Цыбулина Наталья Васильевна : другие произведения.

Любовь. История сволочи

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:

  
  
  
  
  
   ЛЮБОВЬ. ИСТОРИЯ СВОЛОЧИ
  
  
   1
  
  
  
   Для своих тридцати трёх лет он был большим человеком и большой сволочью. Так говорили некоторые. Думали все. Тех и других поддерживал он сам.
   Судьба не просто улыбалась ему с рождения - она носила его на руках, целовала, щекотала, нежила, сдувала пылинки, грелась в его подмышках, повсюду проглядывая в его богоподобной фигуре и в таланте. О, особенно в таланте!
   Он шёл, скучая, брезгливо сопя на обожателей себя, срывая все цветы, что попадались ему, порой хватая упругие подбородки бутонов просто от жадности или скуки. Цветы быстро теряли аромат, их надушенные пыльцой лепестки блёкли и обвисали. Скоро они уже вызывали отвращение. Только руки, перепачканные в пыльце, помнили ещё былых возлюбленных, помнили каждую.
   Родители позаботились о будущем сына прежде, чем разбиться в Крыму летом две тысячи второго. Ему досталась четырёхкомнатная квартира на Кутузовском, бизнес отца, акции, машина, консультации отцовского адвоката, и, самое главное, судьба, влюблённая в кумира, как конопатая дурочка. Лишив его в один день и отца, и матери, судьба готова была возмещать и расплачиваться. Вертихвостка загуляла на полную катушку, и правильно делала. Зажравшаяся судьба никому не интересна. Не переигрывай! Суровая судьба вызывает гримасу, похожую на ту, с какой терпят надоевшего наставника. Терпят, чтобы поскорее сбежать от него, и кинуться в омут как раз тех ужасов, от которых тот предостерегал. И надругательство над оспоренными истинами тем изощрённее, чем глубже они успели зарыться во влажный песок сердца подопечного.
   Судьба не могла допустить провала. Он должен знать, кто колдует над его свежестью, кто не ест и не спит, чтобы он был розовым и счастливым. Отец, мать? Что с того, что они исчезли? Пусть их сын видит собственными глазами, кто воркует над его гнездом. И судьба, не жалея сил, бросилась втираться в доверие к одинокому счастливчику.
  
   Он писал диплом тем летом и не поехал в Крым.
  
   Вечером позвонил дядя Слава...
   Потом они приехали в их квартиру все: отцовы братья, бабушка, его двоюродные... Ходили по комнатам, стояли у стен и тихонько перешёптывались. Бабушка, похожая на кулёк с тряпьём, сидела, съёжившись на диване, и вся тряслась. Кто-то хлопотал над ней, кто-то нёс воду, кто-то кричал от дверей: Не надо! Не надо! Кто-то смотрел невидящими глазами на того, кто кричал. Всё как-то потеряло смысл. Что запомнилось? Сквозняки. Стало холодно. Кто открыл окна? Зачем? И через десять лет он помнил пупырчатую дрожь своего горя.
   Так, в двадцать три он остался один.
   Дальше всё закружилось слишком стремительно, чтобы запомнить очерёдность - провинившаяся судьба ухнула и взяла управление его жизнью в свои руки.
   Всё происходило слишком быстро. Он не успевал понимать.
   Нужны новые годы, чтобы разглядеть бешеный галоп десяти лет одиночества.
   Ему так много досталось от родителей. Не каждому так везёт. Куда девать всё это? Кому это нужно, если так по-собачьи одиноко?
   Когда, после похорон, родня разъехалась, и он остался один в огромной квартире и в огромном мире, он стал вслушиваться в себя и, как ни странно, ошеломлённая душа заговорила. Она говорила, что глупо вот так вот исчезнуть из мира, и уголки её губ сползали вниз от брезгливости. Глупо поехать на курорт и бестолково исчезнуть, говорила душа. Навсегда исчезнуть. Вернуться домой искромсанными обрубками, вызывать ужас, страх, отвёрнутые взгляды, стыдливые оглядывания в сторону той комнаты, где стоят гробы.
   Он плохо помнил день похорон. Отец с мамой, наверное, и сами рады были, что их быстро отвезли на кладбище. Так неловко было всем, так одиноко среди всех было ему, их единственному птенцу, их сыну.
   Родители, по крайней мере, были вместе, а он был один.
   Они должны были плакать, летая над ним. Если мёртвые летают над нами, то, конечно, они плачут.
  
   Такое бывают у каждого: просыпаешься, ещё не проснулся, только-только просыпаешься. Скорлупка сознание приоткрывается, впуская первые запахи, звуки, ощущения тела, раскинувшегося поперёк кровати, впечатления от первой мысли или мелодии, выхваченной мозгом из хаоса тишайшего мира...
   Первое, что цапал его мозг, обрываясь ото сна, была мысль - как глупо вот так вот исчезнуть. Она не давала покоя, мучила, травила, повторяясь в различных вариациях, в разнообразном сопровождении, но ледяной смысл её был неизменен: как глупо всё.
   Он боролся всеми силами неиспорченного молодого мышления, но мысль всегда побеждала. Ну, и пусть, успокоился он, наконец. Судьба на всех парах реабилитировала себя.
  
   Так дожил до своих тридцати трёх Ипполит Бугаев.
  
   Судьба жестоко обошлась с ним. Он вышел из своего горя во всеоружии. Нет жалости, нет справедливости, нет милосердия.
   Завтра он может лечь таким же исковерканным куском мяса, как когда-то легли его родители, застигнутые врасплох. Они и не думали умирать.
   Он хорошо запомнил урок. Судьба не переставала нежить его, но его раненая душа чутко глядела умным взглядом на мир, сделавший его одиноким. Нет милосердия, нет жалости, нет теплоты.
   Судьба любовалась своим творением, а он каждое мгновенье готов был мстить за своё одиночество, за свой страх, за своё испуганное и ожесточённое сердце.
  
   Двадцать четвёртый свой год он встретил в пустой квартире, у подножия громадных часов, бивших неожиданно нежно. Эти часы любила мама. Ей казалось, наверное, что нежноголосая громадина прочно утвердит их дом на земле. А потом в памяти всплывало совсем другое: то место в гробу, где должно было быть её лицо, закрытое красивой непроницаемой тканью. Он не видел, что под тканью, и ни за что на свете не хотел бы увидеть.
   В кошмарах мама скидывала тонкое покрывало и долго смотрела на него. Ипполит делал вид, что не замечает её, хитрил, пытался и не мог уйти, а потом, собравшись с духом, оборачивался навстречу её взгляду и... Всё, больше ничего он не успевал увидеть. Ко времени разворота, он уже кричал и будил себя криком. Так и осталось загадкой, что там было? Мама, или какой-нибудь обман? Ему казалось, что там обман. Мамы там нет. Она не стала бы мучить его, своего драгоценного мальчика. Мама не дала бы никакому приведению надругаться над её возлюбленным сыном. Ипполит знал это.
   Постепенно кошмары кончились.
   Первые полгода он просидел дома, привыкая к новым звукам, новым теням и стеснительным шорохам состарившегося пространства. Как квартира поняла, что всё изменилось? Как она узнала, что отныне он один? Что бывшее не вернётся?
   Квартира поменяла цвет штор и обоев, звук босой ноги, проваливающейся в ковёр, запах лилий и каких-то диковинных цветов, названья которых Ипполит даже не пытался запомнить. Главный дивноцвет стоял в большом глиняном горшке в комнате матери и пах фиолетовым цветом, её руками, её любимыми духами, совсем не сладкими, травянистыми, игольчатыми. Он пах так много лет подряд, независимо - была она дома, или нет.
   И вдруг запах исчез. Ипполит тщательно проветрил комнату, но запаха не было. Его не стало однажды, как будто он понял, что мамы нет, и не стоит оставаться в месте, покинутом ею - и запах тоже ушёл. Безоглядно и непоправимо, как мама, его владычица, его муза, его хозяйка. Он ушёл, и повторить его было невозможно.
   В день рождения, встречая двадцать четвёртый год, Ипполит побрызгал середину маминой комнаты её духами, долго принюхивался и вертелся, а потом заревел, словно раненый зверь, схватил гигантского выродка за колючую холку, сильно замахнулся и разбил об косяк...
   Звук получился тупой и короткий. Земля, испещрённая корешками, разлетелась чёрной лужей.
   Ипполит спокойно вернулся к часам, сел у их подножия и просидел так всю ночь.
  
   О чём он думал? Он думал о том, что жизнь не должна кончаться так легко. Слишком просто и безвозвратно. Это несправедливо. Если бы мама долго болела, он бы сидел у её кровати, читал ей книги, приносил лекарства, смахивал крошки, задёргивал шторы, гладил руки. У них были бы целые месяцы наедине, и он постарался бы напичкать каждую секунду громадным содержанием. Для этого так мало надо, лишь трогать, дышать, смотреть и иногда прятаться от мамы, чтобы наплакаться навзрыд, захлёбываясь, до спазмов и тупой головной боли.
   Теперь у него есть всё, о чём мечтают его однокурсники, но ему хочется выть и кусать от отчаянья и злости кислую плоть убитого цветка, обманувшего его, отпустившего из квартиры запах мамы.
   Он думал об отце и дяде Славе, о завистливых взглядах двоюродных братьев на похоронах, о бабушке.
  
   С этой ночи начал жизнь новый сын его прекрасной мамы, о котором мама никогда не знала. В гудящей тишине большой квартиры рождался новый Ипполит со страшным опытом преображения омертвевшего дома, преображенья наглого, не обращающего внимания на последнего владельца, не считающегося с его мукой, с его страхами.
   У явившегося на свет нового Ипполита взгляд петлял и запутывал, юлил, маялся, играл, пока, наконец, наигравшись, не резал в упор чернотой, залегшей на дне в одинокие ночи. Его душа никогда, ни за что не откроется больше этому миру, не посчитавшемуся с ним. Он похоронил свою душу в трудную ночь своего двадцати четырёхлетия.
  
   Что спасло его? Что-то было спасительное, что-то схватило его за краешек одежд, пока он висел над пропастью, выбирая между безумием и самоубийством.
   Решение было неожиданным, в первую очередь, для самого Ипполита. Сначала он криво усмехнулся пришедшей на подмогу мысли, потом всё же сел за стол в гостиной - там было светлей - достал первую попавшуюся тетрадь, зелёную, и, так и не поборов кривой усмешки, начал писать.
  
   Он писал весь остаток ночи, кривым почерком ковыляя быстро-быстро вдоль линеек, протыкая листы, чёркая, но не останавливаясь.. Если б его заставили тогда же пересказать написанное - он бы не смог. Не вспомнил бы даже смысл. Он расхохотался бы на вопрос о смысле. Всё это было так неважно, так мало в сравнении с чувством высвобождения, пережитым им за эти часы, в их предутренней кульминации.
   Совершенно пьяным встав из-за стола, спотыкаясь и лохматя волосы, он дошёл до своей постели и упал, мгновенно уснув впервые за прошедшие полгода блаженно, бескошмарно и крепко
  
   Писать он не переставал с той ночи. Писал ночами, много, усердно, стиснув зубы.
   В их семье читали книги, покупали их и собирали, но не больше того. И, вдруг, Ипполит услышал музыку слов, так похожую на просто музыку, но всё же недоступную ни одному музыканту. Чужеродная стихия приняла его в себя, одаривая бесконечной музыкой. Музыкой, которую не слышат в словах даже гениальные музыканты. Это были не просто слова, а слова, сказанные так, как никто не говорил до него. Владеть музыкой слов так же просто, как моргать или чесать руку, понял Ипполит, и сокровенные сокровища ни от кого не спрятаны, божественная музыка находится в общем доступе, любой может зачерпнуть из источника и напоить миллионы. Просто музыка не хочет стоять в очереди к человеческому сердцу, рядом с деньгами, карьерой, детьми, машиной, английским языком, орлиным профилем, музыка хочет, чтобы её искали, плакали и мучились без неё, тосковали, стояли обречённо на краю. Ещё лучше, если человек сам не знает, что ему нужна музыка, он почему-то не хочет жить, но не произносит никаких глупых слов, потому, что и сам не поймёт, почему ему не хочется жить. Музыка тут как тут, она задарит счастливчика до одури, до пресыщения, он навеки останется её верным рыцарем, но если однажды музыка уйдёт, у верного рыцаря не будет ни единого шанса выжить.
  
   Ипполит стал разбираться в оттенках и настроениях музыки, он сделался чуток, тих, послушен.
   Чтобы спать, чтобы не прислушиваться ко всей чепухе, мерещившейся по гулким комнатам, ему надо писать. Он понимал это и писал, писал, писал.
   Весь тот год пролетел, как в аду, в угаре, в бреду чужих, выдуманных жизней, в злом уничтожении себя, в одиночестве, заполненном выдумками.
  
