О поэтических сборниках Марии Размысловой, Елены Сидоровой и Татьяны Ярышкиной
Мария Размыслова (Сыктывкар), «Флаги под дождём»;
Елена Сидорова (Воркута), «Сезон снов»;
Татьяна Ярышкина (Сыктывкар), «Дуэль».
(«Флаги под дождём». Кассетный сборник. Сыктывкар. Союз писателей Республики Коми. Редактор А.Г. Попов. 2017 г.)
Фото Дмитрия Напалкова
Три тонкие поэтические книжечки трёх авторов под одной суперобложкой.
Мне нравится такой способ представления молодых поэтов, принятый в литературном пространстве Республики Коми лет шесть или восемь назад. Признаться, это мне интереснее, чем куда более толстые книги уже признанных авторов, в которые — очевидно, из-за их толщины — попадает какое-то количество стихотворений, скорее, к сожалению, ослабляющих, нежели усиливающих общее впечатление. А здесь — объём небольшой, автору надо успеть высказать и показать главное, самое сильное, самое важное для него.
Итак, три небольшие, по 32 страницы, книжки стихов трёх очень разных молодых поэтесс. Так что в алфавитном порядке и начнём.
Мария Размыслова. «Над уличной бранью поднявшись метров на сто»
Молодой автор — не значит начинающий, как бы только пробующий свои силы. И книжечка эта у Марии Размысловой не первая. Первая, такая же тонкая, — «Без четверти восход» — вышла шесть лет назад и тоже была вполне цельной. Недостаток в ней был всего один, и то мало связанный с самим автором, — в готовой книге напрочь пропали все знаки тире. Ничуть не сомневаюсь, что у автора они все были на своих местах, а исчезли лишь при вёрстке книги (бывают такие казусы, когда некоторые знаки и символы, переходя из текстовой программы в программу для вёрстки, вдруг становятся невидимыми, превращаются в «пустые места», и если их не заменить на аналогичные «видимые» символы, то они так и останутся без следа пропавшими).
В новой, обсуждаемой здесь книжке — «Флаги под дождём» — все знаки тире на месте. Хотя совсем без странностей, кажется, и в этом случае не обошлось. Так мне подумалось после строки «Слушай да примечай…» в стихотворении «Заговор». Показалось, что в ней чего-то не хватает. Или это такая странная сознательная воля стихотворца, не знаю. Потому что вообще поэтическим мастерством автор владеет уверенно. Взять хотя бы такую строгую стихотворную форму, какой является сонет. Без привычки не каждому она даётся…
…Тут мне вдруг припомнилось кое-что из личной практики. Однажды, без малого тридцать лет назад, мы, три тогда молодых товарища-стихотворца, познакомившиеся в литературном объединении, которым руководил поэт Юрий Ионов, сговорились к следующей своей встрече непременно написать по сонету. Но, как я ни пытался, ничего у меня не получилось. Выдать «настоящий сонет» смог только один из нас — Анатолий Панюков… Кстати, одно из стихотворений Марии до изумления напоминает мне стихи Панюкова, ну «прямо как с него списанное». Мне даже подумалось: знакомы они друг с другом, что ли, и близко общаются? А может, родственным душам и необязательно быть «лично знакомыми»? Может, они и без того обитают в каких-то близких сферах и уже там встречаются? Может, всё так и бывает, как в этом Машином стихотворении? —
/ . . . / Но когда прольётся вечер, покрывая все загадки,
Неудачные свиданья увлекая в полутьму,
Мне кивнёт, знакомый странно, господин в плаще-крылатке.
А уж он-то, несомненно, понимает что к чему…
Или как в давнем стихотворении моего давнего товарища, поэта Анатолия Панюкова, из его книжки «Зеркало для дождя»? —
/ . . . / Робко скрипнув половицей, тихий ангел хлопнет дверью.
Был ли я, сидел ли в кресле в тёмной зале для гостей?
Или кто другой, украдкой заглянув в мои тетради,
Неотправленные письма бросит в тёмное бюро.
И промолвит: «Слава богу, праздник чуден и наряден,
И как раз пришлася впору маска дядюшки Пьеро».
Впрочем, кажется, моя фантазия слишком уж разыгралась… И вообще, речь у нас здесь не о моём товарище, а о Марии Размысловой.
Так что, возвращаясь к разговору о нашей поэтессе, ещё раз повторю, что формой она владеет спокойно и уверенно. Это подтверждается и тем, что некоторые строчки уже выходивших ранее стихотворений — в новой книжке оказались отредактированными и выглядят значительно лучше. И когда не совсем удачная поначалу строка вдруг становится куда более изящной (а такое бывает и у очень известных поэтов — один такой случай мне припоминается, например, у Тарковского), меня это радует. Тем более что одной из сторон стихов Марии Размысловой является именно изящество. То есть нечто противостоящее огрубляющему напору текущей — шумной, зато и преходящей, увы, — сиюминутной жизни. И поэту легко, как о чём-то простом, даётся разговор и о том, что, казалось бы, очень далеко от нас. От нас — далеко; для поэта же — всё это рядом, прямо здесь, в его, поэта, жизни. Как, например, в стихотворении «Афродита» с его начальными строчками, открывающими книгу:
И было утро. И древний песок
Был в этот час обольстительно юным,
Как под прекрасные ноги ей лёг
В смуглом июне…
/ . . . /
(В скобках всё же отметим, что прекрасным лучше бы называть всё же нечто целое, не часть. Ну да что ж — язык наш хоть и богат, но, увы, всё же не бесконечен, и оттого волей-неволей приходится повторяться, в том числе и пользуясь одними и теми же словами в очень разных случаях).
