От автора:
Эти заметки были написаны больше двадцати лет назад — уж не помню, для какого журнала я их готовил. Но — так никуда и не отправил. А позднее и выкладывать на интернет-страницах — также не решался. Почему? Потому что чувствовал — что-то недопрописано, что-то может остаться недопонятым, попросту невнятным. А вот выразить это в простых и доступных словах простых и доступных сравнений — как-то не мог. И, вполне возможно, даже не потому, что «не мог вообще», а потому, что... просто времени на всё не хватало. Не хватало времени (да и условий, как и сейчас их не хватает), чтоб достаточно глубоко уединиться в своей мысли. Так я это чувствовал и всё ждал, когда же смогу к этим размышлениям спокойно вернуться (потому что само-то желание всё равно не отпускало, продолжая буквально мучить меня). А получилось, что так, по сути, никогда и не смог. И сейчас мне уже не хочется эти заметки дописывать, как-то переделывать (на одни лишь маленькие поправки — и то больше года ушло). Так что в целом пусть они останутся такими как есть. 19 декабря 2023 г.
-----------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------
Поверхностное натяжение поэтического текста
Что делает каплю воды не просто рыхлым «комочком жидкости», а именно красивой каплей?
Каплей росы, например? Физики называют это явление силой поверхностного натяжения.
Благодаря этому натяжению пространство капли имеет определённые, и притом упругие, границы.
Они-то и создают эту природную красоту. Точно так же бывает и в поэзии...
1.12.2022
Иногда автор, приступая к написанию новой вещи, весьма смутно представляет, на какие стези она его выведет и чем закончится. Потому начну с банальностей. Точнее, с напоминания некоторых определений.
Первое. Искусство как род занятий есть многие, в той или иной степени удачности, попытки овладевания формой. Искусство как явление есть совокупность способов сохранения некоего содержания некоей формой. Произведение искусства есть обладание-владение некоей конечной формой.
Второе. Наипервейший параметр любой формы — ее границы. Ибо они дискретны и абсолютны (хотя и не во всех видах искусств — в исполнительских, например, не так). Заполнение формы суть дело наживное, то есть перманентное. Иногда и сам художник вмешивается в это заполнение, внося в уже готовое произведение дополнительные штрихи (особенно это практикуется в стихотворчестве). Границы — подвергаются изменениям куда реже.
Третье. Каждый человек по сути является таковым же «произведением», авторство которого может приписываться совершенно разным факторам, свойствам, явлениям, целеполаганию и прочему. Любая конкретная человеческая жизнь есть некая абсолютная форма с предельно четкими внешними границами и, при этом, с весьма относительным содержимым.
Итожа, можно сказать, что как сотворённого человека нет без его неизменных границ рождения и смерти, так нет и не может быть художественного произведения без таковых же, весьма строгих, рамок, которые и делают его предметом искусства. На мой взгляд, именно в обнаружении оптимальных границ и проявляется в первую очередь отпущенная человеку мера его таланта.
О границах здесь и пойдёт речь. Однако единожды истребовав у читателя (в заметках «Боязнь высоты: Поэзия и опыт»; журнал «Арион» №1, 2003) право быть в своих размышлениях во многом случайным, автор намерен и дальше этим правом благоупотреблять. Оправдывая себя тем, что время деятельности у нас ограниченно (известными датами), а успеть в своём слабом послетворчестве хотелось бы побольше. Так что перед основным разговором позволю себе некоторое отступление.
Последние годы обогатили меня одним любопытным опытом. Обычным явлением стало чтение многих и многих детских книг (добрые и приятные отцовские обязанности), то есть книг, рассчитанных на детское восприятие и по своему детству же знакомым. Но заметилась некоторая странность: одни книги, из тех, что нравились мне в моём детстве, и поныне читаются с удовольствием, к иным же интерес отчего-то напрочь пропадает. Так, к примеру, если наизусть знакомые истории Николая Носова (особенно о приключениях Незнайки на Луне) читаются и в сотый раз с удовольствием, то некоторые книги (ну вот хоть истории о Карандаше и Самоделкине), которые в детстве прочитывались тоже как интересные, гм, такого энтузиазма почему-то уже не вызывают. Вдруг понимаешь: скучны не сами истории — скучна форма подачи, скучен сухой язык, скучны небогатые интонации (это хорошо должен прочувствовать тот, кому случалось читать книги одних и тех же зарубежных авторов в разных переводах). И поневоле приходишь к выводу, что только та литература и хороша, в которой, даже в канве прозы, присутствует поэзия. И, если переходить уже ко «взрослой» литературе, в самих границах — тоже; причём, может быть, в первую очередь...
