"Равномерность течения времени во всех головах доказывает более, чем что-либо другое, что мы все погружены в один и тот же сон; более того: что все видящие этот сон являются Единым существом!" - утверждал философ Артур Шопенгауэр в девятнадцатом веке.
А наша современница утверждает: "Что касается вопросов реинкарнации, то можно одновременно существовать в качестве предка, условно-нынешнего "я" и потомка. Происходит это, когда время как бы прессуется. Представьте, что мушка, сев на магнитофонную ленту, слепила несколько слоёв между собою - и все они проходят под "озвучиванием-существованием" одновременно. Так примерно объясним процесс временного сжатия..."
От таких высказываний мне невольно вспоминаются загадочные строфы Фёдора Тютчева: "Во сне ль всё это снится мне, / Или гляжу я в самом деле, / На что при этой же луне / С тобой живые мы глядели?"
Искушение словом... Мнимость - или реальность? - наших провидений истины? Бог весть! И всё же...
***
(Фото - В. П. Колобова-Кейль)
*
Виктория Петровна Колобова-Кейль из тех людей, внешность которых совершенно обыкновенна, а душа - непостижимо-загадочна. Впрочем, метафизические глаза Кейль сразу же привлекают внимание - они прекрасны, как мои излюбленные аквамарины и как прозрачное небо в прохладный день наступающей весны! Серо-голубые живые камни изливают внутренний свет - свет, претворяемый затем в слова, в которых присутствуют и сдержанный пафос, и мягкая ирония.
"В "Ликах творчества" Макс Волошин писал, что существует четыре мира искушения: мир религиозный - искушение верой, мир трагический - искушение возможностями жизни, мир оккультный - искушение истиной, мир страстной - искушение любовью, - говорит Виктория Кейль. - Мне кажется, что существует ещё и пятый мир, мир творчества - искушение иллюзией, в том числе иллюзией Слова, которое - зеркало нашей души, ген времени и пространства. Поэт - это духовное звание, даруемое лишь временем. К сожалению, поэтические "произведения" нашего времени, публикующиеся в Тбилиси, зачастую относятся к неодекадансу - упадку в ударе под знаменем вульгаризма. Так, читая один из похвально-нашумевших поэтических сборников, я почувствовала себя ёжиком на кактусе, внезапно узнавшем, что "со стульчака слетает бумага на вираже", что "однажды тело станет пудрой" - не то сахарной, не то косметической, страшная вещь! - что, оказывается, "идолам поклонялись волхвы", а у леса есть голова, в трясине гласных можно утонуть и ещё массу разнообразного бреда, или, в лучшем случае псевдо-интеллектуальной игры со словами, к тому же игры грубой и вызывающей желание воспротивиться: "Литераторы, поэзия - святыня, а не отхожее место для (псевдо)словесности!"
Японский писатель Рюноскэ Акутагава покончил с собою потому, что не мог найти, о чём стоило бы продолжать писать! Такой подход, конечно, излишяя мера. Не все обязаны быть гениями, но отношение к Слову не должно быть небрежным и неуважительным, иначе энергетика преломляется и уничтожает Чело Века. Творчество (как феномен самовыражения) всегда связано с миром иллюзий и миром желаний, а это суть четвёртое измерение нашей души.
Мне нравится японское слово "омои", переводимое одновременно как "мысль" и как "чувство". А иероглиф "кокоро" выражает волю, разум и чувство в семантическом единстве этих понятий. Верный путь в литературе - это треединство "слово - мысль - чувство".
Совершенствование мастерства может привести к таким уникальным явлениям: при чтении новеллы Ивана Бунина "Лёгкое дыхание" читатель физически ощущает свежее дыхание юной здоровой девушки, запечатлённое в ритмике повествования, или же, углубляясь в роман Германа Мелвилла "Моби Дик" (даже в переводах), мы поражаемся: возникает полная иллюзия шума морского прибоя!
Для меня, как для прозаика и поэта, ритмика и мелодия являются из глубочайшего Молчания".
Продиктованные Молчанием строки Кейль попадают в виртуальное Рунет-пространство, где находят широкий круг читателей, или же на страницы немногочисленных изданий, предназначенных для узкого круга.
