Всякий раз, как я подходила к дверям своего жилища, у меня дрожали коленки. Затхлый, жестокий и пафосный 37-ой год стоял в закоулках квартиры. Старая ведьма Анна Петровна со скорбным лицом и молодыми глазами тихо блуждала по темным коридорам, проверяя свои обереги. Здесь, в Замоскворечье, под теплым боком Кремля, тихонько притулилась наша коммуналка, словно мышиная норка. Совсем рядом - пешком полчаса - высился серый зомбированный монстр - "Дом на Набережной". И даже бесшабашная вывеска "Театр эстрады" не могла скрыть его лица мумии. Это там в прежние времена рушились судьбы, это там по ночам отверзался ад, своим дыханием убивая жизнь даже в глазах детей. Две главные волны ужаса - беспощадная, все сминающая на своем пути, исходившая от Кремля, и подспудная, коварная, как алкогольный дурман, исходившая от "Дома на Набережной" - обрушивались кошмарами каждую ночь много лет подряд на Москву, распространяясь затем на всю страну.
Возможно, именно здесь мне нужно было пройти испытание страхом: вначале тем, старым, передаваемым мне по наследству из 37 года, а потом новым - страхом-тревогой разрушающейся империи.
И дело здесь даже не в коммуналке. Мне ли бояться бытовых трудностей! Юность я провела в университетской общаге, а несколько позже судьба наградила меня опытом проживания в бомжатнике, в Питере. Вы и сейчас, при желании, сможете посетить этот дивный уголок отсутствующих условностей. Питерские трущобы по духу своему значительно отличаются от московских. В Москве почему-то даже у самых распоследних маргиналов из коренных остается некий налет чванливости и брезгливого отношения к "лимите". Видимо, это особая заразная болезнь, передававшаяся бесконтантактным путем в более низкие слои общества, поразившая столичных чиновников, этих "кухаркиных детей", "новых русских" 30-50-х годов - советской интеллигенции в первом или втором поколении.
Питерский же "антибомонд" был гораздо более демократичным: там начисто отсутствовала спесь; женщины, как правило, там царили и чаще шли вразнос. Каждая была в чем-то Грушенька. Почти у каждой алкоголички, как у светской дамы, был свой круг поклонников. Мужские особи - алкоголики, хоть и мечтали только о том, чтоб выпить, поражали своей кротостью и даже какой-то эрзац-галатностью. Среда бомжей состояла не только из потомственнных воров и алкоголиков, но была значительно разбавлена БИЧами, что означало "бывший интеллигентный человек". Кажется, обитатели богемы считали даже каким-то шиком слыть "своим" и среди бомжей. Светский Петербург облагораживал даже своих самых отверженных детей.
Если пройти в подворотню кинотеатра "Нева", что на Невском, немного далее вы обнаружите приземистый барак, наполовину ушедший под землю. Толчея и блеск Невского проспекта сразу оказывается всего лишь жизнью в поверхностных слоях океана, в мрачных глубинах которого притаились совсем иные - иногда чудовищные - формы жизни. Например, вместо привычных старушек - хранительниц общественной нравственности - там влачили существование старухи-алкоголички.
--
Поднимите меня! - заплетающимся языком говорила одна из них своим более устойчивым собутыльникам, не имея сил поднять и дотащить расплывшееся дряблое тело до своей норы, так и свалившись в коридоре. Еще одна - в тяжелых серьгах и монистах, прошедшая тюрьму и зону, бывшая подружка знаменитого питерского бандита Леньки Пантелеева, все еще воображала себя роковой красавицей, - была более устойчива к пойлу. Пили они обычно дружно, всем бараком, на коммунальной кухне. Там, на кухне, с грязным окном, наполовину вросшим в землю, с вечно протекающим краном, жила большая крыса размером с таксу. Я как-то видела ее: она сидела на задних лапах посреди кухни, среди бела дня, ничего не боясь и милостиво допуская людей в свою вотчину.
Вместе со старухами пьянствовалои супруги, выходцы из Будогощи. Их семейные отношения были более традиционны: когда Сам возвращался с очередной отсидки, он всю свою обиду за неудавшуюся жизнь принимался вымещать на своей безвременно постаревшей супруге:
--
Убью старуху! - вопил он, пытаясь ее придушить. Старухе по паспорту было лет 35, но выглядела она и в самом деле на все 80: беззубая, обыкновенно с подбитым глазом, с жидкими, свалявшимися волосами, которые она прятала в грязную мохеровую шапку. В их норе всегда пахло нечистотами и мочой: двое детей - 7 и 9 лет от роду - от постоянного ужаса страдали энурезом и энкопрезом. Мать дочке нахлобучивала на голову такую же, как у себя, мохеровую шапку, которую не разрешала снимать даже летом. За стеной у меня жила учительница истории, преподававшая в соседней школе. Учительница -одинокая пожилая сухопарая дама, видимо, старая дева, больная неврозом на почве неумеренных сексуальных аппетитов бывшей жены своего брата: она перебралась из своей квартиры в барак, чтобы не слышать звуков оргий, которыми наслаждалась, как могла, бывшая родственница. Всей этой компанией (кроме учительницы, конечно) распоряжалась школьная завхозиха. Дело в том, что эта "ведомственная" площадь предоставлялась убогим за работу в школе в качестве уборщиков. Одной из них на долгих три месяца стала я. Самым нелицеприятным моментом в моей работе было дежурство раз в три дня. Мне нужно было мыть туалеты после каждого урока. Видимо, учащиеся этой школы традиционно и исподтишка мстили учителям, школе и вообще государству за ограничение своей свободы: после каждой перемены в туалетах мальчиков стояла моча по щиколотку. Вот ее-то и нужно было убрать за 45 минут, чтобы после очередной перемены повторить процедуру. Соответственно, к уборщицам ученики и администрация данной школы относились как к быдлу, но мой университетский диплом и титульная внешность вызывали у них противоречивые чувства.