Уже сами названия стихотворений — «Серенада», «Бегущая по волнам», «Встреча с Холденом» — говорят о романтическом душевном складе автора. Есть люди, живущие только сегодняшними заботами, — и есть люди, живущие мечтой. У которых «под крышкой парты прячется Майн Рид». Вторые мне ближе. Потому что им нужна красота, им совершенно необходимы не только достаток и благополучие, но и обязательно — красота. Как очень важная, а наверно и главная, часть жизни. И если эту красоту дают романтические мечтания — то пусть будут романтические мечтания. Тем более что это, по сути, и не мечтания, а просто такой взгляд на мир. Романтический взгляд на окружающий нас мир в его движении. Даже нет — почему только взгляд? Это именно преображение данного нам мира в его лучших красках (в отличие от иногда худших красок, представляемых нашим теперешним телевидением). Вот, например, стихотворение «Вечерний проспект», начинающееся с почти бытового описания:
Час пик. Автобус неловкий,
Громоздкий на поворотах.
На каждую остановку —
По тонне чужой заботы…
/ . . . /
Начинается вроде бы «скучно и буднично», а вот заканчивается уже картиной преображённой, бытийной, едва ли не феерической:
/ . . . /
И в бездне звёздного свода
Со скоростью метеорита
Летит над нами Свобода,
Нагая, как Маргарита.
И мне такой взгляд близок и понятен. Потому что даже когда мы просто делаем покупки в магазине, спешим по делам или готовим ужин и ничего вокруг себя в данный момент не замечаем — звёзды всё равно существуют. Мы не замечаем — поэт замечает всё.
Однако не стоит думать, что поэт — это такой «цветочек», который живёт только в своей внутренней оранжерее. Нет, он живёт точно такой же жизнью, как все мы. Сама эта «профессия поэта» ни от чего (может быть, к сожалению) человека не освобождает. Ему точно так же надо есть и пить, зарабатывать (ну хотя бы на бумагу и чернила), заботиться о себе, о своих ближних и прочее. И меня как-то особенно успокоило то, что, несмотря на её романтический настрой, мимо Марии не проходит и день сегодняшний именно что со всеми его бытовыми заботами и душевной смутой, вплоть даже до того, что принято называть политикой. Как, например, в стихотворении «Флаги под дождём». Кто-то шумит, кто-то спорит, отстаивая свою эфемерную правоту, а вот как это видит поэт:
/ . . . /
Кто первым начал весь сыр-бор,
Не стоило и спрашивать,
Пока не разразился спор:
Как флаги перекрашивать?!
/ . . . /
/ . . . /
Делили честь былых времён
И дедовские подвиги…
А с намокающих знамён
Стекала краска под ноги.
Иной взывал: «Чего мы ждём?
Очнитесь! Что наделали?!»
…А флаги мокли под дождём
И вскоре стали — белыми.
И такой взгляд мне тоже понятен. Хотя всё равно кажется странным, что именно это стихотворение дало название книжке. Не знаю, как самому автору, но мне оно совсем не видится ни лучшим в книге, ни каким-то «программным», наоборот — скорее, как будто даже случайным для поэтессы такого склада. Хотя, при этом, другое стихотворение такой же напряжённой социальной ноты — случайным уже не кажется. Может, потому, что оно не о заражённых политическими спорами, а о просто людях?..
Я — дитя девяностых.
Тех самых, пустивших Россию галопом
Вдогонку Европам…
/ . . . /
Далее в нём идут описания тех примет времени, которые нам уже до уныния знакомы. Но чем заканчивается стихотворение? Опять же — тем взглядом, который даёт нам возможность увидеть мир не просто в бытовых реалиях, но в его бытийной картине:
/ . . . /
И краска недавних воззваний на стенах районных
Уже выцветает…
И в серых кварталах живёт
Тот дух поколенья голодных,
Но злых и свободных,
И сытых свободой на несколько жизней вперёд.
И, признаться, меня радует в нашем авторе такое умение видеть как романтические образы, так, в равной степени, и ту близкую действительность, которая нас окружает. Ну хотя бы потому, что это делает поэта всё-таки хоть чуточку, а защищённее — защищённее перед иногда неприглядностью и неустроенностью нашей жизни и наших с ней отношений. И эта защищённость помогает поэту не «чахнуть» в этом «злом» мире, а, живя в нём, делать его лучше, преображая его красотой, и у Марии это получается хорошо. Главное — что мир в её стихах оказывается цельным. Разнообразным в своём бытовании, но — цельным, единым. Человек в нём не выглядит существом отверженным, одиноким или забытым.