   Бизнес отца повёл дядя Слава. Диплом Ипполит получил как-то...
   Он не запомнил как. Вместе с дядей Славой они зашли к декану. Что-то говорили, декан Зверев участливо хлопал Ипполита по плечу, опускал глаза, потом достал пурпурную красоту не нужного никому уже диплома и отдал не ему даже, а всё тому же дяде Славе. Вот и всё.
   Это прошло малозначащей заминкой, отвлекшей от главного.
  
   Прошёл год.
  
   Первые два романа Ипполита Бугаева критики разгромили в пух, а два питерских режиссёра поставили по ним фильмы, побившие рекорды в прокате.
   Так началась новая жизнь Ипполита.
  
   Он писал, как одержимый и, пока он работал, судьба кропотливо стряпала задуманное. Романы и новые рассказы расхватывались режиссёрами, как свежие пирожки. Они бередили душу успокоившимся согражданам. Его дар обволакивал самовлюблённые души, укачивал их медлительными описаниями, уютными подробностями мира, а потом зло выбрасывал на лёд обстоятельств, убивающих бессмысленно, безжалостно, нелепо. Это шокировало, нравилось, щекотало нервы и было находкой, съедобной для благополучного человека, не желающего знать правд. Столица кишела благополучными людьми, Ипполит бросил горящую бутыль керосина в мирный улей благополучных пчёл. Прочитанное в книжке не вправе произойти в реальной жизни - это казалось аксиомой. Ипполит пришёл в нужный момент. Он разбил эту иллюзию. Он воспел ледяные клешни случая, мёртвой хваткой вцепившегося в горло жизни. Не думай, странный человек с розовыми крыльями, что, раздавив миллиарды, случай задумается о нежной мякоти твоей шеи, о твоих бедных мечтах, о твоих неоперившихся детях. Нет милосердия. Нет теплоты. На гребне утех и свободы можно исчезнуть и всё, и это будет непоправимо и глупо. Так непоправимо, что даже глупо.
   В этом мире нет ничего, за что можно было бы простить его создателя, если у этого мира есть создатель. Ипполита Бугаева окрестили писателем с сумрачным мировоззрением, но режиссёры кино и театра в очередь выстраивались за его писаниной.
  
   Ипполита разрывали на части. Он писал, как проклятый. Остроносая авторучка уступила место компьютеру. Менялись имена героев, менялись агенты и редакторы, режиссёры, обожатели, менялись имена женщин, остававшихся в квартире, менялось его лицо, уступившее в борьбе за розовость и свежесть. Менялись оттенки его расхваленного стиля, с которым он делал всё, что ему желалось. Его талант, детище провинившейся и задаривающей судьбы, был бесподобен. Он сам в восторге играл им, как послушным алмазом, исполняющим прихоти. Талант был собачонкой, лежащей у ног Ипполита. Ипполит нёсся высоко и нагло, ничто не могло испугать его. Он пережил самого себя - чего ещё бояться человеку?
   Всё поменялось с годами. Не изменилось лишь его неистощимое желание бить наотмашь эту глупую, никчёмную жизнь, бить зло, безжалостно, до изнеможения. Бить за огромную пустую квартиру, за мать и отца, за тонкое покрывало, под которым спрятали лицо его красивой матери, спрятали, чтобы не ранить свои эстетические чувства. Нет эстетики в гробу, смерть безобразна и всё. Бог не спрашивает человека - хочет ли он быть рождённым, и не спрашивает - хочет ли он умереть именно сегодня. Посреди двух полюсов - великие плутни религий о свободе человека. Ещё Ипполиту хотелось бить себя за ужасную писанину, которую глотали, разинув рты, мирные сограждане. Бить мирных сограждан за их скотское спокойствие. Бить себя за своё скотское писательство.
  
   Ипполит не врал себе. Почти никогда не врал. Он приходил в комнату матери, целовал колючий лист цветка, и сидел в её кресле часами, глядя ясно и на себя, и на всё, что было вокруг. Он целовал цветок без затаённых желаний и предчувствий, целовал просто, как лист материного любимого цветка, не больше. Страдалец цветок был когда-то подобран с пола ниточка корешка к ниточке и пересажен в наичистейший гумус из цветочного магазина. Ипполит долго выбирал между красочными мешками, и купил, наконец, "Цветочный рай". Если рай не достался маме, пусть пребывает в раю её любимый цветок. Раз в два месяца приходила женщина из магазина, и производила с горшком какие-то манипуляции: втыкала в почву палочки, подсыпала гумус, поливала из красивой баночки, протирала каждый листок раствором без запаха. Ипполит ни на секунду не отходил он них, женщины и маминого цветка, не разговаривал, а, расплатившись и проводив цветочную медичку, садился в мамино кресло и мог так сидеть ночь, день, опять ночь.
  
   Ипполит понимал, что, бросив писать, погибнет. Спасительная привычка. Труд, спасший его однажды. Откуда? Почему? Что было в нём такого, что толкнуло писать? Ничего. Как ни смотри - ничего.
   Но, когда он входил в комнату матери, он ясно угадывал - мама. Это мама. Она долго летала над ним и плакала, так долго летала и так горько плакала, что Бог шепнул ей на ушко, что спасёт её любимого сына, а она послушалась, и подтолкнула любимого сына к столу в гостиной - там светлей, и подсунула ему зелёную тетрадь в клетку. Это она.
   Разгадки Ипполиту не нравилась. В том, что он писал, было много зла. Зло правило в его выдуманном мире, зло побеждало, часто оно было бессмысленным, тупым, но разве в жизни оно чем-то оправдано? Его мама не любила сказок, где все умирали. Мама говорила: Какое неуважение к читателю - написать сказку, где герой в конце умирает. Ипполит был солидарен с мамой, пока мама была жива. А теперь, в его собственных сказках все всегда умирали.
  
   Он подолгу сидел, скрючившись, в мамином кресле. Разве он обманет себя? В его книжках сотворён мир, в котором нет милосердия, нет добрых тихих глаз, нет запаха мамы, нет и его самого, раздираемого болью и сомнениями. Всё беззащитное в этом мире обречено. Никто не пожертвует ничем. Никому нет дела, кто и за что копошится в смертельной муке, смердит, испражняется под себя в последней агонии, просит о помощи, вопит о милосердии. Никто не откликнется. Небо пусто. Недра пусты. Человек жалок и обречён. Никто не поможет. Никто.
  
   Мама не читала бы мой бред, говорил себе Ипполит, проваливаясь в ладони, потом закрывал комнату матери, и шёл к компьютеру.
  
   Раньше он совсем не пил. Даже после похорон, умирая в пустой квартире, не пил.
   Он попробовал однажды ночью. Слова не шли. Деревянный ум тупо пятился на вордовский полупустой лист. Спина ныла. Глаза горели. Хотелось плакать, громко орать, перегрызть мышь, швырнуть в стену монитор, грохнуть клавиатурой об стол так, чтоб разлетелось всё к чертям...
  
   Ипполит убежал от компьютера в кабинет отца. Подошёл к бару, достал самую красивую бутылку и профессионально, ловко опрокинул её, задержав дыхание. То, что он почувствовал через пять минут, Ипполиту так понравилось, что время от времени он стал повторять подходы к бару.
   После нескольких глотков писалось легко. Квартира оживала, наполняясь воспоминаниями. Не больными, не опасными, простыми человеческими воспоминаниями, которые не хотелось отпускать. Одиночество побитым зверем скулило по углам, не смея ступить на свет его забытого счастья. Да, воспоминания убивали его одиночество, и Ипполит бежал, и бежал за ними, чтобы ухватить их, чтобы свалиться бесчувственно в самом их разгаре в лохматом тумане наступающего утра.
  
   Следующая его книга провалилась.
   Потом ещё одна.
   И ещё.
  
   Он пил. Дядя Слава появился в квартире внезапно и не один. Ипполита заперли в дорогой клинике. Два месяца он проклинал дядю Славу, блевал, стонал, выл в белоснежный потолок. Потом стих. Потом приехал дядя Слава и забрал его.
  
   Ипполит вернулся домой. Слова ушли. Музыка кончилась.
  
   Судьба притаилась, подшутив над ним, и ждала, что будет. На миг ей показалось, что сделано достаточно. Деньги, слава - всё было у её избранника. Он дурачился и изнывал от вдохновения, от пресыщения, от журнального словоблудия, от придумывания себя, от женщин, от зависти коллег, от своих собственных книг, в которых не было просвета, не было слезинки, не было надежды. Достаточно ли?
   Судьба задумалась.
  
   В вечер возвращения домой он, хохоча от счастья, от долгожданного чувства свободы, растирая по лицу слюни и слёзы, в восторге разбил свой компьютер. Ненависть, восторг - всё в тот час смешалось в нём. Его мучитель был повержен! Как давно, как сладко в мечтах он репетировал это мгновенье! Каждая мышца знала, что ей делать, когда придёт сладостный миг возмездия. Слова кончились. Музыка ушла. Ипполит шагнул во мрак.
  
   Последние три года слились в болтанку из алкоголя, наркотиков и женщин.
   Он умудрился дважды жениться и дважды развестись. Имя своей первой жены после развода со второй, Ипполит вспомнить так и не смог.
   Дядя Слава впихнул его в модное издательство замом редактора. Он никому не был нужен, как писатель, но его имя ещё имело вес. Свадебным генералом он сидел на презентациях невесть чего, говорил нацарапанные помощником стандартные фразы на открытиях каких-то фестивалей, ресторанов, на юбилеях, поминках, корпоративах. И каждый вечер напивался.
  
   Иногда ему казалось, что должно что-то произойти, что-то должно спасти его. Когда-то его спасла зелёная тетрадь в клетку, подсунутая под руку заплаканной мамой. Что теперь? Почему он до сих пор жив? Кто-то ведь спасает его. В такие дни, дни предчувствий, он напивался не сразу. Сначала он ёрзал и томился до вечера, ждал, хватал поминутно мобильник, маялся, изнывал, а потом, разочарованный, издёрганный напивался до чёртиков. Боже, думал он, ни одна мука не сравнится с надеждой. Надежда страшнее отчаянья.
  
   Когда он увидел дядю Славу у себя в квартире во второй раз, он сразу понял, что его ждёт.
  
   Через четыре месяца худой, побелевший и тихий, он вошёл вновь в двери своего дома. Их дома на Кутузовском. Дома, мамин запах которого иногда возвращался и благословлял его, её одинокого растерянного мальчика.
   На следующий день Ипполиту Бугаеву исполнилось тридцать три.
  
  
  
   - 2 -
  
  
   - Маша, позови Илью. И ещё,- Ипполит помялся,- найди меня, когда главный объявится.
   - Хорошо, Ипполит Андреевич.
   Он не объявится сегодня. Скорее всего, не объявится, сам себе сказал Ипполит. Ну, и хорошо.
   Главный был поклонником Ипполита - "певца сумерек мира", а точнее, его первых двух книжек. Он искренне любил своего кумира, но теперь, когда Ипполит не пил и не писал ничего нового, поклонник соскучился по прежнему Ипполиту, а сегодняшний Ипполит никак не мог дать ему то, чего поклоннику хотелось. Поклонник, не получая любимую игрушку, злился на Ипполита и бессознательно мстил ему.
   Исковерканное дарование, называл его редактор, повсюду, где заходила речь о Бугаеве. При этом он вздыхал и многозначительно приподымал плечи, брови, очи.
  
   Не сказать, что это злило Ипполита. Нет, он, правда, не пил, но и не писал. Не писал, но и не пил. Иногда Ипполит говорил так, иногда наоборот, говорил и усмехался. Сумма выходила одинаковая: Ипполит не слышал музыку.
   Что мне делать, злился он на себя. Что делать?
   Он понимал, что писать можно и без музыки, но писать без музыки противно. Это предположение искажало его лицо гадливой гримасой. Нет, не слыша музыки, писать нет смысла, нет права.
  
   Почему раньше он не задавал себе такие вопросы? Потому, что слышал музыку. Можно теперь писать? Можно. Навык написания складных строчек крепко сидел в нём. Но зачем? Гадко.
  
   В кабинет вошёл Илья Исаевич.
   Этот маленький пухлый человек в круглых очёчках, сидящих на кончике носа, был финансовым божком издательства. Благосостояние Ипполита также с потрохами принадлежало ему. Все называли его Ильёй между собой и Ильёй Исаевичем в личном общении. Он многое мог и многие побаивались его власти. Ипполит не боялся, но мысль, что он зовёт его, чтобы просить денег, была унизительной, а облагородить дело никак не получалось. Он, действительно, звал, чтобы просить денег.
  
   - Здравствуйте, Илья Исаевич,- без фальши, спокойно сказал Ипполит, двинувшись навстречу.
   - И тебе не болеть, Ипполит. Зачем звал так рано? Зачем сам так рано?
   Он уставился на Ипполита в упор, смешливо разглядывая его своими маленькими умными глазками.
  
