторонников. А коли так, то нашлись охотчики до чужого добра. Случился тогда великий спор в народе. Можно ль брать имущество тех, кто не стоит за него, и можно ль убивать тех, кто отдает себя на волю сильного? Одни говорили — можно, другие отвечали — нет. Так и не пришли люди ни к какому согласию, и каждый управлялся своим судом. Охотчики грабили добро тех, кто не стоял за него, и убивали тех, кто не бегал от смерти. Да и ограбленных оставлять в живых было хлопотно, потому как они уже не работали никакую работу, а только нищенствовали и побирались, проповедуя и укоряя.

Так вот перебили всех последователей убиенного старца и проели все их имущество. И уже не на ком было поживиться, а страсть к легкой добыче премного укрепилась. И утвердилась в народе великая брань, и вошла в обычай. Началась долгая междоусобица. Сколотилось множество отрядов, ведущих меж собой постоянную борьбу за стада и пастбища, за землю и женщин. Забыли люди, как жить трудами рук своих, а потому огрубели они и опустились. Сила стала главным могуществом, законы попирались, старых и мудрых никто не слушался. И настал день, когда все женщины собрались, взяли детей и скарб свой и ушли на юг. Никто их больше не видел. Прошло время, и после многих сражений осталось два самых сильных отряда. Сошлись они на поле с восходом солнца, и началась битва. Сеча была страшная, но никто не покорялся, а силы были равные. К вечеру остались в живых только два вождя с разных сторон, два предводителя. Богатыри были они, силы немереной, ни в чем не уступали друг другу. Испачканные грязью и кровью, они молча сражались, падали в изнеможении, но снова поднимались и снова продолжали битву.

В третий раз бросили горы тень на сражающихся, а все равно никак не мог один одолеть другого. Наконец, у того, кто бился спиной к лесу, стали заметно убывать силы, и осмелел противник его, стал наседать, но тут-то и получил он удар исподволь, удар неожиданный, каверзный, мечом горячим да в самый живот. Разверзлось брюхо, и повалились из него внутренности. Поразился богатырь виду своему и упал плашмя на спину. Тогда подошел победитель к поверженному и вонзил копье ему в горло, и тотчас сам повалился без чувств. А был сей муж тем самым юношей, который в минувшее время заколол ножом пришельца отшельника.

Оклемался от ран победитель и пошел прочь от поля бранного. Пришел к реке, напился воды и стал думать, как дальше быть. И надумал он искать людей, чтобы предводительствовать над ними, снова собрать отряд и снова сражаться и побеждать. С этим он и двинулся в путь. Пять лет ходил он в разные стороны, достигал невиданных земель холодных и земель жарких, полных всякими тварями, зверьем удивительным, но нигде не встретил он людей. Всюду места были дикие и безлюдные. Отчаялся человек, вернулся на родину, взошел на гору, сел у входа в пещеру и заплакал. Всем сердцем и умом почувствовал он свое одиночество, и ум не соглашался с этим, а сердце рвалось на части.

Минуло тридцать лет, и увидел однажды человек, как внизу, у подножья горы, поселились люди. Взял он свой посох дубовый, свистнул птицу прирученную и спустился к людям. Удивились люди ему, а он вышел на середину селения и начал говорить. Слушали его внимательно, одергивали шумливых детей. И сказал людям старик:

— Дайте сильным волю убить вас, но не давайте им права властвовать над вами. Отдайте сильным свое имение, но не кормите их плодами рук своих.

Рассказ негодяя

Звонит телефон, беру трубку.

— Да.

— Привет.

Слышу ее голос, спрашиваю:

— Ну, как?

— Это не простуда.

Я особо и не надеялся, что это простуда. Настроение сразу испортилось.

— Сколько?

— Три недели.

Молчу. Она спрашивает:

— Почему ты молчишь?

— Не знаю.

— Когда мы встретимся?

— Завтра.

— Ты завтра работаешь?

— Да.

— Значит, вечером?

— Да.

— Где?

— Как всегда.

— В восемь?

— Можно в восемь.

Оба долго молчим. Потом она говорит жалобным голосом:

— Пока.

— Пока, — отвечаю я и жду, когда она положит трубку; она не кладет, тогда я командую:

— Клади трубку.

Она подчиняется...

В первый же день нашего знакомства она меня сильно рассмешила, показывая, как на улице к ней пристают молодые люди. Вечером я провожал ее домой, мы ехали в трамвае, она сидела у меня на коленях, и я сказал ей.

— Лариска, давай дружить всю жизнь.

Она легонько толкнула меня ладонью в грудь и засмеялась:

— Да ну тебя.

Ее ладонь так и осталась у меня на груди, и тогда я понял, что она влюбилась. Я посмотрел на ее внушительный бюст под толстым свитером и предложил ей переспать со мной. Она весело отказалась. Почему-то меня это нисколько не обидело. Я проводил ее до дома, дал свой телефон. Она подарила мне холодный поцелуй, и я ушел.

После этого она стала бывать у меня. Хорошо еще, что ей хватало ума предупреждать свои визиты звонком по телефону, и если я был не один, то врал ей, будто мне нужно срочно уходить. Обыкновенно, приходя ко мне, она усаживалась на диван, закуривала и начинала рассказывать про своих женихов. Про первого и про второго. Третьего, как можно было догадаться, еще не существовало. Их обоих она «пока бросила», так как еще не решила, подойдут ли они ей для замужества или нет. Насчет них она нисколько не беспокоилась и была абсолютно уверена, что если тот или другой ей понадобится, то «прибежит как миленький». Я тоже в этом не сомневался; она знала о своей красоте и не без оснований могла полагаться на нее. В восемнадцать лет она самозабвенно служила своему идеалу — замужеству, и вся ее молодая жизнь фокусировалась на мужчинах только с той точки зрения, с которой они подходили или не подходили ей в мужья. А так как ее опыт был невелик, то она находилась еще в самом начале этого сложного пути — с присущими всякому началу азартом и резвостью.

— Сколько тебе лет? — снисходительно спросила она.

— Двадцать четыре. А что?

Она оценивающе посмотрела на меня, потом очень серьезно сообщила:

— Вполне созрел для женитьбы, — и, складывая губки трубочкой, выдувая дым сигареты, добавила: — Но мне ты не подходишь.

Хотя мне еще никогда и в голову не приходило жениться, все-таки мое самолюбие было уязвлено.

— Почему же?

— Ты слишком красивый. Да и бабник, похоже.

— Неужели слишком? — засмеялся я, но она в ответ даже не улыбнулась.

Я не понимал, по каким критериям она выбирала себе мужа, да и не особо старался это понять. У меня был к ней свой, вполне определенный интерес, но, кроме поцелуев, она мне ничего не позволяла, а брать девушку силой было не в моих правилах. Где-то через месяц я не выдержал и спросил ее: «Зачем ты ко мне ходишь?» Она честно ответила: «Потому что ты мне нравишься.» Тогда я взял ее за руку и потащил на постель. Она вырвалась и сказала: «Нет».

— Иди отсюда! — заорал я. Она ушла.

Эту сцену я разыграл нарочно. Никакого возмущения или тем более гнева я к ней не испытывал. До известного предела можно быть вежливым и обходительным, поступаясь собственными желаниями, но потом все это начинает надоедать. Мало того, что она своими неожиданными визитами могла помешать моему общению с другими девушками, — она еще и ужасно дразнила меня своей глупой неприступностью. Кому вообще может понравиться, когда чуть ли не каждый день тебя посещает молодая женщина, трясет своими титьками у тебя перед носом и каждый раз произносит длинный монолог, похожий на бред, о своем будущем замужестве. Терпеть такую дуру — бремя не из легких, особенно если взамен ты не получаешь ничего. Кроме перспективы переспать с нею, она меня ничем больше не занимала, и через пару дней я перестал о ней думать.

Прошло примерно полгода. Была суббота, я всю ночь читал, уснул только утром. Проснувшись уже под вечер, я побрился, принял душ и стоял у зеркала, растирая лосьоном лицо. В дверь позвонили. Накинув халат, я открыл и увидел Ларису.

— Проходи.

Она прошла в комнату, села на диван. Я сел в кресло напротив, закурил. Минут пять мы молчали. Лично я и не собирался ничего говорить. Она заметно волновалась и, как-то нервно улыбнувшись мне, сказала:

— Я недавно видела тебя на улице.

— Прекрасно, — кивнул я.

— Я сильно захотела прийти к тебе, — продолжала она, — и если тебе так необходимо, чтобы мы стали любовниками, то я согласна. Ты не подходишь мне в мужья, и я не должна, по своим убеждениям, иметь с тобой связь, но мне почему-то хорошо с тобой.

Не скажу, чтобы я ужасно обрадовался, но в целом я был доволен. Да не так уж долго она и думала — всего каких-то там полгода.

Лариса пробыла у меня ночь и весь следующий день. Как я провел это время? Неплохо. Когда она уже собралась уходить и присела покурить, я подумал, что за эти полтора суток прожил жизнь абсолютного самца со своей самкой. Все это время мы даже не разговаривали и отрывались друг от друга только для еды и сна, и я почувствовал в этом что-то уж очень отвратительное.

— Ты знаешь, — вдруг сказала она, — тебе удалось разбудить во мне женщину. — Ее лицо стало серьезным. — Раньше я думала, что от этого получают удовольствие только мужчины.

Я не старался «будить» в ней женщину, и ее откровения меня нисколько не трогали. Единственное, чего я хотел, — это чтобы она поскорее ушла.

— Ты еще так молода, — заметил я, чтобы не молчать.

— А ты у нас такой опытный! — с нарочитой иронией ответила она.

Я пожал плечами. Она докурила, тщательно затушила окурок в пепельнице и встала. У двери она поцеловала меня в щеку.

— Пока.

— Пока, — ответил я и закрыл за нею дверь.

О следующем свидании мы не договорились.