Выходя из сферы Молчания, слова-строфы и слова-строки, даруемые нам Викторией Кейль в стихотворениях и в прозаических произведениях малых форм, слова эти воскрешают реальные события особенным способом - перенося их в плоскость фантастики, мистики, ирреальности.
Тайны астрологии и учение "дзэн" в искусстве особенно близко душе Виктории Петровны. 16 октября 1948 года она родилась, улыбаясь - как Зороастр! В ритмически вибрирующих живых произведениях Кейль проскальзывает, что зачастую Виктория смотрит на события и явления жизни как подлинный философ - со стороны, но не отстранённо.
Поистине уникальна её изотерическая новелла "День ночи (Лилит)":
"Я родилась в городе моей чёрной Луны. Так что дочерям и сыновьям Лилит ничего не стоило отловить меня ещё во младенчестве и держать пленницей в этом городе Рыб - городе моей чёрной Луны. Этого города нет ни на одной карте Земли, и никому неизвестно, где его искать, но он реально существует для тех, кто отмечен природным даром весёлости, кто был рождён - улыбаясь. Это очень странный город - где не летают белые голуби и всё подчинено одному отпеванию греха, где инакомыслие и даже самое робкое инако-чувствование приносит невыносимую физическую боль через невидимые миру слёзы. Где наказания способны изумить своей бессмысленной жестокостью, если бы не имели глубокий сакральный смысл, даруя вторую жизнь нашему естеству. <...>
Меня несколько раз заживо хоронили... <...> Ты ощущаешь на себе весь ритуал погребения, но тебе не дано сопровождать отлетающую душу, ты остаёшься в замкнутом пространстве обречённости глубокому безучастию, понимая, что тебя было, видимо, слишком много... Но так постепенно меня становилось всё меньше и меньше, я всё реже улыбалась, всё чаще впадая из отчаянья в забытьё, - пока не превратилась в безымянное обрюзгшее существо, не способное даже на сочувствие к самой себе. Это существо прозябало в нижнем астрале, заселённом чужими голосами. Можно было сойти с ума, но полное безразличие к происходящему спасительно сохраняло рассудок. И потом я прощала - я всегда прощала им... Наверное потому, что понимала, как нелегко им приходится с такими, как я: ни вкусить от плоти моей, ни отпить от крови моей им никогда не представлялось возможным.
Я чувствовала себя изгоем в городе моей чёрной Луны: моя доброта выглядела глупостью перед алчностью дочерей и сыновей Лилит, искренность - лицемерием перед их недоверием, готовность придти на помощь - корыстолюбием, моё стремление сохранить достоинство в бедности - выглядело высокомерием незаслуженного благополучия перед их всеядной завистью, и даже самое обычное желание смотреться опрятно одетой - выглядело в их глазах заносчивостью. Я то и дело слышала, что гордость - грех. Но что за странное занятие находить удовлетворение в униженности или самоуничижение? - занятие сродни садомазохизму. За греховностью так легко спрятаться душевной лености. И только гордость способна породить страдание, которое дарует жизнь нашей душе. На мой вопрос: сколько стоит грех, которого не совершал? - они только смеялись в ответ. И мне становилось тоскливо-одиноко от того, что моя непохожесть пробуждала в них всего лишь жгучее любопытство.
Странно - но я всегда любила этот город своего страдания. Город отчаянья. Я срослась с ним: я разговаривала с его деревьями, с его воробышками, я загадывала желания по номерам его машин. Я привыкла теряться среди его многолико-шумной, но безъязыкой толпы. Иногда я находила часы - их кто-то оставлял в самых неожиданных местах, и я относила их в церковь. Церквей было несказанное множество в моём городе чёрной Луны. <...> В этом городе страхование на все случаи жизни находилось в юрисдикции духовенства. <...> В городе всегда было много побирающихся "Христа ради"... <...> Мне было невыносимо сознавать свою беспомощность перед их уродством. Я спрашивала себя: зачем они пришли в этот мир? - почему обречены на бессмысленное страдание? Но я не находила ответа, и мне становилось страшно в городе моей чёрной Луны... Мне становилось страшно перед ликом его икон, потому что их заменяли зеркала, в которых никогда ничего не отражалось, но на которых дети Лилит (кровью) писали свои желания - тайнопись исчезала в глубине зеркал, откуда вылетали чёрные ангелы смерти.
