Девять белых человечков
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
|
|
|
|
Аннотация:
Свои вещи люблю только за счастье, испытанное при их написании. Это относится ко всему. Литературной или, как говорил Лев Николаевич, "исключительной" (он любил это слово) ценности они не представляют. Но тут возможна такая волшебная вещь, как "счастье при чтении" - в ответ на "счастье при написании". Хоть кроха, хоть проблеск бы - и уже чудо.
|
ДЕВЯТЬ БЕЛЫХ ЧЕЛОВЕЧКОВ
1
Их было трое: мать, сын, дочь.
Когда-то их маленький опрятный дом стоял на почетной центральной улице. Лет двадцать назад по ней ходили первомайские демонстрации, стягиваясь к центру города. То было золотое время: трижды в год, на первое мая, на девятое мая и седьмого октября, разноцветные хвосты младших и старших с букетами и обручами, флажками и атласными серпантинами, с духовым оркестром во главе шли по осчастливленной улице, вызывая из домов всех, поднимая пыль, распугивая кошек и голубей. Это было золотое время.
Той радости больше нет. Нежадной человеческой радости, лучистых глаз, почти счастья, бесплатного и искреннего.
Ворота теперь крепко заперты. Демонстрации отменили. И только в день Победы принарядившиеся ветераны, неся головой вниз растрёпанные охапки тюльпанов, собирают у окошек домашних. Дергаются занавески, блестят улыбки. Счастливый день, который можно проплакать весь от начала до конца, не зная - отчего плачешь.
Нет радости, нет дома, нет отца. Остался только день Победы.
Ей всегда не давал покоя сиреневатый свет за окном, прозрачный, льющийся отовсюду, он первый встречал ее по утрам.
Давно-давно она поняла - утро есть главное в дне. Этот свет истекал с колец, закусивших тонкие занавески, с доски лакированного подоконника, утыканного заусенцами живого дерева, с грибоподобного листа никогда не цветшей герани, с ее шершавых листов сиреневатое свечение растопыренными пальцами слетало в комнату.
Это было волшебство, иначе не назовешь. Когда глаз приоткрывался, он сразу застигал всех, собравшихся врасплох: окно, подоконник, вытянувшуюся бесплодную герань, свет. Оставалось минут пять-семь, не больше. Пять-семь минут блаженства в маленьком никчемном дне.
У кого есть хоть сотая часть такого богатства?
Дом был чужим, город был чужим. Громыхали трамваи - нет, ничего не мешало. Чужой дом, чужой город. Ей хотелось хоть раз почувствовать себя среди этих людей своей, сопричастной их хлопотливым взглядам, их домовитой корысти. В трамваях и на улице она прикасалась взглядами к сотням лиц, секундным росчерком вбирала их в свои переживания и расставалась почти со всеми, без сожаления.
Их было много, слишком много в этом огромном городе.
Лиц было больше, чем смыслов в их расшифрованных взглядом историях. Какая разница - из какого угла смотреть с изнеможением на белую раковину, слушать капающий тупо кран, потирать ноющую спину, окунаться лицом в ладони, вспоминать что-то, чем можно бы оправдать уходящий день?
Уходящий день не хотел мира. Он терзался своей незавершенностью в конкретной жизни, эта жизнь оскорбила его право на единоличность, ни за что не зацепившись в его исходе, отдавая его вечности холодно и деловито. О, знал бы человек, что происходит с днём в итоге любого дня!
Мир кончается ежедневно, и поэтому, умирая, день требует к себе особой нежности, но почти никогда не получает ее - мысль человека уже не тут, уже в завтрашнем дне. Дни, как и люди, перед смертью переживают обман.
А утренний свет - начало новой вечности. Еще есть целых пять, или даже семь минут! Громадное блаженство этих минут всевластия, потягиваний, сладости еще разок укутаться в одеяло и свернуться калачиком, дружелюбного разглядыванья сиреневого свечения предметов, снисходительных мыслей о наступающих делах, о смелости на все плюнуть и честности, что духу плюнуть все равно не хватит.