Пришла она через три дня, без предупредительного звонка. Этим она, наверное, давала мне понять, что наши отношения стали более серьезными. Я так не думал. В тот момент я вообще не хотел о чем-либо думать, потому что только-только пришел с работы, поел и, как обычно, лег на диван подремать. Мне показалось странным, что за мгновенье до звонка в дверь я вспомнил именно о ней, причем вспомнил ее как женщину, вспомнил грубо и непристойно. Поэтому, едва она вошла в комнату, сразу обнял ее, положил свои ладони на ее ягодицы и сильно прижал к себе, после чего мы вместе спокойно и основательно приготовили постель, разделись и легли.

— Мы привыкаем друг к другу, как собаки, — только и успела сказать она.

«Собаки? Какие еще собаки?» — только и успел подумать я. В эту ночь мои ощущения, как мне показалось, были более глубокими, а она, видимо, уже была не в силах сдерживать себя, пугая меня неожиданными и пронзительными вскриками.

Лариса снова стала бывать у меня. Она приходила сумбурно, через разное количество дней, при этом позволяя себе отсутствовать не более четырех суток. Каким-то непонятным для меня образом она приходила именно тогда, когда я особенно сильно желал ее. Первое время она находилась под впечатлением того чувственного мира, который ей открылся, но постепенно привыкнув к нему, Лариса возобновила свои монологи. Она садилась на кровати спиной к стене, закуривала и натягивала на себя одеяло. Я отбирал у нее одеяло и засовывал его себе под голову. Тогда она прижимала колени к груди, с умным видом затягивалась сигаретой и говорила:

— Теперь я еще больше убеждена в том, что ты не подходишь мне в мужья.

Мое самолюбие почему-то оставалось спокойным, но любопытства ради я спрашивал:

— Чем же я не подхожу?

— Кроме постели, ты ни на что больше не способен.

— Откуда ты знаешь? — Я непроизвольно улыбался.

— Вижу.

— Что?

— Вижу, что ты лентяй, любишь выпить.

Она делала паузу.

— Хорошо, ты ходишь на работу, чтобы прокормить себя. А чем ты вообще занимаешься?

— Во внерабочее время, что ли?

— Да.

— Тобой.

— А когда меня не было?

— Ну... У меня были девушки и до тебя.

— Вот-вот.

— Что «вот-вот»?

Она принималась глубокомысленно рассуждать, каким вообще должен быть мужчина, и по ее словам выходило, что каждый мужчина прямо-таки обязан стремиться обладать теми качествами, которые бы сделали его подходящим для того, чтобы она смогла увидеть в нем будущего мужа. Такой мужчина должен безумно любить ее, быть в состоянии ее обеспечить, хотеть от нее детей и заниматься каким-нибудь важным мужским делом для авторитета в обществе. И действительно, получалось, что я никак не подхожу ей в мужья. Я соглашался, притягивал ее к себе. Меня очень забавляла та надменность, с которой она относилась ко мне, она не скрывала этого и считала меня человеком ущербным, недоразвитым и конченным. Однако при этом она находила в себе достаточно мудрости, чтобы быть ко мне снисходительной, и когда я тискал ее грудь, она не могла скрыть своего умиления, словно я был разыгравшимся ребенком.

Я признавался себе в том, что Лариса была для меня особенной девушкой. Приспосабливая свое «мировоззрение» относительно мужчин ко мне, она невольно стала воспринимать меня в самом узком смысле, то есть только как партнера для действий, ограниченных постелью. Меня, несомненно, это страшно радовало, потому что сам я мог воспринимать женщин точно так же, и никак не иначе. Всегда меня крайне удручало то обстоятельство, что каждая женщина, попадая ко мне в постель, сразу же начинает опутывать меня своей личной жизнью. Лариса же в этом отношении приятно удивляла. Вне постели я не только не привлекал ее, но и, вполне возможно, был человеком враждебным. Ей даже нельзя было афишировать нашу связь, потому что тогда бы она была вынуждена долго объясняться перед своими знакомыми и близкими. Именно поэтому она не лезла и в мою жизнь, хотя однажды сказала:

— Если узнаю, что ты спишь с другими, — больше не приду.

Сказано это было с явным намерением напугать меня. Я промолчал. Не объяснять же ей, что я в этой жизни не испытываю привязанности ни к кому, кроме самого себя. Конечно, я не мог совсем отказаться от других женщин, но это было лишь способом поддерживать дружеские отношения, а не поиском чего-то иного на стороне. В общем-то Лариса меня вполне устраивала, мой интерес к ней как мужчины не ослабевал, и отказываться от красивой и, самое главное, удобной девушки не было никаких причин, несмотря на все ее сумасбродство.

Где-то месяца через три она сообщила мне...

Было начало июля, я пришел с пляжа, Лариса ждала у подъезда. Мы пошли ко мне. Как-то само собой у нас вошло в привычку при встрече сразу же, без лишних разговоров, раздеваться и ложиться в постель, и только после этого становилось возможным произносить какие-то слова и вообще делать что-либо другое. Я встал было пойти напиться воды, и вдруг за спиной услышал:

— Между прочим, я забеременела.

Мне показалось, будто она сказала это, с трудом сдерживаясь, чтобы не захохотать. Но я не выдержал и засмеялся, тут не выдержала и она, и мы хорошо посмеялись. В том, что она сказала, было действительно что-то уж очень смешное. Я сходил на кухню, а вернувшись, сел на кровать и стал рассматривать ее живот, не испытывая ничего, кроме любопытства.

Лариса же принялась с удовольствием рассказывать, как она сначала заподозрила, потом поверила, потом сходила к врачу и убедилась окончательно, о своих новых ощущениях, а я внимательно ее слушал с каким-то почти научным интересом. Теоретически я, конечно, знал, что определенные поступки, которые я совершаю с женщинами, могут привести к беременности. Поэтому я всегда, со своей стороны, как мог, заботился о том, чтобы таких последствий не случалось. Но Лариса в первую же ночь дала мне понять, что она с этими проблемами справится сама, и мне в этом смысле не нужно ничего делать. Мне оставалось только приветствовать столь благородный жест, дававший возможность совершенно расслабиться.

Нет нужды скрывать, что известие о ее беременности в некоторой степени заставило меня гордиться собой. Наверное, нечто подобное испытывают все мужчины, когда у них возникает возможность убедиться в собственной полноценности.

Постепенно мое чувство гордости стало уступать место другому чувству, а именно чувству, что меня просто обманули, провели как самого круглого дурака. Я решил все-таки не портить вечер и ночь, отложив расследование до утра. И утром, когда мы после короткого сна снова насладились друг другом, я очень спокойно спросил ее:

— Как же так получилось?

Она ответила сразу же, как будто все время ждала этого вопроса. Оказалось, что около года назад она была у гинеколога, и та ей сказала, что у нее врожденный дефект и что она сможет иметь детей только после операции. Я ей поверил. Такое случается.

— Но почему же тогда ты забеременела?

— Не знаю! — воскликнула она с явным желанием, чтобы я разделил с ней ее удивление. — Ты же у меня не первый, а с другими я не беременела, хотя и никак не предохранялась.

Это уже звучало как некий комплимент в мой адрес, однако меня он совсем не тронул.

— Тебе нужно идти в больницу, — мрачно и в то же время строго сказал я.

— Конечно.

Она села на постели, поставила подбородок на поджатые колени и уставилась на противоположную стену. Я взял сигарету. Долго молчали. Вдруг она повернула ко мне свои большие глаза и спросила сама себя:

— А если я больше никогда не смогу иметь детей?..

Только в этот момент я понял, что вляпался по-настоящему. Направление этой ее озвученной мысли можно было истолковать так: несмотря на то, что я не подхожу ей в мужья, она согласна стать жертвой ради того, чтобы у будущего ребенка был отец, и поэтому она рассчитывает, что ответственность за все это я буду нести вместе с ней поровну.

Я ничего не имею против того, чтобы женщины рожали детей. Точно так же и в отношении Ларисы — на здоровье! Но признавать себя участником такого события я не могу. Не потому что я не участвовал в этом, а потому, что мое участие всегда предполагает совсем другую цель. Да, я признаю связь между половым общением и производством потомства, признаю вообще, но только не применительно к себе, потому что я не считаю себя производителем потомства и не хочу быть им ни сознательно, ни бессознательно. И потом, глядя на детей, я не могу не содрогаться от мысли: что явилось причиной их появления на свет. Сам ребенок, каков он есть, со своей чистотой и невинностью — с одной стороны, и с другой — мужчина и женщина, беснующиеся в диком животном порыве... Эти образы не сочетаются в моей голове.

В том, что Лариса забеременела, не было ни моей, ни ее вины, конечно же, с той точки зрения, что ни я, ни она не хотели заводить ребенка. Я не мог определить свое отношение к этому происшествию, как не мог и объяснить ей, что я об этом думаю. Мне казалось такое объяснение бесполезным. И потому я ответил как можно ласковей, даже с некоторым участием:

— Да ты еще сто раз родишь.

Видимо, ход ее мыслей несколько отличался от моего. Она поджала губы, поводила глазами по комнате, посмотрела на меня, встала с постели и не спеша начала одеваться. Чтобы не лежать без дела, я принялся тушить окурок в пепельнице. Одевшись, она повернулась ко мне. Такого гордого, целеустремленного и одухотворенного выражения ее лица мне видеть еще не приходилось.

— Только не думай, мой милый, — с какой-то новой интонацией заговорила она, — что тебе легко удастся от меня отделаться.

Лариса взяла сумочку со стула и, покачивая бюстом, с высоко поднятой головой вышла из комнаты и вообще из квартиры. Это была уже угроза. Интересно, подумал я, что она будет делать дальше?