Ты узнаёшь городок этот послевоенный?
Май. Озорница-черёмуха лезет в окно.
Дробью — звонок. С ним вливается в школьные стены
Голос Марлен, неразлучный с немецким кино.
Вновь с саксофоном не сладив, хрипит радиола.
Туфли беспечных подружек мелькают легко…
Как этот танец далёк ещё от рок-н-рола.
Что рок-н-рол! — и до твиста ему далеко…
Мальчик, взращённый на «хэви», тебе ли понять их
В эру неистовых ритмов и яростных нот?
Кто нам они — эти ангелы в ситцевых платьях?
Просто девчонки танцуют трофейный фокстрот.
/ . . . /
Мир, выраженный в этой книге, — не только романтичный, но и добрый мир. Что в наше время, время какой-то нервически повышенной агрессивности, имеет отдельную ценность.
Кстати, ещё в 2010-м году Мария Размыслова заняла второе место на Всероссийском фестивале литературного творчества детей и юношества «Волшебная строка 2010». Очень хорошо — «волшебная строка». Ведь именно стремление к волшебству и свойственно творчеству Марии. (В скобках можем отметить и её уже в прозе написанную сказку «Ветер над городскими крышами», напечатанную в третьем выпуске молодёжного литературного альманаха «Перекличка», вышедшего в Сыктывкаре и выпущенного так же по инициативе Союза писателей Коми в 2016 году).
И ещё. Вот я сказал в начале, что тонкие книги кажутся мне более ценными, потому что удельный вес поэтического слова на печатную страницу в них больше, чем у более толстых авторских сборников. Однако же и жаль, что кое-что в эту тонкую книжечку не вошло. Например, стихотворение о некоем неловком юноше, которому позднее суждено будет стать одним из евангелистов. Я слышал его в авторском прочтении на одной из литературных встреч, и оно тогда мне очень понравилось, но в этом сборнике я его не увидел.
Ну да ладно, ничего, не единой книгой жив человек. Да и стихотворению есть ещё где появиться — благо, у нас выходит и много добротных коллективных сборников (им-то по определению лучше быть объёмными, раз вбирают в себя многих авторов). Ну а если учесть, что есть ещё журналы да газеты, да ещё и публикации в интернете, то и вовсе жалеть незачем. Бог даст, ничто сказанное не пропадёт.
Пожелаем же поэтессе и дальше точно так же переносить в мир внешний всё то доброе, красивое и цельное, что живёт в её собственном душевном мире.
Елена Сидорова. «Квадратные свободы»
Это имя — для меня новое. Как новой (ну, скажем так, относительно новой) оказалась для меня и сама стихотворная манера этого молодого автора. Скупая и сдержанная. И очень далёкая от привычного традиционного русла русской поэзии, да и не только русской.
Стихотворения, не имеющие рифм, но звучащие в определённой размерности, называют белыми стихами. Такими писали ещё во времена Пушкина и Ломоносова. Позднее проявился так называемый верлибр. Это когда в стихотворении нет не только рифм, но и сколько-нибудь определённого ритмического размера. Как пример именно верлибра приведу здесь целиком коротенькое стихотворение Елены Сидоровой из этой вот её книжечки «Сезон снов»:
* * *
бумажный кораблик,
сделанный тобой.
любовь
плывёт ко мне.
То есть я хочу сказать, что это — несомненно верлибр. То есть — именно стихотворение. С соответствующими стихам вообще атрибутами, такими как определённая поэтическая мысль, определённый поэтический образ, определённая цельность в конце концов.
Однако не все стихи в этом сборнике так определённы. Иногда это уже дальше, чем хоть сколько-нибудь ясная и прямая мысль, выраженная верлибром (который ведь тоже по-своему традиционен). Например, здесь:
* * *
башни сверху вниз.
мегаломания.
дальнозоркость.
мне не постичь высот.
Это стихотворение целиком. Или вот такое, тоже целиком:
* * *
багровой дорогой
вспорот вечер.
лёгок идущий
в отдохновенье
шагреневой кожи.
Не стану притворяться. Я в этих двух стихотворениях ничего не понял. Ничего не почувствовал. Ну или почти ничего. Увидел только слова, только осколки фраз, для меня, увы, ничем не связавшиеся. И таких стихотворений, к сожалению, в этой книге для меня оказалось едва ли не большинство.
Тут мне припомнилась категоричная фраза одного из моих друзей-литераторов Сергея Журавлёва о том, что поэт, дескать, — «никому ничего не должен». То есть, в нашем случае, он, видимо, тоже «не должен» — не должен делать что-то непременно понятным кому-то или непременно ощутимым. Может быть, и так. (В конце концов, и читатель может быть недостаточно искушён, да и попросту не слишком умён). Однако тогда справедливо будет признать, что и читатель поэту ничего не должен. Если поэт не обязан стараться делать что-то понятным, то и читатель не обязан понимать. Начинается этакое взаимоотчуждение свобод. Свобода поэта — в одном квадратике, свобода читателя — в другом квадратике. Ну да что ж, чем более «прогрессирует» человечество, чем больше ускоряет свои шаги, жадно торопясь к своему финалу, тем это явление (и не только в литературе) будет всё заметнее.