   - Дело есть, Илья Исаевич,- твёрдо начал Ипполит.
   - Денег хочешь?- спокойно перебил божок.
   - Да. Мне нужно.
   - Сколько?
   - .....
   - Это невозможно,- равнодушно ответил Илья Исаевич и отвернулся. Скука повисла в воздухе.
   Ипполит подождал минуту.
  
   - Сегодня до двух. Наличкой,- продолжил он, когда минута прошла.
  
   Илья Исаевич с любопытством вновь уставился на него.
   - Ты запил?
   - Вы же знаете, что нет.
   - Тогда что?
   - Надо. Срочно. Это очень важно.
   - А! Кажется, я понимаю,- божок поиграл трубочкой губ, потёр ладонью подбородок, постучал носками башмаков,- Да. Понимаю. Туда?
  
   Ипполит поймал взгляд.
  
   - Да. Туда.
   Он опустил голову и отвернулся от Ильи Исаевича. Так они молчали. У Ипполита не было аргументов, способных сыграть в его пользу. Он знал, что это безумие. Если даже Илья согласится...
  
   - Как ты себе это представляешь?- угадал его мысль Илья Исаевич.
   - Понятия не имею. Вы же знаете, англичане интересовались последним романом. У нас он провалился, я сам ненавижу его, но им нравится всё, что не нравится мне,- Ипполит хмыкнул,- На прошлой неделе в ЦДЛ я обедал с этим...как его...ну, не важно. Потом, я готов продать всё старое Кириллу, там только экранизаций три или четыре...
   - Кирилл высосет из тебя всё, что возможно и выбросит. Кирилл - страшный человек...
   - Пусть. Я готов.
   - Тебя не назовёшь бедненьким Буратино, насколько я осведомлён. Что же?
   - Деньги нужны через четыре...через три часа сорок...две минуты. Ни квартиру продать не успеть, ни акции...Акции...они у дяди Славы....Это всё сложно...Семейное...Машина разбита, какие-то деньги есть, но это мало...
   - Понимаю. Понимаю. Семейное - это есть самое сложное. Ты хорошо подумал?
   - Я готов на всё, Илья Исаевич. Помогите,- шепотом закончил Ипполит.
  
   - Да, Ипполит. Ты удивительный человек. Да,- выразительные глазки Ильи затуманились высокопарными размышлениями,- Удивительный.
   Он стоял и тарабанил пальцами по столу.
   - Но таких денег тебе не дадут,- тоном, привыкшим к недвусмысленности, отрезал он.
   - Необходима именно эта сумма.
   - ... за три часа?
   - Да.
   - Ипполит, я говорю тебе - нет.
   - Сколько тогда?
   - Ну, ... - потолок. Но ты продашься весь и до второго пришествия. Знай это. И ещё - последний роман покупаю я. С потрохами. Никаких козлов из ЦДЛ. Добро? Мне нравились твои первые вещи...Они злые и ласковые. Хорошая смесь, редкая. Но теперь ты не пишешь. Не пишешь?
   - Не пишу.
   - Не пишешь,- растягивал звуки Илья,- Но об этом не надо никому говорить. Никому. Мы пропиарим твой новый роман. Слышишь, сейчас ты пишешь новую вещь. Не забудь - новый сногсшибательный роман. Окей? Ты им ещё покажешь.
   - Да,- хихикнул Ипполит,- Покажу.
  
   - Мне пора. Детали надо обмозговать. Ты мне для этого не нужен. Кириллу сам скажешь? Нет? Хорошо, я всё устрою. Документы пришлю. Подпишешь?
   - Подпишу. До двух.
   - Ну, ладно, ладно. Не учи. Давай.
   - Спасибо, Илья Исаевич. Спа...
   - Пока не за что. Процент мой ты знаешь.
   - Знаю. Всё в порядке. Спасибо...
  
   Илья резко махнул рукой.
  
   - Хватит, Ипполит,- раздраженно прошипел он,- И куда его? В Германию?
   - Нет. Хьюстон, вроде бы. Борт нужен, рота врачей, миллионы бабла...
   - Ну, ну,- он помялся: сказать - не сказать, но потом решительно подошел к Ипполиту,- Ты так и не решился? Что ты теряешь? Я бы нашёл для тебя ребятишек, они бы из твоей истории бомбу сварганили бы! Бомбу! Детские слезливые истории нынче хорошо покупается. Это трогательно, чисто, жертвенно....Представь, какой проект можно раскрутить! Все знают, что ты не педик, что ты искренно, по велению сердца, так сказать...Чудо! Я сам уже готов плакать...Что скажешь?
   - Ты что, Илья...то есть, вы что?- запутался Ипполит с ужасом глядя на Илью Исаевича, как будто на месте его увидал чудовище,- Вы что?- он взял себя в руки,- Это невозможно. Это...другое. Другое это...
   - Ладно. Всё. Забыли. Давай. Пока. Как Вероника?
  
   - Не знаю. Нормально, наверное. Я давно не был у неё.
   - Эх, Ипполит, Ипполит,- разочарованно махнул руками Илья и быстро вышел из кабинета.
  
   Ипполит задумался. Он победил Илью. Никто, обойди он всех знакомых, не даст ему взаймы и ста долларов. Разумеется, все боятся, что он запьёт. Ему нужно именно ..., а там видно будет. Борт со спецоборудованием и врачами из Москвы до Хьюстона - миллионов пять, плюс операция, плюс жить, плюс назад лететь, плюс Москва...Илья никогда не даёт сколько просят. Он найдёт любые деньги, его методы изощрённы и гениальны, он умён, беспощаден, он считает себя всесильным и именно поэтому никогда не даёт то, что просят. Исключений не было.
   Детская хитрость Ипполита победила. Слава Богу, твердил Ипполит, слава Богу.
   - Он только что поимел тебя, купив твой роман, последнюю твою сильную вещь за три с половиной копейки, это включая и экранизации, и переводы,- ядовито процедил разум, с ненавистью глядя на счастливого Ипполита,- Не удивлюсь, что и всё остальные права купит именно он, а не какой не Кирилл...
   - Ну и пусть,- ответил разуму счастливый Ипполит,- Какая мне разница! Слава Богу.
  
   - До вечера, Макс. До вечера. Я привезу хорошие новости,- шептал сияющий Ипполит. Он вернулся на своё начальственное место, задумался, и стал отсчитывать время.
  
   Это случилось три месяца назад, в декабре. Ипполит только что вышел из клиники и сел в кресло зама. Дядя Слава жалобно заглядывал в его глаза, ища подтверждения того, что Ипполит понимает важность происходящего. У дяди не хватало духу просто по-мужски, по-родственному наорать на племянника. Он не знал, как сильно хотелось этого Ипполиту. Он удивился бы, если б узнал. Вместо этого, Ипполит всякий раз отворачивался от взгляда дяди, полного сострадания, полного воспоминаний, счастливых и горьких. В основном, горьких.
   Он не слышал музыку. Она ушла. Искусила его и ушла. Как мама, как отец, как старые запахи дома, как цвет обоев, прикидывающихся старым цветом. Никто не смог бы понять его. Только тот, кто сам потерял музыку. Но об этом не принято говорить. Это больно. Это мешает жить.
  
   Что оставалось Ипполиту? Он чувствовал себя инвалидом, но ему было тридцать три, его имя вызывало сладкие пощипывания живота у ценителей трудных судеб, его книги хорошо продавались, театры ждали его пьес. Но, заглядывая в глаза всем тем, кто жал его руку, он видел, что все они притворяются. На самом деле, им хотелось, чтобы он пил, кололся, дебоширил, дрался с операторами, срывал съёмки, блевал себе на туфли, ходил мрачный, гениальный и одинокий, молодой демон Врубеля, которого судьба, наделяя всеми возможными богатствами, обделила даром любви. Все эти люди забыли бы о существовании Ипполита Бугаева через двадцать минут, остепенись он, располней, женись, напиши слезливую книгу о милосердии или Боге. Упитанный и розовый он не сгодился бы больше на роль порочного демона, а людям хотелось, чтобы Ипполит был демоничным, растраченным и злым. Все, о чём они мечтали сами, но боялись воплотить, должно происходить с ним, Ипполитом, на их глазах, под их вздохи, по их сценарию, как ежедневная жертва бесу самолюбования.
  
   Судьба лелеяла его, вскармливала, целовала. Она знала, для чего. Теперь она устала. Она отойдёт и посмотрит, как её питомец справится в одиночку.
  
   Такая огромная жизнь впереди! Больше всего Ипполита ужасали невидимые холмы времени, лежащие впереди - так лежат на песке толстые неопрятные женщины, не вызывающие желания, так утомляет предчувствие праздника в чужих людях, в час, когда тебе хочется спрятаться от людей или безболезненно исчезнуть.
  
   Люди хотят видеть "исковерканное дарование", им это нравится, это утяжеляет их на весах собственного честолюбия - пусть же смотрят, думал Ипполит. Не жалко. Жизнь как-нибудь да пройдёт, может быть, даже скоро. Не жалко. Пользуйтесь. Какая коварная услада есть в разглядывании разбитого человека, никто мудрый не станет злоупотреблять сладостью такого подглядывания, если он действительно мудр. Это завораживает больше созерцания обломков разбившегося самолёта, затонувшего корабля, искорёженного металла смятой в лепёшку легковушки. Никто действительно счастливый не захочет поднимать со дна океана Титаник.
  
   Перед новым годом к Ипполиту подошёл креативщик Женечка. Ему было, по видимому, под шестьдесят, но он всё оставался Женечкой, сильно кривлялся, гнусавил и в Ипполите вызывал какое-то стыдное чувство гадливости.
   - Нужна акция, Поля,- прогнусавил Женечка, тронув пуговицу на пиджаке Ипполита,- Я кое-что придумал для тебя.
   - Отстань. Не хочу.
   - Поля, ты не продаёшься,- в голосе Женечки мелькнули ледяные нотки,- Девочки провели мониторинг...так сказать... рынка, так сказать, и вот - ты не продаёшься.
   - Новый год, подарки, пьянки, ёлки...
   - Кто продаётся, тот продаётся в любую погоду, Поля. Не дерзи. Нужна акция.
   - Что ты придумал?- вздохнул Ипполит, сникнув, стараясь не смотреть на Женечкины накрашенные ногти.
   - То, что я придумал - гениально. Разумеется. Пошли ко мне. Пошепчемся...
  
   Это было пошло и гадко. Двадцать пятого декабря, в два часа, перед отъездом на корпоратив, пёстрая компания представителей их издательского дома, ввалилась в фойе детской больницы. Семь человек с книжками и игрушками, китайскими фломастерами, раскрасками, шарами, с дребеденью и безделушками. Каждый взял что-то в руки, для парада, остальное, в ящиках, двое рабочих выгрузили из редакционного Форда, и сложили посередине фойе. На мраморном полу огромного помещения разноцветные пожитки смотрелись сиротливо.
  
   Ипполит сразу понял, что стены раскусили их. Полные достоинства стены больницы, пропитанные совсем иными переживаниями, нуждами, стонами, муками - закрыли глаза и затворились...
   Стены умеют чувствовать и понимать. Ипполит знал это по своей квартире.
   Они попались. Благотворительная акция "Писатели - детям" - маскарад, как ни пыжься. Он умирал от стыда. Быстрее бы, только и крутилось в голове, быстрее.
   Телевизионщики двух каналов бегали по коридору, протаскивая провода и светильники, жестикулируя, расставляя участников, как марионеток. Ипполиту всунули в руку копию платёжки, которую ему предстояло вручить кому-то из больничной администрации. Он машинально глянул на сумму и покраснел, и растерялся ещё больше. Ресторан, заказанный на пять вечера, стоил в двадцать раз дороже.
   Да скорее бы уже, взмолился он.
  
   Начали снимать. Всё произошло так шаблонно и быстро, что Ипполит не успел испытать муку, к которой готовился.
   Всё кончилось.
   Гул, шарканья, смех, короткие взвизги, ругань операторов, крепкий бас администратора, приглашающего в ординаторскую, предвкушающее "О-о-о!" на шелест распечатываемых пакетов с коньяками и закуской...
   Ипполиту стало смертельно скучно. Он потихоньку протиснулся сквозь толпу и, как был в белом халате, надетом для съёмки, так и пошёл в нём по коридору. Минут сорок, как минимум, предстояло ждать "благотворителей".
   Как гадко, Боже, как гадко. Ипполит тёр глаза и лоб, и не мог успокоиться. Он дошёл до лестницы, поднялся на четыре пролёта. Открыл дверь и услышал тоненький плач.
   Этот детский плач был совсем другим, не таким, каким плачут на улицах, в домах, на переменах, пережимая грязной рукой разбитую коленку. Все детские плачи требовательны. Детский плач - это требование. Требование утешения, любви, сна, еды, всего, что угодно. Ребёнок ничего не просит, он требует. Другая интонация, другая философия. Да, целая философия.
  