Через несколько дней она заявилась ко мне, но уже не одна, а с подругой — невысокой полноватой девушкой с большими накрашенными глазами и без бровей. Подруга была заметно напугана и все поглядывала, ища поддержки, на Ларису, которая смело прошлась по комнате, уперла свои кулачки в бедра, повернулась ко мне, обмерила меня взглядом — смесь презрения и ненависти — и, кривя губы, сказала:

— Сейчас мне сделают родовызывающий укол, и все произойдет здесь, вот на этом диване.

Я решил молчать. Тогда они полезли в свои сумочки и стали готовить укол. Они уселись рядом за столом, Лариса оголила правую руку, ее подруга, нацелившись иглой шприца, стала искать вену. Я встал с кресла и подошел посмотреть. Шприц был наполнен какой-то прозрачной жидкостью, которую девушка очень старательно выдавила Ларисе в вену, затем она вытащила иглу и приложила на ранку кусочек приготовленной ваты. Я вернулся в кресло, взял сигарету и закурил. Лариса некоторое время сидела неподвижно, потом вялыми жестами и выражением лица изобразила, будто бы ей стало дурно, с трудом встала, тяжелой походкой прошла к дивану и легла. Сначала она тихо стонала, хваталась руками за живот, сгибалась пополам, но постепенно все ее движения начали приобретать более страстный характер. Она каталась по дивану, кричала, звала на помощь, прикусывала губы, тянула себя за волосы. Безбровая девушка изредка поглядывала на меня, и я замечал, что находиться здесь ей не совсем удобно. Вероятно, ей было стыдно из-за поведения Ларисы, но, подчиняясь женской солидарности, она терпеливо ждала возможности поскорее уйти, несмотря на то, что я, сам по себе, вызывал в ней интерес, который она неумело пыталась скрыть. Я сидел в кресле, курил и выглядел совершенно спокойным, хотя меня щекотало желание встать, вытащить брючной ремень, подойти к Ларисе, задрать подол ее юбки и от души отхлестать ее по мягкой круглой заднице.

Сознание невероятной глупости происходящего дошло, наконец, и до Ларисы. Она притихла, еще какое-то время полежала, приподнялась, села, посмотрела на меня умными и грустными глазами и равнодушно произнесла:

— Сволочь.

Потом встала, поправила одежду, повернулась к подруге:

— Пошли, Ленка.

Они ушли, а я бодро вскочил и отправился на кухню приготовить что-нибудь поесть, радуясь тому, что мне удалось распутаться с этой девкой и что больше я ее не увижу. Мое хорошее настроение еще более усилилось прекрасным аппетитом. Откушав жареной картошки с любительской колбасой и молоком, я развалился на диване покурить, и как-то само собой у меня возникло желание пойти прогуляться, тем более что было не слишком поздно.

Выпитая в летнем кафе бутылка пива приободрила меня и дала возможность посмотреть на себя и на окружающий мир более легкомысленно. Я снова ощутил спокойствие и уверенность, хотя нельзя было утверждать, что до этого я был всерьез расстроен. Да, происшествие с Ларисой было неприятным, но оно закончилось, а вместе с ним закончилось и все неприятное. Во всяком случае, одно я знал твердо: я не потерял ничего, потому что наслаждение находится во мне самом, а всяких там ларисок, ленок и вообще молодых баб везде и во все времена полным-полно. И тут-то я вспомнил про Юльку — и направился к ней домой. Более правильного поступка трудно было выдумать.

Знал я ее уже давно, года три. Она училась в каком-то промышленном московском вузе и летом приезжала домой на каникулы. Наши судьбы пересеклись на туристическом слете. Сам я к спортивному туризму никакого отношения не имел и не имею, но поехал туда по приглашению своего приятеля, заправского туриста, польстившись на красивое: попить водки на свежем воздухе и поорать песни ночью у костра. Попав первый раз в эту среду, я был просто пленен дружеским отношением этих людей ко мне и друг к другу. Все это сделало меня сентиментальным, и я напился. Потом мой приятель рассказывал мне, как Юлька схватила меня и утащила, словно тигрица — добычу, в свою палатку. На следующий день она лечила меня от похмелья таблетками, горячим чаем и, разумеется, своим телом. Когда слет закончился, мы поехали к ней.

Жила Юлька вдвоем с матерью в хорошей двухкомнатной квартире. Отец бросил их, когда Юльке было четыре года, мать вышла замуж во второй раз и прожила душа в душу с новым мужем одиннадцать лет, пока он не погиб от несчастного случая. Юлька с детства была отличницей и после окончания школы сумела поступить в столичный институт. Мать была очень довольна своей дочерью, жила только ее жизнью, во всем ей потакала, подчас даже подражая ей и строя из себя все понимающую современную женщину — с подчеркнуто либеральными взглядами на молодежь вообще и на свою дочь, в частности. Сама же Юлька производила впечатление сложной насыщенной натуры, каковой она, конечно, не являлась. Лицо ее не было простым, оно много выигрывало от едва заметной татарской примеси и прочно удерживало взгляды парней и мужчин, не обладая, однако, той тяжелой красотой, присущей настоящим красавицам. Сложения она была отменного, в любой одежде или без таковой выглядела изящно и возбуждающе.

— Ни грамма лишнего веса! — с гордостью говорила она о себе.

Очутившись в семнадцать лет в Москве, Юлька нисколько не растерялась. Бешеный и насыщенный ритм столичной жизни в одно мгновенье стал ее внутренним ритмом. Изрядная доля студенческого анархизма вместе с тем, что вообще может дать большой город — с его соблазнами, возможностями, роскошью, культурой, развратом и опасностями — сделали свое дело, навсегда сформировав Юлькину индивидуальность в том виде, в котором я ее и застал. Она шла по жизни широкими шагами нагловатой и вызывающей походкой, все узлы судьбы разрубала сразу, одним решительным поступком, и всегда добивалась своего, не стесняясь в средствах. Юлька любила рассказывать мне о себе — сама удивляясь этому, объясняя с нескрываемой самоиронией:

— Ты прямо как поп — так и тянет тебе душу выложить.

Слушать ее было интересно, тем более что говорила она о себе откровенно, хотя нельзя было не заметить ту небольшую порцию тайны, которую она все-таки не выговаривала. Но меня ее тайны нисколько не занимали. Она рассказывала о своей первой любви, о втором мужчине, о знаменитостях, с которыми была знакома, о шикарных ресторанах, о подлости и предательстве, о дружбе и благородстве. Вся эта сложная жизнь, молниеносная смена событий, когда слезы вдруг заканчиваются смехом, а ненависть дает единственный шанс любви, пьянящий дух авантюризма — все это вызывало в ней острый азарт, дающий возможность ощутить глубокий смысл каждого вдоха, каждого желания и каждого поступка. Она часто повторяла, что Москва — это город, в котором нужно завоевать право жить. Но после окончания института Юлька неожиданно вернулась домой и устроилась работать в какой-то НИИ. Туманно и с неохотой она рассказала об отказе от вполне обеспеченного замужества, не объясняя причин этого отказа. Меня это, правда, нисколько не интересовало, и я лишь изображал любопытство.

Однако внутренне Юлька уже не могла согласиться с провинциальной жизнью, она принялась настойчиво и последовательно устраивать в нашем городе свою «маленькую Москву». За год с небольшим она перезнакомилась со всеми более-менее заметными людьми в городе, во многом благодаря своей привлекательности, изящным манерам, тонкому вкусу и тому светскому столичному лоску, перед которым все провинциалы испытывают благоговейный трепет. Ее дом, к радости матери, превратился в некий салон, где стало принято собираться, чтобы высокопарно поболтать о политике, блеснуть остроумием, выпить чашечку кофе или бокал шампанского, принесенного с собой, где можно было просто познакомиться. Всем, что бы ни делала Юлька, она подтверждала научную установку: человек — животное общественное.

Не имея никаких ярких достоинств, я все-таки занимал в Юлькиной жизни особое место. Часто я замечал, что она стесняется показывать меня своим знакомым. Моя диковатость или, как она говорила, неухоженность могли изрядно подпортить ее репутацию образованной и утонченной девушки. Однако всегда мое общество, при моем появлении на ее горизонте, она предпочитала всякому другому. Несмотря на то, что у нее были обширные дружеские связи с женщинами, основной ее интерес был направлен исключительно на мужчин. Я никогда не сомневался в том, что она была, в сущности, замаскированной шлюхой, которая могла легко лечь с мужчиной, если только он не вызывал в ней отвращения. Но Юлька не была примитивна. В собственных глазах она хотела быть женщиной особенной, и потому не теряла времени даром, находясь с мужчиной в постели. С упорством отличницы она училась у мужчин всему, что своим умом понять была не в состоянии, но поскольку мужчины не склонны делить с женщинами что-либо, кроме постели, Юлька заимствовала их «преимущества» в отчаянной борьбе. Отсутствие этой борьбы в отношениях со мной и позволило ей определить мне в ее жизни особое место. Она посчитала меня своим другом, с которым можно было еще и переспать. Виделись мы с ней редко, и потому меня это вполне устраивало.

Наши встречи происходили у нее дома и только по моей инициативе. Так было удобно мне, а она этому не противилась. Она не знала ни моего телефона, ни тем более адреса. Обыкновенно, когда я приходил к Юльке, я оставался ночевать. Присутствие в квартире ее матери меня смущало, но та всем своим видом давала понять, что ее дочь имеет полное право на личную жизнь. По ночам, в перекурах между блудом, Юлька рассказывала мне о своих любовниках. Она все пыталась понять свои ощущения и, переводя разговор на мою персону, вдруг спрашивала:

— Почему ты меня так тонко чувствуешь, откуда ты знаешь, что мне нужно в данный момент?

— Я делаю только то, что хочется мне.

Она терлась щекой о мою грудь и задумчиво говорила:

— Да-да. Так и должно быть.

