«Дневник воспоминаний» // 15.05.2024
        Неожиданные сближения,
        или Эпизоды из памяти, вызванные чтением книги стихотворений


        15.05.2024
        В последние дни читал книгу Наума Басовского «Свободный стих» — стихотворения и поэмы 1977-1997 гг. (Иерусалим, 1997). Начал 7 мая, в день рождения Наума, закончил вчера. Очень трудно читалось, даже порой с досадой: «Ну можно ли стихами — писать так много!» Стихи в этой книге и так сложны своей метафоричностью, «входить в них» трудно — в этих стихотворениях (да ещё, как правило, длинных, а такое я всегда тяжело воспринимаю) слишком личный авторский мир, почти всегда связанный с какими-то его воспоминаниями, и в каждом какая-то очень сложная картина, модель которой нужно выстраивать в своей голове уже и читателю, человеку с уже другим личным опытом. Это и так уже очень непростое чтение, а тут их ещё так много. Получается, больше не удовольствие (читательское), а работа (читательская же).
        Конечно, я не раз обращался к этой книге и раньше (в ней много моих пометок), но прежде я никогда не заставлял себя читать поэтические книги подряд, постранично. То есть что-то позволял себе пропускать. Теперь же, в последние два-три года, читаю в таких книгах уже всё, буквально от корки до корки. И что удивительно — почти всегда, заново, но уже более пытливо, проходя те книги, которые ранее были прочитаны мной лишь «наискосок», — убеждаюсь, что всё самое лучшее я успел каким-то образом, каким-то чутьём открыть для себя именно тогда ещё, когда читал не постранично, а как-то наугад, выборочно, интуитивно останавливаясь на тех местах, которые потом и оказывались самыми близкими мне. Так оказалось и с этой книгой, присланной мне автором больше двадцати лет назад с его дарственной надписью от 8 декабря 2001 года.

        Хотя некоторые мои пометки в ней меня удивили. Причём сразу с двух сторон.
        С одной стороны, теперь мне не возле всякой пометки было понятно, чтó же именно когда-то заставило меня пометить те или иные строки, что же такого важного для меня в ту пору было в тех строках. То есть сейчас та мысль, которая в них выражена, видится мне, скажем так, «спокойней», что ли. То ли я теперь стал опытней, и то, что когда-то казалось мне более выделяющимся, теперь кажется уже почти будничным, то ли что. Либо же и не опытней, а просто «спокойней», как бы «равнодушней», что ли. Возможно и потому, что какие-то вопросы, прежде казавшиеся мне именно вопросами, теперь уже как-то по-своему разрешены. В общем, не знаю, но одна моя приписка меня при теперешнем чтении совсем уж удивила. Озадаченно вижу свою давнюю карандашную пометку: «Вот ведь какое, до какой степени, совпадение! — 28.12.01». Потом гляжу на две выделенные строфы и особенно подчёркнутую в них строчку (точнее, полстроки) и... не понимаю, о каком совпадении идёт речь. А дело, вероятно, в том, что когда-то некая мысль оказалась для меня новой, к которой я сам было только что пришёл, и вдруг увидел её же — у другого человека, вот и поразился тогда совпадению. Теперь же та мысль (не буду её здесь приводить) не то что кажется мне не совсем верной или недостаточно убедительной, а просто, как сказал уже, она становится будничной, становится частью уже простого ежедневного опыта без какой-либо необходимости специально акцентироваться на ней, вот и всё.
        С другой стороны (это возвращаясь к вопросу о моих пометках) я, опять же с удивлением, увидел, что многие стихотворения Басовского, которые я давно знаю и которые мне особенно нравятся, в самой книге — не помечены никак, ни даже какой-нибудь галочки, ничего. Но, возможно, это лишь потому, что и нужды не было, раз я эти стихотворения и так хорошо знаю, и так хорошо помню.

