Чертовы монахи успели запереться в обители, не иначе им помогал сам дьявол. И мародерам не осталось ничего другого, как грабить опустевшую деревеньку, чьи жители успели укрыться за стенами монастыря, да упиваться найденным в погребах вином.
Досада не оставляла Рорка, наоборот она росла, и он отыгрывался на тех, кто по пьяной неосторожности подворачивался ему под руку, ломая носы и разбивая рожи. Ни на что не годное отребье! Жалкие болваны! Не могли сдержаться и пропустить девку, которая набрела на них, собирая хворост. Понятно, что месяцы плавания и вынужденного воздержания давали о себе знать, но можно же было стерпеть и тогда каждому из этих безмозглых баранов досталось по бабе, и потеха была бы еще та, если бы они нагрянули на ничего не подозревающую деревню, и монастырь сейчас принадлежал бы им. А теперь что?! Рорк зло сплюнул и пнул под столом собаку, безмятежно грызущую кость. Теперь эти недоноски довольствуются одной единственной девкой, которую разложили тут же на столе и которая уже кричать перестала. А ведь его худшие подозрения подтвердились: девка оказалась в лесу не одна и этот второй, пока его выродки при виде ее не растеряли все свои мозги, предупредил деревню и монастырь, подняв тревогу. И теперь обитель придется брать приступом, а то и осаждать.
Рорк скривился и враз выхлебал кружку пива, залив им бороду. Пиво, стекая по кожаному колету на штаны, промочило их насквозь, но Рорку было плевать. Возле лежащей на столе девки началась драка, видно не поделили, чья теперь очередь подходить к ее телу. Рорк хмуро взирал на дерущихся, решая, а не позабавиться ли и ему пока девка не сдохла, и вдруг грохнул кулаком по столу. Да на что ему этот монастырь?! Так себе монастырек, бедный, с него и взять-то нечего. Стоит на скалистом берегу моря, где монахи день и ночь тянут свои унылые молитвы о душах погибших моряков. Самый ближайший городок, до которого по слухам добираться целую седьмицу, тоже не богат и у них имеется свой храм в честь тамошнего святого покровителя, а потому не очень-то сюда идут, в такое-то неприветливое местечко. Так с чего монастырьку богатеть? Стоит ли он того, чтобы задержаться под его стенами хоть на день?
Теперь девичьим телом занялся Одноглазый Хольгер, а уж после него с девки нечего будет взять. Рорк исподлобья следил за ним, раздумывая, стоят ли эти останки некогда соблазнительной плоти того, чтобы сцепиться из-за них с Одноглазым. Он все больше склонялся к тому, чтобы отбить ее у Хольгера пока она еще шевелилась, когда его внимание привлекло вновь появившееся лицо.
Монашек, которого грубо втолкнули в дверной проем, чтобы устоять на ногах, вынужден был сделать еще два три быстрых шага вперед. То, что он сумел сохранить равновесие, вызвало бурное недовольство уже порядком подвыпивших людей Рорка, жаждавших грубых развлечений, каковым явилось бы сейчас падение несчастного монашка. Но монашек устоял, и в него полетели обглоданные кости и огрызки овощей. Сытые собаки лениво смотрели на лакомые куски, что падали к ногам чужака, но облаивать его и рвать на куски, им было лень.
Монашек, прижимавший к груди книгу в деревянном переплете, завязанной кожаным ремешком, вдруг начал прикрываться ею от летевших в него огрызков, чем сильно удивил Рорка.
Он знал, что монахи шагу не могли ступить без своего Священного Писания и всюду таскали с собой, чтобы благоговейно зачитывать из него отрывки, к месту и не к месту, толкуя их. Они тряслись над Писанием, как скупая хозяйка над яйцами от единственной несушки, а этот монашек видимо совсем от страха голову потерял, коли прикрывается им от летящих в него объедков, как от дождя. И, правда, монашек с ужасом окидывал оскверненную церковь, в которой пировали сейчас мародеры. Двустворчатые двери были снесены и положены на винные бочки прямо перед алтарем, на котором восседал предводитель шайки норманнов. Таким же образом были устроены еще несколько столов из дверей, которые северяне выломали в ближайших хижинах.