Хотя вовсе и необязательно смотреть на всё с чувством такой обречённости. Ведь нередко бывает и так, что читатель, и не до конца понимая поэта, всё-таки восхищается его строчками. Потому что есть у человека и такое свойство: в некоторых случаях всё покуда непонятное вызывает не скуку, а наоборот — интерес. Бывает такое, бывает. У кого-то больше, у кого-то меньше, но бывает. И этот факт тоже может поддерживать надежду, что видимое распадение всего и вся, что это стремление к энтропии — ещё не так всепроникающи, как иногда кажется.
Кстати, если уж философствовать, то отчего бы не вспомнить и о том, что не совсем привычная для нашей поэзии форма стихотворений Елены Сидоровой в какой-то степени напрашивается и на сугубо литераторский, так сказать профессиональный, разговор о ней. Попробуем поговорить и об этом.
Вообще, почему-то считается, что верлибром писать много проще, а потому и легче, чем обычными стихами. С формальной точки зрения — да, так оно и есть. Потому что — вроде бы свобода, потому что — пиши как бог на душу положит, да и дело с концом. Но это лишь для внешнего взгляда. А вот в отношениях с самим автором есть и у верлибра свои сложности.
Во-первых, имея дело с верлибром, автору ещё надо убедить себя, что написанное — именно поэзия, а не просто витиевато расставленный столбиком, но по сути малоценный текст. Во-вторых, у верлибра напрочь отсутствуют отчётливо зримые критерии, которые могли бы подсказать: да, это стихотворение — законченное. И если совершенство классического стиха бывает очевидно (хотя и не всегда доступно), и, дойдя до стадии, когда уже ничего нельзя изменить, не испортив при этом, — наконец успокаиваешься, то верлибр можно «совершенствовать» бесконечно. Графомана это вряд ли обеспокоит — написал и написал. А вот поэта — может беспокоить. Ведь когда нет чётких рамок (читай — тех же квадратиков) заданного стихотворного размера и рифмы, прислушиваешься уже к другим, куда менее уловимым нюансам: ритм — так ли верно он играет, чередование звуков в словах — помогает или мешает восприятию, и проч. Ну а если уж верлибр и по «содержанию», то есть по вложенной в него поэтической мысли, так фрагментарен и осколочен, как в описываемой здесь книжке, — то и вовсе никаких формальных подсказок нет. Ведь калейдоскоп как ни поверни — и так любопытный узор, и так, и этак — всё по-своему интересно. Но иногда поэту бывает необходимо показать не то, что «интересно», а то, что важно, причём важно именно для него, для самого автора. А удастся ли ещё с помощью таких вот осколочков донести это важное до читателя — заранее неизвестно. Так что не всё так просто и не всё так легковесно с «легкомысленным» верлибром.
Вот ещё одно стихотворение Елены Сидоровой целиком (такого рода стихотворения ещё и потому приходится приводить целиком, что если они писаны и так осколками смыслов, то куда уж их ещё дробить):
* * *
бисером
сыплются слова
в ущербность фраз
и неверность пауз.
поспешные нелепости
пластырем
клеим на страх
говорить с себе подобными.
разверст вербальностью
микрокосм.
опустошённостью звука
гибнут
образ и мысль.
прокажённый разум
гремит погремушкой души.
Оставим сейчас это странно звучащее «гибнут опустошённостью» (хотя бы просто потому, что не могу с определённостью сказать, чтó именно имел в виду автор: гибнут вследствие чего/кого или в качестве чего/кого), в данном случае это не так важно. Для меня как читателя важнее ощущение, что автор сказал здесь именно то, чтó сказал, именно то, чтó и хотел сказать. То есть — что его слова оказались вполне понятными для меня и вполне почувствованными мной. При том, что он сделал это не с помощью традиционно-классического стиха (куда более привычного мне), но сумел всё выразить именно своими средствами, средствами своего языка и своей стихотворной манеры. (И лишь одно мне здесь немного грустно: содержание-то стихотворения, к сожалению, не обещает ничего особо оптимистичного — ни для автора, ни для читателя. Ну да что ж делать, коль так оно действительно и есть, тем более что об этом — см. выше — мы уже успели вздохнуть).
Должен признаться, что — при всём неравнодушии к поэтическому слову — авторское чтение, да и вообще чтение стихов вслух, я не очень ценю. Потому что куда более важным мне кажется то, как стихотворение звучит именно в читателе. Однако же и выступления самих поэтов, чтение ими своих стихотворений — тоже могут быть и интересными, и показательными, то есть отчасти помогают сложиться образу данного автора и его поэтического мира. Поэтому немного жаль, что вряд ли у меня будет скорая возможность услышать поэтессу, проживающую в далёкой от моего дома Воркуте. Просто мне интересно, как — с какими интонациями, с какими паузами — такие стихотворения читаются вслух. Впрочем, слушателем они могут восприниматься и как любые обычные стихи, как любое обычное говорение. Так что и никакое чтение вслух — бумагу всё равно не заменит. А стихи, как выразительно их ни подавай, — явление не только акустическое, но и непременно графическое.