День схапал тебя, вставай!
Дома они мало говорили. Как будто получив оберегающую прививку против открытости своих миров. Увидеть их разговаривающими было событием редкостным. Это пошло от отца, наверное.
Так они жили. Это было давно. Отца нет, и даже воспоминания не стали их согревающей общностью. Теперь их было трое, жизнь не мчалась, не шла - она как-то стекала по каплям в океаны времени. Никто и не думал переживать на этот счет. Жизнь должна медленно кончаться, и о чем тут горевать никто из них не понял бы.
При всем при том их можно было назвать счастливыми.
Сестру звали Асей, брата Федором, мать Жанной Григорьевной. Сестра на пару лет была старше брата, ей шел двадцать седьмой год.
Они переехали в этот город четыре года назад. Отец загорелся переселением из провинции и быстро поменял их полутора этажный дом, с виду маленький, но, как это бывает, огромный изнутри со своими темными переходами, ступеньками и пристройками, на три комнаты в пятикомнатной коммуналке с катастрофически низкими потолками. Вход в их дом был с узенькой улочки, лучиком идущей от площади Тургенева, а окна выходили на Фонтанку. По другой стороне вытянулись черно-бурые корпуса какой-то фабрики, но радость была даже здесь. Радости было несоизмеримо больше, и звали эту радость: вода. Пожалуй, только поэтому семья быстро смерилась с перемещением в пространстве, и хлопотливо, но тихо зажила на новом месте.
Это ж надо, столько лет жить не у воды, думала сестра. Так же думал брат. И Жанна Григорьевна тоже.
Утро начиналось не с времени суток, а с вдруг засверкавших занавесок. Это первый свет, еще не долетевший до земли, не застигнутый сетчаткой глаз, но вышедший с небес, преломлялся о воду реки и ударялся в окна. Плыли занавески, утопало в бликах окно, и вот, свечение воды врывалось в комнату! Это были блаженные минуты утра, когда блестящая рябь добиралась до кровати, и постепенно ты покрывался блестящей танцующей чешуёй. Рыба, играющая рыба.
Самое время нырнуть под одеяло и спать...
Отец умер скоро после переезда. Жанна Григорьевна сильно похудела, но почти не плакала. Они, все втроём, часто оставались дома, сидели каждый в своем углу и кожей чувствовали друг - друга, вплоть до мыслей. Сестра стряпала что-то нехитрое на большой темной кухне.
Тут же сосед Андрей сортировал высохшие маковые головки. Он временами исчезал, появлялся с большим болотным рюкзаком и долго на кухне шуршал газетами и одеревенелыми стеблями мака. Асе не нравился сам звук лопающихся сухих головок. Один раз, уходя с кухни, она сказала:
- Нас когда-нибудь перестреляют тут из-за вас...
Андрей удивленно поднял глаза:
- Почему?
Больше они не говорили.
В другой комнате жила молодая семья с прекрасным мальчиком. Его звали Кириллом, и было ему годика три или три с половиной, не больше. Ася иногда пускала его к себе в комнатку и на топчане у окна они сидели, и она читала ему маленького лорда Фаунтлероя. Она почти сразу поняла - малыш не видел книг, их ему никто никогда не читал. На истории благородного мальчика, нежно обожаемого благородной матерью, Кирилл быстро загрустил, стал вертеться, мешать. Его молодая мать часто ходила, пошатываясь, шипела на сына злым матом, наотмашь била по лицу - он просто не понимал, о чем книга. Всё в ней было незнакомо ему. Свою мать он боялся, но и обожал не меньше маленького лорда. Может быть, даже больше. Только по-другому.
Ася попробовала Барто, Чуковского и Михалкова. В точку!
Они веселились несколько дней. Малыш с легкостью запоминал стишки и читал их в коридоре сам себе. Молодые родители сначала враждебно смотрели на Асю, потом раздраженно и, наконец, жалостливо. Мальчика побили "за глупости" и он стал приходить тайно, прокрадываясь, когда шли сериалы.
