Народ божий предался вечерним делам. Минутами незнакомцу не терпелось взвыть и назло цыганскому золоту второпях отлитой ночи сокрушить кулаком в гигеровской перчатке лунно стынущий лак стола. Теперь, когда его женщина была не с ним, пьяным и седым, окружающее вязкое багровое вызывало у него раздражение - так, очнувшись от забытья, вздрогнешь от смеха толпы, громкого и грозно растущего, как вздутие вселенной, но его причину ты проспал и не успел застать в живых, а вот они все - знают, они слышали слово, хохот не хочет умолкнуть, и ты, изгой, уязвленно недоумеваешь и гневаешься. Он с благодарными слезами вспомнил вояж к своей суженой, широкую и черную реку в обрамлении дивных огней, наблюдаемую с циклопического моста, алмазный Вавилон аэропорта, полет, ее заколдованный дом, зеркало в манящем закутке у окна - прямое по бокам, но скругленное сверху и снизу, оно, в свою очередь, рождало в памяти иллюминатор самолета - лайнер взлетал возбуждающе-горделиво, оставляя в яме земли раскаленные угли мерзлых пламенных сеток, потом был мягкий свет и малиновые стюардессы - потроха зеркального стекла пылали сильнее, чем отражаемое дневное пространство, и на улице в ясном изморозном тумане таяли мачты прожекторов далекого стадиона, и Платон, промерцавший лососевым плащом, похожий не на себя, а на энергичного Аристотеля из "Афинской школы", проворонил, загипнотизированный идеей иерархии, ту истину, что отражение способно просиять мощнее исходника-прародителя, что воспламенение в среде воды дает взрыв, и огненные рыбы косяком бросаются за добычей. Вспомнил книгу, книги, пустое небо, солнце хлещет наотмашь, но дома-ларцы, как на картинах Магритта, погружены в синюю печаль. И в кресле поезда на позднем отрезке пути назад он испытал не просто дежавю, но дежавю сновидческое, когда кажется, что все это было, чьи-то острые туфли, табло и он, согбенный над строками посланий - однако было во сне. Где же ты, любовь моя? Впрочем, вопреки всему, драгоценный, словно пряность, темный ребенок зачат в его утробе и привезен из путешествия.