* * *
«Мелеховский двор — на самом краю хутора...» Что, кроме художественного, я бы сказал — поэтического (ибо вершина всех искусств, связанных со словом, — поэзия), чутья, могло подсказать автору: начало — здесь? И кто загодя мог бы представить, какая по масштабам эпопея развернётся перед читателем, эпопея одного из самых трагических времён в русской истории. А весь зачин — в неприметной, незначащей с виду, фразе. Но, ступив на неё, мы переходим некую границу и оказываемся в области искусства — одного из тех явлений, которые лишний раз указывают нам исток происхождения человека как образа (некоего законченного образа) и подобия (некоего относительного подобия).
Впрочем, автору пора извиниться за собственной выпечки пиитизмы в прозе (в прозе этой статьи) и непосредственно перейти к обещанным вопросам стихотворчества.
Итак, будучи предметом искусства, поэтическое произведение характеризуется в первую очередь (хотя и не всегда в самую определяющую по качеству) — своими границами. Причем в ещё большей степени, чем это обыкновенно бывает в прозе. Если в прозаической речи большее, основное оказывается проговоренным, то одним из самых основных, точнее неминуемых, приемов в поэзии, даже одним из свойств её, является эллипсис. То есть отсутствующая часть, не сказанная, но более-менее чётко подразумеваемая. Так что и границы поэтического текста служат не только внешней очерченности, как красиво поданные начало и концовка, но часто и как некая «вводная инструкция» для прочтения всего того, что, словно внутри некоего кристалла, сохраняется в том, что мы определяем термином эллипсис.
Продолжить наш разговор о границах стихотворного текста и их свойствах удобнее, ссылаясь на конкретные примеры. Иногда они бывают довольно занимательны. Имена и судьбы авторов-стихотворцев нас в данном случае, в данном конкретном разговоре, не интересуют. Поэтому мы и станем, самих авторов не называя***, рассматривать лишь атомарные единицы их творчества — отдельные законченные стихотворения.
* * *
Самому короткому (так, только для затравки) «разбору» я подвергну одно стихотворение, начинающееся признанием «Я вас любил...» и заканчивающуюся прощальным «...Как дай вам бог любимой быть другим».
Никакие слова о цельности стихотворения здесь, думаю, не нужны. Оно — начато и, пройдя через некоторое гармонично выраженное содержание, — гармонично завершено. Словом, гармонически совершенно. Пример, достижимый в поэзии не всегда и не каждым, но и — для анализа — не самый интересный (отчего, кстати, нынешняя критика, опираясь на свои собственные термины из реестра переступающей через многое буржуазной массовой культуры, о таком понятии, как гармония, старается как-то не вспоминать).
* * *
Бывают же случаи и полюбопытней. Например, когда стихотворение становится поэтическим произведением, практически не имея сколь-нибудь наполненного текстом содержания — одни границы, и всё. Вот одно такое целиком:
Шёл старик по глухой стороне
И за ветер держался.
— Где ты был? — На гражданской войне,
Перед Богом сражался.
— А поведай, на чьей стороне
Ты сражался-держался?
— Я не помню, — ответил он мне, —
Но — геройски сражался.
«Шёл-сражался», начало-конец. И более, кроме этих границ, — ничего. Казалось бы, и человеческая судьба какая-то проглядывает, но она, в силу своей абсолютной аллегоричности, ни одной живой краской не высвечивается.
Тем не менее стихотворение, даже совершенно с виду «бессодержательное», — состоялось. И существует. Как цельное и законченное произведение. Потому как раз, что не только крепки, но и очень чётко очерчены его границы. Именно благодаря им — вокруг, дальше — отнюдь не пустота. Энергетическое поле, распространяемое стихотворением — на несколько порядков превосходит площадь напрямую сказанного (суть которого — тот же эллипсис).