Культурная столица, блин, ругалась сестра.
Она устроилась на работу на хлебозавод, в ночную. Часть ночи надо было фасовать невкусную, воняющую дрожжами, соломку, часть - смазывать раскисшей промасленной тряпкой глубокие формы под хлеб. Костяшки рук через пару смен стали похожи на кровавые лохмотья. Это было больно, но фасовать бесконечно ползущую из глотки автомата соломку - было противно. Лучше больно, чем противно.
Зато день был ее полной собственностью!
Домой она приносила деньги и, опять же, хлеб. Скоро в её каморку въехал допотопный компьютер, такой древний, что на нем еще висела двухсторонняя сетка Foton, синий-синий экран начала девяностых!
Федька целый вечер возился с системником и констатировал: Говно.
- Жесткий диск - один гиг - ну это ващеееее...
В цеху она видела только верзилу мастера, который в перекуры рассказывал ей, молчащей, свою жизнь. Имя своё он говорил, но ни один нейтрон её мозга не сдвинулся с места, чтобы запомнить его.
- Ты местная?- орал он ей сквозь грохот конвейера.
- Ы-ы...
- А мне год осталось здесь отработать и - ту-ту: постоянная прописка!
Лицо его осветилось недоступным блаженством, но она, наверно, слишком сострадательно глянула на него.
- Представляешь? Всего год. Я два года уже здесь.
Чтоб не обидеть его, она отвернулась. Два года, еще год, прописка - бред какой-то. Асе, вдруг, стало страшно, что и её какая-нибудь злая сила может принудить оставаться здесь годы. Может, конвейер заколдовывает всех, кто смотрит в его вертящуюся чёрную пасть?
Утром она дождалась бухгалтерию и рассчиталась.
Дома она просто сказала:
- Мам, я ушла с завода.
Жанна Григорьевна перебирала что-то в столе в почти темной комнате.
- Ма, свет зажги.
Через полчаса мать зашла к ней. Как обычно стала позади стула и погладила волосы.
- Ну и хорошо. Хоть руки твои заживут.
Поцеловала в щеку, потом в макушку и ушла.
Катя появилась, наверное, в октябре. Всем запомнился ее первый приход: он совпал с приходом сиреневого света в квартиру. Так происходило вот уже в четвертый раз: осень поселялась в квартире сиреневым свечением стен, мебели, стекляшек дешевых люстр, лиц - это замерзающая вода реки меняла свой цвет и всё близкое к воде напитывалось светом ее нового колера.
Странно, но мы были действительно счастливы, думала Ася. Как это отцу удавалось, как он понимал всех нас?
Как давно это все было.
Почему ему не дали сделать то же самое с нами здесь, в его мечтанном городе? Это было его предназначеньем - привезти нас сюда и оставить одних?
Так думал каждый.
Сиреневый свет нравился всем: и матери, и сыну, и дочери. Они никогда не говорили об этом, но торжественный вечер его вселения в дом знал каждый: всё сразу менялось! Менялись обои, уютно синели белые чашки, лица свет делал тоньше, бледнее - это особенно нравилось. В день вселения света Федька никуда не уходил, Ася с Жанной Григорьевной творили что-нибудь куриное на кухне, потом все вваливались в комнату матери, ели, дурачились и очень много, непривычно много смотрели друг на друга. То, какими они видели друг друга - им нравилось, нравились они сами, мелькнувшие силуэтами в окне, каждый видел и себя, и другого чуть-чуть не таким, как видел обычно. И это им нравилось. Это было маленькой тайной их маленькой семьи. Бесплатное преимущество близкой воды!
Катя появилась именно в такой день. Федор ушел рано, молча, а в шесть часов он пришел с ней.
- Вот, это Катя, - просто сказал он и сразу утащил ее к себе. Минут через двадцать он поскреб в дверь Аси и, как водилось у них, сразу вошел:
- Ась, пошли к нам.
