Ятаган облака полосу над горизонтом откроил от medium coeli, где сумеречными штрихами вспыхивают и гаснут "боги зенита", опечатанные переплетом одноименной, цвета белого шоколада, книги Эрландсона, забытой на столе вместе с хитро улыбающимся пенснэ и вишневой сигаретой. И тут в мыслях, вернее, в том жидком интерфейсе, что сочленяет санскритскую вязь сновидений и рацио, разгоняется, скрипя атласно и контрабасно, обратное вращение годового колеса - и вот ноябрь воссиял пшеничным закатным занавесом, будто в альтернативной жизни. Я углядел, что немыслимо чистая и прозрачная плева обтягивает внутреннюю память, вроде ярусов двух встречных течений в толще Боспора - и в глубине под глубиной шишковатыми подсвечниками, подобно тем, что охраняют теперь врата в морской пейзаж, в этот квадратный сосуд молока, терпкости пуэра и яшмово-слоистой бесконечности, застыли тела древьев - победный желток, бессмертная ржавчина, мшистая зелень, впрочем, уже смиренно уходящая за портьеры ландшафта. Стволы, ветви, ветки - оттенка турецкого кофе с привкусом граната и бронзового яблока, тронутого патиной. Во всем - некая торжественная ясность, напоминающая гавани Клода Лоррена. Мягкость черного огня, розовая кровь воздуха, трущаяся о непреложную иллюзию небесной синевы, ультимативно, без дураков, обнаженной, точно обещанный Иерусалим. И я прошептал разгоряченными губами, отчего-то вслух: "Любовь - живой кусок колышущейся и волокнистой священной пневмы, и вовсе не годится отрезать от него ровные пластины. Благочестиво и доблестно будет пожрать его целиком, правда, моя прекрасная?"