И ещё. Я тут было заявил, что такого рода стихотворения, как в этой книжечке, нужно приводить только целиком, иначе, дескать, сказанное в них стало бы и вовсе непонятным, но вижу, что ошибся, — нет, иногда и отдельные фрагменты могут нести свой большой внутренний смысл. Ну вот, например, эти две строки, которыми заканчивается одно из стихотворений:
/ . . . /
Призрак конца,
собирающий камни…
Сколько раз доводилось слышать бездумное повторение нынешними мудрецами: «время собирать камни», «время разбрасывать камни». И… ничего за этой их фразой не стояло. Что за камни, какие такие камни? А бог их знает, главное — как муравьям — то собирать их, то разбрасывать…
И как же по-другому этот библейский образ выглядит в стихотворении! Сразу становясь понятным и по-настоящему зримым. Правда, и пугающим. Но уж какой есть, каково наше бытие. Главное же здесь — что образ поэтически завершённый и поэтически верный. И заставляющий поневоле задуматься…
Впрочем, человек существо слабое и не готовое надолго застывать перед грозной апокалиптической картиной. Потому что всегда хочется оставить себе хоть какую-то надежду. И… почему бы, например, как и в случае Марии Размысловой, не романтическую?..
* * *
ветер гадает
на кофейной гуще
твоих волос,
ты ли кристальная дева,
несущая радость,
идущая против ветра…
Ну и приведу ещё одно стихотворение Елены Сидоровой, которое тоже коснулось меня своей живой свежестью и в котором я неожиданно для себя нашёл и свои собственные, может быть, сохранившиеся от детства, а может, и не только от детства, несущие радость ощущения:
* * *
дрожащие
пальцы дождя.
небо нас ищет на ощупь.
Да собственно и автор в этой книжке так же на ощупь ищет своё точное слово. Может, потому, что кто-то же должен это делать?.. Ведь поэзия — это и есть чудо оживляющего прикосновения. Что ж, пожелаем ему удачи на этом рисковом, не очерченном привычными направляющими метками пути.
Татьяна Ярышкина. «На земле не оставляя сердца…»?
Так получилось, что знакомство со стихами Татьяны Ярышкиной, — а это имя тоже было для меня новым, — вызвало во мне много разных мыслей не только о поэзии, и даже не столько о поэзии, сколько о смысле и назначении человеческой жизни и о путях воплощения этой жизни в её бытийно-бытовом и временнóм пространстве. Может быть, потому, что встретил в этой книжке такую же, если не бóльшую, степень каждодневного одиночества и экзистенциальной незащищённости. Оттого, может, и понимание и восприятие этих стихов оказались для меня более обострёнными…
…Не могу понять почему, но почему-то многие видят поэтов существами как бы праздными, во всяком случае — склонными к праздности, предающимися одной лишь мечтательности, а потому, в сравнении с другими, более «земными» людьми, — существами, живущими как бы в некоем «воздушном» мире, где всё слишком уж «легко».
К сожалению, чаще это совсем не так. Потому что невидимое посторонним глазам бытие поэта — очень напряжённое бытие. Ну, во-первых, это и те же постоянные «поиски счастья», некоей лучшей доли, лучшего жизнеустройства, свойственные всем людям вообще. Работа для обычного заработка, в конце концов, — тоже ведь как у всех. А во-вторых, в добавление ко всему остальному, — и некоторое внутреннее беспокойство, связанное с тем, что времени на творческие поиски уходит много, а сделано бывает очень мало, и ты становишься словно должником, должником этого отпущенного тебе времени. Состояние довольно мучительное, вызывающее едва ли не постоянное большое внутреннее напряжение. Какая уж тут «лёгкость». И в стихотворении Татьяны Ярышкиной это показано очень хорошо:
Это не праздношатание и не безделье.
Это лишённая сна и покоя постель.
Мысли ночами сбиваются в ком убеждения:
Время само вызывает меня на дуэль.
Уничтожает, пока ежедневные поиски
Сил применения сводят все силы на нет.
/ . . . /
Именно так, к сожалению, и бывает: ты всё готовишься что-то сделать, ищешь, где бы себя применить, а, глядишь, прошло какое-то время — и почти ничего-то от тебя не осталось. И притом это ведь не только о «творчестве» как таковом, это и о жизни, которая тоже требует постоянного осмысления и постоянной корректировки, причём творческой корректировки. Сил, и не только на воплощение, но и на поиски форм воплощения, уходит много, а результаты чаще — так мизерны…
/ . . . /
Сколько страниц перечёркнуто в жизненной повести,
Больше похожей на чей-то сумбурный конспект!
