Чем заняться скучающей девушке на первой лекции по "Теории искусства"? Оля Богданова рисовала раскадровку на Черногрива. Просто у него было странное, интересное лицо и как-то сразу придумалась неплохая картинка.
Раскадровка придумалась благодаря освещению. Лектор ходил взад-вперёд по коридору между ступенчатыми рядами парт, и солнце светило ему прямо в лицо.
Богданова сидела на верхнем ряду, прямо над единственным выходом из полукруглой аудитории. Неплохое место. Всё видно и достаточно далеко от преподавателя, чтобы глаза не мозолить.
Солнечные лучи были яркими, по-весеннему злыми, похожими на позолоченную колючую проволоку. Черногрива подсвечивало именно теми лучами, которые давали знаменитую "лунную тень" в чёрно-белых фильмах. Это когда всё, что остаётся в тени, становится невидимым - просто исчезает, словно обрубленное вычурной фигурною гильотиной.
Правая половина лица Черногрива была живой. Рельефные морщинки в уголках глаз, подвижные сухие губы и очень трудное для рисования крыло носа - этакая хищная латинская буква "S", которую выгнули в трёх измерениях. Пожалуй, это было единственное трудное место в раскадровке. Тонкая, прямая бровь, высокий лоб, четкая линия густо-чёрных волос, которые умудрялись хорошо смотреться безо всякой причёски - всё это легло на бумагу за неполную минуту.
Гораздо сложнее было передать, почему эта половина была живой. Это и на словах-то передать почти невозможно, поэтому Оля схалтурила и подписала внизу "живая половина морды". Увидят на плёнке - поверят. Или не поверят. Как получится. Тут важен контраст между двумя кадрами.
Когда Черногрив поворачивался к солнцу левой половиной лица, Оле становилось малость не по себе. Левая половина, она... Она была какой угодно, только не живой.
Что самое странное - разница между двумя половинами была минимальной, но левую пришлось рисовать штриховой техникой, потому что иначе просто не получалось. В ней не было ни одной чёткой линии.
Явных отличий было три: насупленная бровь, слегка отвисший угол рта и сглаженная носогубная складка. Говорят, что это последствия какой-то болячки, что, впрочем, неважно. Главное - картинка.
Раскадровка была из трёх частей. Первая: Оля сучит в дверь, дверь приоткрывается и показывается живая половина морды. Вопрос: вы кто? Ответ: Здравствуйте, я Оля Богданова, с режиссуры, вторая группа, мне бы пятёрку по вашему...
Тут сброс кадра на какой-нибудь второстепенный предмет. Например, на руки, нервно теребящие ремешок дамской сумочки. Сумочка должна быть маленькая и чёрная. Чтобы не отвлекать.
Вторая часть: живая половина морды исчезает и появляется другая. Слышен вопрос, но губы не шевелятся. Эта половина не шевелится вообще. Даже глаз не моргает.
Вопрос: вы уверены?
А вот тут самое главное. Тут пауза. Потому что не уверена. Потому что нет ничего кроме желания сделать хоть что-то, наконец, в этой долбанной жизни. Тут можно просто промолчать, а можно пустить набор кадров из неудавшейся карьеры юриста-экономиста, несостоявшегося художника и не умеющей играть никого, кроме себя, актрисы. Тут можно много чего. Но лучше просто пауза. Хорошая замена трём неоконченным высшим образованиям.
Более того, обмануть эту неживую половину морды совершенно невозможно. Просто не получится, ни физически, ни морально, потому что понимание высшей истины суть природное свойство всех мёртвых морд. Стало быть, придётся выкручиваться.
А что значит это ваше пренебрежительное: "вы уверены"? Уверена ли я, что хочу всенародного признания за одно лишь желание сделать, наконец, хоть что-нибудь? Да, уверена! А желание есть? Желание пока осталось...
Ответ: Ну... Да...
Третья часть: дверь приоткрывается и теперь видно всё лицо целиком и крупным планом. Смотреть нужно долго и молча. Всё лицо рисовать не хотелось, поэтому Оля просто сфотографировала Черногрива на камеру своего телефона и файл назвала "Дв_улитки_йанус".
Такие возникли ассоциации.
Тем временем Черногрив отвечал на вопросы из собственной методички. Надо сказать, что манера преподавания у него была самая свободная. Слишком свободная, даже в переполненном раздолбайством институте Культуры.
