Признаюсь честно: устраиваться на работу в психитатричекую больницу им. Кащенко, что под Гатчиной, меня подвигли вовсе не жалость и самоотверженность, присущие последовательницам Матери Терезы, и вовсе не научный интерес, характерный для сотрудников Бехтеревки. Увы, мною управляли мотивы самые прозаические: мне хотелось осесть в Питере или его окрестностях, и возможность законно получить прописку, работу по специальности и, возможно, даже место в общежитии рядом с больницей представлялись неслыханным счастьем. Вообще-то я всегда безнадежно мечтала о работе в Институте этнографии: социальная психология и история народов мне казались необыкновенно пленительными с самого детства. Но эту свою мечту я просто выбросила из головы, как выбрасывает из головы девушка чужого жениха.
Итак, по уже протоптанной тропе своих предшественников, вооруженная многочисленными советами и инструкциями бывалых и более практичных товарищей, я приехала в Никольское, где и ныне располагается обширная территория больницы. Бывшая графская усадьба с барским домом, кажется, в три этажа и с верандой, выходящей в сад, и двумя флигелями; немногочисленные хозяйские постройки, ровесницы усадьбы, и построенные позднее унылые серые прямоугольные здания, лишенные какого-либо полета мысли, были разбросаны по парку - территории больницы. Солнечные часы неподалеку от веранды уводили мечты в те далекие и счастливые для усадьбы времена, когда они были предметом, вызывающим любопытство и, наверное, были хорошим поводом для завязывания неформальных бесед на свежем воздухе. Немного далее с веранды можно было увидеть несколько рукотворных прудов, романтичных и изящных, отвечающих утонченным вкусам публики тех далеких времен.
Однако колесо судьбы повернулось для усадьбы на 180 градусов, и день для нее сменился ночью. Вместо изысканных дам и кавалеров, вееров и рысаков, вместо элиты общества усадьбу заполнили толпы людей убогих, принадлежащих или постепенно сползающих на самое дно общества. Медицинский персонал, пользующий своих больных, сам закономерно постепенно приобретал черты маргинальности, из последних сил сопротивляясь абсурду, который воспроизводился без устали попадающими сюда на излечение психически больными людьми. Забегая вперед, скажу: это здесь я узнала не в теории, а на практике, что история про палату 6 не является остроумной выдумкой, а сконцентрированной во времени в угоду жанра хроникой жизни тысяч врачей-психиатров, оторванных заботами о хлебе насущном от питающих и врачующих душу культурных ценностей и нормального общения. Врачи изо всех сил сопротивлялись тому валу психической патологии, которая обрушивалась на них каждый день. Главврач, Арнольд Перепелкин, панацеей считал спорт, поэтому весь персонал он хотя бы раз в месяц выстраивал рядами и колоннами на "Дне здоровья". Мой зав. отделением расслаблялся более традиционно:
--
Пить будете? - говорил он мне.
Еще один зав.отделением с головой ушел в шахматы по переписке, выигрывая заочно одну партию за другой.
Но, видимо, все эти методы не могли полностью защитить врачей от этого мрачного облака кошмара, витающего над больницей, поскольку оно имело неиссякаемый источник в головах сконцентрированных здесь больных людей. Наиболее уязвимыми, пожалуй, были люди самые интеллектуальные. Приехавшие из разных мест глубинной России в поисках поноценной духовной жизни (Питер казался им таким близким), они оказались в замкнутом мирке психиатрической общины, где новобранца запросто могли поселить в общежитии с каким-нибудь санитаром - бывшим пациентом. Заслужившие через много лет собственное жилье в поселке при больнице медики к моменту его обретения платили за него слишком большую цену: личность их к тому моменту становилась как бы изъеденной, лишенной гибкости и адаптивности. В среде врачей ни в коем случае нельзя было мыслить оригинально, пожаловаться на головную боль: вам сразу лепили диагноз: "органика". Или еще что похлеще, в зависимости от расположенности к вам вашего собеседника. Представление о нормальности было базовым в любых профессиональных и личных отношениях; но каким же выхолощенным и безжизненным оно было! И каждый всячески старался продемонстрировать свою нормальность.
Врачи старались как можно реже бывать на отделении, откладывая этот неприятный момент на возможно более долгий срок. Целыми днями они писали "истории болезни" и всегда в любом, даже самом сохранном пациенте видели только "сосуд с болезнью", но ни в коем случае не личность. Их можно было понять, но психологам, работающим в больнице, приходилось, пожалуй, труднее: мало того, что их задачей было исследование личности больного, которое невозможно без хотя бы частичной идентификации с ним, они также считались как бы специалистами "второго сорта", поскольку лишены права назначать лекарственную терапию, поэтому часто использовались психиатрами для того, чтобы их руками можно было "таскать каштаны из огня". Это именно психологам вменялось в обязанность развлекать больных, устраивать им вечера с танцами и детской игрой в "ручеек", ездить на обследование жилищных условий больных, где обычно проживали их родственники - такие же пациенты Кащенко, только "на воле".
Когда я впервые пришла устраиваться на работу, первым делом я услышала, как из зарешеченного окна одного из корпусов больницы кто-то без устали изрыгал проклятья апокалиптическим голосом; на скамейке под развестистым деревом сидел красивый парень и самозабвенно, не обращая внимания на окружающих, монотонно стучал и стучал по скамейке, прислушиваясь к одному ему слышимым голосам. В поисках "главного" я заглянула в кабинет его заместителя, или начмеда, как его там называли.
--
Мяу!- сказал высокий солидный доктор в белом халате при виде моей головы в дверях.