Сестра сидела, сильно сгорбившись за своим допотопным компьютером за низеньким, шатающимся столиком, лицо ее не успело вернуться в реальный мир - оно было сморщено болью, или растерянностью, или какою-то обузой... Федька к этому ее "невернувшемуся" лицу привык, когда он долго не заставал ее врасплох, быстро и разочарованно спрашивал: "Ты чё, не пишешь?" Она строила гримасу, означавшую: "Ну я прошу тебя, ну иди ты..." - и они расходились миром в темном коридоре новой квартиры.
- Ась, слышишь... Пошли к нам.
Голос выдавал его с потрохами, вдребезги. Голос кричал, что ему страшно.
- Федь, ну какого черта ...
- Тебе тоже понравилась? Я так и думал. Мама ничего не сказала. Ну, ты же знаешь, это так... эмоции, размышления. Она всё больше молчит.
- Пошли к нам,- наконец почти одними губами пробарабанил он и отвернулся к окну.
- Приду. Сейчас, Федь. Иди. Сейчас.
Он прыгнул, придушил ее на миг, чмокнул воздух возле ее головы и вылетел из комнаты.
- Катя.
- Анастасия.
Федор произнес это гробовым голосом и замолчал.
- Как на королевском приеме...
Они сказали это вместе и расхохотались одновременно.
- Я - Катя.
- Я - Ася.
В тот вечер они наговорились до отвала, объелись кульминационным блюдом их семьи - запеченной в духовке курицей, целиком, в щедром чесноке и майонезе. Сиреневый свет, будто старый гость, вошел и остался на весь вечер, изменил их лица, вытянул носы, красиво раскидал по вискам и лбу волосы - они глядели друг на друга и не могли наглядеться. Катя сначала пугала, потом стала понятной, но, пьянея, она снова стала загадочной и чужеродной, но уже тем чужекровием, которое роднит крепче родной крови. Она стала интересной, иной, манящей, порождением этого великого чужого города, чьими жильцами, рабами, обладателями, но не любимыми детьми они стали совсем недавно, совсем случайно. Она олицетворяла собой таинственный город, таинственный перекрой их жизней, тайну их общего будущего.
Они здорово напились в тот вечер. Наверное, в два ночи Федор повел ее к желтым фарам такси, Ася долго еще глядела в ядовитый монитор своего компьютера, потом выдернула шнур и легла одетой.
- Плохо. Всё плохо...
Жанна Григорьевна не вышла в тот вечер.
2
Как кончается жизнь? Не может быть, чтоб никто ничего не сказал об этом. Такое важное не могло остаться совершенно закрытым, что-то было и есть, но мы не слышим. Не верим. Ищем какой-то изысканности, хотим тайны, сами культивируем и бережем зыбкое тело этой тайны, чтоб не обмануться, чтоб не удариться лбом об удушающую прозу: конец жизни - это только конец жизни и ничего больше.
Был - нет. Уже нет. Просто нет. И все.
Неужели все так безнадежно? Боже, как темно, как беспросветно будущее каждого из нас, каждого. За один этот ужас неведения надо лелеять любого, надо целовать руки каждому встречному. Любой достоин милосердия за ад своих раздумий о себе.
Ася лежала на тахте, глядела в серое небо за окном и думала об отце. Об отце тяжело было думать потому, что она видела его мертвым. Еще издали она поняла, что что-то не так. Когда она положила свою руку на его: привычную, огромную - ей стало стыдно за себя, за отца, за всю церемонию прощания, было совершенно ясно, что это - не отец. Холод его руки был таким великим, таким страшным, ни один камень на земле, взятый хоть в вечной мерзлоте, не сравнился бы с тем холодом. Тут чувствовалось что-то обреченное, зловещее. Она убрала руку. С кем прощаться? Здесь отца не было.
Где ж ты теперь, отец? Глядишь в это мгновенье в меня, как в раскрытую книгу и все слои моих лицемерий, все блаженство, вся муть, все человеческое тайное, туманное даже для меня самой - ясно для тебя. Что ты думаешь обо мне, когда узнал в одно мгновенье обо мне всё? Как ты теперь смотришь на меня? Любишь меня по-прежнему? Что это - увидеть человека глазами Бога? Прости, если я так сильно плоха, прости меня за свое разочарование. Я люблю тебя. Прости меня. Помоги нам в твоём городе.