" И какую же ты, в сполу одетую, полюбил деревенщину?
Не умеет она платья обвить вокруг щиколки!"
Это тогда мне начал сниться сон про Долину динозавров, которая разворачивалась от стен Главного здания Университета. Мне нужно было преололеть эту равнину, изумрудно-зеленую, но полную опасных тварей. Этот сон мне снился несколько раз, последний - с продолжением, через год, когда я уже вернулась домой, в свой родной город.
6.
Продолжение сна оказалось вещим: внезапно из грязи на дороге материализовался чудовищный пес, словно Цербер, жутких клыков которого боялись все. Но пес этот почему-то признал меня своей хозяйкой, принялся лизать мне руки. С ним-то я и перешла эту Долину динозавров: ни один не посмел приблизиться к нам. Странное совпадение: через пару месяцев после моего сна к нам в лабораторию приехал некий молодой академик, директор крупного московского института. Собака по гороскопу, как я выяснила позднее. Почему-то он проникся ко мне особенной симпатией - тогда, когда мы демонстрировали свои цирковые фокусы с акупунктурой и люшер-диагностикой. Меня вызвали к директору, где уже сидел академик:
--
Вы хотите в Москву, в очную аспирантуру? - спросили меня высокие начальники.
--
В аспирантуру? Да, пожалуй. Мне нравится заниматься наукой.
--
Тогда готовьте документы, будете в июне поступать.
Я поняла, что вопрос с моей аспирантурой уже решен однозначно. Надо сказать, что на следующий год, после моего поступления, Минвуз запретил целевую очную аспирантуру. Двери, внезапно открывшиеся для меня, захлопнулись, не пропустив больше никого.
Мой академик, научный руководитель, был опытным чиновником. Ходили слухи, что положения своего он добился благодаря своей сексапильности. Он имел массу полезных связей, включая Кремль, поэтому любые его желания исполнялись, даже если другим это было запрещено. Он слыл безумно занятым человеком, но для меня у него всегда находилось время. Он назначал мне "время для консультаций", и минут тридцать я ожидала в приемной вместе с секретаршей, выпускницей философского факультета МГУ. Секретарша изо всех сил старалась не сказать ничего лишнего в присутствии фаворитки шефа, однако неоднократно ревнивые дамы, внимание которых мой шеф упорно игнорировал, позволяли себе нелицеприятные высказывания по этому поводу. Секретарша делала страшные глаза, а я делала вид, что ничего не слышу. Шеф поил меня чаем и, кажется, тихо млел. Надо сказать, что через некоторое время я узнала о существовании еще одной фаворитки, которую мой шеф тоже выписал из провинциального города. Я ломала себе голову, что ему надо, поскольку никаких вольностей он никогда не позволял. Наконец, я решила, что мы для него как бы журнал "Плэйбой", только в натуре. Он очень обижался, когда я месяцами не заглядывала к нему.
-Раз вы такая исчезающая... - начинал он обычно наши беседы.
Однако от его консультаций для моей работы толку было чуть: он мне ничего не говорил о специфике менеджмента отрасли, зато всякий раз выкладывал мне свои весьма дилетантские знания в области психологии.
Моя приятельница-москвичка, работавшая в том же институте, никак не могла понять, что же шеф во мне нашел: ведь к нему в аспирантки просились многие, но он был крайне разборчив.
- Видимо, все дело в твоей ЖИВОСТИ, - сделала она свой вывод. Общение с моим научным руководителем меня забавляло и немного пугало. Иногда он, торопясь на очередное заседание какого-нибудь Ученого Совета, возил меня по Москве в своей машине - галантный, в кокетливых водительских полуперчатках. Пару раз мы случайно встречались на улице: он останавливал свою "восьмерку" (тогда иномарок в Москве не было) и подвозил до какой-нибудь станции метро:
- Ну у вас и походочка, - ухмылялся мой шеф, оставляя меня в недоумении.
Он был как заботливый папаша:
--
Если Вам нравится в Москве, скорее выходите замуж.
Когда же я встретила своего будущего мужа, шеф благословил наш брак:
--
Главное, чтоб он был добрый. И вообще: первый брак - учебно-тренировочный, - сказал он мне тогда, сам уже будучи женатым во второй раз. Жена его молодая была моя полная тезка.
Маятник моей судьбы, отклонившись в одну сторону, неудержимо качнулся в противоположную: в течение короткого времени из питерского дна я вознеслась в среду явно привилегированную, даже по столичным меркам.
--
Как ты поступила в московскую аспирантуру? - недоумевали мои знакомые. Что я могла им сказать? "Кротко переносите трудности, попав в воронку, ныряйте глубже"? Но мне никто бы не поверил...