Однажды я нашла оброненное кем-то кольцо: маленькое серебряное колечко с неприметным зеленоватым камешком. Мне показалось, что это был травяной изумруд. <...> Было полнолуние и мне не спалось. Я выключила настольную лампу и сидела за столом у открытого окна. Передо мной на столе лежало колечко... Мне захотелось примерить его. Колечко оказалось впору на мизинец и от него шло удивительное чувство тепла. Темнота комнаты за спиной хранила молчание и вдруг - я услышала шёпоток за ухом чуть выше моего плеча: незнакомые барышни, мило пересмеиваясь, рассказывали друг другу о своей прогулке по ярмарке в Нижнем Новгороде (как же им было весело: особенно - скоморохи и ходули, а главное подарок от жениха - серебряное колечко с травяным изумрудом). Вдруг камешек словно ожил и засветился голубовато-лунным сиянием, стремительно изливаясь тонким лучом света мимо меня, вверх, в окно... А потом всё погрузилось во тьму, камешек потух, и - наступила тишина безмолвия. Как удивительно радостно получать такие подарки небес! Только они способны открывать двери поднебесья Белой Луны".
В реальности же это колечко Кейль не нашла - оно нашло её само. Некая госпожа Л. объявила своё кольцо проклятым: стоило его надеть - умирал кто-то из близких. Л. попросила Кейль очистить кольцо от негатива. Подарила - потом отобрала. Не разрешила выкупить. Колечко хотело принадлежать Виктории - до сих пор Кейль жалеет, что они расстались. Дело в том, что у госпожи Л. и колечка было энергетическое несовпадение. Соединяясь, они фиксировали наличие смерти. Для Кейль же, бесстрашно обращающейся к О. Мандельштаму( чьи непереводимые стихи она с помощью дочери всё-таки перевела на немецкий) стихом: "Я слово вспомнила, / что ты хотел сказать - / живая ласточка / в чертог теней вернётся..." - смерть НЕ представлялась ОКОНЧАНИЕМ, а следовательно, даже являясь трагедией, оставляла возможность ПРОДОЛЖЕНИЯ. С Кейль колечко просто "разговаривало" о жизни-смерти - в контексте пространства вечности...
В рассказе "Белая кровь", посвящённом памяти сестрички, читаем: "Наверное, это очень трудно - идти в полный рост в атаку или ползти в темноте в разведку - на смерть. Но у солдата всё же остаётся какой-то шанс на удачу, на смелость, а у меня его нет. Мой шанс - это три месяца, или 90 дней и ночей... Это - 2 160 часов. Какое значение, что болезнь нереальна в мои восемнадцать лет ? Она живёт в моём неестественно распухшем теле, в моей крови. <...>
Как трудно умирать - зная, что ничего не успела оставить на добрую память людям, что даже смертью своей ничего не сможешь доказать... Я мечтала написать книгу - где будет столько света и доброты, как в ясный солнечный день на Земле людей. Но мне осталась только тишина молчания. Какая поразительно тихая тишина. И голова совсем почти не болит... Сколько времени я спала? Наверное, очень долго. Какие красивые цветы стоят на столе. Я не помню, кто их принёс. Откуда-то доносится "Меланхолический вальс" Чайковского... Какие красивые цветы, упругие и холодные, только немного мутные, словно за запотевшим стеклом. Цветы не умеют слышать, а музыки звучащие аккорды никогда не увидят эти цветы. Это мир их тишины. Тишина в глазах, в руках, в теле, в сердце моём - тишина. Мир - где меня нет: это впервые за время болезни не выпитое лекарство на столике рядом с диваном, это память друзей... Зачем мама всё время плачет ? - не надо плакать. <...> Это мамино несчастье отсчитывает последние мгновенья. Я не рассчитала эти 90 суток. Я разделила их поровну - небу и тишине - и ошиблась. В своей последней контрольной я напутала цифры злополучной математики. И мой первый рассказ - моё маленькое чудо, моя мечта - умирает вместе со мной. И всё, что было, уходит со мной в эти минуты, как будто ничего и не было. Но ведь я всё-таки БЫЛА."
Была - значит: обессмертилась, осталась навеки...