        Ну да речь здесь, впрочем, не столько о книге (ведь и сама эта запись не из раздела о прочитанном), сколько — о моих воспоминаниях. К ним и хочу перейти. Вообще, как и сказал уже, сами стихотворения этой книги во многом строятся из авторских воспоминаний же, но чаще мне это не облегчало чтение, а наоборот, затрудняло — слишком разный у нас был опыт, слишком разные воспоминания, — поспевать за всем этим моему воображению было трудновато. И вдруг в последнем разделе книги — «Городские прогулки», — который ранее мной был вероятно пропущен (во всяком случае, ни одной пометки на тех страницах нет, и ни одно из тех стихотворений не вспомнилось, не показалось уже знакомым), неожиданно обнаружились некоторые точки соприкосновения авторского и моего лично опыта. Которые и повернули меня уже к моим собственным воспоминаниям.

        Оказалось, что какое-то время мы с Наумом Басовским жили буквально под одним небом. Он жил тогда (а стихотворения этого раздела расписаны по годам, как вехи его биографии) в Москве. И так получилось по жизни, что войсковая часть, в которой я в это же время два с лишним года проходил армейскую службу, тоже находилась именно в Москве, причём не где-то на окраине, а прямо внутри столицы (точное место называть не буду, поискал сейчас по карте — сам запутался, всё уже оказалось перестроено и изменено, даже улицу Беговая не нашёл, переименовали её, что ли). Так что в те годы — с 20 мая 1977 по 22 июня 1978 года — я тоже был как бы «москвичом». Хотя относительно, конечно. Потому что большая часть времени прошла «за забором». Но тем не менее были и увольнительные, хоть и редкие, а одно время я даже работал по увольнительным, то есть с утра покидал расположение части, добиралась обычным общественным транспортом до объекта, а вечером так же свободно возвращался в роту, притом что времени и для того чтобы просто погулять по московским улицам — очень даже хватало, и, несмотря на обилие военных патрулей в ту пору, во многих районах Москвы мне удавалось просто побродить, так что были даже и любимые места. Вот мне и подумалось теперь, при чтении книги Наума Басовского: а ведь наши с ним пути могли в ту пору и перекрещиваться. Кто знает, может, нам доводилось когда-нибудь ехать в одном вагоне метро или в одном троллейбусе, может, мы и стояли где-то рядом, может, даже и видели друг друга, а то и вовсе успели обменяться взглядами, хотя тогда совсем и не знали друг друга. (Ведь, например, довелось же мне когда-то позднее приглядеться к некоему идущему по улице интересному пожилому мужичку с трубочкой в зубах и вдруг узнать в нём поэта Юрия Левитанского).

        В общем, воспоминания мои опять всколыхнулись. А тут вдруг в стихотворении Басовского читаю:

                На толстой уличной наледи — снежное покрывало;
                таких морозов немыслимых сто лет в Москве не бывало.
                Стихия, её величество, в явлениях крайних и грубых:
                в квартирах нет электричества, вода замерзает в трубах,
                в каких-то там новостройках стены грозят обвалиться,
                и жителей переселяют армия и милиция.
                Казалось, против столицы восстала сама природа, —
                тут как раз подоспела встреча Нового года.
                /.../

        И тут я мгновенно вспоминаю: это же о том соракаградусном морозе, который был в Москве в новогоднюю ночь моего второго года службы, ночь накануне нового 1979 года.
        Вообще, у нас в роте ни один Новый год не отличался от других дней (ночей) никак. Вообще никак. Как был каждый день отбой в 10 вечера, так и в новогоднюю ночь — обычный отбой в 10 часов, и всё. Равно как и наутро 1 января обычный же подъём в 6 утра. Ну разве что потом — 1 января — день выходной. Но это и всё, что мы имели тогда от всеобщего для многих праздника. Никаких специальных «праздничных» мероприятий мы даже и не ждали. (Для сравнения, сын мой, служивший в армии — уже не в советской, а российской — на сорок лет позже меня, говорил, что у них даже специальные праздничные столы были с какими-то особыми дополнительными яствами. У нас такого, конечно, не было). Так я встречал Новый год в первый год моей службы. Но во второй год повезло больше: я был назначен в наряд по базе, которая находилась хоть и невдалеке, всего метрах в трёхстах от самой части, но всё-таки отдельно. А это хорошо уже тем, что не надо было торчать в роте, где не знаешь, где и уединиться (особенно когда у всех-всех выходной). А во-вторых, на автомобильной базе у нас было кое-что припрятано (в помещении роты прятать что-либо совершенно негде). Кое-что, чем можно-таки отметить Новый год. Да и сам состав наряда оказался для меня на редкость удачным: я, пара солдат из «молодых» и офицер не из непосредственно нашей части, а, насколько помню, с самой базы, во всяком случае в «обычной будничной жизни» он нами не командовал. Такие, немножко «чужие» офицеры обычно бывают спокойными, непридирчивыми, каким как раз оказался и этот.