И продолжала рассказывать про очередного любовника. Ее исповеди влетали мне в одно ухо и вылетали в другое, но в общем-то разговорчивые женщины мне всегда нравились. Все ее любовники были семи пядей во лбу, все как на подбор — силачи, щедры, богаты и неправдоподобно благородны. Иногда Юлька попадала в истории. Так, однажды она переспала с мужем своей подруги, а он, выпив лишнего, рассказал об этом своей жене. Был скандал, но Юльке каким-то невероятным образом удалось с ними помириться, и все трое остались хорошими друзьями.

Утром, когда я уходил, Юлька шутила:

— До встречи в следующем году.

Но, конечно же, мы виделись гораздо чаще. Вот и в этот раз, по дороге к ней, я вспомнил, что был у нее где-то в начале весны.

Я поднялся на третий этаж и позвонил. Дверь открыла мама, она пропустила меня в коридор, не забыв приветливо улыбнуться, и громко объявила:

— Юлия, пришел Евгений.

Свою дочь и всех молодых людей она звала исключительно полными именами. Юлька вообще не любила своего имени, а тем более его полной формы. Все друзья звали ее просто Юлей. Самым близким, и мне в том числе, позволялось звать ее Юлькой, но с маминым капризом приходилось считаться.

Юлька вышла из комнаты.

— О, пропащая душа! Наконец-то объявился и, как всегда, небритый. Я как раз ухожу. Пошли со мной?

Она быстро обулась в туфли, обернулась к матери:

— Мам, буду поздно, — и мы вышли из квартиры.

— Хотела взять с собой Петрову, но раз ты пришел, пусть сидит дома, — затараторила она. — Я хотела ее взять, только чтоб контрамарка не пропала.

— А куда?

— Ты что, не знаешь? Московский бард приехал. Всего один концерт, ну, и творческая встреча заодно. Как у тебя дела?

Спросила она только для того, чтобы начать рассказывать о себе самой.

Не успели мы войти в вестибюль концертного зала, как Юлька побежала к каким-то своим знакомым. На ходу она обернулась:

— Встретимся в баре.

Я заказал себе водки и бутерброд, сел на свободный табурет, выпил, закусил, развернулся на табурете, закурил и, по своему обыкновению, начал разглядывать баб. Через некоторое время мне захотелось взять еще водки, но тут прибежала Юлька.

— Пошли, уже пора, — она потянула меня за локоть.

— Пошли, — согласился я.

Когда публика расселась и захлопала в ладоши, на сцену вышел мужчина лет сорока пяти — в тонком пуловере и потертых джинсах, с гитарой. Он начал рассказывать о себе, о своей учебе на журфаке МГУ, о работе журналиста и о том, как и почему он занялся сочинительством песен. Он увлекался, прыгал с одной темы на другую, удивляя своим открытым свободомыслием, смелостью в оценке событий в стране. С привычной легкостью он упоминал известных людей, называя их уменьшительными именами. Может, он действительно был знаком с этими людьми, но мне все это показалось хлестаковщиной, и я начал скучать, надеясь лишь на то, что когда он запоет — будет интересней.

Публика, в основном, состояла из богемствующей молодежи и пожилых людей, выросших на песнях Визбора и Окуджавы. Зал слушал барда затаив дыхание, несмотря на чудовищную скуку, которую, наверное, испытывали многие. Но то ли из ложной деликатности, то ли из-за снобизма каждый считал своим долгом проявлять усиленное внимание и сдерживать набегающую зевоту.

Наконец, бард решил, что его получасовая болтовня уже приняла форму хорошо выдержанного вступления. Он вдруг замолчал, царапнул струны и, нахмурившись, стал крутить гитарные колки, попутно извиняясь, что ему приходится играть на чужом инструменте; подразумевалось, что мы должны разделить его неудобство, понимая, как для настоящего гитариста важно работать на своем. Насколько я мог заметить со своего места, гитара была вполне приличная, однако в руках барда она никак не соглашалась настраиваться. Наконец-таки он взял аккорд и слегка ударил по струнам. Гитара огрызнулась таким странным звуком, будто это была вовсе и не гитара, а строительная доска с натянутыми на ней монтажными проводами. Музыканта это нисколько не смутило, напротив: он удовлетворенно кивнул и запел.

Если у меня и были какие-то иллюзии относительно его исполнительского мастерства, с началом его первой песни они исчезли. Еще не беда, что у него не было голоса, — у него были ощутимые проблемы со слухом, а уровень владения гитарой он, видимо, не повышал со времен своей дворовой биографии, где он своими песнями «сушил» сердца соседских девчонок. Оставалась одна надежда — попробовать понять, о чем он поет. Я набрался терпения, стал ловить каждую фразу. Я высидел целых шесть песен, но так ничего и не понял. Или в его песнях был недоступный для моего ума смысл, или смысла не было совсем. Я тихо предложил Юльке уйти.

— Потерпи. Неудобно, — шепнула она.

— Я буду в баре, — ответил я и потихоньку стал пробираться по ряду под прострелом осуждающих глаз.

В баре я прекрасно провел время. Наконец, концерт закончился, и Юлька утащила меня к себе домой.

Была уже глубокая ночь. На столике рядом с диваном горела лампа с красным абажуром, я лежал на спине и курил, Юлька пристроила свою голову на моем плече и задумчиво водила пальцами по моей груди, цепляя там редкие волоски.

— Знаешь, — задумчиво начала она, — ты сегодня так вовремя пришел. Я вот сейчас лежу и думаю, что мне последнее время очень нужна была эта ночь с тобой.

— Разве эта ночь отличается от других? — спросил я.

Юлька засмеялась:

— Я не об этом.

— А о чем?

Она помолчала, потом грустно и восторженно сказала:

— Я полюбила.

Мне захотелось пошутить, и я спросил:

— Меня, что ли?

— Нет, не тебя, — ответила она серьезно. — У меня уже два месяца роман с одним человеком, но он женат и очень любит своего сына. Поэтому мне приходится делить его пополам с женой. Я от этого так страдаю!.. А ты пришел, и наше с ним положение как бы уравнялось.

Она положила на меня ногу и уточнила:

— Нет, иное. Понимаешь, ты как бы разбавил мою любовь, в ней не осталось горечи.

— А если бы на моем месте был кто-нибудь другой, эффект был бы такой же?

— Вряд ли. Хотя, не знаю, не пробовала.

— Попробуй.

— Теперь в этом нет необходимости.

— Я рад, что помог тебе.

Помолчали.

— Интересно, — сказала она, — а ты хотел бы, чтобы тебя полюбила женщина?

Я подумал, что у меня никогда не возникало такого желания. Но решил побезобразничать.

— Мне тоже интересно: почему ты меня не любишь?

— Тебя?

От удивления она легла на меня, поставила подбородок на мою грудь и насмешливо уставилась мне в глаза.

— Увлечься тобой еще можно, но полюбить!?

Юлька поджала нижнюю губу, повернула зрачки в сторону и задумалась.

— Ты не способен, мне кажется, вызвать в женщине глубокое чувство.

Я осторожно снял ее с себя, повернулся на бок и оперся головой на руку.

— Это почему же?

— Ты — другое.

— Какое другое?

— Как же тебе это объяснить? Понимаешь, тебя всегда слишком много, ты заполняешь собой все пространство, ты давишь и душишь, сам не понимая этого. С тобой можно чувствовать себя хорошо только отрекаясь от себя, а ведь женщина любит мужчину потому, что может самовыражаться в нем. Она ищет в мужчине свою индивидуальность, а с тобой ее можно лишь потерять.

— Где ты это вычитала?

— Вот, пожалуйста! Самое лучшее подтверждение моих слов.

Я лег на живот, она стала гладить меня по спине.

— Ты — зверь, — продолжала Юлька, — породистое животное, которое живет только своими инстинктами, а чтобы не выглядеть глупым, ты почти всегда молчишь, лишь изредка произнося пошлые фразы, которые только тебе кажутся остроумными. Женщине нужно от мужчины все и нужен мужчина весь. А что можешь дать ей ты, кроме своего глубокомысленного курения в постели и строго ограниченной порции хорошего секса?

— Насчет строго ограниченной, это ты зря, — буркнул я в подушку.

— Я не спорю, за ночь ты выкладываешься сполна, но когда это происходит раз в несколько месяцев, я не могу считать это подвигом.

—Ты нелогична. Сначала ты говоришь, что меня слишком много, а потом упрекаешь в каких-то строго ограниченных порциях.

— Запомни, для женщины хорошего секса никогда не бывает слишком много.

— Значит, меня никто не сможет полюбить?

— Может, и найдется какая-нибудь дура.

Она перестала меня гладить, убрала руку с моей спины и поправила свои волосы. Я обнял ее и сказал:

— Мне кажется, пришло время строго ограниченной порции.

— Перестань кривляться! — Юлька нахмурилась и повернулась ко мне спиной.

И я взял ее сзади. Немного рассерженную и сильно возбужденную.

Она уснула, я выключил лампу, закурил. Мне подумалось, что за всей этой Юлькиной критикой, этим фейерверком умных слов, этими правильными суждениями скрывается несчастное существо, несчастье которого состоит в том, что эта молодая женщина давно запуталась в себе, запуталась в чужих мыслях, в своих попытках понять себя и других. Я почувствовал, что уже успел устать от нее, и был весьма доволен, видя ее спящей.

Утренний блуд затянулся, с тупым упрямством я ковырял Юльку с разных сторон, как будто хотел нанести ей тяжелое увечье. И тем более было противно после этого наблюдать ее довольную рожу. Поэтому я поспешил уйти.

В эти выходные я решил съездить к родителям в деревню. Когда я еще дослуживал второй год в армии, отец по льготному стажу вышел на пенсию, и у него возникла идея перебраться жить в деревню. Мама не была в восторге от этого, но она, всегда спорившая с отцом по мелочам, уступала ему в главном. Переезд решили отложить до моей демобилизации, хотя я сразу был против. Тогда отец обменял нашу трехкомнатную квартиру на однокомнатную, на часть доплаты купил дом в селе Муратовке, недалеко от железнодорожной станции Корнеево, это два часа от города на электричке. Они уехали туда, а я остался жить один в собственной квартире. В общем, все были довольны, особенно я. В Муратовке отец устроился куда-то сварщиком, завел небольшое хозяйство и был счастлив. Я приезжал к ним где-то раз в месяц, и от этого наши отношения только выигрывали.