   Плач, который услышал Ипполит, был иным. Так плачут..., так возможно плакать, сам себя поправил Ипполит, только на необитаемой планете, или на небесах, между раем и адом, забытым, неопознанным, обречённым, или... или...
   - В моих романах, в мире моих книжек, где нет ни надежды, ни милосердия, - досказал уже вслух шёпотом Ипполит,- Одна пустота. И судьба.
   Тот, кто монотонно всхлипывал где-то рядом, точно знал, что ни просить, ни требовать нет смысла, никто не услышит, никто не поможет, нет утешения, нет надежды, ничего нет по ту сторону всепрощающих стен больницы...
   Ледяная дрожь прошла по спине Ипполита. Он узнал родину такого плача. Только, когда он писал свои первые книжки, принесшие ему славу, исковеркавшие ему жизнь, он плакал такими слезами. Монотонными и безнадежными, не ждущими милосердия слезами заблудившегося инопланетянина.
  
   Но на земле так плакать нельзя. Это невозможно. Это подрывает смыслы мира. Ипполит прислушался и шагнул по коридору.
  
   Здесь было почти уютно. Здесь дети, понял Ипполит. Понял по запаху, по распахнутым глубинам стен, по короткому эху своих шагов. Совсем маленькие и, наверное...
   - Вы к кому?- как из-под земли перед ним выросла тонкая фигура.
   - Я... Мы здесь, внизу... приехали...
   - А. Вы из института?
   - Ну, да.
   - Аркадий Аркадьевич освободится через пять минут. Подождите.
   - Хорошо. Спасибо.
   Она двинулась от него.
   - А кто это ... плачет? Тихо вот так...обречённо...
   - Здесь часто плачут. Это дети. А тихо... это Максимка. Из пятого.
  
   Она ушла. Ипполит застегнулся на все пуговицы и пошёл по коридору.
   Номер пять.
   Ипполит покрутился, посмотрел по сторонам, поскрёб дверь и тихонечко вошёл.
  
   Ему было не больше пяти. Может, даже меньше.
   Ипполит остановился, как вкопанный, и в упор уставился на мальчика. Тот сидел на постели, обхватив ноги, уткнув подбородок в колени. Когда Ипполит вошёл, он поднял на него спокойные, огромные, измученные глаза. Только они одни и оставались на лице, закрытом повязкой. Мальчик долго, серьёзно рассматривал Ипполита.
   - Ты не врач,- спокойно сказал мальчик.
   Он говорил не чисто, но понятно. Трудно выделить, какой звук не удавался. Наверное, почти все. Нет, все.
   - Да. Я не врач. Привет,- просто ответил Ипполит,- Ты - Макс?
   - Да. Привет. А ты к кому?
   - К тебе.
  
   Он пожалел об этих словах.
   - То есть, нет. Макс, я же не врач. Не бойся. Мы подарки привезли...
   - А,- успокоился мальчик, снова уперев подбородок в коленки,- Я не боюсь. Вообще-то.
   - Ты что плакал?- мягко спросил Ипполит.
  
   Мальчик посмотрел ему в глаза и этот взгляд сказал: Ты не понимаешь меня. Ты чужой. Ты уйдёшь. Мне плохо. Мне страшно. Мне одиноко. Ты сказал глупость. И, уже с грустью: Дурак.
  
   - Ничего. Так, плакал. Просто,- просопел Максим.
   - Я не то спросил?- усмехнулся Ипполит, постучав ладонью по лбу,- Не сердись. Ладно?
   - Ладно.
   - Я Ипполит,- он протянул руку,- Это... фамилия такой...
  
   Мальчик заулыбался глазами.
   - Я знаю этот мультик. Про мальчика...
   - У тебя есть видик?
   - Нет. В седьмом есть. У Костика. Мы с няней вечером ходим к ним.
   - Няня? Кто это?
   - Это няня. Няня Юля.
   - А,- ничего не поняв, понимающе растянул Ипполит.
  
   А мы, идиоты, шары, мягких собак... Идиоты. Мультиков надо было, видиков... Идиоты.
  
   - Ты давно здесь?
   - Давно.
   - Сколько тебе лет?
   - Четыре,- и он подтвердил сказанное выставленной ладошкой с четырьмя раскинутыми пальчиками.
   - А где няня?
   - Придёт сейчас.
   - А,- снова поддакнул Ипполит,- Я посижу у тебя ещё минуту. Хорошо?
   - Сиди,- серьёзно разрешил Максим, но чуть погодя, добавил,- Врач не разрешает. Вообще-то.
  
   Он не успел договорить. Дверь широко распахнулась.
   - Вы кто? - девушка не старше двадцати лет испуганно накинулась на Ипполита,- Максим, дружок, ты как?
   - Няня, он не врач,- заступился за Ипполита мальчик.
   - Не врач? А кто? Пойдёмте отсюда.
   - Иду, иду. Не волнуйтесь, пожалуйста. Мы подарки привезли...
   - А... Это внизу снимали недавно? А...,- разочарованно вздохнула няня,- Сейчас пьют.
   - Да. Пьют. Я их жду. С Максимом вот...познакомились.
   - Няня. Не сердись. Он спокойный.
   - Да,- горько хихикнул Ипполит,- Точно, Макс. Я спокойный.
  
   - Максимка, побудешь ещё немножко один? Я сейчас. Пойдёмте...
   - Макс, я приду ещё?- перегнулся Ипполит.
   - Не придёшь. Вообще-то...
  
   Она вывела его на лестницу, с которой он услышал плачь.
   - Туда нельзя...посторонним. Это серьёзно очень. Как вы могли пройти?
   - Я не знаю. Я просто шёл. Потом услышал плачь...
   - А... Максим плакал?- её глаза провалились в свои тягучие думы,- Плакал...
   - Я никогда не слышал, чтобы дети так плакали... Без надежды...
   - Да. Вам тут не место. Не приходите больше. Это не шутка. Здесь дети...
   - Самые маленькие и тяжёлые? Да?
   Она промолчала.
   - Значит, я угадал. А няня? Что такое няня? Вы кто ему?
   - Я - няня. Все детдомовские приезжают с сопровождающими. Дети зовут нянями.
   - Так Макс - детдомовский?
   - Нет. Правильно - из дома ребёнка. Он ещё маленький. Он - сирота. Мы из Курска. И ещё... Он - тяжёлый... Очень. Не приходите сюда больше.
  
   Боже мой, только и успел подумать Ипполит. Дальше ему показалось, что его чудовищно сильно ударили. Место удара он показать не смог бы, но боль обожгла его внутренности и ртутью растеклась по венам.
   Боже мой, повторил он, тяжелея от навалившейся муки.
  
   - Вы что? Вам плохо?
   - Нет. Нормально. Просто...больно...
   - Не надо вам сюда. Вниз два этажа и направо. Ваши там...
   - Почему он сказал "не придёшь"?
   - Потому, что знает, что говорит. Никто не приходит второй раз. Никто...чужой. Случайный... Вы не первый. Ну, мне пора.
   - Я приду завтра.
  
   Девушка внимательно поглядела на Ипполита.
   - Дело ваше,- её глаза насмехались над ним, потом стали строгими и тревожными,- Уходите.
  
  
  
  
   - 3 -
  
  
   Что происходит, лихорадочно думал Ипполит. Что происходит?
   Больница, Максим, новые запахи, предчувствия, столь близко к которым Ипполит ни разу ещё не приближался. Что-то ныло под сердцем. Какая-то новая боль поселилась в его грудной клетке. Как заражённый вирусом, он томился и щурил глаза, поминутно тёр их, тёр виски и лоб, сидел в мамином кресле и, как чесоточный, десятернёй длинных пальцев проходил ото лба к затылку, обратно, потом вдоль скул, вытягивая вниз щёки...
   Во все трудные минуты он приходил к маминому креслу. Или просто стоял у окна, или поглаживал колкую плоть цветка, или садился и долго сидел, уходя от действительности, издалека оглядывая кромешный мир, непонятный, шумный, нелюбимый.
  
   В этот вечер он томился и унывал. Разум его споткнулся о смирные глаза мальчика и не сумел справиться с приговором, уже вынесенным, уже зачитанным для него, уже исполняющимся. Разум барахтался утопающим щенком, мучился, надрывался, но неизменно шёл ко дну.
   Они умирают там. Они умирают, пока мы... Пока я...Пока этот безумный мир бесится...
   Пока я маюсь и не знаю, как благовидно избавиться от жизни, пока ненавижу громадные холмы времени, лежащие впереди меня, пока проклинаю железный организм, не желающий обращаться в прах, пока ломаю комедию, смешу публику, пишу вонючие книжки, они борются и проигрывают...
   - Знал ты об этом раньше?
   Ипполит насторожился.
   - Знал. Знал. Ещё как знал.
   - Почему раньше не...так? Не было так больно?
   - Не хотел знать. Не хотел думать. Не хотел видеть.
   - Что ты делал?
   - Писал.
   - Что?
   - Об обречённом мире, где нет милосердия, и никто никого не пожалеет.
   - Сволочь. Сволочь.
  
   На следующий день Ипполит в восемь утра сидел на скромном стульчике у кабинета Аркадия Аркадьевича. Внизу его запомнили, рассыпались в улыбках и комплиментах в адрес постыдной благотворительной акции. Ипполиту дали белый халат: он обрадовался - в белом халате он был незаметен.
   "Сидоров А.А." значилось на табличке. Ипполит хмыкнул и опустил лицо. Аркадий Аркадьевич и, вдруг, Сидоров. Как-то не созвучно. Впрочем, в любом случае, лучше, чем Ипполит Бугаев.
  
   Здесь было тихо. Какие-то, эхом искорёженные звуки, доносились с лестницы. Иногда казалось, что громко, навзрыд, плачет ребёнок. Ипполит изо всех сил прислушивался, но ничего толком различить не мог.
   Слуховые галлюцинации. Я напряжён, я готов услышать плачь - и слышу его, успокаивал себя Ипполит.
   Прошло много времени. Часов Ипполит не носил. Мобильник отключил в фойе. Сколько сейчас? Он обхватил голову руками и тихо сидел, задумавшись. Была секунда, когда ему захотелось сидеть так долго-долго, так спокойно и ясно стало у него внутри от этой тишины, приветливости стен и даже таблички "Сидоров А.А.". Так чисто и хорошо ему было от мысли - зачем он здесь...
  
   - Вы ко мне?
   Ипполит вздрогнул.
   - Аркадий Аркадьевич?
   - Да. Пойдёмте, но у меня не больше десяти минут.
  
   Ипполит юркнул в кабинет следом за доктором и сходу заговорил:
   - Мне нужно знать о Максиме из пятого... Понимаете, доктор, мы вчера...
   - А, так это вы вчера ...тут... Я смотрел по кабельному. Это вы придумали? Вы ведь Бугаев? Ипполит Бугаев, знаменитость?
   - Ну, да. Я. Но это не я...
   - Я ненавижу ваши книги. Если бы я имел власть, я уничтожил бы их, все до одной. И ваша вчерашняя ...акция...отвратительна.
  
   Ипполит прямо встретил его взгляд.
   И удивился беззлобию этого взгляда. Эти глаза видели столько смерти, столько муки, что заработали право смотреть прямо, и говорить просто. Вот и всё. На выдумывание нет времени. Некогда украшать и растягивать. Правда всегда короче. Аркадий Аркадьевич нашёл свой собственный стиль разговора с людьми, это упрощало сложное, разъясняло запутанное, то есть, не мешало главному.
   Пушистые ресницы прикрывали светлые глаза, знающие о существовании боли и потерь, привычные к сотворению боли во имя жизни.
   Его место среди проигравших.
   Так бывает.
   Надо знать, где твоё место.
  
   Ипполит не мог оторваться от этих глаз. В них был покой и уверенность. Иногда у священников ему встречались такие глаза.
   Как хорошо пойти за такими вот глазами, подумал Ипполит. Довериться до конца, убить в себе всё, что желает и болит, уменьшиться, освободиться и идти вот за такими глазами. Куда угодно. Куда поведут. Не думая, не мучаясь, не боясь...
   Как хорошо. Как свободно. Боже, кому-то же везёт.
   Доктор продолжал светло смотреть прямо на Ипполита, потом опомнился.
   - Рад знакомству. Я бываю резок. Меня ждут. Что вы хотели?
   - Я о Максиме... из пятого...
   - А,- доктор отвёл глаза, вспомнив о существовании боли,- Максин Шубин. Да. Что вы хотите знать?
   - Всё.
   - Он вам - кто?
   Взгляд доктора легко выдержать. В нём нет злобы, зависти, корысти, он просто спрашивает. Это часть его работы - спрашивать и получать ответы. В нём нет даже привычного любопытства. Какой странный взгляд. Ипполит вспомнил послушные глаза Максимки, трепещущие, но готовые к боли, к борьбе за жизнь в четыре года.
   - Никто. Я вчера познакомился с ним. Я хотел бы...приходить к нему. Если можно.
  