        Помню, сначала, ещё часов восемь или девять вечера, нам (то есть ему, офицеру, а я, видимо, с ним) пришлось куда съездить. И в этом мне повезло. Потому что очень интересно было хоть в полглаза глянуть на «гражданскую жизнь», какой она бывает за несколько часов до Нового года. Съездили недалеко, куда-то в нашем же райончике, но — всё-таки «событие». Хотя бы потому, что вокруг были уже не военные части, а обычные жилые дома со светящимися окнами, а мне до сих пор бывает страсть как нескучно смотреть на жизнь с движущегося транспорта — с автобуса или хоть просто с машины. А вот что удивило — в домах-то большинство окон освещены, а вот на улице — практически никого. Кажется, ни одного человека не увидели. Неудивительно. Мороз в тот вечер и в ту ночь был действительно необычайно сильным для Москвы — минус сорок градусов. Так что какие уж там люди на улицах — все поспешили поскорей попрятаться в тепло. Но мне всё равно интересно было смотреть хотя бы на освещённые окна, за которыми были не военные, а просто люди, которые там просто жили.

        А сама ночь на базе прошла уже совсем просто. Собственно, мы не стояли на каком-нибудь карауле — просто «дежурили», и всё. Сейчас точно не помню, но думается, что там и на входе были специальные дежурные, а нам нужно было просто доглядывать за самой территорией базы. А так мы больше сидели в диспетчерской, где, кстати, был и телевизор с новогодними программами. Офицер, насколько помню, оттуда и не выходил, другие два молодых солдата — тоже. Лишь я, потому как «дед», которому можно больше чем другим (пресловутая «дедовщина» всё-таки), иногда лениво поднимался со стула, говорил: «Схожу, пройдусь, проверю, что да как». Офицер не возражал, и я с удовольствием выходил. Правда, не только затем чтобы «побродить» (хотя и для этого тоже — раз такой мороз, то небо ведь, значит, ясное было, и как же хорошо бывает смотреть на звёздное небо; фонарей там было не много, так что, думается, звёзды были хорошо видны), но ещё и для того чтоб сходить к нашей мастерской, где была припрятана бутылочка не то с водкой, не то с вином, не помню. Ну а потом возвращался. Офицер, мне кажется, замечал, что после каждой вылазки я делаюсь чуточку веселее, но смотрел на это совершенно спокойно. Может, потому, что прикладывался-то я там не сильно, а как раз ровно настолько, чтоб немножко поднялось настроение. Так что всё было мирно, и мы все четверо продолжали спокойно смотреть телевизор.