Монашек потрясенно осматривал то, что сталось с некогда аккуратной деревенской церковью, когда его взгляд упал на распростертое на столе девичье тело, безвольно вздрагивающее в такт торопливым ненасытным движениям одноглазого здоровяка, нависшего над нею. Пока задохнувшийся от ужаса монашек, судорожно хватал ртом воздух, Рорк крикнул по-нормански заросшему по самые глаза человеку в волчьей безрукавке, приведшего монаха:
- Откуда ты выволок этого бормотуна молитв?
- Сам из монастыря вылез. Сказал, что хочет говорить с тобой.
- Что? - удивленно рыкнул Рорк. - Откуда бы чернецам знать мое имя?
- Он сказал, что хочет говорить с нашим вождем. Вот я и привел его к тебе, - так же зычно объяснил ему через весь зал Сивый вояка, пожимая крепкими плечами.
Какое-то время Рорк смотрел на пытавшегося справиться с собой монашка, потом рявкнул:
- Ты принес нам ключи от монастыря?
- Что? - испуганно переспросил монашек, видимо ничего толком не соображая от страха, чем вызвал приступ веселья у норманнов.
- Ты принес мне ключ от ворот обители? - медленно и раздельно проговорил Рорк на родном языке монашка.
- Ключ? - растерялся монашек. - У нас нет ключа от ворот, только брус, которым мы их закладываем. Вы хотите, чтобы мы принесли вам... брус? Он... тяжелый... - лепетал совсем потерявший от страха голову, монашек.
Норманны загоготали. Кто-то из людей Ророка понял ответ монашка и не поленился перевести другим, и Рорку на миг показалось, что монашек насмехается над ним, но лишь на миг. Потому что даже мертвецки пьяному Лагрефу было понятно, что монашек умирает от страха.
- Зачем тогда ты пришел сюда? Разве святые отцы не желают сдаться?
- Н... нет
- Нет?
- Я... принес книгу... - прижал к груди книгу монашек. - Я принес летопись которая рассказывает о всех набегах и нападениях на нашу обитель. Вот... здесь писали, - он раскрыл свой потрепанный фолиант, - что в последние десять зим было три налета. Во время двух монастырь был разрушен, разграблен, сожжен и с трудом отстроен. Но один раз обитель все-таки выдержала осаду.
- Но не на этот раз! - заорал Рорк, брызгая слюной.
- На все воля Божия, - смиренно произнес монашек. - Неважно выстоит монастырь или нет, важно, что сталось с теми, кто нападал на нас. Наш небесный покровитель святой Улоф не оставляет детей своих, даже если им суждено принять мученический венец. Из летописи видно как сурово карал он богохульников и язычников, что разоряли обитель, и убивали кротких братьев-монахов. Вот, - удерживая книгу навесу, он неловко перелистал ее. - Вот здесь написано, что ярл Сигурд Скиталец, напавший на нас лет десять назад, утонул со всем награбленным в монастыре серебром, возвращаясь к родным берегам. Его драккары разметало штормом. Никто из участников того набега не уцелел.
- Десять лет назад была, - печально подтвердил монашек. - Но после двух последующих за этим набегов, поверь, в обители брать уже нечего... Но я веду речь не об этом, - заторопился монашек. - После ярла Сигурда Скитальца к нашим берегам пришли корабли некоего Бельфа Безжалостного, сына Белифа, как здесь написано.
Судя по оживлению сидящих за столом норманнов, эта личность была не только известна им, но и почитаема.
- Он не смог взять обитель, и был убит в схватке в этой самой церкви за ту малость, что отыскал в ней, одним из своих людей. После под наши стены пришел Гаральд Седьмой. Он жестоко пограбил нас, не оставив от монастыря камня на камне. Однако все они до одного были перебиты солдатами сэра Готфри Марино, на чью подмогу обитель положилась тогда.