   Аркадий Аркадьевич резко встал.
   - Поймите, Ипполит...
   - Андреевич...
   - Ипполит Андреевич,- он посмотрел в глубину глаз Ипполита ещё раз,- Это больница. Здесь тяжёлые дети,- он снова остановился, что-то решая про себя. Правда короче. Времени в обрез. Его ждут. И он заговорил быстро и просто,- У Максима - острый миелобластный лейкоз. Сейчас он получает химиотерапию. Необходимые противогрибковые препараты закуплены для него на средства нашего благотворительного фонда при больнице на два месяца вперёд. Это уже хорошо. Ему предстоит трансплантация костного мозга. Мы ищем донора. Делается всё. Есть риски, опасения, так сказать, но, поверьте, делается всё...
   - А если в Германию? Или ещё куда-нибудь? Я слышал, там...
   - В этом пока нет необходимости. Возможностей нашей больницы достаточно.
   - И... как он? Он выздоровеет?
  
   На светлые глаза доктора опустились пушистые ресницы.
   - Мне надо идти, Ипполит Андреевич. Рад был...
   - Ну, шансы? Есть? Не может же быть...
  
   Светлые глаза поднялись на Ипполита. В них было столько знания о том, чего не может быть на свете, что Ипполит затих, как напуганный ребёнок. Напуганный, или успокоенный - он и сам бы не разобрал.
   - Посещения разрешаю. Сестра расскажет вам особенности и... до встречи,- он повернулся к Ипполиту,- Да. И, знаете, мне очень понравились ваши последние романы. Последние два...
   - Которые провалились?
   - Очень хорошо, что провалились. В них вы теплее, человечнее что ли. Не такая...сволочь.
   - Почему?
   - В этой больнице тысяча детей. Всем им нет места в вашем мире. А, значит, и мне - нет. Вот так.
  
   Ипполит улыбнулся:
   - Меня многие считают сволочью. Но в глаза...в первый раз.
   - Да. Дар Божий - обжигающая штука. Ну, прощайте.
  
   Ипполит прошёл по коридору. На душе было пусто, рвано. Хотелось, чтобы
   кто-нибудь... пожалел.
   Пятый бокс. Ипполит поскрёбся.
   - Вы? Максим, к тебе гость. Он спрашивал о вас. Весь вечер о вас,- шептала девушка.
   - Привет, Макс,- Ипполит протянул руку.
   - Привет. Так поздно ты,- почти без голоса пролепетал мальчик. Повязка надулась, нос засопел.
   - Я здесь был. Рядом. Говорил с твоим доктором.
   - Ты же обещал...
   - И пришёл. Ну, что за мокрота тут, матрос?
  
   Няня Юля засобиралась.
   - Я через полчасика вернусь. Хорошо, Макс?
   - Хорошо. А ты?- глаза готовы были расплыться в рёве.
   - Я останусь с тобой. Я не уйду. Мне разрешили приходить к тебе хоть каждый день.
  
   Мальчик сидел спиной к Ипполиту, задерживая рыданья.
   - Тебе сегодня плохо?
   - Кому? Мне? Да ты что?- оптимистично соврал Ипполит.
   Спина мальчика дёрнулась, но он не повернулся.
   - Ну, вообще-то, да,- признался Ипполит,- Да. Хреново.
  
   - Хочется, чтоб кто-нибудь пожалел?
   Ипполит вздрогнул. И обмяк. Сколько можно ломать комедию?
   - Да. Хочется, чтоб кто-нибудь пожалел.
  
   Он опустился на стул рядом с кроватью, но отвернувшись от мальчика. Так они сидели, оба в белом, на белом фоне стен. Как в раю. Как ангелы. Печальные ангелы. Говорить Ипполиту не хотелось. Хотелось сидеть вот так, вот здесь. Всегда. Вечно.
   Маленькая рука легла на плечо Ипполита. Потом острый подбородок мальчика воткнулся в его широкое плечо. Это было так неожиданно, что Ипполит ничего не успел подумать.
   - Я тебя жалею,- нежно, сипло прошептал мальчик.
   Прошло полминуты. Минута.
   - Тебе лучше? Не болит?- так же кротко осведомился он с плеча.
  
   - Да, Максим. Прошло. Ты пожалел меня, и всё прошло. Спасибо. Так хорошо мне.
   - Правда?- довольным голосом переспросил мальчик.
   - Ещё бы.
   - А ты меня? Ты меня пожалеешь?
   - Конечно, Макс.
   Ипполит упёрся коленями в перекладину кровати, чтобы стать ниже, обнял маленького тёплого малыша двумя руками, сколько мог захватить, чуть-чуть, нежно, сдавил его - и замер...
  
  
   С этого дня Ипполит пропадал в больнице. К нему привыкли, рассмотрели, даже, по-своему, по-дальнему, полюбили. Он умел смеяться над собой, умел лавировать между поклонниками и ругателями, тем и другим давая того себя, какого они хотели видеть - исписавшегося Ипполита Бугаева, которому не в чем завидовать. Нестрашного Ипполита, безопасного Ипполита, усталого Ипполита. Их сердца устали от зависти и ненависти. Теперь они видели, что ни того, ни другого Ипполит не способен вызвать, ему не дано больше бередить их души. Им стало хорошо в самолюбивой тишине самих себя. Они даже простили Ипполиту то, что тот - Ипполит...
  
   - Юля. Макс. Привет всем. Смотрите, что у меня.
   Ипполит вломился в бокс с двумя огромными коробками. В коридоре ждали ещё двое, тоже с коробами. Через пятнадцать минут на стене висел плазменный телевизор, на тумбочке стоял DVD, валялись пульты, диски с мультиками. Много мультиков.
   На кровати, поджав ноги, сидели Ипполит с Максимом. Повязки надувались против губ, уши ходили вверх-вниз, глаза сияли. Они сидели и улыбались.
   Как хорошо, думал Ипполит. Так мало надо, чтобы быть счастливым.
   Максим привалился к его плечу. Ипполит боялся двинуться, чтоб не помешать мальчику.
   - Класс...
   - Класс...
   - Хорошо, что ты нашёл меня,- тихо прошептал мальчик.
   - Нет. Это ты нашёл меня.
   - Ты будешь долго со мной?
   - Конечно. Всегда.
   - Я ещё долго буду жить,- мечтательно протянул Максим.
   - Конечно.
   - Может быть, до шести...
  
   Ипполит соскочил с кровати. Максим от неожиданности плюхнулся на подушку.
   - Ты что? С ума спятил? Ты что говоришь? Кто это тебе сказал? Что за чушь?
   Малыш испуганно глядел на Ипполита, не понимая, в чём провинился.
   - Я утром был на девятом. Там пацан сказал мне. Он знает меня. Он тоже...с няней.
   - Какой пацан? Максим, ты что? Какой пацан? Что сказал?
   - Что я умру очень не скоро... Где-то в шесть... Он большой. Умный. Он здесь давно...
  
   Ипполит неподвижно стоял перед мальчиком. Искривлённое лицо ужасно побелело. Ему тяжело было дышать.
   - Ты что, не рад?- пролепетал малыш,- У меня ещё куча времени, а ты не рад...Не рад?
   Ипполит спохватился и взмолился:
   - Макс, это неправда. Он дурак. Этот пацан дурак. Я его поймаю и ...убью. Ты, что? Так не может быть,- он вспомнил светлые глаза доктора,- Ты не умрёшь. Посмотри на меня,- Ипполит тряхнул мальчика, подняв на руках,- Посмотри. Ты мне веришь?
   - Верю. А ты не рад. Вообще-то, - малыш стих, засопев.
   - Рад. Очень рад. Что ты? Я тебя люблю...
  
   Пришла Юля. Ипполит вытолкал её обратно в коридор.
   - Что вы делали на девятом?
   - Долго объяснять. Процедуры.
   - Что там за пацан?
   - Не знаю. Может быть, Гриша. Но он постарше.
   - Юля, не подпускайте этого Гришу к Максимке. Он дурак. Он гадостям учит...
   Глаза девушки округлились. Потом сузились в щелочки.
   - Гад. Вот же... Ну, гад. Ладно. Как у вас тут?
   - Нормально. Что говорят врачи? Вы же с ним постоянно. Всё слышите...
   Девушка стала крутить пуговицу халата, опустив глаза.
   - Так плохо, что ли?
   - Ну...
   - Совсем?
   - Ну...
   - Ладно. Пока. До завтра.
  
  
  
   - 4 -
  
  
   Прошёл месяц. Второй.
   В середине марта Максиму сделали операцию.
   За неделю до неё Ипполит почти переселился в больницу. Он приезжал рано утром и уезжал поздно ночью, когда всё отделение затихало. Ночь отдавала больше звуков, чем день. Ночью слышны были не только редкие шаги, лязги склянок, тихие стоны и длинные шепоты. Ночь прятала в себе объёмные запахи лекарств, объёмы светлых снов, необъятное пространство коридоров, оживавших с уходом людей.
   Ипполит часами сидел на жёлтом стуле у постели Макса. Юля давно перестала замечать Ипполита и стесняться его. Она заканчивала дела, распускала упругий пучок волос, долго вслушивалась в тихое дыхание Максима, и, вздохнув, не раздеваясь, как была в белом халате, так и ложилась поверх покрывала на свою узенькую кровать у стены.
   Ипполит один сопровождал их разные сны. Заботливый сон Юли и невинный Максима.
   Он ни за что бы не согласился уйти из этого печального места.
   Большая луна стояла прямо напротив их окна. Она видела всё и ни во что не вникала. Этот холодный круг, равнодушный к их существованию, раздражал Ипполита. Что-то жестокое и безразличное было в нём.
   И откуда напёрли столько романтизма на такое уродище, злился Ипполит. Ему казалось, что болезнь Максима, само название её, были похожи на этот ядовитый еженощный свет, бессмертный, бездушный, ни о ком не болящий, не плачущий. Ипполит вставал, тихонько задёргивал штору и возвращался на место.
   Максим спал тихо. Иногда улыбался. Крохотные пятки поминутно высовывались из-под одеяла, сколько ни укрывал их Ипполит. Ему так хотелось погладить висок мальчика, провести рукой по мягким белобрысым волосикам, взять ладошку, но делать этого нельзя никак и всё, что оставалось Ипполиту - это смотреть на сон малыша.
   Сколько хороших дум явилось Ипполиту в полутьме палаты. Сколько страшных разоблачений перенёс он в её многоязыкой тишине. Там, за стенами, в большом корыстном мире, ещё не настала ночь. Большой мир ещё торгует и веселиться. Здесь, в больнице, время замедленно, времени некуда спешить. Оно на месте. Изгнанное из мира, оно целиком поселилось здесь, в месте, где время считают в днях, часах и минутах, и даже, порой, в секундах, а не декадами и кварталами. Все громадные запасы времени скопились здесь. Поэтому здесь воздух иной, думы иные, души иные.
   Ипполит в эти ночные сидения перебрал всю свою жизнь по косточкам, честно и трезво. И, как не странно, пьянство своё осудил он меньше всего. Это были последствия, всего лишь последствия его главного преступления, его книг.
   Сцепив пальцы в волосах, Ипполит сидел на своём стуле, как на страшном судилище. Его книги принесли много зла в этот мир, мир за окном. Они воспели жизнь без милосердия и надежды, они сделали это так талантливо и красиво, что тысячи и тысячи, поверив им, шагнули в отчаянье. Что он дал этим несчастным взамен? Ничего. Они изувечены. Им предстоит долгое лечение, и их проклятья однажды лягут на его душу. Этот час придёт.
   Ипполит вглядывался в мальчика.
   Вот тебе расплата. Вот тебе мука, говорило ему в уши озлобленное пространство.
   Ты не верил в милосердие, тебя раздражали слюнявые разговоры о любви и жертвенности, ты развратил тысячи сердец. Сейчас ты сидишь и скулишь над этим мальчиком, затопившим твоё сердце, и то, что ты ждёшь для него, называется... милосердием. Милосердием! Сволочь. Милосердием! Сволочь. Сволочь. Сволочь.
   Потом суды отступали от измученного Ипполита, и приходило утешение. Он представлял свою жизнь... после больницы, когда всё происходящее забудется, как дурной сон, и начнётся совсем иная жизнь. Максим поправится, они останутся в Москве, или уедут, не важно, Ипполит оформит документы. Потом ... потом...потом сводилось к дурацки растянутому рту, туманным, счастливым глазам, обхваченному ладонями лбу...
   Ипполит с ума сходил от этого слова: потом... Это слово трудно пережить, вдуматься в него, вынести его огромность. Бесконечное чувство счастья ударяло в сердце, сводило его с ума, убивало реальные ощущения. Ипполит боялся этого слова и запрещал себе входить в это блаженное море надежд.
  