Обыкновенно, бывая там, я помогал по хозяйству во дворе или на огороде. Работа тяжелая, но мне, не особо утруждавшему себя физическими нагрузками, она была только на пользу. Убирая в сарае, отец, снимая утрамбованный слой, говорил:

— Хорошо навозом пахнет!

— Бывают запахи и получше, — отвечал я.

Он укоризненно вздыхал:

— Ничего-то ты не понимаешь.

Ближе к вечеру я уходил в лес; если погода позволяла — купался в озере, прохаживался по сельской улице, интригуя местных молодух своим городским видом и неприступностью, о которой они себе воображали. На ужин мама готовила что-нибудь мясное, например, тушеного гуся с картошкой. Доставалось домашнее вино, и мы в узком семейном кругу трапезничали и шли смотреть телевизор.

Каждый раз, когда я приезжал, к нам приходил Гриша, и мы договаривались с ним о завтрашней рыбалке. Он, тридцатипятилетний, был единственным человеком в селе, с которым я поддерживал отношения. Года два назад мы разговорились на озере. Не скажу, что я заядлый рыбак, но посидеть с удочкой любил всегда. Я попросил Гришу в следующий раз взять меня на рыбалку с собой. Он согласился, но без особого энтузиазма. В следующий приезд я направился к нему домой с той же просьбой. И опять он, с видимой неохотой, согласился взять меня...

О причине постоянной Гришиной хмурости мне насплетничала мама. Несколько лет назад он поехал в гости к родственникам куда-то в Центральную Россию и вернулся с невестой. Свадьбу гуляли, как полагается, всем миром. Никто не мог понять, как удалось Грише, холостяку со стажем, человеку, как все знали, с женщинами очень робкому, взять в жены такую красивую девушку, которой еще не исполнилось и двадцати. Высокая, стройная, с упругим здоровым телом, с темно-русой косой, которую она всегда теребила руками, уложив ее между грудей, она потрясла всех местных молодых трактористов, вызвала много восхищенно-похабных восклицаний в мужской среде и стала предметом черной зависти для женской половины села. Сам начальник станции Корнеево сделал ее своей протеже и пристроил на хорошее место в свой штат. Сразу после свадьбы молодожены въехали в новый дом — председатель тоже в долгу не остался. Через полгода Вика, так звали жену Гриши, родила девочку. Всякое болтали, но Гриша был бесконечно счастлив.

Отбыв положенные три года в декретном отпуске, Вика оставила ребенка на попечение Гриши и его родителей, вышла на работу и нагло загуляла. В короткой кожаной куртке, в туго обтягивающих бедра джинсах, с распущенными волосами, она носилась по деревне на Гришином новеньком мотоцикле «Урал», словно ведьма на помеле, ни на что и ни на кого не обращая внимания. И если поначалу кто из доброхоток и пытался ее усовестить, Вика за словом в карман не лезла и тут же хлестала фразой, будто пощечиной:

— Себя лучше вспомни, кобыла старая!

Старикам до нее дела не было, а мужики — те, понятно, молчаливо принимали Викину сторону. Так постепенно все к ней и привыкли, искренне жалея Гришу. Сам он был настолько очарован своей женой, что во всем ее оправдывал и защищал, объясняя Викины закидоны ее молодостью, а свое многотерпие — желанием сохранить семью. Странно, но и Вика не хотела с ним разводиться. В конце концов, село махнуло на них рукой — живите, как хотите!

С молодых лет Гриша слыл человеком основательным и прижимистым, и поскольку жена не уделяла ему должного внимания, он направил всю свою энергию в дело. Работал он электриком, вверенные ему объекты держал в идеальном состоянии, и потому у него оставалось много свободного времени. Наладился Гриша мотаться в город за шмотками, стал приторговывать на селе, и дела у него пошли в гору. Выстроил за пару лет двухэтажный коттедж с верандой и пристройкой для магазинчика, купил «Жигули», стал богато одеваться. Вика тоже не осталась равнодушной к деловой активности мужа, и хотя это не повлияло на ее образ жизни, с работы она, тем не менее, уволилась, встала за прилавок собственного магазина и лихо там управлялась...

Отправившись с Гришей на рыбалку во второй раз, я прихватил с собой бутылку водки. Когда утренний клев кончился, мы на лодке подплыли к берегу, и я предложил выпить, а заодно доесть оставшиеся припасы. Гриша не возражал. Мы расположились тут же, в кустах, и премило посидели и поговорили «за жизнь». Как это всегда бывает, водка в бутылке кончилась гораздо быстрее, чем мы ожидали. Мы оба почувствовали состояние некоторой неудовлетворенности, и захмелевший Гриша сделал ответный жест, пригласив меня к себе «догнаться» и пообедать. С моей стороны было бы невежливо ему отказать, и мы собрали снасти и направились к Гришиному дому.

А дом-то у него был, что называется, полная чаша. Четыре просторные комнаты внизу, модная мебель, городские удобства с ванной и туалетом. На втором этаже — спальня и детская, в закутке на веранде — мастерская.

Вика встретила нас с удивлением и любопытством: видимо, муж не имел привычки приводить в дом мужчин, и она на мгновенье даже растерялась, но быстро нашлась и захлопотала с обедом. Я, знавший об этой молодой женщине почти все, видел ее в первый раз. Она была в длинном, очень тонком цветном халате, который давал возможность не только угадывать, но и хорошо видеть, что находится под ним. И я без труда разглядел слегка обложившуюся жирком, но не потерявшую замечательной формы фигуру. Черты лица ее были правильные, в гармоничном сочетании, выразительные и яркие до того, что завораживали взгляд.

Почти у всех замужних женщин есть скрытые приемы кокетства, которые выявляются, едва в их дом войдет интересный мужчина. Какая-то внутренняя бессознательная сущность заставляет их поворачиваться к гостю спиной и нагибаться, подбирая что-то с пола, почему-то сами собой расстегиваются нижние пуговицы халата, его складки на груди тоже нечаянно распахиваются, да и все их движения становятся неуклюжими и резкими одновременно, как будто им сразу и холодно, и жарко. Вика тоже оказалась во власти этого мистического духа. Уже сверкнула молочной белизной ее полная крепкая нога и едва не вывалилась ничем не стесненная грудь...

Гриша, лучше меня замечавший все это, заметно загрустил, хотя изо всех сил пытался выглядеть веселым и гостеприимным. В этой ситуации я посчитал необходимым держаться как можно деликатней, на вопросы Вики отвечал рассеянно и лаконично, демонстративно избегая общения с нею. Она, заметив мою холодность, быстро потеряла ко мне всякий интерес, потому что, скорее всего, принадлежала к той породе баб, которые реагируют исключительно на мужчин, обращающих внимание на них самих. Зато на Гришу мое поведение произвело грандиозное впечатление. Когда я поднялся уходить, он немедленно вскочил, проводил меня до ворот, держа под руку с таким глубоким уважением, которое до сих пор принимать мне в свой адрес не приходилось. После этого Гриша, едва узнавал о моем приезде, сам приходил к нам и приглашал меня на рыбалку.

Так вот. В этот мой приезд Гриша, как обычно, зашел ко мне, и мы условились с ним на завтра. И рано утром, едва только начало светать, я уже вовсю налегал на весла Гришиной лодки, а он раскидывал сетешки и готовил удочки. Рыбаком он был основательным и серьезным. О том, как нужно ловить рыбу, знал все и даже больше. Гриша мог пространно рассуждать о влиянии атмосферного давления на аппетит рыб, о том, какие породы рыб предпочитают определенную наживку в зависимости от времени года, погоды, высоты солнца по отношению к горизонту, и я иногда думал, что если бы рыбы знали, какой опытный и мудрый рыбак собирается их ловить, то со страху сами позапрыгивали бы к нему в лодку. Несмотря на все это, Гриша был поразительно неудачливым рыбаком и не оставался совсем без улова только потому, что всегда брал на рыбалку две небольшие сети-"шмыгалки».

Просидев два часа без единой поклевки, перепробовав все рыбацкие ухищрения, которые заключались в Гришиной голове, я предложил ему больше не мучиться, а вернуться на берег, позавтракать и распить ставшую уже традиционной бутылку водочки. Сложив удочку, я потер ладони, подмигнул ему и весело спросил.

— Ну так как?

Гриша серьезно посмотрел на воду, а потом на небо.

— Видно, давление начинает понижаться. — Сказав это, он еще немного подумал. — Ладно, поплыли, а сети я вечером заберу.

Если уж рыбакам не повезло с уловом, то кто помешает им просто отдохнуть на природе? Пока я раскладывал на газетке закуску и открывал бутылку, Гриша привязал лодку и, шлепая своими рыбацкими сапогами, подошел ко мне. Как и все малопьющие люди, он заметно стеснялся соблазна выпить, и потому с напускным пренебрежением отводил глаза от открытой бутылки, долго не садился, будто бы ища, что бы еще поделать и, ничего не выдумав, все-таки сел рядом и насупился. Чтобы приободрить его, я вовсю изображал из себя беззаботного пьяницу, суетился с закуской, разливал водку по кружкам и первый тянулся чокаться.