Тонко и совершенно по-российски звучит откровение, найденное мною среди стихотворений Виктории: "Безмолвия святая тишина / - вся жизнь на грани испытанья истин". А жизнь поэта, тем более, - на лезвии бритвы... И ещё: "Ковыль трава и горькая осока - / два месяца в плену бездомных звёзд. / Твоя судьба найдёт меня до срока / над пепелищем разорённых гнёзд. / Отчаяние - грех... / Нет слаще горькой муки / страдать и веру воскрешать, скорбя, / что милосердия невенчанные руки / свой чёрствый хлеб накрошат воробьям".
Когда Виктории было шестнадцать лет, Георгий Александрович Мазурин привёл её на заседание Секции русскоязычных писателей Грузии. Незнакомый пожилой мужчина по фамилии Бебутов, о котором Кейль лишь впоследствие узнала, что он - знаменитый критик, защитил девушку-поэта от нападок слушателей. Суть нападок сводилась к следующему: в её поэзии было замечено влияние Цветаевой и Ахматовой, а ещё возник вопрос "Нет ли в семье сектантов?" (всего-навсего из-за строчек: "Перед ликом икон отчего меня тянет креститься?/ Моё время ни в бога, ни в черта не верит - в людей...") Бебутов же сказал: "Бывает, рождаются люди, наделённые музыкальным слухом, а случается, хотя и очень редко, раз в столетие, рождаются люди, наделённые абсолютным слухом на слова. Викторию уже потому нужно оставить в покое, что из сидящих в зале никто таким тонким слухом не обладает и не в праве её судить!" Слова эти стали для Виктории благословением...
Колобову-Кейль, объединившую в своём творчестве западноевропейскую, русскую и грузинскую культуры, долгие годы связывали дружеские отношения с такими талантами как Александр Цыбулевский, Георгий Маргвелашвили, Михаил Лохвицкий.
Ученическое сочинение Виктории на тему пьесы М. Горького "На дне" вошло в сотню самых лучших сочинений школьников СССР. Статьи Колобовой, опубликованные в газете "Молодёжь Грузии", были отмечены премией ЦК комсомола. Но, несмотря на рекомендации Михаила Лохвицкого, две пьесы, числящиеся в пассивном репертуаре Театра им. А. Грибоедова, так и не были ни опубликованы, ни поставлены.
Вообще же, вольное сочинительство вызывало в семье Виктории бурное неудовольствие. Даже в тридцать лет, если дома обнаруживали, что Кейль пишет что-то личностное, начинался шумный трагифарс запретов. Зато было разрешено заниматься профессиональными переводами научно-технической литературы и пресс-релизов к выставкам.
"Эти переводы, - рассказывает Кейль, - несказанно иссушают мозги однообразием. Но благодаря им я научилась и стирать из памяти лишнюю информацию, и укладываться в малые формы - отсюда и по-чеховски короткие новеллы. Кроме того, переводы давали возможность хорошего заработка. Я получала до полутора-двух тысяч рублей в месяц, и тратила их на книги и семейные нужды".
С разрешения инспектирующей Грузию комиссии Торгово-промышленной палаты Москвы Колобова-Кейль была даже аттестована и входила в десятку наиболее оплачиваемых переводчиков Союза, что дало возможность не окунаться в мир около-литературных интриг.
Но счастье на деньги не купишь. Мама Виктории медленно истаивала от онкологии - наследственного заболевания. С мужем пришлось расстаться, чтобы остановить семейные конфликты. И лишь дочка Илона как была, так и остаётся вечной радостью - выставки её картин в Вене и в Берлине уже обратили на Илону Кейль общественное внимание.
"В эпоху Перестройки, - рассказывает Виктория, - Грузия превратилась для меня в "мышеловку", из которой на протяжение десятилетия невозможно было никуда вырваться. Мы с дочкой остались тогда одни... Я пекла на продажу в будку торты и делала сэндвичи для воинской части, куда Илона каждое утро относила их в количестве до 100 штук... Дома не было воды, топили по чёрному (собирали шишки на ипподроме)... В четыре утра я шла в живую очередь за хлебом... Переводила документы для выезжающих за границу... А Илонка дивно рисовала... Мне удалось отправить ребёнка в Баварию - благо дочка с детства, как и полагалось потомку дворян, учила немецкий). Рада, что Илона состоялась как художник".