Такая вот «праздность»… Кроме самого слова «дуэль» (если подразумевается та дуэль, которая бывает и по определённым правилам, и происходит быстро, «за один раз», и, в конце концов, предполагает хоть какого-то друга-секунданта с твоей стороны), всё здесь обозначено очень точно. Именно — поединок со временем. Потому что мы живём то своим днём, то своей ночью, то своим отпуском, то ли ещё чем, а поэт живёт — временем. Временем вообще. А жизнь при этом — идёт не задерживаясь, ждёт чего-то, просит своего. Да и просто, кроме бытийного времени, есть ещё и обычное время — то или иное время суток, которое тоже надо как-то прожить. Даже если проживать иногда и нечем…
/ . . . /
Только я и дождь — и бьёт по нервам
Мыслей нескончаемый поток…
«Господи, да неужели судьба — не в руках у меня, а в крови?!» — отчаянно спрашивает современная нам поэтесса. И сама, пытаясь придти к хоть какому-то пониманию, к этой судьбе обращается:
/ . . . /
Совершаю задуманные тобой ошибки,
Но тобой же за них и расплачиваюсь втройне.
А при этом пытаюсь понять по твоей улыбке,
Где кончаешься ты, позволяя начаться мне…
Но судьба, этот загадочно улыбающийся сфинкс, в ответ — только молчит.
Потому что в споре с судьбой — как ни бейся, как ни копошись — всё равно побеждает последняя. Ты десять раз на дню можешь менять своё отношение к окружающему тебя миру, к окружающим тебя людям, но поменять отношение окружающего тебя мира к тебе — не сможешь. (Нет, некоторые, конечно, думают, что с судьбой можно бороться и даже побеждать. И многим это действительно удаётся. Просто эти счастливчики не знают — им это и не нужно знать, — что средства для «борьбы с судьбой», ею же, судьбой, обычно и дарятся. Тем, кому дарятся). Надежда иногда, конечно, согревает, но это редко бывает надолго. Чаще получается, что мир вокруг, наш обычный земной мир, живёт сам по себе, а просто человек — сам по себе. Иногда они соприкасаются, но вновь проходят друг сквозь друга, и человек опять остаётся в одиночестве своего «я»…
/ . . . /
Всё повторится, как было и прошлой весной,
Как повторялось не помню с которого года.
Так же воскреснет Христос
и проснётся природа,
Смерть попирая.
И не оставаясь со мной…
Человеку нужен человек. Но в мире лирической героини Татьяны Ярышкиной людей, во всяком случае людей близких, которые были бы всегда рядом, почти нет:
/ . . . /
Есть я — и есть совсем иные люди,
С кем я никак не превращаюсь в «мы».
/ . . . /
Поэтому бывает не с кем поговорить, просто поговорить. И если его нет, другого, но близкого тебе человека, тогда начинаешь разговор — ну хотя бы со своим двойником в зеркале… Или со своими собственными мыслями. Однако одиночество, то состояние, выразить которое лучше всего могут именно поэты (потому что именно они острей его чувствуют, ведь слово — это то, что непременно должно быть кем-то услышано), в этой книжке не только не раз проявляется, но иногда даже декларируется («одиночество необходимо»):
Не идти ни за кем, ни по чьим следам,
Ни на чей огонь путеводный...
Только так и почувствовать можно: сам
Направляешь себя свободно.
/ . . . /
Я иду без попутчиков, и со мной —
Лишь свобода моя без края.
Гонит ветром отчаянным,
за спиной
Одинокий след заметая…
Всё-таки попутчики-то, наверное, есть, только, может, не всегда удаётся их присутствие ощущать?.. Но свобода, если она совсем «без края», если она «ни для чего» и «ни ради кого», обращается ведь совсем другой своей ипостасью — пустотой, вот в чём главная беда.
Может, поэтому в книжке больше не о том, что автор видит вокруг, но о том, что чувствует, что находит, что обнаруживает в самом себе. Его открытия — не во внешнем мире, а в его личной связи с этим внешним миром, более того — в его собственном внутреннем мире, с которым ему тоже приходится как-то сосуществовать, что даётся не всегда легко. Правда, именно это заставляет автора о многом задумываться. Поэтесса не только остро чувствует, но и настойчиво, пытливо мыслит. То есть не подаёт нам откуда-то вычитанные, правильные, но, увы, порой и без поэта хорошо известные истины, а именно мыслит, сама над многим размышляет. Скажу откровенно, не все её мысли я готов разделить и даже не все мне нравятся. (А некоторые, на некоторые темы, даже очень не нравятся. Как-то наши поэты всё забывают, что со словом, особенно с поэтическим словом, надо быть осторожнее, что любое их слово может потом аукнуться. А после этого ещё про «судьбу» что-то говорят).
Ну да что ж, главное, что человек — думает. А зрелость, она ведь приходит с опытом…
Поэтому, несмотря на всё сочувствие к автору, позволим себе заметить, что не все стихотворения Татьяны Ярышкиной одинаково хороши и одинаково сильны. В некоторых из них (к счастью, не во многих) чересчур заметна их «сконструированность». Ну вот пришла в голову определённая мысль или возник перед глазами какой-то образ — и пошло его в меру сил старательное стихотворное воплощение. Не всегда при этом поэтически удачное из-за некоторой громоздкости некоторых слов или образов. Например, как в стихотворении «Корректор», мысль которого мне, как и самому автору, показалась очень близка и важна, и даже образы и сравнения сами по себе хороши своей многозначностью, но вот его поэтическое воплощение в целом — увы, получилось куда менее подкупающим, чем в иных, более удачливых, стихотворениях. Слишком заметны белые нитки, которыми автору, следуя правилам версификации, пришлось его сшивать.