Ася обернулась - мать сидела рядом и гладила ее плечо.
- Ты уснула и расплакалась. Успокойся. Все хорошо.
- Отец...
- Да, отец. Ему надо было пожить здесь с вами, помочь вам прижиться в этом городе. У меня, как видишь, не получается. Я стараюсь, но не получается.
- Мам, ладно...
- Я ведь вижу все, но сделать ничего не могу. Он любил этот город, боготворил, он радовался, что мы будем здесь жить. А жить-то в нем научить не успел... Вам тяжело, Асенька, тебе и Феде - тяжело здесь одним. Папа умер, мне трудно вам помочь... Надо держаться вместе, Ася. Федя без меня и тебя - пропадет. Ты не обижайся только, я тебя безумно люблю, но Федя, если ты его оставишь - пропадет быстро. Что я скажу папе? Я так устала, я...
Жанна Григорьевна окончательно разрыдалась. Ася прижала мать к себе, уткнула ее мокрое лицо в свое плечо, укрыла вздрагивающие плечи стареньким пледом - и так они долго сидели, укачиваемые милосердным временем и добрым отцом, не успевшим научить их любить этот город так, как любил он сам: нежно и обречённо.
Вечером на кухне они остались одни, и мать рассеянно сказала дочери:
- Федька совсем дома не живет.
- Угу, заметила. Паразит.
- Как тебе Катя?- Жанна Григорьевна опустила руки, черные от горки картофельных очисток, повернулась и прямо, испуганно посмотрела на дочь.
- Не знаю. Мне все равно. Вообще - ничего. Не знаю, мам. Почему я должна что-то о ней думать? Пусть он и думает.
Какое-то время они молчали.
- Мам, надоело. Хватит уже о Федьке. Я завтра на собеседование иду...
Собеседование начиналось в десять. Ася вышла в девять. Уже в прихожей она мазнула жирно верхнюю губу розовым блеском, пошамкала губами, выравнивая цвет, вытянула их трубочкой, чмокнула свое отражение в зеркале - и ушла. До указанного адреса было ну максимум двадцать минут, остальное оставлялось - на всякий случай. И этот случай не упустил свой шанс. Две остановки метро - (это нынче как найти работу у подъезда, думала сестра), потом "пять минут от метро", потом "корпус Д".
Проехав две станции, Ася вышла и направилась искать корпус "Д", но даже жители корпусов "Б" и "Г" никогда не слышали о таком, и уверяли ее в ошибке в объявлении. Здания и куски улиц становились все безлюдней и обшарпанней. Уютный гул проспекта затихал и только краткими взвизгами дотягивался до здешних пустырей.
Боже, две остановки и такая глушь, думала сестра.
Лукьяненко отдыхает.
Она шла быстро, зорко вглядываясь в каждую дверь, ища вывески.
- Барышня, вам туда.
Ася вздрогнула и оглянулась на голос. Романтизм рассеялся. Это всего лишь грязный двор, а это всего лишь я, подумала она. Ну, и хорошо, так лучше.
Человек в пальто показывал рукой в темную парадную, куда страшно было даже смотреть, не то, что войти.
- Вам действительно сюда...
Он хотел повторить "барышня", но не повторил.
- Вы ищете ООО "Трейдметаллик"?
- Да.
- Вам, правда, сюда. Не бойтесь: у них с виду только так. Контора - там. Не бойтесь.
- Я не боюсь, и не барышня, и дорогу в состоянии отыскать сама. Но все равно - спасибо.
- А,- погрустнел человек в пальто,- Не за что. Хотя, тому, кто читал Гете и знает Цветаеву - тому тяжко придется в "Трейдметаллике".
- С чего вы взяли, что я знаю Цветаеву?- почти грубо огрызнулась Ася.