В начале цикла Черногрив просил прочесть методичку и потом задавать вопросы. Те, кто задавал неправильные вопросы, получали четвёрки. Правильных вопросов было немного, на них отвечали лично, после занятий.
Отдельные личности задавали несколько правильных вопросов подряд и получали пятёрки за то, что, якобы, поняли смысл предмета, который преподаёт Черногрив. Остальные просто забывали о "Теории искусства", как давно забыли об идиотском вступительном тесте по математике.
Кроме пятёрок и четвёрок других оценок по "Теории искусства" не ставили. Можно было вовсе не являться на лекции и не читать методичку. Но...
Вокруг Черногрива ходили разные нездоровые легенды, однако факты говорили сами за себя. Все, кто получал у него пятёрки, либо забирались на самые вершины своего дела, либо создавали один-единственный шедевр и исчезали. Не обязательно умирали. Просто о них больше не вспоминали.
Исключений не было.
Граждане, получившие свои пятёрки, били себя пяткой в грудь и утверждали, что ничего мистического в теории искусства нет. Всё очень просто.
Им не верили.
Черногрив попросил минуту тишины и студенты, как назло, начали громко перешёптываться. Наступала самая интересная часть лекции.
- Кто задал вопрос о дьяволе?
Оля вздрогнула. Черногрив, прикрывшись ладонью от прямых солнечных лучей, смотрел в зал. Ну вот, собственно, и вторая часть раскадровки.
Богданова откинула крышку дореволюционной ещё парты - исторической гордости института, и начала подниматься.
- Богданова Ольга. Я просто... - полностью подняться ей не удалось.
Из петли, на которой откидывалась крышка парты, торчала шляпка гвоздя. Новый свитер зацепился за гвоздь на уровне чуть выше талии. Получилась длинная двойная ниточка, маленькая затяжка, а вот ведь... Удержала человека в полуприседе не хуже якорной цепи.
Черногрив поднял с кафедры журнал посещения и поставил точку напротив Олиной фамилии.
- Я попрошу вас остаться после лекции.
Затянувшаяся нитка порвалась со звуком разбухшей бельевой верёвки.
Оля просто кивнула в ответ. Удивлённые взгляды однокурсников, раскадровка и прочие маловажные вещи как-то сами по себе ушли на второй план. Новый, блин, свитер...
Оставшуюся часть лекции Оля воевала с затяжкой. Словно напоказ, томно стянула свитер и стержнем от шариковой ручки проталкивала нитку на изнаночную сторону, чтобы там завязать в узел.
Черногрив продолжал читать студенческие бумажки с вопросами. Те самые, которые собирал до начала лекции. Читал он молча, потому что под вопросом надо было подписаться. Просто Богданова об этом забыла.
Студенты вполголоса шептались. Многие открыто обсуждали Богданову, чуть ли не пальцами показывали. Не только из-за вопроса, скорее потому, что под свитером у неё был только обтягивающий топик. Чёрный, но, честно говоря, почти прозрачный. Под топиком не было ничего.
После звонка Черногрив опять взялся за журнал и попросил ещё минутку внимания.
- Сейчас все могут быть свободны, кроме пятерых, - он перечислил фамилии.
Богданова была в списке первой. По алфавиту.
Названные студенты собрались у первого ряда парт. Все были немного на взводе. Двое ковырялись в сумках, наверняка сожалея, что нельзя сейчас надеть эти самые сумки себе на головы. Уж очень пристально смотрели на них выходящие из аудитории однокурснички.
Ещё двое достали мобильные телефоны и начали с кем-то о чём-то говорить. Если прислушаться - могло показаться, что разговаривают они между собою.
А Богданова стояла в ступоре. Очень хотелось надеть свитер. Очень хотелось. До зуда, до мокрых ладошек хотелось надеть свитер. Но как? Мимо шли однокурсники, глядя на выскочку недобрыми глазами, за кафедрой маячил Черногрив... Оставалось стоять и ждать, пока всё закончится. Однако, имидж. Сама себе такой придумала.
- Богданова, подойдите, пожалуйста. - Черногриву пришлось повысить голос, чтобы пробиться сквозь гул толпы, скопившейся на выходе из лекционного зала.
Оля не выдержала. Скрестила руки на груди, прикрылась свитером, который, до сей поры, висел, перекинутый через сумку. Оглянулась по сторонам.
- Сударыня! - уже почти прикрикнул Черногрив. - Поверьте мне на слово, они ещё минут десять будут гудеть. Любопытство, знаете ли...