Иногда так и кажется: а может, иной раз и нý их, эти нитки? Может, иной раз лучше взять да написать обычными белыми стихами или тем же верлибром, не муча себя непременным подбиранием рифм, пришитых к непременному стихотворному размеру? Поэзия, она ведь не только в этом — не в ямбах и хореях только. Она в ощущении свободы. Если такое чувство свободы даёт рифмованное стихотворение — то пусть будет рифмованное стихотворение. Если его даёт «неорганизованный» верлибр — то пусть будет верлибр. А то и просто написанный совершенно прозаическим языком этюд из лирического дневника поэта. Поэзия рождается не тогда, когда появляется правильно сделанная статуя, а тогда, когда эта статуя оживает. И тогда — да, тогда появится это ощущение лёгкости. Лёгкости и свободы, настоящей свободы…
Ну вот, например, как здесь, в стихотворении «Снег»:
/ . . . /
А тогда я забуду, что мне до небес далеко, —
Так снежинки близки и настолько похожи на звёзды.
Я успею поверить: летать научиться не поздно.
Так дышать в подмороженном воздухе станет легко…
Притом эта лёгкость, лёгкость действительно свободного поэтического слова, хоть и достигается не всегда «легко», приходит ведь не только когда душа грустит о небесах, но порой и при обращении простого и доверительного взгляда на «земное». Судя по общему настрою книжки, у Татьяны такое обращение к земному случается нечасто, но ведь вот же:
/ . . . /
Казалось, уже не могу и полшага пройти:
Обратно на землю спуститься душа не готова…
И вдруг — откровенье: стою у истоков пути,
Ещё не исхоженного и такого земного…
А значит, должны, непременно должны быть — и вполне земные впечатления. Земные и тёплые. Которые тоже ждут своего воплощения в стихах. Дай-то бог! Пожелаем же автору — поэту и человеку — в добрый час!
Вместо послесловия. «Белое оправдано чёрным»
Когда под одной обложкой (ну или, в данном случае, — под одной суперобложкой) оказываются три очень разных автора — по-разному думающих и чувствующих и даже говорящих разным поэтическим языком, что-то же должно их и объединять или хотя бы связывать. Давайте посмотрим на их отношение… ну хотя бы к разным цветам. (А что, женщины есть женщины… Да нет, шучу — в данном случае хочу поговорить не о садовых и полевых цветах, украшающих нашу жизнь, а о сопровождающей нас цветовой картине мира). Давайте посмотрим, как к этому подходит каждая из трёх поэтесс.
Вот раздумчивый взгляд Марии Размысловой в стихотворении «Сонет творчества»:
Сквозь призму белоснежного листа
Мы разглядим сияющие краски —
И прорастёт зерном счастливой сказки
Бумажная немая пустота.
/ . . . /
Он, этот взгляд, спокойно идёт от «немой бумажной пустоты», от белого, — к цветному. К единой картине, к единой живой, а потому обязательно расцвеченной разными красками картине. При этом не забывая, что белый, серый, чёрный — это тоже цвета:
/ . . . /
Не рассекаем чёрное под белым,
Не ищем части в безупречно целом —
/ . . . /
Но от холодной и безгласной тьмы
Лишь отделяем чистый свет познанья!
Как я уже отмечал, для этой поэтессы мир целен в самом себе, её же (а значит, и наша) задача в этом мире — не нарушать эту цельность, но — в том числе благодаря и разным цветам-краскам, проступающими из белого, — лишь помочь проявиться в нём доступному нам свету, который она называет светом познанья, но мне кажется, что тут больше — это свет самой жизни. Который равно принимает и цветное, красочное, и белое, и чёрное.
По-иному, двигаясь в прямо противоположном направлении, складывается образная картина у Татьяны Ярышкиной в стихотворении «Белое»:
Все цвета растворяются в белом:
Синей Птицы растаял след;
Алый парус штрихуется мелом
И таким же становится белым,
Как незыблемый белый свет.
/ . . . /
Здесь тоже всё идёт к какому-то своему свету, но, наоборот, через исчезновение красок — от цветного к белому. И свет здесь — белый свет — это уже не свет познанья живой жизни, а некая не столько начальная, сколько конечная цельность внешнего (или внутреннего поэтессы?) мироздания:
/ . . . /
Все цвета растворяются в белом,
Даже контуров — никаких.