- Потому, что знаете,- человек в пальто нахмурился,- Дочь Цветаевой, Ариадна, еще совсем ребенком, вот именно так отшила Бунина. Маргаритиными словами. Когда талантливые матери делают из своих детей уродливых клонов самих себя, разве это не извращение?
Ася молчала.
- Как вы назвали меня про себя, когда увидели? "Мужчина в пальто"? Подождите, подождите, я угадаю. "Человек в пальто"!
Человек в пальто торжествующе смотрел на Асю.
- Да с чего вы...
- Точно-точно, "человек в пальто". Угадал. Если хотите, я подожду вас и провожу потом до метро. Мистики в нашем квартале нет никакой, а уродов полно.
Ася пожала плечами.
- Ну и хорошо. Я жду.
Парадная ахнула в Асю разнобоем звуков и запахов. Внутри действительно было лучше, чем виделось снаружи. Рядом с огромной металлической дверью красовалась нарядная вывеска.
- Добро пожаловать в ООО "Трейдметаллик". Вам назначено на десять?
Как все секретарши, она сдерживала в уголках губ стандартную улыбку, холодно при этом измеряя Асю умными глазами.
- Да.
- Минуточку.
Менеджером по персоналу оказалась тоненькая девчушка с безобразными накладными ногтями в японском стиле, безобразными тем, что от непомерной длины острые ноготки загибались чуть-чуть внутрь, придавая некрасивую, неоправданную хищность этому почти ребенку.
Боже, сколько ж ей лет, подумала Ася, и сострадание отпечаталось на её лице. Семейственность. Где-нибудь рядом, в недрах соседних кабинетов, сидят её тетки, дядьки, или племянники, или даже отец. Они осточертели друг другу, но куда деваться? Куда им идти, чтобы сидеть, а не работать? Они зацепились крепко за сей клочок бытия и плодятся, перетекая из кабинета в кабинет, и будущее их предсказуемо, благополучно и ужасно. Ужасно.
- Анастасия Сергеевна Побединская. Цель - получение вакансии менеджера по подбору в вашем Василеостровском филиале.
Ася протянула маленькой хищнице опрятную папку с копиями документов.
- Хорошо. Вы все оставляйте. Второе собеседование будет примерно через неделю, мы свяжемся с вами.
- Может, заполнить анкету?
- Не надо. Достаточно того, что вы принесли. До свидания.
- До свидания.
Ася сразу почувствовала, что поблекла. Сюда она входила, готовая драться и завоёвывать, блистать, острить. Шапка блестящих волос шелестела вдоль головы, щекотала виски и лоб, убеждала, что она прекрасна. Свободна и прекрасна. Игра ума, игра быстрых слов, быстрых смыслов - о, к этому она была готова, в этом она была непобедима, тем более, сегодня.
Только к тому, что её не заметят - она не подготовилась.
Место явно придержано. Зачем тогда все это? Гадко как, скучно, подумала она, выходя на зловонную улочку.
- Что там с вами сделали? Вы поблекли.
Она простила его взглядом, и они побрели к метро.
- Вы знаете, а я ведь, правда - Бунин. Только не Иван, а Анатолий. Анатолий Иванович Бунин. Так, что - история повторяется...
- Этой глупой истории пора бы уже кончиться,- раздраженно выпалила Ася,- Цветаевой эти спектакли нравились, мне - нет. И то, что вы - Бунин, а я, как дура, романтически выпендрилась - это глупо и всё...
Какое-то время они шли молча.
- Ладно, вы тут ни при чем. Меня зовут Асей. Анастасией. Разрешаю звать Асей, но на Вы - непременно.
- Тогда - Анатолий.
Они опять помолчали.
- А что вы здесь делали? Живете здесь?
- Я вообще не петербурженка. Отец перетащил нас сюда. И умер. Он любил ваш город. И вот теперь мы здесь, но мы не петербуржцы.
- Ася, можно проводить вас до дома?
- Если хотите, валяйте. Мне все равно.
Жанна Григорьевна встретила её в прихожей.