        Ну вот так примерно у меня прошла вторая новогодняя ночь в армии. Но тут что ещё интересно. В Москве климат всё-таки заметно теплее, чем у нас в Коми. Например, в первый год службы я очень удивлялся: почему так долго нет снега? У нас он обычно начинает выпадать где-то в середине октября (как раз на Покров), ноябрь считается уже полностью зимним месяцем — со снегом и, порой уже сильными, морозами, а в Москве в 1977-м году, помнится, первый снег выпал только первого декабря. То есть ровно с началом календарной зимы. Очень я тогда удивлялся. Так что ночь на первое января 1979-го действительно была для Москвы необычайно морозной. И ведь минус сорок — действительно не шутка, но я как-то не помню, чтоб в ту ночь сильно уж успевал замёрзнуть, притом что ни, допустим, валенок, ни тулупов у нас совсем не было предусмотрено (в них обычно просто не было нужды), а ходили в обычных шинелях или зимних бушлатах и сапогах. Но не успевал замёрзнуть, может, потому, что сильно долго стоять на улице и не приходилось. А тот мороз, кстати, был рекордным не только для Москвы. У нас в Сыктывкаре, мне написали потом, в ту ночь было минус сорок три. Что тоже для нас необычно, потому что ниже сорока температура у нас при мне никогда не опускалась. Правда, случалось иногда, что такие морозные дни стояли подолгу — в каком-то году, причём не в январе, а в феврале, у нас эти минус сорок стояли подряд недели две, если не три. Хотя в последние годы зимы стали у нас не такие холодные, мы даже стали отвыкать от сильных морозов (кроме этой последней зимы, которая уже была больше похожа на прежние; да что говорить про зимы, если мы вчера, на Радоницу, ходили на кладбище, а там мостки все покрыты таким слоем голого льда, что едва пройдёшь — так скользко, а вокруг — снег, снег; и это называется — середина мая).

        Только вот одно показалось странно при чтении. В стихотворении Басовского этот мороз той новогодней ночи подан чуть ли не как катаклизм:
                ...в квартирах нет электричества, вода замерзает в трубах,
                в каких-то там новостройках стены грозят обвалиться,
                и жителей переселяют армия и милиция...
(Целиком это стихотворение можно увидеть здесь: https://n-basovsky.narod.ru/02/sv_stih/7_progulki.html. Называется оно «1979. Москва»).

        Но в здании, где располагалась наша воинская часть, — всё было нормально. Никакие трубы не замерзали, электричество не отключалось, и не помню чтобы мы в своих помещениях особо мёрзли. И уж тем более мы (то есть армия совместно с милицией) никого, никаких жителей, срочно не переселяли. В нашем районе как-то спокойно всё было. А вообще интересно получилось, что стихотворение из книги, основанной на воспоминаниях автора, — вдруг вызвало и мои собственные воспоминания, причём ровно о той же ситуации тех же дней в том же городе.

        Но потом получилось, что и ещё одно стихотворение из этого же раздела книги опять вызвало мои воспоминания, уже несколько другие, но... тоже связанные со временем службы в армии. Это стихотворение Наума Басовского «1985. Пярну, Эстония» (его можно увидеть на той же указанной мной странице авторского сайта). И опять же — если у Басовского оно звучит нотками какого-то беспокойства (правда, не со стороны главных героев, а со стороны их неожиданного собеседника-эстонца), то мои воспоминания — в общем-то, спокойны. Просто связаны они тоже с эстонцами.
        Состав нашей войсковой части был многонационален (что было обычным делом для Советского Союза). Попробую перечислить, кого вспомню. Больше всего было русских, в основном со Среднего Урала или с соседних с нами Пермской и Кировской областей, но также и с Эстонии, где, как и в Коми, тоже проживало немало русских. Был один азербайджанец (его потом скоро демобилизовали, потому что он был уже семейный, и через несколько месяцев у него родился второй ребёнок), несколько узбеков, один таджик, несколько немцев, несколько казахов, один венгр, два коми, один удмурт, довольно много татар, ещё больше украинцев, позднее — несколько белорусов.
        А ещё были эстонцы. Почему я их выделяю как-то особо? Потому что в отличие от других они держались как-то чуточку обособлено. Друзья у них могли быть разные по национальности, они хорошо общались со всеми другими, но вот между ними самими всегда чувствовалась какая-то особая общность. Иногда были ситуации, которые в ту пору меня немного смешили. Я не помню, чтоб белорусы, например, или татары, или украинцы вдруг начинали меж собой говорить на своих языках, все в основном общались на русском. И только у эстонцев случалось, что вдруг заговорят меж собой на эстонском. И если они не совсем наедине, то обычно скоро звучит окрик-команда кого-нибудь из сержантов: дескать, по-русски разговаривать! И почти всегда с добавлением: вы в советской армии. Это вот добавление меня обычно и смешило. Если бы они служили в «русской армии», то понятно, следовало бы говорить на русском. Ну а коль уж доводится служить в советской армии, то, видимо, и разговаривать следует на... советском?
        Но тогда языковые вопросы меня сильно не волновали, и я к таким ситуациям относился в общем-то спокойно, хотя уже тогда сочувствие к эстонцам во мне было. Потому что вообще непонятно, почему вдруг человек не может поговорить с товарищем на родном языке — не в моменты каких-то официальных служебных действий, а просто в личное время? Так что придирки сержантов мне не очень нравились, а главное — не казались справедливыми.

