Черный рояль был огромен и занимал всё визуальное пространство комнаты... Да какой там комнаты - просторного зала, в котором хотелось петь и танцевать, пить мелкими глоточками искрящееся шампанское и с наивной улыбкой творить маленькие сумасбродства. На рояле, под роялем и вместе с роялем.

  А сам инструмент... Что ж, он заслуживал своего королевского наименования: большой, черный, блестящий - точно такой же, как памятный бриллиант на золотой цепочке, обвивавшей сейчас пояс... Ну, в общем, вы уже поняли. Рояль восхитительно пах свежим лаком и благородной стариной клавиш, успевших за свою долгую жизнь отдаться нежным уверенным пальцам многих виртуозов. Распахнутый навстречу слушательнице, он являл взору всю изощрённую машинерию струн, ремешков и молоточков. Изощрённую, если не сказать извращённую - потому что рождавшаяся по воле рук Майкла музыка звала отдаться вибрации и гудению этих струн, ощутить всей собственной кожей хлёсткость ремешков и сладостные постукивания по самым чувствительным точкам на плечах, грудях, бедрах... Воистину нет музыкального инструмента прекраснее, чем тело Джейн - и кому, как не Майклу, знать это. Кому, кроме него, владеть этим средоточием чувственности, такт за тактом извлекая упоительные звуки наслаждения из сокровенных глубин её тела? Стаккато, тремоло, фортиссимо!

  - Я танцевать хочу, я танцевать хочу до самого утра! - Белоснежным подобием Элизы Дулитл кружилась Джейн по паркету, вся переполненная очарованием полуночной музыки. Заворожена, пьяна и влюблена, она не уступала в самозабвенной нежности своей великим балеринам прошлого, заставив Майкла вспомнить прежде всего Марианну Рыжкину в "Сильфиде" парижских сезонов Большого. И пусть на юной танцовщице не было сегодня пачки с пуантами, но коротенькая, насквозь прозрачная ночная рубашка в сочетании с высокими, доходящими практически до самого начала ноги чулками и туфельками на невысоком каблуке взвинчивали атмосферу вечера до небесных высот. А цвет её одеяний, этот восхитительный оттенок шампанского! Казалось бы, почти белый, но уже не белый; еще исполненный невинности, но уже мечтающий в нетерпении о первом сладостном грехе... Седьмой вальс Шопена, брошенная в жертвенный костёр седьмая заповедь прелюбодеяния - и седьмое чудо света, Александрийский столп, образ которого проступает сейчас в теле сидящего за роялем мужчины, готовый вознести юную девушку на седьмое небо чувственных наслаждений.

  Она кружилась самозабвенно, вплетаясь в мелодии старой Вены, когда не понять уже, кто ты и где ты - где-то Одилия, где-то Одетта, в одну лишь пунцовость стыда одета, а чувственность хлещет шампанским по венам... Пока не рухнула в изнеможении под рояль, к пианиста уютным коленям.

  А черный инструмент был по-прежнему огромен, равно как и тёмнокожий мужчина в отутюженной белоснежной рубашке, стремительно и неутомимо щекочущий тонкими пальцами черно-белую клавиатуру где-то там, в вышине, далеко над её головой. Жажда прекрасного вечна и неутолима - и опьянённая музыкой танцовщица вбирала в себя сейчас губами всё величие, насыщенность и полноту Его Величества Джаза, в одночасье сменившего былую роскошь венской оперетты.

  Божественный Джордж Гершвин проблескивал своими знаменитыми "голубыми" нотами в поднебесье, а здесь, на грешной земле, маленькая грешница вбирала в себя россыпь этих звуков, мурлыкая с детства знакомые слова:

  

               Он встретится со мной, любимый мой,

               Пусть будет то весной, пускай зимой,

               Но сердце оживёт, когда придёт

               Любимый мой! ²

  

  И уже не важно, к кому обращалась в этот миг Джейн - к самому пианисту или к тому мотиву, что клокотал сейчас синкопами и риффами в её губах, порой достигая едва ли не голосовых связок: "Пусть только сердце ждёт, и он придёт, любимый мой!"

  А он приходил снова и снова, любимый и желанный. Воистину чёрный бриллиант, подобно тому амулету, что всё ещё висел на золотой цепочке на поясе Джейн, оттеняя своей чернотой белоснежность её тела. Но тот был снаружи, а этот - внутри. Пусть и покидая её порой на мгновение ради мешкотного суетного мира внешней реальности, и эти долгие тактовые паузы оставляли девушку пустой, незаполненной, жаждущей и мучительно ждущей следующего такта, следующей четверти... Господи, ну хотя бы какой-нибудь маленькой восьмушечки этой неистовой мелодии страсти и любви, ты только продолжись!

  Когда же мотив наконец зазвучал снова, она взрывалась аккордами восторга и восхищения. Нежная, трепетная, благодарная... А блюз их любви всё возвращался и возвращался, свингуя в высотах её нёба и ниспадая каденциями на острых зубках, отдаваясь сладостными судорогами во всём теле и заставляя во весь голос умолять музыканта: "Ещё, ещё, на бис!"...

  ... пока этот упоительный джазовый дивертисмент не взорвался наконец финальным фортиссимо, заполнив и напоив Джейн, утоляя эту годами копившуюся жажду музыки, жажду её извращённого, изломанного ритма... И того головокружения, секунды которого кажутся длиннее десятилетий. О музыка любви, ты - маленькая смерть.

  Да, но потом, за пределами вечности - что станет с тобой тогда, моя девочка? И настанет ли воскрешение? Или же снова в объятия нечисти?

  Чёрный инструмент был уже неимоверно велик, занимая всё пространство и заменяя собой все плоскости мира до единой. Шопеном распятая на рояле, сама себя сознавая едва ли, она лежала. А мысли бежали, и трепетно в изнеможенье дрожали крылья ночной тропической бабочки, неразличимые на фоне лакированной плоскости инструмента. Приколотая к нотному стану скрипичным ключом, заколдованная и зачарованная музыкой великого властителя душ, Джейн снова и снова билась в такт тому стремительному ритму, с которым божественный музыкант заколачивал в её хрупкое тело свои пронзительно-острые бемоли. Раз за разом, все быстрее и быстрее, черными клавишами в ослепительную белизну потаённых глубин её души, распластанной на узорной деке рояля, этого короля инструментов. И теперь величественный король, её владетель и властелин, наполнял и наводнял неистовой музыкой свою покорную слушательницу и послушницу. Имя ему Федерик или Майкл? Да господи же, оба в одном, и сонмы других музыкантов планеты - легенды прошлого, настоящего и даже будущего - все они сплелись воедино, пронзая девушку насквозь единым таинством, древнее которого и не сыщется в этой Вселенной. Прилив - и отлив, взлёт в райские выси - и тут же падение в глубины преисподней, а за ними - новый взлёт, ещё выше и глубже...

  Прими же в себя эту мелодию, отдайся ей до конца, моя девочка, и застынь на пороге вечности в долгой паузе перед последними тактами этого Concerto grosso ³ , большого концерта в трёх актах. Ты, Джейн - его единственная слушательница, но ты же и тот инструмент, на котором исполняет его сегодня твой возлюбленный. А потому - взорвись сейчас в оглушительном исступлении финала, прими в себя ослепительную белизну абсолютной тьмы и рассыпься под ней многоцветием радуги.

  ...

  Что, бурные аплодисменты? Да нет, девушка, это вам спросонья показалось - просто где-то за углом дверью хлопнули.