- Кто тебя провожал? Красивый какой.
- Переводчик. И неудачник, по-видимому.
- Наконец, я тебя увидела рядом с мужчиной. Тебе двадцать семь, Ася.
- Ты родила меня в двадцать восемь - и ничего. Не начинай, мам. Я не хочу замуж, не хочу мужчин, не хочу детей. Ну, пожалуйста, мам.
- Хорошо, родная. Но, когда женщина говорит такое, обычно она даже не успевает понять, как оказывается и замужем, и с детьми. Со мной и папой так было. Закон обратимости желаний. Женщина должна стремиться быть в семье...
- "В семье", мам, бывают только питомцы: хомячки, собаки, кошки всякие. Спроси меня лучше о собеседовании. Эти сволочи...
- Ася, да Бог с ним, с собеседованием. Я сразу поняла, что ничего не получилось - ты редко бываешь такой злой и ядовитой. Как с цепи сорвалась. Какой человек интересный, этот, переводчик. Красивый, в пальто, глаза какие...старые, что ли. И ты сегодня такая красивая, такая решительная.
- Да. Человек в пальто... Мамочка, мамочка, скоро твои мечты сбудутся: наш дом закишит женихами и невестами, старые девы защебечут по углам с сумасшедшими переводчиками, а глупый Федька начнет каждый день таскать сюда свою глупую Катю. Ты будешь счастлива, глядя на нас. Прости. Все, все, прости. Я, правда, что-то ядовита сегодня. Не сердись. Есть хочется, ужас как... У нас же были макароны...
3
Ноябрь начался снегопадами и морозом. Фонтанка намертво замерзла. Частый снег закрывал перспективу уходящей по сторонам набережной - и весь кинутый взгляд возвращался и смыкался недалеко от носа, закруженного снежинками. Почти ничего не было видно. Другой берег реки казался недостижимо далеким. Бурая цитадель фабрики обелилась и исчезла. Мир притих, угомонился от непрестанной суеты и бесчисленности нужд, оставив только одно - зрение, помешанное на падении снега.
В комнатах будто повесили белоснежные занавеси, все сделалось прозрачным, мягким.
Жанна Григорьевна тихо ходила по своей комнате. Такой длинный снегопад делал реальность чуть-чуть нереальной. Это было хорошо, если бы не тревога. Снег не смирял её.
Дети рассыпались на её глазах, как рассыпаются бусины с сопревшей нитки. Что-то оборвалось, что-то надо сделать, но что - она не знала.
Федор появлялся дома совсем редко, похудел, очень похорошел, отрастил стильную ровную щетинку, за силуэтом которой тщательно ухаживал, и, самое главное, ужасно отдалился от матери и сестры. Работал то на заправке, то в супермаркете, то в клубе, всегда был при деньгах, бредил своей Катей.
Домой приходил выспаться. Спал чуть ли не сутки. Уходил, расцеловав всех, раскружив у дверей свою тонкую мать.
- Он счастлив. Посмотри, он счастлив,- говорила матери Ася,- Что же ты боишься? Он счастлив. Разве тебе этого мало? Молодой мужчина, красавчик, зарабатывает деньги, без ума от своей дуры Кати, нас не забывает - что ты маешься, ма-ма? Хватит ходить по комнате, хватит всего бояться. Все хорошо. Все хо-ро-шо.
Она нашла себе подработку недалеко от дома: восстанавливала документы, а, в основном, переделывала загубленные местной секретаршей. И тут она, семейственность, думала Ася, ругаясь от усталости. В нагрузку она подбирала слесарей и вальцовщиков, а вернее, брала любого, кто приходил хотя бы трезвым потому, что приходили с корочками или очень молодые и еще малопьющие, не наработавшие квалификацию, или пожилые, нигде не прижившиеся, сильно пьющие, её, квалификацию, уже потерявшие.
В итоге, весь подбор сводился к тому, что брала первого, кто приходил непьяным.
Деньги были неплохие, а времени вся работа занимала часа три в день.