- Ты что, никак пугать меня вздумал? - вышел из себя Рорк.
- Ох, нет! - всплеснул руками монашек, выронив книгу. - Я принес тебе нашу летопись, что бы только предупредить тебя о напрасных жертвах кои непременно последуют, если ты разоришь и убьешь всех нас. Поверь, скудное добро обители святого Улофа никому из вас не пойдет впрок. Только это я хотел сказать тебе.
- Пусть расскажет, много ли в обители золота! - заорал кто-то пьяно.
- Это все небылицы...
- Вовсе нет, я слышал, что Бельфа прикончили здесь из-за того, что он несправедливо поделил добычу...
- Прижги ему пятки огнем, Рорк, и тогда он все расскажет о золоте...
Монашек удивленно огляделся, всматриваясь в пьяные заросшие лица, в которых не было ничего человеческого, только животная потребность жестокости и жажда золота с которым каждый из них вряд ли знал что делать, разве что пропить или проиграть.
- Но кто вам сказал, что в обители есть золото? Мы кормимся с того, что дают нам наши скудные огороды, потому что здесь одни лишь камни, а солнце бывает так редко, что даже не согревает их.
- Так ты предлагаешь нам уйти отсюда с пустыми руками? Без добычи? - спросил Рорк со скрытой издевкой, рассматривая монаха так, будто прикидывал, что с ним делать дальше.
Жажда крови его взвинченных неудачей людей была неудовлетворенна, как впрочем, и его самого.
- Ты без сомнения бесстрашный воин и я не сомневаюсь, что ты добьешься своего. Но иногда так непросто сделать свой собственный выбор. Накажешь ли ты того, кто внушил тебе, что в нашей обители якобы есть золото, когда взяв ее, будешь разочарован царящей там нищетой? Готов ли ты положить своих людей лишь затем, чтобы они вошли в пустые стены монастыря ничего не найдя в них. Вы погибнете зря, потому что ты, Рорк, доверчиво следуешь чьим-то обольстительным нашептываниям. Но селяне, что укрылись в монастыре, полны решимости защищаться до последнего. Готов ли ты пролить кровь невинных, отяжелив ею свои грехи, за какие-то мнимые сокровища? Потому что никаких сокровищ в монастыре нет. Все те жалкие крохи, что удавалось нам скопить за эти годы, ушли на его восстановление. Мы просто не успевали их наживать.
Рорк теребил бороду, задумчиво рассматривая монашка. Тот был молод, так что под пытками наверняка продержится долго. С другой стороны, под просторным балахоном рясы совсем не угадывалось тела, изнуренного постоянными лишениями и постами и навряд ли оно окажется достаточно крепким, чтобы выдержать долгое мучение. Худое лицо с впалыми щеками, которые горели сейчас лихорадочным, болезненным румянцем, выдавало характер, а приятные черты невольно располагали к себе. Чистый гладкий лоб обрамляли русые волосы. На макушке тщательно выбрита тонзура. Открытый взгляд серых глаз горел от сдерживаемых чувств. И Рорк подумал, что этот монах не так уж смиренно ожидает решения своей участи. Чего-чего, а кротости в его взгляде не было, даже страха не угадал он в нем. Рорк всегда решал судьбу пленных одинаково. Один и тот же предсказуемый конец ждал тех несчастных, которым не повезло попасть к нему в руки. Дело было лишь в способе, каким окончат они свое существование на потеху звериной жестокости норманнов.
- А я вот сейчас делаю выбор, свой собственный, - раздумчиво хмыкнул Рорк, смотря перед собой. - Посадить мне тебя на кол или распять, как вашего Иисуса?
Это предложение было встречено восторженным ревом и криками одобрения его подельников.