Зато "главный" оказался доктором вальяжным и доступным. Проверив меня на психическую вменяемость, он, видимо, остался мною доволен и напоил чаем:
--
Как вы относитесь к спорту?
--
Нормально. Плаваю на юношеский разряд.
--
Это хорошо. Нам нужны спортивные достижения!
Мне стало немного не по себе, когда мне предложили подписать "инструкцию по технике безопасности". Там, в частности, указывалось, что персонал не должен становиться спиной к больным при посещении отделения. Это о несовершенстве правил по ТБ я вспомнила однажды, когда одна больная подошла ко мне:
--
Ну-ка!-
сказала она, вдруг обхватив меня и приподняв над полом. Вот так я висела, беспомощная, в ее цепких объятиях, не зная, что делать, наверное, целую вечность. Но это было потом.
Войти "на отделение" я набралась храбрости только через месяц после начала работы. Запах кислых щей, аминазина, чего-то тошнотворного в спертом воздухе сразу ударили в нос. Вокруг как тени в выцветших халатах бродили больные женщины - старые, молодые... Хронических больных можно было узнать сразу: практически у всех не было передних зубов. "Острые" больные также узнавались издалека. Накаченные аминазином, от которого их буквально раздирало, они были похожи на ходячие распятия. Некоторые не могли даже говорить, потому что язык вываливался изо рта, а сильный тремор не позволял даже держать в руке ложку. Увы, этот зверский метод лечения был в чем-то оправдан: только так, под контролем лекарства, их можно было оставить хоть на короткое время без внимания малочисленного персонала, с уверенностью, что они просто не смогут покалечить себя или окружающих. Дозу потом снижали, и еще назначали лекарства, снижающие тремор и перевозбуждение периферийной нервной системы. Да, электрошок, которым так любят пугать в кино, при мне не применялся ни разу. Правда, мой зав. отделения, если у больной обнаруживалась депрессия или признаки органики, любил назначать пункцию спинного мозга: он всех относительно молодых пациенток подозревал на lues.
--
Да у вас астения! -
сказал он мне однажды, когда я вздрогнула, как громом оглушенная, от того, что он хлопнул дверцей стола. И это было сущей правдой: ведь я жила на Васильевском, в своей бывшей университетской общаге, поскольку вовсе не хотела лишать себя возможности дружеского общения. Спать, по традиции, мы ложились часа в два, а без пятнадцати пять мне нужно было вставать, чтобы успеть к 8 утра на работу. А путь мой три летних месяца (пока я не нашла жилье поближе) был таким: 5 минут до трамвая, 7 минут до метро, минут 30-40 в метро с пересадкой до Балтийского вокзала, там - час электричкой до Гатчины, затем 20 минут на автобусе и еще минут 10 пешком. Опоздав на электричку, я уже попадала на следующую только через час. Поэтому уже через пару месяцев я спала на ходу и на себе испытала то, что в учебниках по психиатрии называется "гипногогическими галлюцинациями". Сидя в электричке и наблюдая за меняющимся в окне пейзажем, я вдруг обнаруживала, что в окно прямо передо мной вплывает подводная лодка, или кочки оживают и превращаются в инопланетян, или еще какая ерунда... При этом на работе я выслушивала, как моя пациентка каждую весну обнаруживает в ванной одного из своих родственников повесившимся. И как тут с ума не сойти! Или как одна милая больная гирей размозжила череп своему сыну, "чтобы он не жил и не страдал в этом кошмаре". Были в моей работе и приятные моменты: это казенная каша и чай в 11 утра, да цветы, подаренные больными-джентльменами. Это неважно, что один из них кого-то убил в психозе и считался социально опасным. В состоянии ремиссии не было человека более милого. Цветы, предложение руки и сердца - все как положено...
Я поняла, что меня затягивает в воронку необратиых изменений судьбы даже не тогда, когда у меня стали появляться глюки от недосыпа, и даже не тогда, когда мои юные приятели-первокурсники факультета психологии стали выпрашивать, чтобы я добыла им сорочки с клеймом психиатрической больницы, чтобы шокировать обывателя на дискотеке. Я поняла, что надо мной уже сформировалась аура психопатологии, когда ко мне на улице пристал очень симпатичный молодой человек, проводивший меня до общаги и который начал регулярно наведываться ко мне, всячески демонстрируя свою хозяйственность и вообще - навязчивый сервис. Грубо прогнать его было неудобно: он вел себя идеально, однако намеков упорно не понимал. Впоследствии я обнаружила истинную причину его непонимания: он оказался комиссован по 4-ой статье, т.е. с моим родным психиатрическим диагнозом - шизофренией. Мало того, он оказался женатым и обремененным двумя детьми. Когда я переехала на квартиру, надеясь, что больше его не увижу, он отыскал меня в адресном бюро. Черз полгода после того, как мы с ним мирно расстались, он явился в Кащенко, в ординаторскую.
--
Какой красивый, воспитанный молодой человек! -
хором стали восхищаться мои докторши. Я не стала говорить им про его психиатрический и социальный диагноз. Но тогда поняла: если я не уеду из Питера, то меня уже точно ждет палата 6.
И я уехала домой, пресытившись свободной жизнью, потеряв свое здоровье за год настолько, что простужалась от дуновения пылесоса. Однажды я спала днем, дома, и мне снился сон, что мой шизофреник опять нашел меня и звонит по телефону:
--
Привет! Как дела? Ты меня еще помнишь?
И я проснулась от телефонного звонка:
--
Привет! Как дела? Ты меня еще помнишь? - это и на самом деле был Он!!!
Безумный морок Кащенко никак не хотел отпускать меня...