   За два дня до операции Ипполит подкараулил Аркадия Аркадьевича.
   - Прогнозы хорошие, Ипполит...Андреевич. Хорошие. Неродственная трансплантация костного мозга - метод лечения давний и наработанный. Условия больницы идеальны. Будем надеяться на лучшее.
   - Хорошо, что вы так уверенно говорите.
   - Неуверенность - это уже поражение. Я здесь, чтобы бороться...вместе с ними.
   - А донор? Оплата операции? Где Макс будет после операции? Мне можно будет к нему?
  
   Аркадий Аркадьевич остановился и, уже привычным, проникновенным взглядом упёрся в Ипполита.
   - Вы привязались к этому мальчику,- с грустью не то спросил, не то констатировал, словно диагноз, доктор.
   - Да. Больше. Я... сильно...я очень привязался.
   - Я знаю, что вы пробовались на донора для Максима. Похвально, но, к сожалению, невозможно.
   - Да. Знаю уже. Но я готов не только для Максимки, я готов... вообще.
   - Да. Знаю. Ваши анализы просто потрясают. Не знаю, все ли космонавты могут похвастаться такими же...А, вообще, уважаю. Это поступок. Вас ознакомили с подробностями и последствиями, если что...
   - Да, да. Я в курсе. Мне не важно. Только бы Максим...,- Ипполит набрался мужества,- Доктор, спасите его. Я найду деньги. Много, если надо... Спасите его.
   Глаза Аркадия Аркадьевича заволокла тонкая плёнка самосохранения. Он столько раз слышал мольбы, стоны, он привык встречать мужество людей, решившихся на мольбы, но человеку не дано вынести того, что предназначено Богу. Он закрывал себя и переадресовывал их мольбы и взгляды тому, кто может вынести и помиловать.
   Он не мог. Он гениальный хирург, но и только. Он знал, как мало этого, когда в операционной зажигают свет, и он склоняется над крохотным телом.
   Его путь тяжёл. Он вынесет ровно столько, сколько ему дано вынести.
   Но кому объяснишь такие сложные вещи, когда сердце человека дрожит перед тобой и никто не поверит, что ты только лишь гениальный хирург, и всё. Никто не поверит. Не надо умножать муку. Милосердие может быть и маленьким.
  
   - Мы делаем всё. Успокойтесь. Это, по крайней мере, я вам могу обещать. Насчет же остального, по порядку. Донор есть, больше вам не обязательно знать. Операция оплачивается из средств нашего фонда при больнице, я вам уже рассказывал про него. В нём для детей, оставшихся без попечения родителей, отдельные статьи. Максим подходит по всем параметрам. Если у вас есть возможность,- доктор близко подошёл к Ипполиту,- вы можете частично, или полностью компенсировать расходы фонда, переведя деньги на лечение других детей. Повторяю, если есть возможность и... желание. Внизу сидят координаторы. Обратитесь к Наталье. Она расскажет подробно. Что там ещё? После операции к Максиму нельзя будет приходить...совсем короткое время. Посмотрим по ситуации. А вообще... будем надеяться на ремиссию. Надо надеяться. Я, кстати, хотел спросить вас... что вы намерены делать...дальше..
   Ипполит понял, о чём говорил Аркадий Аркадьевич и мысленно поблагодарил его за прямоту. Если бы дядя Слава говорил со мной так же откровенно, горько аукнулось в мозгу.
  
   - Я понимаю, доктор. Я заберу Максима. Усыновлю. Мой адвокат помогает мне с бумажками.
   - У вас свой адвокат?
   - Да. Ну, вообще - то, отцовский ещё.
   - Ну и как?
   - Есть трудности... Моя жизнь - не образец для подражания. Теперь вот и я, и адвокат пытаемся доказать, что на чудовище я тоже не тяну.
   - Ну, ну, удачи,- расплылся в неожиданно детской улыбке Аркадий Аркадьевич,- Удачи.
  
   Эти два дня до операции и первые дни после неё Ипполит не запомнил вообще. Так, общие пятна, размытые размашистые штрихи.
   Люди ужасно мешали. Хотелось спрятаться, хотелось прекратить доступ сотен звуков к его барабанной перепонке, хотелось убежать и на воле, в одиночестве отдаться тому, что переполняло его.
   Он трогал волосы, проверяя, не торчат ли они. Когда Юля уходила, он замертво падал на её узкую кровать и спал, спал, пока его не будили.
  
   В третью пятницу марта Максима прооперировали.
  
   Неделя прошла длинно и вязко. Ипполиту всё время казалось, что ноги его увязают в чем-то: в грязи, тине, в чём ещё увязают ноги в кошмарных снах? Но это был не сон.
   Он увидел Максима на второй день, правдами и неправдами, уговорив персонал реанимации.
   Мальчик спал. Его грудка подпрыгивала часто и судорожно. Веки были приоткрыты, зрачок дёргался и играл в такт прерывистому дыханию.
   Ипполит тронул крохотные пальчики.
   Малыш на секунду затих, а потом глубоко задышал, выпячивая вперёд грудную клетку.
   - Успокойся, ч-ч-ч-ч,- монотонно шептал Ипполит, наклонившись низко к мальчику,- Всё будет хорошо. Я люблю тебя очень. Скоро всё кончится. Ты поправишься. Мы поедем домой. Будем жить счастливо, тихо-претихо, так незаметно и счастливо, что... ты не представляешь даже, как. И я тоже. Я не жил так никогда. Будем вместе так жить. Я тебя очень люблю. Очень. Очень-очень. Я никогда не любил. Представляешь? Не верь, но это так. Никогда. Никого. И книжки ещё писал, где... все любят, говорят друг другу что-то важное, уходят, приходят, все такие...,- он запнулся,- глупые, глупые, глупые...
   Безголосое рыданье вперемешку с истерическим смехом задушило его дыханье. Ипполит сжал кулаки, кусал их, тихо сотрясаясь всем телом.
   Он стоял на коленях у кровати мальчика и рассказывал ему свою дурацкую жизнь, рассказывал о маме, о её запахе, иногда возвращающемся в их пустой дом, об одиночестве, об ужасе промелькнувших пьяных лет, об ушедшей музыке...
   - Ты бы понял. Ты поймёшь меня. Я потом всё расскажу тебе, Макс. Всё-всё. Держись, малыш. Ты не один. Я с тобой. Я всегда буду с тобой. Я никогда не брошу тебя. Никогда. Никогда. Никогда...
   Максим постепенно стих, веки закрылись, усыпив встревоженные зрачки. Наконец, он задышал спокойно и незаметно, и, когда Ипполит в тихом рассказе своём дошёл до их будущей счастливой жизни, мальчик улыбнулся во сне, несколько раз быстро вздохнув.
  
   Вечером Ипполит зашёл в редакцию.
   Тот мир, мир больницы, мир мужества, страданья, побед и поражений маленьких человечков, из которого уходил Ипполит, чтобы вернуться сюда, в мир честолюбия и корысти - тот мир не сразу отпускал Ипполита. Он возвращался в редакцию с другим лицом и другими мыслями. Его глаза смотрели иначе, его душа была смягчена и пропитана детскими запахами.
   В те благословенные четыре дня после операции, когда надежда ослепила Ипполита, когда первая в жизни бессловесная молитва прорывалась из него ввысь, раздирая его душу, высвобождая её для нашествия Бога, в те дни он миловал всех на земле, он смотрел пришибленным тихоней на творимое вокруг и ничему не сопротивлялся. Его сердце было так слабо, так переполнено надеждой, так взывало о милосердии, что сил на прочие человеческие корысти не оставалось в нём.
   Кто ни встречал его, все удивлялись перемене, произошедшей с Ипполитом.
  
   В этот вечер он заехал пораньше, на минуту, светлый и обессиленный, насудившись у кроватки мальчика. Дело предстояло пустячное. Ипполит спешил.
   На лестнице он встретил Никиту Белова. Когда-то, десять лет назад, они пытались дружить, но у обоих ничего не вышло. Эта неудачная попытка навсегда развела их. Когда Ипполит от отчаянья, просто чтобы не сдохнуть в тишине опустошённой квартиры, начал писать первые вещи, злорадствуя над собой, издеваясь от одиночества и злобы над собой и над миром - Никита уже печатался и был известным.
   Первый же роман Ипполита смёл Никиту Белова с пьедестала.
   Ипполит взлетел так быстро и так высоко, что у Никиты не было шансов. В его романах благородные молодые учёные говорили длинные монологи, а потом уходили покорять науку, или разведывать Сибирь. А тонкоплечие женщины в узких длинных платьях, оставались дома, размышляя о любви в пустых комнатах и перебирая воспоминания. А за окном непременно стоял сизый туман, и деревья пушистыми руками размахивали в фиолетовом свете.
   Ипполиту всегда нравилось, как писал Никита. Его мир был глубок и тёпел. Его люди были какими-то трафаретными, но с ними было уютно. С его книжками легко было пережить холод мира.
   Скоро стали поговаривать о новом стиле Никиты. Ипполиту подсунули его новую книжку, он прочитал её и расстроился. Исчезли благородные учёные, их тонкоплечие жёны, уютные зимние описания мира за окном. Сделалось холодно и скупо, мир засох, или замёрз, девически чистые ощущения стали нечисты.
   Он не понял, что я слышу музыку, мне легче, с ужасом догадался Ипполит. И хочет писать, как я.
   Их встречи превратились в муку. Это было пыткой для обоих. Ипполиту к чёрту не нужна была никакая победа. Никите трудно было смириться с поражением, с завистью, с подражанием.
   Они прятали глаза, говорили ни о чём, мучались друг другом, боясь дотронуться до болячки.
   Постепенно перестали встречаться совсем. И потеряли друг друга.
  
   Много лет Никита боролся с вирусом Ипполита и победил его. Ипполиту недавно попалась на глаза небольшая вещь Белова. Это был прежний мир чистых, но ошибающихся людей, умеющих залечивать раны друг друга. Они так же плохо говорили, куда-то спешно уезжали, но они лечили друг друга. Лечили и жалели. Ипполит вздохнул и ласково потёр обложку.
   - Да,- тихо вслух сказал он сам себе, горько улыбаясь,- С такими книжками легко проходить через жизнь. Они останутся навсегда. Пройдёт холод мира, и мою писанину собьёт время, как прошлогодние сосульки. А тепло Никитиных человеков останется и кого-нибудь спасёт.
  
   Теперь Ипполит и Никита столкнулись нос к носу.
   Они хорошо чувствовали друг друга. Никита болел Ипполитом. О болезнях не принято говорить с дальними знакомыми. Даже с теми, которыми переболел. Тем более с теми, которыми переболел.
   - Привет,- просто начал Ипполит. Его дух был так далеко от его тела, что никакая встреча не смогла бы смутить его. Там, в больнице, боролся маленький Максим. Что может быть важнее этого? Ничего. Зовя милосердие, Ипполит сам готов был расточать его.
   - Здорово.
   Слава Богу, мы научились глядеть в глаза друг другу, выдохнул про себя Ипполит.
   - Как ты?
   - Нормально.
   - Я читал твою "Третью осень". Класс! Завидовал страшно.
   - Серьёзно?- он долго болел и тяжело излечивал себя. Теперь он имеет право принять любое чувство к себе, даже зависть. Он - Никита Белов. Он - не Ипполит.- Спасибо. Как-то хорошо писалось тогда.
   - Класс.
   - А ты... пишешь что?
   Ипполит почувствовал страх, которого стыдился хозяин вопроса, и не стал длить его пытку. Ипполит привык уже отвечать на этот вопрос и знал, какой ответ радует людей больше всего:
   - Что ты? Смеёшься? Тискают старое, как полагается... И всё... Я - всё уже...
   - Не слышишь музыку?
   Ипполит уставился на него.
   - Ты откуда знаешь... о музыке?- потом поправил себя,- Обо мне?
   - Понял. Не сразу, правда. Ты счастливый. Не представляешь даже, какой счастливый. Мне только один раз...показали, что это...слышать музыку. Не долго...
   - Я не слышу музыку, Никита. Музыка ушла. Я пуст и никчёмен. Ноль. Это всех устраивает.
   - А тебя?
   - И меня.
   - Придёт. Придёт. Устроится. Ты... пиши. Начни писать. Я понял... тогда, музыка - она,- он хмыкнул,- именная, что ли. Тебе без неё плохо, а ей без тебя, может быть, ещё хреновей. Она должна быть в мире... через тебя. Ей надо... быть... Иначе... кто её услышит... Мне так кажется...
   - Странный ты. Спасибо, что не порадовался. Как все. Мне пора.
   - Давай. Пока.
   - Пока.
   Это получилось как-то не специально. Расходясь на лестнице, Ипполит и Никита, не сговариваясь, подошли друг к другу, обнялись, просто и тепло, и разошлись молча каждый в свою сторону.
  
   Поздно вечером на лестнице Ипполита поджидал Аркадий Аркадьевич.
   - Спокойно, Ипполит...Андреевич,- сходу остановил его доктор. Ипполита мгновенно забил озноб. Он старался стоять, не трясясь всем телом, но у него не получалось. Его трясло.
   - Спокойно. Вы видите, я жду вас. К Максиму вас всё равно не пустят ...сейчас.
   - Что случилось? Меня не было двенадцать часов...
   - Случилось плохое.
  