- Разве не затем ты принял постриг, чтобы сыскать себе славу мученика? Разве сюда ты пришел не для этого? - хохотал Рорк, видя, как лоб монаха покрывается крупными каплями холодного пота, а лицо принимает цвет зеленого сыра. - Вы, монахи, страсть как любите претерпеть за веру. Вся ваша сомнительная брехня, которой учит христиан воскресший бог, построена на мучениях святых. Я многого наслушался, когда в нашу деревню забредали католические проповедники и рассказывали о пытках, которым подвергали первых христиан. Очень мне нравилось слушать какие мучения изобретали неверные для безмозглых святош. Хе-х! Ох и изобретательны же были они по части истязаний. Те проповедники мне много чего понарассказывали.
- Боюсь, ты так и не услышал о самой невыносимой пытке, о которой тебе толковал проповедник, - тихо, но без трепета в голосе произнес монах.
- Это о какой же? - оживился Рорк.
- Было ли тебе горько, скорбел ли ты сердцем, когда терял близких тебе людей? - спросил монах.
- Ну? - коротко рявкнул Рорк, не понимая к чему клонит монашек, и при чем здесь он и его родные.
- Вспомни как хоронил того, кого любил всем сердцем, и разве мог ты унять ту боль, что терзала тебя тогда? Может ты пытался заглушить ее крепким вином, но ослабла ли она хоть на миг? И сейчас, вспоминая о тех, кого нет рядом с тобою, разве не испытываешь ты отголоски той боли, по прошествии стольких лет?
Рорк насупился. Глумливое выражение исчезло с его лица, но он не собирался распространяться о том, как страдал когда погиб его отец и молодая жена, носившая под сердцем ребенка.
- Это лишь малая часть той пытки, только догадка о том, что уготовано грешникам после смерти, - продолжал монашек, так как Рорк молчал, тяжело сопя. - Ведь не бренное тело, а душа предстанет перед судом Бога. Пусть мое тело сейчас будет корчиться от мук на потеху тебе, но мое страдание - твоя забава, не вечны, как бы ты не продлевал его. Смерть, в конце концов, прекратит телесную боль, а что остановит ту вечную нестерпимую пытку, над которой не властна даже смерть? Знаешь ли ты, что тот кто пытает, получая наслаждение от мук другого, будет испытывать такую же по силе боль, только душевную, потому что "душа твоя да пребудет там, где сердце твое". Твое сердце расположено истязать и мучить других, это то, к чему ты стремишься, чего ты ищешь, и значит после смерти, душа твоя в стократ получит то, в чем находила наслаждение. Сейчас мои братья молятся о том, чтобы пелена неверия и алчности спала с ваших глаз, чтобы скудные сердца ваши наполнились милосердием, души отвергли жестокость. И нет в том выборе ничего постыдного для вас, норманны. Разве ваш бог Один привечает тех, кто погиб хоть и с мечом в руке, но губя беззащитных или развлекаясь предсмертными корчами безвинных жертв? Один сажает за пиршественный стол тех воинов, что бились с превосходящих их отвагой врагом или равным по силе противником. Он самолично протягивает золотой кубок бессмертной славы тому, кто сам себя осудил на добровольную пытку "кровавым орлом" и кто вынес ее стойко и мужественно, как подобает воину. Валгалла с радостью принимает тех героев, кого с почетом и уважением погребли на жертвенном огне, а после сложили об их подвигах песни! Подобные герои обретают в христианстве ореол святости.
Монаха слушали, и он молил Бога о том, чтобы его услышали. Его услышали. Потому что говорил он с такой силой убеждения, которое может придать либо нестерпимое страдание, либо возвышенное вдохновение. Глаза монаха горели неистовым огнем сдерживаемых чувств и у слушавших его норманнов, создалось впечатление, что он не просто был уверен, что так оно и будет, а знал, то о чем говорил. После того, как он замолчал, норманны сидели в полной тишине, а под сводами церкви еще витал отзвук от его слов. Мародеры проворачивали услышанное своими закосневшими мозгами, пытаясь понять речь монаха, которая впечатлила их. Пусть и долгий, но не далекий опыт этих людей, знавших только жестокость, видевших перед собой всегда одну цель - грабежи и сиюминутные удовольствия, теперь пытался уместить в себя пламенную, выходящую за рамки их понимания, пугающую речь монаха. Она была понятна и в то же время не понятна.