В бутылке оставалось примерно еще на два раза, а мы уже неплохо захмелели и хорошо закусили копченым салом, пирожками с печенкой, помидорами, огурцами, зеленым лучком, жареным цыпленком и мятой картошкой со шкварками. Грохотнув отрыжкой, я надел темные очки, закурил, лег на спину, положив Гришин рюкзак под голову. Хотелось молчать и смотреть. Вода в озере слегка волновалась от несильного ветра, на том берегу карабкался на холм «игрушечный» грузовик, оставляя за собой хвост пыли, где-то отчаянно визжала бензопила, словно обиженная на что-то. Я чуть приподнял глаза и увидел большие белые облака, они медленно и важно ползли по небу, похожие на дрейфующие острова, и почему-то верилось, что на них живут крылатые люди под покровительством седого бородатого дедушки, который ходит с посохом и по-отечески ворчит на их озорство.

Умиляясь картиной природы и своей возбужденной фантазией, я не сразу расслышал, что Гриша что-то рассказывает мне, и рассказывает уже давно. Окончательно во мне обнаружилось внимание к нему, когда он сказал:

— ...говорит мне, мол, ищи себе другую, только в дом не води.

Возле Гришиной ноги ползал черный жук, которого он тоненькой веточкой переворачивал на спину, и, когда насекомое после многих усилий вставало на лапки, Гриша опять опрокидывал жука и продолжал говорить. Его монолог содержал в себе, несмотря на бессвязный характер, одну большую жалобу, и хотя жаловался он на свою жену, собственно к ней Гриша никаких претензий не предъявлял, сетуя, скорее, на дурные обстоятельства, злую судьбу и какие-то сверхъестественные силы, которым он, видимо, чем-то не угодил. Нет, не о неверности своей жены, не об отказе ее выполнять супружеский долг бурчал поддатый Гриша. Страдал он от невозможности в полной мере проявить свою любовь к ней. Я слушал его, пытался вообразить себе это большое чувство — и не мог. Вика была Гришиной навязчивой идеей, его злым гением, и вне ее он не мог себя ни знать, ни чувствовать, ни мыслить. Сила, которая тянула его к ней, была силой непостижимой, запредельной и неограниченной. И хотя у него «сперма булькала в ушах», я понимал, что похоть здесь играет не самую важную роль. Сама жизнь, какая она есть, во всей своей полноте, заключалась для Гриши только в его жене, она была для него всей вселенной, поэтому он, испытывая глубокую трагедию, все-таки был счастлив своим, пусть даже формальным, супружеством и был бесконечно рад возможности видеть Вику каждый день. Он все говорил и говорил, мечтая вслух о том времени, когда у них будет «все, как у людей», когда они заживут нормальной супружеской жизнью, и Гриша серьезно верил, что Вика когда-нибудь полюбит его.

Я ощутил в себе странное оцепенение. Слушать его было страшно. Человека, который находит удовольствие в самоуничижении, понять мне было почти невозможно. Он явно наслаждался своим положением, и суть этого наслаждения была отвратительна. Под внешним видом любви и жертвы у Гриши скрывалась сильная страсть властвовать, которая вязла в его слабости и от этого еще больше разжигалась. Неумение достичь желаемого обратилось у него в некое подобие служения «идеалу», этим он заметно гордился, несмотря на то, что во всякую минуту хотел со своим «идеалом» переспать.

При столь поверхностном взгляде на их отношения невозможно было понять истинные причины, дающие повод им, отношениям, возникнуть и продолжаться. Но во всей этой истории меня возмущало совсем другое — искаженное, ненормальное, а главное — пассивное влечение мужчины к женщине. Влечение, которое не добивается результата, а ожидает его, ожидает с поразительным терпением и потрясающим упрямством, издеваясь над собственной мужской природой и превращая ее в абсурд.

Я разлил оставшуюся водку, Гриша замолчал, мы выпили. Я долго жевал ломтик сала, потом выплюнул кусочек шкурки и сказал:

— Если ты терпишь унижение, значит, в тебе есть необходимость быть униженным. Наверное, ты ждешь, что кто-нибудь когда-нибудь вразумит твою жену, и она перестанет тебя мучить. Только зря ты ждешь этого. Хотя вообще ждать тебе небесполезно. С годами твоя Вика подурнеет, и вот тогда она подставит тебе свое прокисшее тело. Не знаю только, захочешь ли ты им воспользоваться.

Он посмотрел на меня так, будто я сказал ему, что вчера катался с инопланетянами на их летающей тарелке. Он медленно встал и начал собираться. Я последовал его примеру. Молча мы дошли до села, сухо попрощались и разошлись в разные стороны. Не видать мне теперь рыбалки, подумал я. Вечером я вернулся в город.

Последующие две недели я жил обыкновенно, как всегда. После работы, подремав час-полтора, я — один или с приятелем — шел на пляж, купался и пил пиво. Но в субботу второй недели мне пришлось весь день проваляться дома из-за сильного похмелья после празднования новоселья у Виктора, сослуживца.

В воскресенье мне стало заметно лучше, я сходил в магазин и принялся готовить завтрак, хотя было уже далеко за полдень, потому что проснуться мне удалось только во втором часу. В дверь позвонили. Обтерев руки, я пошел открывать. В дверях стояла Лариса. Я сразу вернулся на кухню, на ходу соображая, как себя вести и что с этой девушкой без комплексов делать.

Она вошла следом, убрала руки назад, привалилась на стену и, улыбаясь, склонила голову набок. Я с большим вниманием помешивал макароны в кастрюле, изредка пробуя на вкус воду.

— Как вкусно пахнет! — сказала она. — Я как раз проголодалась. Ты накормишь меня?

Я строго и пристально посмотрел ей прямо в глаза. Лариса немного струсила и перестала улыбаться.

— Ну, хватит дуться, — попросила она и радостно сообщила: — Я все сделала. Ничего нет.

И то ладно, подумал я, но все-таки не перестал корчить из себя человека с ущемленным достоинством. Мне вообще трудно на кого-то обидеться, зато изображать обиду всегда полезно, особенно в воспитательных целях. Нужно уметь давать каждому в полной мере почувствовать тяжесть своей вины, даже если никакой вины нет и в помине.

Я разложил еду по тарелкам. Мы сели за стол. Ту часть цыпленка, которую я предполагал оставить себе на ужин, Лариса смолола, как говорится, за милую душу. Однако разговор не клеился. Мне не о чем было с ней говорить, а ее веселый задор сменился на тихие спокойные движения. Пить чай я предложил в комнате. Там мы заняли свои привычные места: я — в кресле, она — на диване.

И только закурив сигарету, я обратил внимание на ее тело под тонким платьем, на близость и, главное, на доступность Ларисы. Похоть скрутила меня, но я героически докурил сигарету до конца и пошел к дивану. Идти до него было два шага. Когда я подошел, ее платье уже валялось на полу, правой рукой она отбрасывала лифчик. Я схватил ее за титьки, уже ничего не соображая.

— Я сильно соскучилась! — жарко прошептала она.

Весь вечер Лариса рассказывала мне о своих впечатлениях и чувствах, связанных с перенесенной операцией. Слово «аборт» она произносила с особой значительностью, пытаясь вложить в него и фатальный смысл, и глубину своих переживаний, которых я, естественно, разделить никак не мог. Несмотря на это, слушать ее было интересно. Даже непристойные слова, которыми она пользовалась по необходимости, звучали у нее мило и симпатично.

Уже глубокой ночью я не выдержал и спросил.

— Зачем ты устроила мне эту сцену с уколом?

— Не знаю, — помолчав, сказала она. — Мне было плохо, а у тебя был такой вид, будто ты тут ни при чем.

Но я действительно ни при чем, хотел было сказать я, но не сказал.

— А что это был за укол?..

— Глюкоза, дурачок! — засмеялась она. — Мне просто нужно было, чтобы ты меня пожалел. Аборт я все равно сделала бы.

Лариса провела ладонью по моему плечу.

— Неужели ты думаешь, что я стала бы от тебя рожать?

Меня будто придавило чем-то мягким и тяжелым, и тут же отпустило. Я не придал этому большого значения. Что я мог ответить на это? Ничего. Я ничего и не ответил...

С Ларисой мы стали встречаться почти каждый день. Она, правда, не жила у меня постоянно и уже не ждала меня, как раньше, с работы у моего дома — у нас появилось свое место встреч, но ночевать оставалась часто. Время для нас стало измеряться промежутками между близостью. Моя работа и ее учеба в институте были лишь необходимыми формальностями, которые нужно переждать, чтобы снова оказаться в постели, хотя собственно постель не ограничивала пространство нашей страсти. Мы стали гулять по городу вместе, ходили на пляж. Мои друзья, глядя на нее, блестели глазами, причмокивали и одобрительно подмигивали. Она тоже таскала меня по своим подругам, и я не мог не заметить, как она искренне гордится мною. Говорить она стала заметно меньше, а я, наоборот, вдруг обнаружил в себе неиссякаемое остроумие и небывалую глубину рассуждений. Лариса без ропота приняла мое интеллектуальное превосходство, чему я был удивлен. Ее снисходительность ко мне постепенно сменилась восторгом. Каждый раз, когда мы возвращались с пляжа — утомленные, горячие от загара, — она терлась о мой локоть своей тяжелой грудью, а я думал, что бы еще рассказать ей смешного. И мечтал, как через несколько минут разложу ее на своем диване. Иногда жизнь бывает по-настоящему прекрасна.

Предохраняться от беременности Лариса решила подсчитыванием дней женского цикла. Этот способ показался ей наиболее естественным и безвредным. Я согласился, тем более что в школе по математике у меня всегда была твердая «четверка».

Пришлось мне познакомиться и с ее родителями. Как-то мы долго гуляли и захотели есть. Лариса предложила зайти к ним, и мы пошли. Семья эта показалась мне вполне интеллигентной, но с очень странными внутренними отношениями. Отец — высокий, грузный и угрюмый человек лет под пятьдесят, он был небольшим начальником на заводе. Мать работала там же инженером — очень живая и разговорчивая тетка. Она очень обрадовалась моему неожиданному визиту, засуетилась, накрывая на стол, пугая меня своим хлебосольством. Папа демонстративно ушел в свою комнату, Лариса отправилась переодеться, а я остался на кухне слушать маму об успехах «Ларочки» в учебе и о том, какой хороший урожай они соберут в этом году на своем дачном участке. Лариса вернулась, и мы сели ужинать. Она была единственной дочерью и держалась со своими родителями, как капризная молодая барыня с престарелыми лакеями.