Это поле и пробуждает читательскую мысль. Вот — человек. Шёл стороной, а — сражался. По глухой стороне шёл, сражался — и не помнит за кого. Но — геройски. А надо ли было сражаться? Бог весть. Может, и не надо. А может, и надо. Этот — сражался. И даже неизвестно чей стороны, но — герой. А само стихотворение — то ли всерьёз оно, то ли с ехидцей написано (как и то, что в предыдущем примере, кстати)...
Иронизировать нынче модно, но я думаю, не родственник ли этот странный герой тому фонарщику из «Маленького принца» Экзюпери, который поминутно то зажигал, то гасил фонарь. Бессмысленно, в общем-то, зажигал и гасил, зато — выполнял свой долг, что уже далеко не бессмысленно. У меня лично такие люди вызывают не только сочувствие, но и уважение на грани с восхищением.
Словом, как видим, отсутствие непосредственно содержательной части в стихотворении вовсе не означает неполноты. Уже сами границы стихотворения, своим поверхностным натяжением, создают эту полноту.
* * *
Границами стихотворения могут служить не только первая и последняя строка. Они, границы, могут пристраивается и с «третьей» стороны. Речь об эпиграфе. А вот он-то — может четко очертить границы, а может и наоборот — разменять их энергию на ненужное, излишнее толкование. Что чаще и случается. Когда я читаю в эпиграфе некий текст (в таких случаях обычно длинный) и ниже подпись — «Из газет», само стихотворение я проглядываю лишь в самых редких случаях. Почти с полной уверенностью заранее зная, что стихотворение — не удалось. Слишком часто в таких случаях ослабевает энергетическое поле, которое распространялась бы, не размываясь при этом в аморфность, сохранись в стихотворении амбивалентность отталкивания-притяжения смыслов маленьким пространством, очерченным чёткими, упругими границами.
В принципе, как прием эпиграф редко бывает удачен в поэзии. Одним тем уже, что, как я сказал, разрывает (причем заранее разрывает) эллипсически сжатое пространство, и ушедшая в никуда энергия уже не в силах удержать стихотворение как некую единую — и единственно необходимую — цельность. Обратные примеры, когда эпиграф действительно обогащал бы стиховое пространство, увы, редки, даже и у мастеровитых поэтов.
Вообще, можно заметить, что эпиграф чаще имеет не столько эстетическую функцию, сколько, так скажем, «утилитарную», представляя тот или иной интерес автора. Поэтому задуманный для этого случая стихотворный пример я просто опускаю.
* * *
Несколько труднее говорить о границе поэтического текста, представленной заголовком, названием стихотворения. Похоже, культуры такой традиции у нас, в русской поэзии, как-то и не сложилось, поэты ею чаще пренебрегают. Не тем, что обходятся без названий, а тем, что не сильно над ними задумываются. Поэтому, если название и есть, обыкновенно оно остаётся как бы вне поэтического текста, лишь предуведомляя читателя, о чём именно будет вестись речь. Однако попадаются и другие примеры, когда название является не случайной, не предуведомляющей, а самой непосредственной частью стихотворения, так же являя нам его — как единого цельного произведения — границы.
Вот пример. Приведу сначала непосредственно «содержание».
Я жить хотел бы с вами, Таня,
Да где-нибудь, мне всё равно.
Лишь не на площади Восстанья —
Там слишком смрадно и темно.
В Москве так много мест прелестных,
Ещё неведомых вам мест:
В Покровских переулках тесных
Пустой готический подъезд,
Окно, глядящее на дворик,
Где зябнет тополь-инвалид.
Вздохнёшь и скажешь:
«Бедный Йорик...»
В виду имея этот вид.
В столице или в захолустье,
В любых концах любой страны
Из грязи, нежности и грусти
Мы все
равно сотворены.