Дать ребёнку возможно лучшее было основой воспитания всех предков Колобовой-Кейль. Генеалогия её рода столь занимательна, что требует отдельного исследования, которое не уложить в рамки небольшого журнального материала. Здесь же достаточно упомянуть двух бабушек Виктории: Марию Андреевну Кейль, распродавшую после смерти мужа все родовые драгоценности, даже обожаемый рубиновый браслет, чтобы прокормить сына - будущего отца Виктории, и Раису Николаевну Муравьёву-Цицианову, которая не смогла стать певицей в силу аристократических предрассудков семьи и передала дочери - будущей матери Виктории - как любовь к искусству, так и страх перед ним, как перед источником возможных социальных гонений.
Сестра Виктории - москвичка и пушкинист Наталия Петровна Колобова - и рижская тётя с котом Мурзиком - это те, закреплённые за Викторией и Илоной прошлым, существа, связь с которыми не прерывается.
"В период Гамсахурдиа, - рассказывает Кейль, - я должна была получить должность в его аппарате. В момент политической катастрофы я оказалась в Риге, у тёти. А Илонка - в Тбилиси, одна-одинёшенька. Я ринулась из Риги в Москву. Самолёты стояли. Мы с сестрой чудом наткнулись на армянина, "захватившего" с друзьями, спешащими в Ереван, поезд-развалюшку. Я отдала все деньги и поехала с ними. Было холодно. Я грелась под верхними одеждами мужчин, когда они скидывали их, идя в уборную. А потом мы встали кругом, переплели руки на уровне плеч и танцевали, чтобы согреться... Дома я нашла Илонку в состоянии глубочайшего стресса: она решила умереть, если я не вернусь... Но в целом, судьба уберегла меня от худшего. Окажись я в Тбилиси днём раньше, кто знает, была бы я жива теперь..."
"Вы говорите, что любите Кавказ? - письменно обращается Кейль к иностранцам-иноземцам. - Нет, Вы не любите и Вы не можете любить Кавказ, потому что Вы не знаете его. <...>
И Вы никогда не сможете полюбить и понять Кавказ, если хотя бы однажды не взбирались его каменистыми тропами выше облаков и не дышали предрассветным туманом в его ущельях, если Вы ни разу не заглядывали с замиранием сердца в его необъятные пропасти и Ваши руки не касались его ледниковых снегов, если Вы не окунали уставшие ноги в упругие струи его горных рек и не умывались родниковой водой в удушливый летний зной под жужжание пчёл с его альпийских лугов, если сладкий сок срезаемой виноградной лозы не брызгал Вам в лицо и ваш ребёнок не мял ногами сочные гроздья, если Вы не пили с семьей вино из зарытых в землю кувшинов в прохладном сумраке его погребов "марани" (вино - которое никто не научился ещё транспортировать и которое невозможно поставить на поточный розлив в бутылки), если Вы не согревались, обжигая пальцы, запечённым в углях початком кукурузы и не таскали горячие лепёшки из домашнего очага, не слышали сквозь сон наполняющие душу сладостным покоем глухой лай собак и окрики охотников в низинах, если Вы не оставляли горящей свечу своих сокровенных желаний на голых стенах древних базилик - где нет места сусальному золоту икон, а сквозь пыль тысячелетий проступают лики святых и мучеников, если Вам не дано было видеть лица коленопреклонённых девушек и женщин в чёрном, застывших в траурном молитвенном молчании, и если, опрокинутая над вашей головой, звёздная чаша не пела Вам вселенский хорал голосами земных ангелов... <...>
Как же Вам понять тогда удивительную простоту величия патриархальной этики и почти первобытной гордости народов, теряющих свой природный дар - свою весёлость, а потому обречённо смотрящих в лицо урбанизированного современного мира!
Весёлость не порождает жестокость, жестокость порождается скукой. И как же скучна, MILLENNIUM, твоя прилизанно-пресная прагматичная реальность. Деньги - замешанные на крови, и кровь - не искупленная деньгами. Жертвенный культ христианства как нельзя лучше подходит к ущемлённой гордости малых народов.
Так занесите Грузию в Красную книгу Современной цивилизации! Не превращайте эту прекрасную многострадальную страну в резервацию малых народов Кавказа!.."