Поужинав, мы пошли ко мне. Ночью, засыпая, Лариса обняла меня и тихо сказала.

— Как я тебя люблю!

Я замер. Меня это признание не столько удивило, сколько смутило. Я начал быстро соображать. Что делать? Почему-то мне показалось, что необходимо ответить ей в том же духе, хотя я ясно осознавал, что эта необходимость происходит только из вежливости. Я никогда не задавался вопросом: люблю ли я Ларису? Ответа на этот вопрос у меня не было, но желание быть вежливым откуда-то взялось. На мое счастье, она призналась скорее себе, чем мне, и поэтому, не ожидая никакого ответа, уже спокойно спала. Однако я лежал и продолжал думать. Я признался себе в том, что не понимаю: что такое любить? То, что я испытываю к женщинам, равно и к Ларисе, нельзя назвать любовью. Это я знаю точно. Для меня женщины — это возможность получить наслаждение, и их отличие друг от друга состоит в том, что одна предоставляет мне большую возможность, а другая — меньшую. Если я, например, использую подзорную трубу как возможность дальше видеть, то разве я люблю этот оптический прибор? Поэтому моя вежливость не смогла преодолеть моей же убежденности, и я промолчал, хотя и испытал при этом смущение и неловкость. Пусть и вправду Лариса любит меня — это не так плохо. Плохо другое. Она стала последовательно изменять своим принципам, а это приведет к тому, что из удобной подружки она превратится в обременительную сожительницу.

Странно, но уже на следующий день я и думать забыл о ночных терзаниях больной совести. Почему? Наверное, потому, что было чем отвлечься от таких «мелочей».

К концу лета Лариса связала мне свитер и сообщила, что у нее задержка около недели. Последнее время я перестал считать ее «дни» и только спрашивал: можно или нельзя? — и действовал сообразно ответу. Лариса была уверена, что «задержка» вызвана каким-то женским расстройством.

— Девятый день, — она вскидывает брови, — всегда было нормально.

Неделя ушла на то, что вот-вот начнется, и когда не началось, ее уверенность заметно поубавилась. На следующей неделе она решилась идти к врачу и сказала, что сразу же мне позвонит.

...Ночью мне снилось, будто я учусь в школе, на уроке биологии учительница Тамара Сергеевна рассказывает нам о менструальном цикле собак, о том, как правильно определить время овуляции. Потом, после уроков, меня зовет к себе в комнату молодая уборщица, там она говорит мне о своей беременности, расстегивая свой грязный халат и показывая небольшой живот. Еще она говорит, что всегда боялась забеременеть, и поэтому уже два года не спит с мужчинами и для верности принимает гормональные препараты. Она жалуется мне, что несмотря на все меры предосторожности, беременность все же наступила, и просит меня, чтобы я занялся с ней любовью, а то, мол, ей обидно. Но я уже опаздываю, сегодня мы играем в футбол с параллельным десятым «Б». Бегу домой, переодеваюсь и — на стадион. Там встречаю Ларису, она радостно говорит мне, что пришла «болеть» за меня и что завтра она выходит замуж. Я иду на поле, оборачиваюсь к ней и спрашиваю:

— А где жених-то?

— Его нет.

Лариса улыбается и машет мне рукой.

Звонит будильник, я просыпаюсь, сую ноги в тапочки, иду на кухню ставить чайник и думаю: что же было дальше? Мне жаль терять прерванное сновидение, реальность угнетает меня, как старый и несмешной анекдот. Очень хочется спать, но нужно идти на работу. Этот день обречен быть испорченным, потому что вечером в восемь у меня чрезмерно неприятное свидание с Ларисой, к которому я совершенно не готов, да и не хочу быть готовым.

Приезжаю на работу, переодеваюсь, иду на планерку. Начальник заполняет журнал, дает задания.

— Работаем по циклу, — каждый раз повторяет он, как попугай. — Так, — смотрит на меня, потому что я самый молодой, — Женя, сходи в электромашинный.

Ну, и дальше, как всегда: сделай то, проверь это, посмотри там.

— Хорошо, — киваю я и иду в каморку к Мише, он работает отдельно от всех. Бросаю на широкую лавку телогрейку и ложусь.

— К обеду разбудишь, ладно? — прошу его.

— Ладно, — отвечает он и уходит, закрывая дверь снаружи.

Просыпаюсь. Миша сидит за столом, курит и читает обрывок газеты.

— Сколько времени? — спрашиваю.

— Вставай. Тебя твой начальник искал.

— Давно?

— Где-то час назад.

Встаю, иду к умывальнику, мою водой глаза. Выхожу в коридор, оглядываюсь — никого нет. Плюю на руки и тру ладони о грязный пол. Иду в свой цех, по пути стараюсь придать своему лицу бодрствующее выражение. Выворачиваю из-за угла и натыкаюсь на начальника.

—Ты где был? — строго спрашивает он.

— В электромашинном, — отвечаю я таким тоном, будто мне задали глупый вопрос.

Начальник смотрит на мои грязные руки, смягчается.

— А инструмент где?

— Там, в ящике закрыл.

— Ты надолго не пропадай. Вдруг ты мне понадобишься, — уже совсем подобрев, просит он.

— Хорошо, — соглашаюсь я.

После обеда время на работе вновь обрело свое обычное состояние рутины, которое дает возможность более или менее сносно дождаться конца рабочего дня. Меня удивило то, что с утра встреча с Ларисой показалась мне неприятной, и я, посмеявшись над собой, избавился от ненужных мыслей.

В нормальном, а по сути — в хорошем настроении я пришел домой, поел, подремал, как всегда, на диване и к восьми часам отправился на бульвар.

Осень, пасмурно, но сухо, под ногами хрустят опавшие листья. Еще издали я увидел Ларису, но сначала не узнал ее, просто принял за привлекательную девушку, на которых мне всегда приятно обращать внимание. Она была одета в длинный приталенный плащ и показалась мне какой-то уж очень взрослой. Мы пошли молча рядом. Лариса не взяла меня под руку, а оставила свои руки в карманах плаща, она шла, опустив голову, глядя себе под ноги. Я закурил.

— Ты любишь осень? — спросила она, не поднимая головы.

— Мне больше лето нравится.

— А я люблю. Осенью как-то сладко грустить.

Я заметил, что она ведет себя странно, но мне не хотелось ни думать об этом, ни реагировать на это. С другой стороны, ситуация возбуждала во мне сильное любопытство, и я ощущал себя одновременно и ее участником, и зрителем. Я посмотрел на Ларису. Она тоже пристально уставилась на меня и сказала:

— Я не буду делать аборт.

По тому, как это было сказано, я понял, что решение уже принято, и она не собирается его менять.

— Почему? — все-таки спросил я.

— Потому что не буду.

Она помолчала.

— Потому что мне Бог дал.

Раньше я не замечал в ней такой глубокой религиозности. Мы шли по скверу, Лариса предложила сесть на скамейку. Сели.

— Я сказала родителям. Мы поехали на дачу, меня затошнило, а потом долго рвало. Глупо получилось, но соврать я не смогла.

— Ну, и что родители?

— Мама сказала, что вырастим.

— Кого? — спросил я.

Лариса зло посмотрела на меня.

— Ребенка!

— А!.. Ребенка?.. Да-да.

Больше мы не разговаривали. Долго сидели и молчали. Иногда я смотрел на нее. Ее большие глаза были широко открыты, из них обильно текли слезы, она не утирала их, и слезы двумя ручьями стекали по щекам и каплями падали на плащ. Я знал, какие слова она хочет услышать от меня, но выговорить их так и не смог, потому что все мое существо сопротивлялось этому, несмотря на то, что мое сердце сжималось от жалости к Ларисе.

Наконец, я встал и пошел. За спиной я услышал громкий взрыв рыданий, которые все-таки сумели вырваться из груди Ларисы. И я прибавил шагу.

Я шел на остановку, и мне было грустно. В автобусе я увидел молодую женщину и, глядя на нее, почему-то улыбнулся. Она улыбнулась мне в ответ. Я подсел к ней и в очень изящной форме предложил ей переспать со мной. Она согласилась.

У озера

(Отрывок из романа «Потомки богов»)

К вечеру жара спала, мы искупались в озере и пошли к дяде Васе. Он работает у хозяина озера да следит за небольшой усадьбой на берегу, куда хозяин приезжает пьянствовать и ловить рыбу с нужными людьми. Увидев нас, дядя Вася радостно сообщает:

— Карась еще берет!

Малый и Андрон хватают свободные удочки, все мы рассаживаемся на мостике и сидим, пока видно поплавки. Потом топим стоящую под навесом печь, вместе варим уху. Дядя Вася сходил на огород, принес зеленого лука с укропом. Уха получилась пахучая, вкусная. Поужинав, дядя Вася закуривает трубку, мы — сигареты. Дверца в печке открыта, смотрим на огонь, воздух почти не движется, вода в озере — как стекло.

— Дядя Вася, — спрашивает Ленка, — а что было раньше?

— Раньше-то? — он щурится на конец трубки. — Раньше людей мало было, и жили они все в одном месте. Жили как звери и разума не имели.

— А боги откуда пришли?

— С востока. Пришли и поселились неподалеку. Облика они были как люди, только ходили прикрытые тканями, разделяли добро и зло и многое знали. Разум и душу они получили от мужчины и женщины. Совершили они что-то ужасное, непотребное, противное самой природе. И тогда боги победили голод, но появился страх, и началось Время.

Дядя Вася поправился на лавке, хлебнул чай из железной кружки:

— Богов и богинь прельстила красота людей, и хотя люди размерами были меньше богов, это их не смутило, и они приходили к людям ради похоти своей. За долгие века смешались кровью люди с богами, но по-прежнему жили раздельно. Рожденных от людей детенышей богини приносили обратно.