Согласитесь, есть в этом импрессионистичном стихотворении какая-то словно недоговорённость. Тем, может быть, оно и мило. Но в таком виде границы его всё-таки слегка размыты, и скрепляют его, кажется, не слишком надёжно? А всё потому, что оно было приведено здесь не целиком. Не показал я пока его названия. А оно — есть и звучит так: «Читая Розанова». И с ним многое — уже в самом замысле стихотворения — сразу меняется, и меняется в сторону обретения новых, куда более ёмких, границ (и неважно, именно в этом случае неважно, что они не определены точечно) и, как следствие — нового энергетического натяжения.
* * *
Вот я уже говорил здесь о вреде эпиграфов, размывающих собой предуведомлённые ими стихотворения, порой украдывающих у нас, читателей, и саму нужду в этих стихотворениях. Но иногда потенциальная граница стихотворения оказывается разрушенной... самим ходом содержательной части текста. В тех случаях, когда автор, не заметив некоего предела, внутри которого происходит большая концентрация поэтической энергии, сам эту энергию рассеивает по неоправданно большему словесному пространству, вследствие чего его «новые», уже как бы произвольные, границы никакой особой энергии, охватывающей многократно бóльшую орбиту, чем сам текст, — ни удержать, ни порождать уже не могут. Такое нет-нет, да встречается. Иногда смотришь на это спокойно. А иногда — с довольно большим сожалением.
Вот когда-то поразившие меня строчки:
Ватикана создатель всех лучше сказал: «Пустяки.
Если жизнь нам так нравится, смерть нам понравится тоже,
Как творенье того же ваятеля»...
Именно — «всех лучше сказал». И что, казалось бы, тут ещё можно добавить, чтоб... не испортить. Здесь, именно здесь — поле, и громадное поле, для читательского восприятия! Но... автор ведёт нас дальше. Куда? Зачем? За вот этим? —
...Ветер с реки
Залетает, и воздух покрылся гусиною кожей.
Растрепались кусты... Я представил, что нас провели
В мастерскую, где дивную мы увидали скульптуру.
Но не хуже и та, что стоит под брезентом вдали
И ещё не готова...
Или затем только, чтоб в конце лишь почти повторить то же самое, что уже сказано в начале, но уже без монументального величия?
...Апрельского утра фактуру,
Блеск его и зернистость нам, может быть, дали затем,
Чтобы мастеру мы и во всём остальном доверяли.
Эта стать, эта мощь, этот низко надвинутый шлем...
Ах, наверное, будет не хуже в конце, чем в начале.
Увы, хуже, в таком варианте — уже хуже. Не могу отделаться от досаждающей мысли, что здесь дарованное наитие тонкого, искушённого поэта уступило приобретённому мастерству тонкого, искушенного стихотворца. А жаль, очень жаль. Нет, я не могу сказать, что стихотворение из-за этого не состоялось. Состоялось. Как хорошее причем. И всё же — отдавшись аллегории сильной, но всё-таки частной, с непонятно зачем нужной привязкой, — оно отняло, чтоб рассеять, энергию стихотворения куда бóльшего. Теперь уже, увы, лишь потенциального...
* * *
А вот обратный пример. Обыкновенно авторам свойственно желание предельно совместить смысловые границы стихотворного произведения с дискретными границами стихотворной формы, дабы опять же максимально сконцентрировать поэтическую энергию. Однако иногда поэт чувствует, что, может быть, и не следует непременно доводить стихотворение до того «логического» конца, который определяется внешне выраженной логикой заданной строфы и другими формальными признаками. Иногда гораздо более крепкой и энергетически мощной границей оказывается как бы «обрыв на полуслове».
И те, кто в пути,
И те, кто сидят по домам,
Простите меня, простите меня, простите! —
Ведь, как ни крути,
Мне легче живется, чем вам, —
В руках у меня от кукол молящихся нити.
/. . . /
Простите меня
За остывшие угли молитв —
Что взять с кукловода? И все-таки знайте —
Что не было дня,
Когда бы куклы мои
За вас не молились...
Вот этот обрыв, неожиданное для читателя выпадение ожидаемой им рифменной концовки, и даёт мгновенную концентрацию мощного поэтического импульса, содержащегося в стихотворении, не давая ему ни на джоуль рассеяться. Потому что именно здесь, по этому разрыву, проходит истинная граница именно этого, приведённого здесь в качестве примера, поэтического произведения.