        А уж о том, что венгерский, удмуртский и эстонский языки были родственны нашему коми языку, я тогда вообще не думал, а может, даже и не знал. Я ведь сам тогда (к великому моему огорчению) на «своём» коми языке всего несколько бытовых фраз и знал. Теперь же у меня сочувствия к эстонцам ещё больше. Просто в последние десятилетия я с огорчением увидел, как относятся к эстонскому языку живущие в Эстонии русские (что очень напоминает и отношение живущих у нас русских к коми языку). В этом их отношении нет не только уважения к чужому языку, но даже и самой мысли, что вообще-то любой язык достоин уважения, а уж тем более язык земли, на которой ты живёшь. Я вообще человек аполитичный, но это мне в моих соотечественниках очень не нравится.

        Ну и, раз было упомянуто не слишком интересное мне слово «политика», — ещё об одном воспоминании, пришедшем ко мне после стихов Наума Басовского, после его стихотворения «1968. Москва» (оно в том же разделе). И тут два момента: во-первых, оно, это моё воспоминание, связано уже именно с политикой; а во-вторых, оно — моё тогдашнее восприятие тех событий, — наверное, очень бы не понравилось автору книги. Здесь наши с Наумом оценки тех событий сильно разошлись. Речь в стихотворении о тех событиях, которые потом стали называть «Пражской весной». Которая якобы была задушена советскими танками. Сочувствие автора, конечно, на стороне «восставшей Праги». Позднее, с началом Перестройки, такое осуждающее советские танки отношение стало почти обычным. Но... как-то не для меня.

        И вот я вдруг вспомнил, как однажды в детстве слышу по радио о тех событиях в Праге, которые ещё только начинались. Передача, понятно, советского радио, а значит, и с советской подачей взгляда на те события. Но вот что странно (а я это очень хорошо помню) — мне тогда было всего девять лет (как сейчас моей внучке), но я, услышав об этом, о тех пражских событиях, вдруг как-то совершенно по-взрослому успел подумать, что теперь нас — Советский Союз — многие будут не любить и относиться к нам плохо. Это была первая мысль. Но вместе с ней тут же прозвучала и вторая — о том, что мы всё равно должны были так сделать. Так я думал девятилетним мальчишкой. Так я думаю и сейчас. Но до сих пор удивляюсь: как это я мальчишкой-то мог задумываться об этом — у меня ведь тогда, что называется, был совсем другой круг интересов?

        А!.. Ну тут же и ещё одно маленькое воспоминание. Я ведь, можно сказать, вообще вырос под радио. То есть слушал его постоянно и очень любил слушать в те времена — столько интересных передач было, сколько спектаклей, оперетт, сколько всякого полезного и интересного! Так, помнится, будучи школьником средних и старших классов, я, ложась спать, ставил подле себя радио, включая его на минимальную громкость. Под него же и засыпал, а утром слышал сквозь пробуждение. И вот однажды именно таким утром, когда я ещё по-настоящему и не проснулся, слышу в новостях о начале строительства какой-то железной дороги в Сибири. И помню, как во мне, ещё полусонном, сразу прошла мысль: а ведь об этой стройке теперь будут много-много говорить — гораздо больше, чем о многих других вещах. Так потом и оказалось. Это было сообщение о начале строительства Байкало-Амурской магистрали...

        Вот на такие разного уровня воспоминания подтолкнуло меня чтение стихов моего давнего друга — поэта Наума Басовского.

        15 мая 2024