   О, эти глаза. Эти глаза гениального доктора. Всего лишь доктора. Глаза, знающие о поражении. Глаза, не имеющие права говорить о поражении. Здесь борются тысячи детей - им нужна надежда. Где взять её, если плакать над каждым...мальчиком? И как ...как не плакать над ним?
   Тихие глаза доктора победили эмоции.
   - У Максима случился рецидив миелобластного лейкоза. Иммунитет упал, развилась тяжёлая бактериальная инфекция. Мы делаем всё возможное. Всё. Вы...сможете оплатить перелёт и повторную операцию в Америке?- прямо спросил он.
   - Да. Конечно, но мне нужно время.
   - А деньги? Потребуется значительная сумма. Значительная...
   - Я достану. Когда?
   - Не позднее, чем завтра к четырём дня.
   - Боже...
   - Да. Именно так. Можно попробовать через наш фонд, но это долго. Времени нет. Максим...может...не дождаться.
   - Боже. Боже...
   Ипполиту очень захотелось сесть, куда-нибудь, хоть на ступеньки лестницы. Ноги отказывали ему. Он опустился на пол.
   Как ни странно, Аркадий Аркадьевич не отреагировал на это никак.
   - Спокойно, Ипполит ...Андреевич,- сверху вниз продолжал он,- Отдохните... чуть-чуть и идите за деньгами. Завтра до четырёх.
   - А...
   - Ни в коем случае. Сейчас нельзя. Нельзя.
  
   Ипполит сам не помнил, как пришёл домой. Недра огромной квартиры, привыкшей к пустоте, не узнавали Ипполита. Брошенная связка ключей, издала столь пронзительный звон, что испугала его. Стены не стали скидывать с себя привычный цвет и так и остались незнакомыми. Стены давно не обращали внимания на Ипполита. Он приходил, уходил, поливал мамин цветок, сидел часами в старом кресле, снова уходил. Всё это было непохоже на жизнь, и предметы, и пространство перестали притворяться перед Ипполитом. Они не признавали его, и зажили обособленно, враждебно претерпевая его вторжения.
   До утра, до встречи с Ильёй была целая ночь впереди. Ипполит задумался.
   Илья раскиснет. Он умный. Он знает, что я ещё могу принести прибыль. Верит ли он, что я не пишу? Вряд ли. Он смотрит на меня с интересом. Поэтому он найдёт мне деньги.
  
   Ипполит привык не включать свет. Горели только маленькие светильники в маминой комнате, и на кухне.
   Сев в мамино кресло, он скрючился, как любил, и замер. Глухо шумел проспект. Больше никаких звуков. Мысли в этот час опасны. Ипполит напрягался, чтоб пропускать мимо души и мозга мимопроходящие аморфные размышления.
   Не хочу мыслей, не хочу, твердил он. Прочь. Не вынесу.
  
   Максим. Макс. Неужели бывает такая боль? Боже, как больно мне. Как мне больно.
   Мама, видишь ты меня или нет? Почему так больно? Что сделать, чтобы не болело?
   Разве можно, чтобы так было: уехать в Крым, говорить по телефону голосом, пахнущим морем и ветром, красным вином, татарским чаем, духами на кончике невесомого шарфа - и не вернуться, исчезнуть, оставить своего мальчика одного? Разве так возможно? Почему так? Так много для меня, так непосильно?
   Жизнь не должна кончаться так. Это ошибка. Преступление.
   А как должна? - ухал воспалённый бессонницей мозг. Макс умирает...медленно. Так?
   Боже, да что ж так больно?
   В таких препирательствах прошла для Ипполита большая часть ночи. Он то принимался мысленно торговаться с Богом, то усталость на время уносила его в счастливые надежды, столько раз и так кропотливо передуманные прежде, то злой ропот искажал его душу и безумные слова уходили в небо. Он устал.
   Надо, надо, чтобы тебя кто-нибудь пожалел. Как это просто. Как мудро.
   Боже, не делай ему больно. Пожалей его. Пусть он останется мне. Пусть будет мне. Посмотри на меня. Посмотри на мою жизнь. Он маленький. Мы будем жить чисто и тихо. Помоги. Помоги. Помоги.
  
   Уже на рассвете он уснул глубоким коротким сном. Он видел во сне, как мама стояла рядом и смотрела на него, спящего, измученного, свернувшегося, как щенок, в её маленьком кресле. Она просто стояла и ласково смотрела на него всё время, пока он спал. Проснувшись, он тронул воздух рядом с собой, и прохладная лавина обласкала его руку.
   Мама.
  
   День начался с тяжести движений, с тяжести мыслей, с обволакивающей плёнки, наброшенной на весь мир, от неё мир размылся, побледнел, удалился от Ипполита.
   Тягучее ощущение утопающего осталось. Ноги еле двигались. Сон вошёл в явь.
   В восемь он уже приехал в издательство, заперся у себя и ждал Илью.
   В одиннадцать Маша впустила юристов. Ипполит подписал ворох бумаг, даже не глянув в текст.
   Боже, как неважно это всё. Дураки, они думают, что это и есть жизнь. Дураки. Жизнь - там, где проигрывают. Проигравшие всегда тихи, им не о чем говорить с этим миром. Здесь шумно для них. Они не хотят растерять последнее, оставшееся у них время, на препирательства и разборки. Несправедливость предполагает зло. Зло предполагает растрату усилий во имя своё. Но это слишком великая роскошь для проигравших. Трясти лозунгами и плодить обвинения - занятие для здоровых боровов, не ведающих о крошечности времени, оставшегося им самим. Проигравшие бережливы. Их последние силы достойны иного. Они лелеют эту свою последнюю привилегию с заботливостью самого рачительного хозяина. Это всё, что у них есть.
   Понемногу пространство не досчитается одного, потом другого, третьего, и, по очереди, всех. И никто не нашумит напоследок. И только исчезая сам, человек поймёт - почему проигравшие так тихи. Поймёт - и затихнет, лелея последнее своё достояние - дни своей жизни.
   Так думал Ипполит, пробираясь сквозь вязкие дебри дня.
  
   - Маша, ну, что?
   - Нет, нет, Ипполит Андреевич, Илья Исаевич не звонил ещё.
   - Хорошо. Ладно.
   - Я сразу соединю...
   - Да. Хорошо.
  
   Это будет невероятная жизнь, та, которой мы заживем, Макс. Это будет счастливая жизнь. Я не подведу тебя. В Америке врачи - ого-го! Они вылечат тебя. Не они, так другие. Есть ещё всемирно известные клиники в Англии, Бельгии, в Германии, в конце концов. Я продам квартиру, попрошу у дяди акции отца...Всё будет хорошо. Всё будет хорошо. Я всё сделаю. Я с тобой. Иногда он забывался и пришёптывал слова вслух, слоняясь по периметру приёмной, не в силах высидеть в пустом кабинете, и тогда Маша удивлённо поднимала на него ясные глаза и переспрашивала:
   - Что, Ипполит Андреевич?
   Ипполит бурчал что-то неопределённое и убегал к себе.
  
   Дверь распахнулась.
   - Илья Исаевич, я с ума схожу,- набросился Ипполит.
   - Рано с ума сходить. Ещё две бумаги... Подписывай.
  
   Ипполит расписался, не глядя в них, следя глазами за Ильёй.
   - Ты хоть что-нибудь читал, что подписывал сегодня?- он кивнул на бумаги.
   - Нет. Зачем? Не хочу. Это не важно.
   - Ты подписал себе сегодня несколько смертных приговоров. Это тоже не важно?
   Ипполит ласково глянул на слепого человека, ничего не знающего о метаморфозах времени, тем более, о смертных приговорах. Илья Исаевич столкнулся с этим ласковым жалеющим взглядом, и опустил глаза.
   - Ладно. Ладно, Ипполит. Я пошутил. Странный ты. И глядишь странно. Деньги сейчас будут. И, заметь, на час раньше.
   - Спа...
   - Не надо. Сейчас не буду забивать тебе голову, но потом нужно будет встретиться с некоторыми людьми, пообедать кое с кем, дать несколько интервью... Потом, потом расскажу...
   - Хорошо. Я всё сделаю.
   - Вот и ладно. Может, пусть с тобой кто-нибудь поедет... Не дай Бог...
   - Не надо. Сам.
  
   Через час Ипполит был в больнице.
   Коридор был пуст. Где-то вдали слышались голоса.
   Ипполит пошёл к кабинету Аркадия Аркадьевича. И попал вовремя. Аркадий Аркадьевич уходил.
   - А...Вы. Хорошо.
   - Я принёс деньги.
   - Хорошо. В три начнётся консилиум. Положение тяжёлое. Об Америке пока не может быть речи. Пока. Будьте здесь. Вас найдут, если понадобитесь.
   - Что случилось? Почему - тяжёлое? Почему - не может быть речи? Вы же...вчера...
   - Потому, что это рецидив миелобластного лейкоза, потому, что мальчику четыре года, потому, что инфекция прогрессирует, потому, что мы...не довезём его... Мы делаем всё. Ждите.
   - Пустите меня к нему.
   - Ну, может быть, после консилиума... Я скажу Юле. Идите. Ждите.
  
   Ипполита испугало как легко, даже как-то охотно, согласился Аркадий Аркадьевич.
   - Хватит везде искать знаки, идиот,- зло зашипел он на себя за свой страх.
   Ипполит спустился вниз, оформил благотворительный взнос на лечение пациента больницы, мальчика-сироту из Курского дома ребёнка - Шубина Максима, и сел в фойе на жёсткую дерматиновую скамейку.
   Прошёл час, второй, третий. Начало смеркаться.
  
   - Ипполит Андреевич, поднимайтесь.
   Ипполит оглянулся на голос Юли.
   - Вам к Максиму разрешили,- шепнула она ему в ухо.
  
   Максим изменился. Синие круги под глазами растеклись в большие пятна. Лицо осунулось, руки тоненькими нитями лежали вдоль. Одни ладошки и подушечки пальчиков оставались пухлыми и розовыми. Глаза огромными мирами тихо смотрели вокруг. В них не было ни боли, ни испуга, ни надежды. В них осталась одна бережливая тишина.
   Они перешагнули в зрение другого мира.
  
   - Макс. Макс. Дружок. Родной. Мой мальчик... Мой родной,- бессвязно лепетал Ипполит, сев рядом с мальчиком,- Я пришёл. Я буду с тобой.
   - Я знаю,- тихо ответил мальчик.
   Он перестал отводить глаза. Он перестал искать глазами что-то, за что можно зацепиться. Спрятаться. Скрыть себя.
   Он смотрел ласково и тихо в упор, изучая, оправдывая, наслаждаясь.
   Этот новый взгляд испугал Ипполита. Не надо так смотреть маленькому мальчику. Не надо так, Макс. Что ты? Мы спасём тебя. Мы заживём чисто и тихо.
   Он сидел молча. Максим внимательно рассматривал его своими новыми глазами. Неожиданно он сделался серьёзным.
   - Ты меня любишь?- тихо, ясно глядя в самое сердце Ипполита, спросил Максим.
  
   О, Господи, вот и дошло твоё судилище до меня. Сколько раз, сколько раз я отвечал на этот вопрос, я играл, забавлялся, злился, трепетал, я отталкивал, ожидая дрожи свежего сближения, я пользовался ответом на этот смешной вопрос, как отмычкой, как забавой, как лукавый вор я пускал в ход хитрый ключик и получал спрятанные за ним сокровища. Сколько раз отвечал "люблю", сколько раз спрашивал сам "любишь?" - и ничего, ничего не встаёт в памяти, кроме гнусного чувства насытившейся лжи, толстой, горделивой, развалившейся бесстыдно, как пьяная девка на лежаке...
   Всегда смешило. Отвечал ли, спрашивал ли - я смеялся. Дрожал от предательского смеха, щекочущего горло, боясь выдать себя, упустить добычу, покрывался пятнами, делался слащавым, скользким, предчувствуя праздник похоти, начинавшийся сразу после слова "да". Сволочь. Сволочь.
  
   А этот малыш спрашивает серьёзно. Он знает, как серьёзно происходящее в этот миг.
   Ипполит распахнул свою душу навстречу этому мальчику. И на страшном суде он не ответил бы правдивей. Дивный свет боли и нежности залил его. Так больно, как в это мгновение, Ипполиту не было никогда в жизни.
   - Я люблю тебя, Макс. Сильно-сильно люблю.
  
   Малыш улыбнулся довольной и благодарной улыбкой, закрыв на секунду глаза.
  
   Проходили минуты и минуты. Они перестали говорить. Ипполит сидел и держал ладошки мальчика. Малыш лежал и молчал, нежно иными глазами изучая Ипполита.
   - Хочешь, я тебя ещё пожалею,- еле слышно сказал после долгого молчания мальчик.
   - Хочу.
   - Только...мне не подняться... ты...иди сам ко мне...
   - Да. Сейчас.
  