* * *
Как ни странно, порой самые лучшие, поначалу неожиданные, подарки дарят нам те стихотворения, что внешне очерчиваются линиями, кажущимися буднично-простыми. Например:
Где-то в поле возле Магадана,
Посреди опасностей и бед,
В испареньях мёрзлого тумана
Шли они за розвальнями вслед...
«Опасности и беды» нынешнего читателя «заинтриговать» уже не могут: мы слишком много знаем — и об эпохе, и о том, чтó стоит за такими словами, как «Магадан». Здесь, в этом зачине, важнее (поэтически важнее) неопределённая затерянность на плоскости земных пространств — самая первая строка: «Где-то в поле возле Магадана...». Запомним её, пока будем читать дальше:
...От солдат, от их лужёных глоток,
От бандитов шайки воровской
Здесь спасали только околодок
Да наряды в город за мукой.
Вот они и шли в своих бушлатах —
Два несчастных русских старика,
Вспоминая о родимых хатах
И томясь о них издалека.
Вся душа у них перегорела
Вдалеке от близких и родных,
И усталость, сгорбившая тело,
В эту ночь снедала души их...
И остались бы эти строки лишь скупым свидетельством мрачной эпохи, не будь их автор — Поэтом. Ибо только в его силах превратить это вот «непридуманное» — в произведение искусства, многократно усилив его воздействие на кажущегося себе маленьким читателя. Для этого нужно... небо. Которое — всегда небо, каким бы ни было тёплым или, наоборот, холодным.
...Жизнь над ними в образах природы
Чередою двигалась своей.
Только звёзды, символы свободы,
Не смотрели больше на людей.
Дивная мистерия вселенной
Шла в театре северных светил,
Но огонь её проникновенный
До людей уже не доходил...
Не так страшна смерть, если и за ней, уже после человека, будет «Равнодушная природа / Красою вечною сиять». Страшнее, когда небо перестаёт видеть человека уже при его жизни.
...Вкруг людей посвистывала вьюга,
Заметая мёрзлые пеньки.
И на них, не глядя друг на друга,
Замерзая, сели старики.
Стали кони, кончилась работа,
Смертные доделались дела...
Обняла их сладкая дремота,
В дальний край, рыдая, повела.
Не нагонит больше их охрана,
Не настигнет лагерный конвой...
Да, так, всё так: наконец-то звучит в них тихое «Ныне отпущаеши...» Но этого, по наитию поэта, — сейчас уже недостаточно. Тут потребен совсем другой финал, который по мощи своей был бы сродни реквиему:
...Не нагонит больше их охрана,
Не настигнет лагерный конвой.
Лишь одни созвездья Магадана
Засверкают, став над головой.
Вот! Теперь границы сомкнулись. Всё-таки — небо. Соединение земной плоскости в одну целокупность с вертикалью ада и неба — небольшому стихотворению, которое уже и без этого могло бы остаться сильным документом страшного времени, — а вместе с ним и простой человеческой жизни этих будто бы забытых богом людей, — придаёт масштаб вселенского (то есть неслучайного, не пылинкоподобного!) бытия.
Такова сила поэтического поля, возникшего благодаря точно охваченным границам обыкновенного стихотворного текста.
* * *
Но граница стихотворения не есть понятие только механическое или, точнее сказать, графическое. Иногда границы могут проявляться не только там, где они исконно предполагаются, то есть в начале и в конце, но и в совсем неожиданных местах.
Вот примеры «обыкновенных» границ. Начало, классически ясное в своей простоте, в той простоте, на которую может решиться либо абсолютно неискушенный поэт (что, впрочем, маловероятно), либо мастер, давно «позабывший» о каких-то формальных правилах «удачливого» поэтического поведения: «Стояла зима. / Дул ветер из степи...»
Что, пока не очень трогает? Тогда дальше:
Стояла зима.
Дул ветер из степи.
И холодно было младенцу в вертепе
На склоне холма...