И в этой полной тишине грубо выругался Одноглазый. Девка под ним все-таки сдохла, а он еще не сделал даже третьего захода. Но Рорка это уже не интересовало.
- Я подумаю, что с тобой делать, - принял самое верное, на тот момент, решение Рорк.
Повинуясь его знаку, Сивый схватил монашка за плечо и потащил за собой. Кое-кто поднялся из-за стола и вышел за ними во двор, чтобы посмотреть, как будет вести себя монашек. Он не скулил, не трясся в истеричном страхе, когда его руку и ногу приковали к столбу. Он как будто выдохся настолько, что у него не осталось сил на проявление каких-то других чувств, и смотрел на то как его заковывают пустыми глазами.
- Мы не такие изверги, как ты о нас думаешь, - сказал Рорк, вышедший за ними во двор и, наблюдая за тем, как Сивый ловко накладывает тяжелые стальные браслеты на запястье и щиколотку монашка, замыкая цепь замком. - А потому оставляем тебе руку свободной, чтобы ты мог помолиться своему богу, позволившего себя убить, - усмехнулся он.
Рорк никак не мог понять, чтобы могущественный бог мог быть настолько глупым, что дал распять себя словно овца. Захочет ли такой бог, даже не сумевший уберечь собственную жизнь, сохранить ее каким-то жалким людишкам? Монах ничего не ответил. Он испытывал ту душевную отрешенность, когда уже все равно и, кажется, готов был даже испить свою смертную чашу. Начался мелкий моросящий дождь. Рорк со своей свитой из тех, кто еще был в состоянии передвигаться, утопали обратно в церковь. Ее дверной проем освещался то опадающим, то вспыхивающим огнем костра, разведенного посреди помещения. До монашка доносились взрывы грубого хохота, гортанные выкрики на чужом языке, голоса спорящих, перерастающих в злобный пьяный ор. Потом нестройно затянули песню, старательно перекрикивая друг друга. Все это напоминало какой-то дьявольский разгул.
Монашек надеялся, что о нем позабыли. Он был и рад временной передышке и в тоже время тревожился о своей дальнейшей участи. Но он ошибался, решив, что норманны потеряли к нему интерес.
Из церкви, под дождь, вывалился Одноглазый. Постояв на одном месте, он, шатаясь, двинулся к монашку, прикованному к столбу. Неловко двигая руками и все время промахиваясь, он развязал завязки на штанах и помочился на рясу монашка, вызывающе глядя на него единственным глазом. Монашек не шевельнулся. Он разглядел, что Одноглазый держал подмышкой летопись монастыря святого Улофа. Сделав свое дело, норманн довольно осклабился, глядя монашку в лицо, завязал штаны, оправил тунику и отошел к деревянному кресту, высившемуся у входа в церковь. У его подножия всегда лежали свежие цветы, сейчас сломанные и втоптанные в грязь.
Подойдя к кресту, Одноглазый длинным ножом с размаху пригвоздил книгу к самой его середине и, отойдя на несколько шагов, метнул в него боевой топорик. Неторопливо вернулся к кресту и, высвободив топорик, всаженный в книгу по самую рукоять, отошел с ним еще дальше, чтобы метнуть его снова. Так повторялось несколько раз. После особо удачных бросков, Одноглазый оборачивался к монашку торжествующе скалясь. Дождь зарядил чаще, но норманна это не волновало. Монашек стоял неподвижно. Его ряса промокла насквозь и отяжелела от дождя. Ноги в деревянных сандалиях увязли в раскисшей холодной грязи. Из церкви появились двое норманнов, едва держащихся на ногах. Они громкими воплями одобрили занятие своего товарища, к которому с пьяным пылом и присоединились. Один из них принялся метать в крест, с пригвожденной к нему книгой, нож, неизменно летевший мимо цели, что вызывало бурное веселье троицы. На устроенный ими гвалт из церкви повылазили остальные и, по возникшему оживлению стало ясно, что нашлось немало охотников развлечься подобным образом. Участникам давались громогласные советы, меткий бросок приветствовался дружными криками, а неудачный поднимался на смех. Это продолжалось до тех пор, пока к ним не подошел человек, выглядевший среди этого разбойного отребья, по меньшей мере, странно.