"Том Сойер" М.Твена, романы А. Дюма-отца и весь Серебряный век русской поэзии - это образцы ненавязчивого аполитичного гуманизма, чтимого Кейль даже перед ликом политической агрессии.
На творческом счету Кейль: стихотворения на русском и немецком языках, автобиографические философские эссе, пьесы, мастерские переводы басен Нодара Думбадзе, стихов Медеи Кахидзе, авторский вечер в "Кавказском доме", участие в "Славянских чтениях", работа с молодыми авторами в литературной студии профессора ТГУ К.С.Герасимова при "Славянском Доме".
Кейль публиковалась в грузинском литературном альманахе "Я - автор" издательского дома "Фортуна-7", выдвинувшего её рассказ "Рататуй: жажда жизни, или моя еврейская тётушка" на соискание Бунинской премии.
Кейль вышла в финал поэтического турнира в Лондоне "Пушкин в Британии" (2006), где представляла Грузию на Четвёртом Международном Фестивале Русской поэзии в числе 14 финалистов из 11 стран мира.
Её произведения можно найти на сайтах: "Русский Альбион" Ассоциации русскоязычных писателей Великобритании и в рубрике "Нетленность поэзии" итальянского журнала "Другие берега".
Как дипломант номинации "Серебряное слово"(2008) Международного конкурса "Серебряный Стрелец" Кейль имеет спецдиплом от Дома Берлиных (США).
Геральдическое свидетельство Дворянского Собрания и активное участие в жизни немецкой общины Грузии - тоже важная часть информационной "визитной карточки" Колобовой-Кейль.
Но мне кажется, полнее всего жизнь её души здесь, на Земле можно представить по этюду "Голос (Мне 20 лет)":
Сегодня утром у меня на шее открылись раны, как будто ночью кто-то дважды вонзил мне нож в горло. Края ран были продольно-острые, только чуть рваные по краям, словно след от клыков, прогрызающих горло. Я внимательно осмотрела их в зеркале, промыла и перевязала. Но повязка сбивалась всё время набок, и я сняла её. Первое время раны кровоточили и кровь пачкала бельё. Но раны должны исчезать также, как появляются - сами. И я не пошла к врачу...
Они не вызывали во мне отвращения, потому что были частью меня, но другиx ужасали - и многие отворачивались, хотя и выказывали ко мне сострадание. Хуже стало, когда инфекция попала на оголённую воспалённую ткань - раны стали гноиться, и пахли чуть приторно, стали вязкими и привлекали мух. К тому же они стали расширяться вглубь...
Мужчины избегали меня, а некоторые - странно - но добивались теперь с ещё большим упорством, чем прежде, когда шея моя была гладкой, белой и молодой. Детей пугали моим видом и именем.
Постепенно я вошла в моду. Теперь обо мне знали, и узнавали повсюду, где бы я ни появилась, считая даже за честь познакомиться лично. Один очень милый интеллигентный отец семейства преклонных лет приходил в неописуемый восторг, целуя мою правую ранку. Женщины рисовали на шее безобразные шрамы и раскрытые ножевые удары.
Но самое странное, пожалуй, было то, что у меня пропал голос - с того самого утра. И лишь однажды я крикнула так громко и горячо, что эхо моего голоса прорвало тонкие стeнки ран и зеркало возвратило морщинистую шею серовато-пыльного цвета с двумя провисшими жилами песен".
Самое важное - это незавершённое. Кроме необязательной к исполнению разнополярной мечты попасть в Хассу на Тибет и на Карнавал в Бразилию, у Кейль есть мечта, реализовать которую - смысл всей её жизни. Уже более двух десятилетий Виктория Колобова-Кейль создаёт пьесу о жизни трёх поколений одной тбилисской семьи, стараясь сохранить в ней кавказский колорит смешения языков, верований и мироощущений. Для Кейль очень важно достойно завершить эту пьесу!
И пусть мой взгляд на мир и людей во многом не схож со взглядом Виктории, я искренне уважаю её за самобытность, неисчерпанность и незавершённость творчества, - черты, характеризующие труды только тех редких людей, которые неутомимо духовно растут над собою - людей, отмеченных даром Свыше.