А сотрутся границы тела —
Улечу в безграничное белое
Без печалей чёрных моих…
Разные «земные» цвета в этой картине уходят потому, что автор и не живёт ими. (Вспомним, кстати, что некоторые краски исчезают и у Марии Размысловой. Но там краски действительно «ненужные» — не естественные, а рождённые разобщающей или обманывающей людей политикой, а потому никакого особого сожаления не вызывающие). «Белое» же для Татьяны — как возможность избавления от «чёрного». И именно ради этого конечного избавления от чёрного — от чёрных печалей — автор готов расстаться и с другими красками. (Что ж поделать, по-человечески это очень даже понятно; ведь таков, к сожалению, один из порывов, порождаемых ощущением одинокости. Постоянно сопротивляться ему — очень сложно. Что бы ни говорили, а мне, например, — тоже не удаётся).
Если движения цветовой гаммы в образных мирах Марии Размысловой и Татьяны Ярышкиной идут словно в противоположных друг другу направлениях, то несколько иная картина складывается у Елены Сидоровой. Упоминаний о разных «цветных» цветах у неё вообще мало. Если не считать такого внешне неразвёрнутого образа как «разноцветный февраль», то почти и вовсе нет, во всяком случае нет перехода одних красок в другие. Да она об этом и сама прямо говорит: «Спотыкаются краски: / усталость преграды».
А вот белый цвет — у неё есть, очень даже есть. Притом тоже как бы в крайних характеристиках. Особенно заметно это выражено в двух моментах из двух разных стихотворений. В одном:
белый шум сквозь эфир празднословья.
поэтессы молчанье.
Здесь её мысль очень перекликается с уже отмеченной нами образной картиной, представленной у Марии Размысловой с описанной ею ролью поэта-художника. Когда поэт молчит, когда он не помогает проявляться краскам — тогда и белый лист не оживает, остаётся «белым шумом».
В другом же месте мысленный взгляд Елены Сидоровой — явно сопутствует взгляду Татьяны Ярышкиной:
день восьмой.
непрерывность пути в белый свет.
И сам путь, который — в белое, и это многозначительное уточнение — «день восьмой» — никаких сомнений в их общности не оставляют. (Не обязательно, впрочем, думать, что стихотворения, откуда я взял эти строчки, — так уж апокалиптичны. Просто я вырвал из них нужные мне цитаты, а сами стихотворения в целом — гораздо «спокойней», а может, они и вовсе не о том, о чём я тут веду речь, а совпадения в них с ходом моего анализа — лишь случайны).
Но есть в книжке Елены Сидоровой ещё одна мысль, которая, на моё видение, не сопровождает, а как бы пересекает уже отмеченные нами логические пути. Вот она — в совсем коротеньком стихотворении:
* * *
Белое
оправдано
чёрным.
Чёрным по белому
волны речений.
Тушь. Бумага.
И вот теперь общая картина становится полностью законченной…
Сначала (в начале) из «белого», из небытия, проступают краски, краски жизни (в том числе и чёрная). Потом хочешь не хочешь (а при преизбытке чёрного — скорее, и хочешь), но краскам всё равно придётся вновь исчезнуть, вновь вернуться в «белое», то есть обратно в небытие. Но ведь тогда какой и смысл во всём этом? Зачем тогда всё это белое, которое и в начале, и в конце? Вообще, сами начало и конец всего — зачем? Зачем вообще чему-то происходить? А в том и смысл — в «чёрном». Буквально — в чёрных буквах. Которые одни только и могут словом подтвердить и в слове сохранить — и красоту, и цельность, и смысл окружающего мира и человеческой, да и не только человеческой, жизни. Даже несмотря на то что сами эти чёрные буквы иногда рождаются, что называется, не от хорошей жизни, а от всё тех же «чёрных печалей». Существование которых в итоге тоже оправдывается именно рождающимся словом.
Говоря образным языком Книги книг, мало сотворить мир и любоваться им в немоте, надо ещё чтоб кто-то мог непременно сказать, как именно он сотворён — хорошо ли, плохо ли. Для этого и служит слово. Оно-то и придаёт всему творению, всему нашему бытию с его радостями и горестями необходимый для ощущения его цельности смысл. Смысл, убеждающий нас в «незряшности» всех страданий, свойственных всему живому.
…Так примерно мне думалось, когда я размышлял над стихами этих тонких книжек. Так что, выходит, три таких вроде бы разных поэтических взгляда ничуть не противоречат, не расходятся, не противостоят один другому, а наоборот — хорошо друг друга дополняют, составляя единую образную и, можно сказать, философско-бытийную картину. Опять же, как части чего-то единого целого. Как, наверно, и сами книжки этих трёх очень непохожих друг на друга молодых авторов, объединённых одной суперобложкой.
Путь в поэзию — непростой путь. Требующий большой душевной самостоятельности и даже, может быть, действительно какой-то обязательной степени одиночества, что уж тут поделаешь. И всё же, одиночества я бы никому не пожелал. И уж тем более — ощущения одинокости. А вот душевного подъёма, чувства, что твои стихотворения кому-то нужны, что они кому-то интересны, что они кем-то встречены, а главное — что ты сам кому-то нужен, — пожелал бы каждому пишущему. Тогда всё что нужно — получится.
Владимир Цивунин
Сыктывкар, Республика Коми
(1 августа – 19 октября, 21 октября – 15 ноября 2018 г.)