   Малыш некрепко обхватил шею Ипполита, задышал жарко в ухо.
   - Я тебя жалею. Я тебя люблю.
  
   Максим умер той же ночью. Тихо уснул и всё. Ипполит был с ним.
   Юля зашла в бокс, села на узенькую кровать. Потом встала, тщательно расправила складки на покрывале, застилавшем постель Максима, взбила подушку, оглядела пристрастным взглядом чистоту пространства, села на место. И только теперь расплакалась горячо и визгливо, как может плакать молодая добрая девушка, сопроводившая в смерть маленького мальчика из Курска.
  
   Ипполит...
  
   Похоронив Максима, Ипполит не спился, не сошёл с ума, не раздал свои капиталы нищим, не пошёл с котомкой по белу свету. Он остался прежним Ипполитом, но это был уже совсем другой человек. Тот Ипполит умер.
   Люди шарахались от его блаженного тихого взгляда, ласково глядящего в глубины, о которых никто не хотел знать. До времени. До своей очереди.
   Здоровье Ипполита оставалось звериным, аппетит зверским. Он пытался работать, пытался даже писать, но ощущение мизерности того, что он делал, подавляло порывы. Он начинал одно, другое, бросал на полдороге и одно, и другое, кидался к третьему... Он метался, маялся, выжидал.
   Его блаженный взгляд вынести было невозможно.
   Тридцать три года он ждал, что что-то спасёт его. Кто-то спасёт.
   Сбылось это или нет?
   Максим? Неужели это был Максим?
   Максим. Почему Максим? За что? Почему этот мальчик?
   Какое извращение - смерть. Какая гадость. Гадость. Гадость.
   Дальше нельзя думать. За кромкой страшных мыслей лежит бездна. Бездна больше не отпустит его. Впереди огромная жизнь. Что с ней делать?
  
   Ипполит несколько раз появился ещё в больнице.
   Аркадий Аркадьевич в первый его приход, затащил Ипполита к себе и сел напротив, прикрывшись пушистыми ресницами.
   - Это был храбрый малыш. Он боролся, как мужчина. И проиграл тоже...как мужчина. Так бывает. Редко, но бывает. Когда всё - плохо...Царствие ему небесное...
   Ипполит с удивлением посмотрел на доктора. Доктор на Ипполита.
   - Что, не верите в царствие Божье?
   Ипполит молчал.
   - Взгляд у вас такой...жалостливый стал. Жалеющий. Как у Максима в последние дни.
   Аркадий Аркадиевич попал в точку.
   Это и был взгляд Максима. Душа Ипполита запомнила этот взгляд, приняла в себя и радовалась чувству, сопровождающему носителя такого взгляда. Он жалел всех в эти первые дни и недели после смерти ребёнка, ему хотелось объять утешением весь мир, плакать над каждым больным и здоровым, особенно над здоровым, плакать и жалеть, чтобы самому не утонуть в горе.
   - Еще я хотел сказать вам,...Ипполит... Да, хотел сказать... Не сдавайте больше кровь. Так нельзя. Нельзя так часто сдавать кровь. Я специально интересовался... Так нельзя. Я вынужден буду принять меры...,- он кротко посмотрел на Ипполита и выдохнул,- Поберегите себя. Зачем вы это делаете?
   - Я не знаю... Сам не знаю. Мне хочется что-то сделать. Что-то надо делать. Что-то важное. Каждую минуту. А я не знаю, что. Мне кажется, я умру, если не научусь это делать...
   - Вы сделали много, Ипполит, поверьте мне, много. Я знаю. На ваши деньги...для Максима... мы готовим к операции троих тяжёлых детей... Один из них поедет...
   - Да нет. Не то. Не то всё, Аркадий Аркадьевич,- Ипполит поднял на доктора свой блаженный тихий взгляд, и Аркадий Аркадьевич заворожено последовал за ним,- Не то, понимаете?
   - Понимаю, наверное.
   - Нужно что-то сделать именно мне и именно для Максима. Это мучает меня. Я не знаю, что. Что-то...для любви, во имя любви. Это ужасно. Ужасно то, что я не могу понять. Прощайте.
   - Удачи, Ипполит...А-а-ан... Ипполит. Удачи.
   Как хорошо пойди за таким взглядом, подумал Аркадий Аркадьевич. Пойти, отдаться, пропасть, довериться до конца, перестать испытывать боль, отчаянье, страх, сомненье... Да, сомненье. Как это сладко, Боже, как сладко. Аркадий Аркадьевич ещё несколько секунд посидел, вглядываясь в тишину белоснежной двери, встряхнулся, громко встал и широко зашагал в сторону боксов. Он знает своё место.
   Его место здесь.
  
   Дядя Слава несколько раз приходил, со страхом вглядывался в племянника, вздыхал, уговаривал пожить у них, виновато ёжась, уходил, убегая от блаженных его глаз. Тихих и жалеющих.
   Он привык спасать Ипполита. Теперь ему самому хотелось заплакать на плече непутёвого племянника. Плакать о мире, который слишком быстро несётся, о жизни, которая обманула во всём, в чём только могла: в желаниях, в женщинах, в детях, в обидах, которыми переполнена его душа, обидах и судах, которые каким-то чудесным мановением скинул с себя племянник, освободился, и поэтому теперь смело глядит в глубину обманчивых отражений, называемых жизнью...
   Как он умудрился? Кто помог ему? Кто подсказал?
  
   Ипполит ясными глазами разглядывал дядю, читая в нём о метаниях и разочаровании, заполнивших душу до краёв.
   - Ну, пойду. Ты...это...если что... Вот...
  
   Ипполит провожал его тишиной глаз и оставался один.
  
   Нужно было что-то сделать, но никак не приходило в голову - что?
   Но сделать что-то было необходимо.
  
   Сначала он каждый день ездил на кладбище, но быстро понял, что настойчивое требование что-то сделать - не остыло, не утихло. Значит, не то. Здесь его нет. Он ждёт меня где-то...не здесь. Надо искать.
   Он побелел и похорошел за эти недели, но люди убегали от него. Его глаза безмолвно говорили о крохотности времени, выпадающего на долю человека. Говорили, что надо остановиться и вспомнить, что кто-то где-то сейчас проигрывает свою схватку, и придёт для каждого черёд встать первым в этой скорбной очереди. Кто-то где-то в эту минуту борется за кусочек мимоидущей жизни. Борется и проигрывает.
   Их тысячи. Они борются и проигрывают. Кто-то должен думать о них. Кто-то должен пожалеть их.
   Никто не хочет правд. Правда мешает жить. Правда хороша, когда ничего другого нет.
   Там дети, думал Ипполит. Крохотные, невинные. Меняются правительства и валюты, вожди и идеологии - всё мимо них. Максим и слов бы таких не понял. Зачем ему корыстные слова умного мира, когда он сумел полюбить и пожалеть меня...
   Боже, как это много - полюбить! Как мне вместить в себя то, что горит во мне, и не может быть втиснуто в одного меня?
   Что мне делать?
  
   В начале лета Ипполит организовал две благотворительные акции, вписав их в пиар-ход Ильи. Все деньги ушли на счет фонда при больнице.
   Но сердце ныло. Он чувствовал спиной, душой, тоской, что это всё - не то. Не то. Не то. Он много старался. Его тихие прощающие глаза и редко раскрывающийся рот, прибили к нему похожих на него людей. Его окружили единомышленники. Он держался особняком, но большего и не требовалось. Нашлись лидеры и заводилы, взявшие дело в энергичные руки.
   Ипполит только смотрел и молчал.
  
   Но, возвращаясь домой, он умирал от предчувствия, что обманул Максима.
   Что такое любовь? Почему недостаточно чувств? Почему мне мало слов, мало вздохов, мало воспоминаний, мало благотворительности, почему мне мало всего, что я ни делал? Почему сердце моё требует чего-то ещё, главного, неизведанного, исчерпывающего, окончательного?
   Что это? Чего я ещё не сделал?
  
   Макс, что ещё докажет тебе, что я люблю тебя? Люблю и никогда не оставлю. Подскажи мне, малыш. Ты мудрее и чище, подскажи мне. Я запутался. Мне тяжело. Помоги мне.
  
   Проходили и проходили дни.
   Ипполит сделался тонок и тих.
   Шумело лето. Он не замечал ничего. Его задумчивость доходила до сомнамбулизма. Мысль, на которой зациклился его мозг была проста, но разгадка не давалась. Щипала своей близостью, хихикала между пальцев, манила, дурачилась, ускользала.
   Почему мне так хочется сделать что-нибудь для этого мальчика? Он умер. Его нет.
   Должно быть что-то, что вместит меня и мою боль, и Максима, и маму... И всех, всех, всех...
   Нельзя, чтобы так... нелепо и бессмысленно...
  
   Ипполит приведеньем ходил по городу. Его жизнь очертилась замкнутым маршрутом: кладбище, редакция, больница, дом. Его ласковые глаза пугали людей. Так нельзя смотреть на шумном проспекте столицы в разгар безумного дня. Не надо смущать сердца, преследующие добычу дня. Не надо напоминать об ином.
   Это случилось в начале августа. В сумерках Москвы, запахшей осенью, Ипполит возвращался домой. Он брёл по проспектам и улочкам, убивая вечер, чтобы как можно меньше быть в пустом доме. Брёл, улыбаясь в пустоту, вдыхая прохладный воздух, также как и сумерки репетирующий осень, неся в себе миллиарды тонн того проклятого вопроса, на который он так и не ответил.
   Его толкнули на какой-то улочке и извинились. Ипполит огляделся. Он стоял у пёстрой церковки.
   Уверенно он вошёл внутрь. Было пусто. В глубине тихонько переговаривались несколько человек. Служба кончилась. Пусто, темно, хорошо.
   Зачем я здесь? Максима здесь нет. И мне тут нечего делать.
   Ипполит, разочарованно выдохнул, повернулся, чтобы уйти и глазами наткнулся на глаза в полутьме входа. И встретил эти глаза...
  
   Это было похоже на короткую боль. Это ни на что не было похоже. Сразу стало тепло и свободно. Тихое монотонное мычание, не похожее ни капли на плачь, выдавилось из его груди, измученной вопросами без ответов, одиночеством и утратами...
   Всё, что ему хотелось отдать, всё, что хотелось сделать, всё, что он не отдал, не сделал, не смог, не успел, всё это теперь легко взяли в себя эти глаза. И сам Ипполит, весь без остатка, путанный и одинокий - пропал в них.
  
   Боже мой. Боже мой.
   Он стоял и стоял. Слёзы просторно текли по худым щекам. Иногда он всхлипывал по-детски, как когда-то Максим, и размазывал ладонью слёзы по скулам, снизу вверх, к вискам.
   Он плакал так горько и безмолвно, как плачут только на краю, только на исходе великой боли.
  
   Его душа развернулась и призвала всех, о ком он плакал. И все они вышли к нему.
   Мама и отец тихо улыбались ему.
   Максим смотрел серьёзно в его душу, а потом широко улыбался.
   - И я люблю тебя тоже. Я тоже. Я тоже...
  
   Впервые за многие месяцы Ипполит плакал. Эти слёзы делали его счастливым и любимым. Он встретил всех, без кого не смог бы выжить в тридцать три года.
   Любовь можно высказать.
   Любовь нельзя прервать.
   Макс, малыш, я знаю, что нужно делать.
   Колючие вопросы рассыпались бесполезной шелухой, и ветер вечерней Москвы разнёс их бесследно.
  
   В конце августа Ипполит ушёл из издательства. До первой недели октября он улаживал дела. А потом исчез.
  
   Дядя Слава получил от Ипполита коротенькое письмо девятого октября.
   "Дядя. Я чувствую, что не могу жить по-прежнему. Задыхаюсь. Квартиру я продал. Деньги перечислил в фонд той больницы, где умер Максим. Прочее имущество я переоформил на вас. Папин нотариус двадцатого позвонит вам. Привет двоюродным.
   Я не вернусь больше. Я нашёл, что хочу. Максим помог мне. Я знаю, что мне надо, чтобы быть с ним. И с мамой. Не осуждайте меня.
   Обнимаю вас. Ипполит.
   О могилах и родителей, и Максима я позаботился.
   Прощайте".
  
   Кто-то говорил, что Ипполит спрятался от кредиторов в бедном монастыре под Архангельском, на Пинеге, кто-то, что он по-прежнему чудит в Москве.
   Илья Исаевич многозначительно разводил руками на каждую из версий, подогревая обе. Его стихия - деньги. Кто знает, что выкинет этот гений.
   Ни первые, ни вторые не знали, откуда брались сплетни, но и те, и другие одинаково зло шипели в сердцах своих: Сволочь. Сволочь.
  
   Больше об Ипполите Бугаеве никто не слышал.
  
  
  
   02.2009
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   10
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"