Какой неожиданный выдох! Какое сгущение всего и вся — в нескольких-то словах. Уж, наверное, такая граница — что-то предвещает? И — даст. Много чего. А заключится всё — финальными словами «нижней границы»:
...с порога на Деву,
Как гостья, смотрела звезда
Рождества.
Как и в предыдущем примере, две плоскости — горизонтальная и вертикальная — как два силовых поля, удерживающих поэтическую энергию огромного потенциала (иное дело, что орган для её приёма развит не у каждого читателя одинаково).
Вот только... удивительно, но эти две «пограничные метки» — не единственные в данном стихотворении. Есть и другие — прямо внутри стихотворного текста. Я приведу небольшой отрывок, и вы, я думаю, сразу поймёте, о чём я хочу сказать.
... За ними везли на верблюдах дары.
И ослики в сбруе, один малорослей
Другого, шажками спускались с горы.
И странным виденьем грядущей поры
Вставало вдали всё пришедшее после.
Все мысли веков, все мечты, все миры,
Всё будущее галерей и музеев,
Все шалости фей, все дела чародеев,
Все ёлки на свете, все сны детворы.
Весь трепет затепленных свечек, все цепи,
Всё великолепье цветной мишуры...
Надеюсь, понятно уже, о каких границах внутри стихотворения я здесь толковал? Об этих, обегающих не только плоскости горизонтального и вертикального пространств, но и очерчивающих пределы означенного в начале (и в конце — тоже) времени, причём времени не столько физического, бытового, сколько бытийного, объединяющего всё, буквально весь божий мир, — в единое целое и неразрывно-цельное:
Весь трепет затепленных свечек, все цепи,
Всё великолепье цветной мишуры...
...Всё злей и свирепей дул ветер из степи...
...Все яблоки, все золотые шары.
(Но — стоп, — слышит поэт, довольно для этого трансцендентального протуберанца. Дальше по тексту снова идёт почти обыденное описание:
...Часть пруда скрывали верхушки ольхи,
Но часть было видно отлично отсюда...
Что и говорить — почерк мастера!)
Энергия поэтического произведения обрела четырёхмерность. Такое чудо случается редко, очень редко. Нет, экскурсы в любых пространствах-времени могут встретиться во многих стихотворениях, но чтоб так, — заручившись энергией, стягиваемой (и одновременно распространяемой) поверхностным натяжением границ, — теперь уже и временны'х, — это редкость большая. И большая удача для поэта, достойная многой зависти менее удачливых (хоть и не менее искушённых) служителей искусств.
* * *
Здесь я свои заявленные в заглавии размышления о «силе поверхностного натяжения» в поэзии — заканчиваю. Ведь вообще в поэзии границ очень много. Они и в традиционном разделении на строки (особенно это важно в верлибре), и в рифме, и в огранке определённым ритмическим звучанием. Я же в этих обрывистых заметках попытался сказать лишь о границах удерживаемого внешней формой содержания, то есть сугубо смысловой части того или иного стихотворения. И то вряд ли это получилось хорошо — так, чтоб было и каждому понятно, и красиво, и... законченно.
И всё же монолог свой мне хочется завершить, также очертив его силовым полем чёткой границы. В своём лирическом отступлении я говорил о начале одной книги. Напомню, как просто она начинается:
«Мелеховский двор — на самом краю хутора...»
И надо пройти по четырем томам сильной художественной прозы (суть которой, повторяю, — та же поэзия), чтоб дойти до заключительных слов, завершающих эту великую книгу:
«...Что ж, и сбылось то немногое, о чём бессонными ночами мечтал Григорий. Он стоял у ворот родного дома, держал на руках сына...
Это было всё, что осталось у него в жизни, что пока ещё роднило его с землей и со всем этим огромным, сияющим под холодным солнцем миром».
19, 22 апреля 2003. Сыктывкар, Коми.
-----------------------------------------------------------------------------------
*** Примеры взяты из произведений следующих авторов: Николай Заболоцкий, Юрий Кузнецов, Александр Кушнер, Инна Лиснянская, Борис Пастернак, Александр Пушкин, Евгений Храмов, Михаил Шолохов.