В церкви его не было, монашек был готов поклясться в этом на испоганенном норманнами распятии, не заметить этого человека было невозможно. Он появился со стороны деревни, но что ему было делать в разоренной нищей деревушке, разве что... Он ходил к монастырю, догадался монашек похолодев. Что он делал у монастыря? Осматривал его стены, отыскивая уязвимые места? К тому же, он был совершенно трезв. Запахнувшись в темный шерстяной плащ, укрыв голову от дождя капюшоном, он какое-то время стоял и просто смотрел на происходящее, брезгливо поджав губы. К нему, неверной оступающейся походкой, вышел из церкви Рорк, видимо кто-то доложил ему о появлении человека в черном плаще. Вновь появившийся требовательно кивнул в сторону креста, тогда Рорк, что-то сказав, ткнул пальцем туда где стоял монашек, потом махнул на крест и засмеялся, довольный выходкой своих людей. Черный внимательно слушая норманна, взглянул на монаха, что-то спросил Рорка и тот, разведя руками, захохотал. Черный резко повернулся к кресту, в который продолжали лететь ножи и топорики, и подойдя ближе, разглядел, наконец, саму мишень, если там еще можно было, хоть что-то разглядеть. Деревянной обложки попросту не существовало, она была искрошена в щепу, а пергаментные листы измочалены. Черный что-то спросил у стоявшего рядом жилистого старика, одетого в тунику без рукавов, с кучей амулетов на шее и длинной седой бородой, заплетенной в две косы и тот ответил с той миной, с какой пьяный человек умиляется удачной выходке подельника. Однако Черный не разделял его восторга, напротив, он сорвался с места, злобно крича на забавлявшуюся пьяную шайку и размахивая руками. Подскочив к кресту с пригвожденными к нему жалкими остатками книги, он, задыхаясь от ярости, попытался вытащить засевший в дереве нож, чем еще больше развеселил пьяный сброд. Рорк не вмешивался. Широко расставив ноги, уперев руки в бока, он с ухмылкой наблюдал, как Черный выворачивает из креста нож. В конце концов, отшвырнув нож в грязь, Черный поймал посыпавшиеся клочки и щепы, все, что осталось от книги. Один из норманнов выкрикнул ему в спину что-то насмешливое, и тогда развернувшись к разгулявшейся шайке мародеров, Черный в ответ процедил что-то оскорбительное, в бешенстве швырнув книжную труху в грязь. Норманны недовольно заворчали, недобро глядя на Черного. Однако, никто из них не посмел ни огрызнуться, ни возразить. Веселье было окончено и его участникам ничего не оставалось, как вернуться в церковь, за ушедшим туда Рорком, к оставленным пиршественным столам и потухающему костру.
А монах отстранено подумал, что Черный верно из знатных, это угадывалось по его манерам и по тому надменному отчуждению с каким он держался с норманнами.
Вскоре из церкви послышались недовольные голоса спорящих. Кто-то, с оскорбительными интонациями, гневно выговаривал. Ему неуклюже отвечал грубый пьяный голос Рорка. В спор двоих начали вплетаться, перебивая его, другие возмущенные голоса, хамя и оскорбляя. Поднялись крики, переросшие в общий ор, после чего началась потасовка. Сопровождалась она треском ломаемого дерева, суматошным мельтешением теней, гулкими ударами упавших и разбиваемых бочек и яростным ревом дерущихся. Драка затихла под грозный рык Рорка. Монах видел, как Сивый вышвырнул из дверей кого-то, плюнув вслед. Побежденный долго ворочался в грязи, изрыгая тихие проклятия, пока ему не удалось встать на карачки. Постояв так немного, он не рискнул подняться на ноги и на карачках заполз обратно в церковь. Судя по установившейся внутри нее тишине, между спорящими наступило перемирие и, угомонившиеся норманны, завалились спать.