Когда заговорил первый человек, боги сильно удивились и стали обучать людей убивать животных. Добытое мясо люди приносили богам в определенное место, а после боги разрешили часть добычи оставлять себе. Постепенно они научили людей ремеслам, земледелию, скотоводству и другим премудростям. Боги любили людей, многое им прощали, но никогда не пускали в свое пристанище. К людям они всегда приходили сами или когда, собравшись вместе, люди взывали к ним.

Потом боги перестали приходить, но люди еще долго приносили им добытое мясо, звали их и просили помощи в делах своих.

Дядя Вася замолчал, выбил трубку и засмотрелся на озеро.

— Прошло много времени. Богам стало скучно, они пришли к людям и остались, научив людей служить себе. В благоденствии род человеческий увеличивался, обиталище его ширилось. Многие семьи ушли жить далеко, но обязательно раз в год весной приходили к богам с дарами, потому как боги учили жертвовать малым ради многого. И вот постепенно...

— Дядя Вася, а боги умирали? — перебила его Светка.

Он сурово зыркнул на нее, но сразу же опять сосредоточился и сказал:

— Да. Никто, правда, не видел богов мертвыми, да и жили они гораздо дольше людей. Боги внушали людям презрение к смерти, свою же смерть скрывали, поэтому люди думали, что боги не умирают... Так вот. Постепенно среди людей образовались три касты. Две основные — малочисленные, но могущественные — происходили от первых детенышей богов. Одна из них — от сына бога и женщины, по имени Троб, другая — от дочери богини и мужчины, по имени Ставла. Большинство же людей, не имеющее прямой родственной связи с богами, составило третью, низшую касту дротов. Тем временем боги вырождались в чудовищ, и самый старший бог любви и смерти Амур уводил их в глубокие пещеры и оставлял там. Перед тем как уйти самому, Амур призвал к себе касту ставлов, научил их знакам и передал священные свитки, в которых заключалась тайна богов и тайна мира, взяв с них клятву не открывать эти тайны другим кастам, пока не остановится Время. Как только Амур ушел, тробы провозгласили себя богами и заставили дротов служить себе. Ставлы замкнулись внутри касты, изучая свитки.

— Вот гады! — буркнул Малый.

— Кто? — спросил Андрон.

— Кто, кто... Конечно, тробы.

— После того, как под руководством ставлов люди сообща построили храм богам для жертвоприношений, — продолжал дядя Вася, — в касте тробов произошла распря между владельцами и убогими. Владельцы посчитали, что дроты недостаточно прилежно служат им как богам, что в среде дротов объявились смутьяны, которые вслух выражают сомнения в божественном происхождении тробов, что жертвуется мало и что следует поэтому их принудить к законному порядку. Убогие возражали тем, что с начала мира люди служили богам не по принуждению, а по собственной воле, и если возникает смута, то значит, дроты сами не достойны называться богами.

Чуть позже и у ставлов возник спор — между жрецами и наставителями. Жрецы утверждали, что могущество богов заключается в их знаниях и что если собственным разумом обрести эти знания, то можно стать богом. Наставители резко возражали. Они говорили, что могущество богов происходит не столько от знаний, сколько от совершенства, и что совершенства богов человеку нельзя достичь никогда.

Распря тробов и спор ставлов ничем не разрешились. Тробы-владельцы изгнали тробов-убогих, и те ушли на новые земли. Ставлы-наставители ушли сами, прихватив с собой священные свитки. Никто об этом особо не горевал, а дроты вообще этого не заметили.

Тогда владельцы и жрецы заключили соглашение, при котором жрецы поручились открыть известные им тайны священных свитков. Владельцы же обещались считать жрецов богами и делиться с ними жертвенными дарами. Совместно они установили закон, позволяющий владельцам убивать провинившихся дротов. Начались казни. И потрясенные дроты побежали во все концы света. Поздно спохватились владельцы и жрецы, им удалось задержать лишь ничтожную часть дротов. В гневе владельцы решили умертвить их всех. Но жрецы посчитали это непрактичным и предложили не убивать дротов, но их, и детей их, и детей детей их, и так пока не закончится Время, считать мертвыми. Владельцы согласились.

Тяжкая жизнь легла на плечи мертвых дротов, еле-еле просуществовало три поколения, и все они повымерли. Кончились, как в понедельник вечером кончается самогонка у тетки Варвары. Владельцам и жрецам ничего не оставалось, как разойтись по всему белому свету искать себе новых дротов.

Дядя Вася громко глотнул из кружки, кадык его дернулся вверх и опустился. Он достал папиросы, разломал их, набил табаком трубку, задымил и замолчал.

— А дальше что было? — спросил Малый.

— Что было дальше, вы в школе должны были проходить. Или не проходили?

Сказав это, он улыбнулся тремя гнилыми зубами. Тут я не удержался:

— А что стало с убогими и наставителями?

— Какое-то время странствовали они по земле, встречали дротов. Убогие все искали тех, кто хотел бы им служить по доброй воле. Некоторые находились, но большинство отказывались. Наставители нарушили клятву богам и учили дротов тайнам из священных свитков, только дроты ничего не понимали. Женщины убогих и наставителей ушли к дротам, поэтому когда пришло время — все они умерли. Да их и было-то мало.

Помолчали.

— Жалко, что богов больше нет, — приуныла Ленка.

Дядя Вася ухмыльнулся.

— Богов-то? Почему же нет, они всегда, правда, очень редко, рождаются среди дротов. Только не узнать их теперь, да они и сами себя не выдают. Вишь ты, как получается: знать им ничего не надо, они и так все знают, служба от людей им без надобности, поучать никого не хотят, владеть не желают. Но по-прежнему, как и в те далекие времена, любят они людей и многое им прощают.

После этого долго молчали и смотрели на озеро. Вдруг дядя Вася будто очнулся.

— Ладно, шпана, давай по домам. Мне завтра рано вставать, снасти готовить — хозяин с «гаишниками» приедет.

— А хозяин-то у тебя кто? Владелец или наставитель? — ляпнул Андрон. Мы все и дядя Вася заржали. Смеялись долго и громко, аж собаки в деревне залаяли. Отдышавшись, дядя Вася сказал:

— Мудак он первой гильдии.

Мы снова засмеялись.

Небо заволокло, идем в деревню, Андрон иногда чиркает зажигалкой, следя за дорогой.

— Это у него после белой горячки башню своротило, — сказал он.

— А мне нравится, — фыркнула Ленка.

— Пошлите к нему еще раз сходим, пока он в запой не ушел, — предложила Светка.

— Сходим. Делать все равно нечего, — поддержал ее я.

— А я слышал, что раньше он в городе ученым работал,- сказал Малый.

— Водка никого до добра не доведет, — вздохнула Светка.

Когда вошли в деревню, Ленка с Андроном потерялись, а я-то думал, что провожу ее — мы с ней соседи. Попрощался с Малым и Светкой, пошел домой. Чтобы не скрипеть калиткой, я прошел через огород на задний двор, лег на сено и стал смотреть в темное, без звезд, небо. Ни о чем не думалось, было почему-то грустно, но какой-то приятной хорошей грустью.

Не знаю, сколько я пролежал, но потом встал, направился к крыльцу — и услышал Ленкин хохоток со стороны ее дома. Будто кто толкнул меня, и я тихо прошел через садик и заглянул в щель забора. Андрон и Ленка стояли не дальше шага от меня, видно было очень плохо, какие-то мутные, едва уловимые силуэты и бледное пятно Ленкиного платья. Но слышно было хорошо. Слышно было, как ладони Андрона шелестят по тонкой ткани, как он губами захватывает ее рот.

— Ну, чего ты? — спросил он.

— Чего, чего... Нельзя.

— Почему?

— Сам знаешь.

— Не знаю.

— Дурак, отстань!

— Правда не знаю.

Она глубоко вздохнула, наверное, вырвалась, или он сам ее отпустил.

— Иллюструация у меня, понял?

— Какая иллюструация?

Говорили они шепотом, но мне казалось, будто они кричат.

— П... нос разбила. Балбес!

— Болит?

— Кто?

— Нос.

Ленка опять хохотнула.

— Нет.

— Ну вот, а ты говоришь, нельзя.

И опять шелест. Пропали силуэты и бледное пятно. Они легли на траву. Чтобы лучше слышать, я присел на корточки. На мгновенье все стихло, а потом они оба стали дышать прерывисто и глубоко, еще я слышал глухие хлопки, как будто ленивый хлопает в ладоши. Эти хлопки почти незаметно становились все чаще и чаще и, наконец, достигнув невероятной быстроты, снова стали медленными и жесткими, как удары. Дыхание их стало громким, и тут же прервалось. Андрон тихо зарычал, а Ленка так же тихо взвизгнула. Я ощутил незнакомую мне глубокую тоску, как если бы мне вот прямо сейчас предстояло умереть.

Они долго лежали, а я все никак не уходил. Ленка заговорила низким, совершенно не своим голосом, будто бы стала старше лет на десять.

— Как ты думаешь: мы тробы, ставлы или дроты?

Слышно было, как Андрон улыбнулся.

— Да уж, быстрей всего, дроты.

— Это хорошо!

— Чего ж хорошего?

Ленка помолчала и сказала:

— Вот обрюхатишь ты меня когда-нибудь, и я рожу тебе бога.

Андрон тоже помолчал, а потом обреченно и нежно выдохнул:

— Рожай.

Оставить комментарий © Copyright Чванов Олег Михайлович (dyukon@gmail.com) Размещен: 03/02/2007, изменен: 03/02/2007. 119k. Статистика. Сборник рассказов: Проза 2006. Рассказ негодяя		Ваша оценка:

Чванов Олег Михайлович : другие произведения.

Рассказ негодяя