Монашек не имел представления, сколько прошло времени. Дождливый пасмурный день сразу же перешел в ночь. Небо по-прежнему было обложено тучами, дождь не утихал. С моря доносился рев волн, бившихся о скалистый берег, раз за разом беря его приступом. Костер в церкви начал потухать, когда из нее кто-то вышел, что-то волоком таща за собой, направляясь к сидящему в грязи монашку. Это оказался Одноглазый. Приблизившись к столбу, норманн швырнул к его подножию какой-то продолговатый тюк и, повернувшись, ушел обратно, громко с подвыванием зевая.
Подняв голову от колен, монах какое-то время вглядывался в бесформенный белеющий в грязи тюк. Потом встал и подтащил тело девушки к себе, благо это позволяла цепь. Проведя ладонью по лицу, он закрыл ей глаза, с трудом сложил на груди окоченевшие руки и кое-как, стащив через голову тунику, что одевали монахи поверх рясы, и укрыл им обнаженное тело несчастной, прежде поцеловав ее в холодный лоб. Капли дождя стекавшие по щекам, стали солеными от слез.
Он все еще молился над нею, стоя коленями в грязной жиже, когда на рассвете к нему подошел Рорк.
- Ты, бормотун молитв, говорил, что пахари и монахи собираются обороняться? Чем скажи, во имя Одина, они собираются драться? Вилами и мотыгами?
- Нет, норманн, - сухо проговорил монах, похоже, его страх, если он был, перегорел под холодным дождем. - Я говорил уже, что на нашу обитель не раз нападали и после набегов, возле разоренной деревни и монастыря, выжившие находили оружие убитых северян. К тому же настоятель успел послать в город гонца и теперь нам есть смысл держаться до конца, потому что подмога прибудет очень скоро.
- Хм, подмога, - проворчал Рорк, похоже нисколько не удивленный этим заявлением, и замолчал.
- Я отпускаю тебя, монах, - вдруг сказал он. - Мы уйдем от стен монастыря и этим же утром покинем ваш берег.
Теперь помолчал монах, прежде чем задать законный вопрос:
- Почему я должен верить тебе?
- Потому что это говорю я, Рорк сын Гюндальфа, последний из рода Ремгарда! - заорал норманн, наотмашь ударив монашка. - Это говорю я, кто не опозорит память предков и умрет как воин. И никто... Слышишь! Ни кто не смеет решать за меня, что мне делать!
Монашек поднялся с земли, вытирая кровь с разбитого носа. Рорк ушел в церковь, костер в которой давно погас. Серое предрассветное небо навалилось на черную гряду скал. С моря дул холодный пронизывающий ветер. Вернулся с топором Рорк и в несколько яростных взмахов сбил замок и разбил цепи.
- Ступай, монах, и молись своему богу, чтобы я попал в Валгаллу к моим славным предкам, покрытым славой честных боев. Я хочу, чтобы воинственные и прекрасные валькирии унесли меня на своих колесницах к отцу всех богов, Одину. Молись об этом...
Это было последнее, что услышал монах, уходя прочь. Конечно, он не сразу подошел к воротам монастыря, а какое-то время бродил возле его стен. Хотя шайка упившихся мародеров вряд ли была в состоянии на какое-либо сознательное действие, а душевный надрыв в словах Рорка не был притворством, тем не менее, монашек не торопился довериться так удачно сложившимся обстоятельствам, все-таки подозревая здесь чью-то хитроумную игру. Его, бродившего молча и неприкаянно, заметили с монастырских стен, но ворота открыли не сразу, опасаясь ловушки. Все же через какое-то время ворота, тихо скрипнув, открылись на самую малость, и уж тогда монашек не раздумывая и не мешкая, протиснулся в приотворенный для него зазор.
- Сын мой, - встретил его у ворот настоятель монастыря, отец Гермоген. - Ты, благодарению Господа, жив! Мы уже не чаяли увидеть тебя снова, но продолжали горячо молиться, чтобы Господь вернул тебя к нам живым и невредимым.
Сухие старческие почти невесомые руки обняли монашка. Настоятель прижал голову вновь вернувшегося молодого брата к своему плечу. Вокруг них толпились остальные монахи и несчастные жители разоренной деревеньки, все они не сомкнули в эту ночь глаз, обеспокоенные своей судьбой, судьбой монастыря и ушедшего к норманнам безрассудного монаха.
- Отец настоятель, они оставляют наш берег и не тронут монастырь. Так сказал мне Рорк, предводитель шайки, которую он привел сюда.
От этих слов по толпе собравшихся на монастырском дворе пробежало сдержанное ликование, слышались счастливые вздохи облегчения, изможденные страхом лица осветила надежда.
- Но можно ли верить словам жестоких язычников? - остудил всеобщий пыл настоятель. - Для них ложь является доблестью, а не грехом. Там где правит алчность, нет места здравомыслию. Не поддавайтесь сему обольщению. Пусть его слова не введут вас в обман.
С этим нельзя было не согласиться, не признав горькую правоту слов настоятеля.
- Дождемся подмоги из Варгоса, - сказал он. - И только тогда откроем ворота обители. Пойдем, сын мой, - обратился он к монашку, - возблагодарим Господа, Иисуса Христа и небесного покровителя нашего святого Улофа, за твое столь чудесное спасение и за то, что не дал он тебе мученического венца.
Монашек подхватил под руку пошатнувшегося старика, которого волнение за судьбу обители, тревога за монашка и радость от его благополучного возвращения, когда не было уже надежды увидеть его живым, лишили тех сил, благодаря которым он еще держался.
- Брат Витус, - протиснулась к ним женщина с осунувшимся от горя лицом и выбившимися из-под барбеты волосами. - О, добрый брат, не видел ли ты моей Иветты?
Монашек, не поднимая на нее глаз, покачал головой и поспешил пройти мимо.
- О, добрый брат, - вцепилась в рукав его рясы женщина, умоляюще заглядывая ему в лицо опухшими от слез глазами. - Значит ли это, что ты нигде не видел ее? Ведь тогда, милостью божьей, она успела укрыться в лесу? Да?
- Отойди, Агнесса, разве ты не видишь, что с него достаточно испытаний. Не пытай его сейчас ни о чем, не расспрашивай попусту. Разве он, милосердия ради, не сказал бы тебе о твоей дочери, если бы знал о ней хоть что-нибудь, - устало вступился за монашка отец Гермоген.
Женщина нехотя, хоть и послушно выпустила рясу монашка.
- Пойдем, матушка, - тут же подхватили ее под руки два дюжих парня, и повели к стоящему в стороне кряжистому бородатому мужчине, который не спускал с монашка тяжелого неподвижного взгляда. Он все понял и не цеплялся за зыбкую надежду, как его жена, смотря на вещи трезво.
С опущенной головой вел монашек старого, едва передвигающего ноги, настоятеля в его кабинет. Они прошли по гулкой, продуваемой холодным сквозняком галерее, мимо закрытых келий и вошли в единственную дверь, лишенную смотрового окошечка, дверь кабинета настоятеля. И когда монашек, бережно поддерживая настоятеля, помог ему опуститься в деревянное даже с виду неудобное кресло, отец Гермоген спросил:
- Те ведь нашел ее?
Монах кивнул, не поднимая головы, и вдруг разрыдался. Закрыв лицо руками, он упал на скамью, придвинутую к стене, не в силах больше сдерживаться. Гермоген тяжело вздохнул, остро сочувствуя горю молодого брата, захлебывавшегося рыданиями.