Гомонящие студенты сделали вид, что ничего не слышали, но выходить начали активнее.
Оле подумалось, что глаза у неё сейчас, как на первом приёме у гинеколога.
- Присаживайтесь, - кивнул на свободный стул Черногрив.
- Спасибо, - Оля поставила на стул сумку.
Образовалась очередная пауза. Черногрив ждал, пока Богданова сядет, но Оля не собиралась. Просто из вредности. Ещё захотелось повесить свитер на спинку стула, но Богданова сдержалась. Потому что потом обязательно захочется взять его обратно.
- Тогда без вступления, - Черногрив сидел к Оле вполоборота, "живой" стороной лица.
Интересно, он случайно так сел, или у него целая технология разработана? Посмотрим, разберёмся. Настоящие режиссёры должны разбираться в людях, иначе нечего лезть в такую профессию.
- Не понял я вопроса, - вполголоса произнёс Черногрив. - Если не трудно, поясните, пожалуйста, ход ваших мыслей. Почему это я - дьявол?
- Я вчера фильм смотрела, - начала Оля, пытаясь не думать о свитере, прижатом к груди. - Там одного мужика дьявол совращал. А оказалось, что это не дьявол, а один псих. Он говорил, что души не существует и обменивал её на то, чего тоже не существует. Например, на поддельные банковские чеки. Потом выяснилось, что ему один священник приплачивал. По пятьдесят баксов за расписку с душою.
- Хороший сюжет, но в чём связь? - остановил её Черногрив. Вовремя остановил, ведь это был первый из списка фильмов.
- Методы похожи, - не снижая темпа, продолжала Богданова. - Вы берётесь научить любого тому, чего не существует. И ничего за это не берёте. Очень похоже на переливание из пустого в порожнее. Но зато, как красиво всё обставлено... Вопросы... Ответы на ушко. Таинственность, опять же...
Черногрив не стал поворачиваться к собеседнице "мёртвой" половиной лица, не прерывал её и вообще никак не реагировал. А, по задумке, должен был обидеться.
Изначальный план по дрессировке Черногрива был прост, как затяжка на свитере. Сначала человека нужно задеть, а ещё лучше - оскорбить до глубины души. Потом надо задать уточняющий вопрос и униженно попросить прощения: мол, прости овцу, не поняла гениальной мысли! После этого собеседника надо искренне похвалить. И всё. Человечек твой.
Но Черногрив как-то не спешил обижаться.
Оля набрала побольше воздуха и выпалила домашнюю заготовку:
- Извините, но что такое "Теория искусства"? Никто не может даже определения дать, что такое "искусство", а вы теорию развели!
На словах "теорию развели" Оля решилась и бросила свитер на спинку стула.
- А, вы в этом смысле, - равнодушно пробурчал Черногрив, глядя на обложку журнала посещений. - Ну, это не вы первая, я привык. А теперь про дьявола...
Он встал и взял в руки пыльную губку, лежавшую на основании обычной школьной доски. На доске было написано "Теория искусства".
Оля даже попятилась, когда Черногрив привстал на цыпочки и начал тереть сухой губкой по зелёной доске. Лучше б он сразу взял пудреницу и вывернул её себе на голову. У пудры хоть запах приятный.
Когда почти вся пыль осела на голову и на тёмно-серый пиджак Черногрива, из "Теории искусства" на доске осталось только "искус".
- Вот, - показал Черногрив на огрызок слова. - Вот чем мы все на самом деле занимаемся. Так что я дьявол не больше вашего, сударыня.
- Угу, - кивнула Оля. - Это я уже где-то слышала. Команда КВН, первый курс. У вас спина белая...
- На этом всё, сударыня. - Черногрив снял пиджак, и повесил его на спинку своего стула. - Надеюсь, в следующий раз вы будете задавать вопросы по делу. Всего хорошего.
Оля автоматически отметила, что отряхивать пиджак Черногрив не стал. Негоже отряхиваться во время разговора с дамой. Культурный, маму его в прачечную... В институте Культуры преподаёт, как-никак...
- Спасибо, - Богданова подняла со стула сумку. - Там, у вас ещё, на волосах. Больше справа. До свидания.
На выходе, за дверьми лекционного зала стояли три девушки. Внешне знакомые, но имена лучше не вспоминать. Не получится.
- Ну и что там? Что он сказал? - ухватила Олю за руку та, что стояла ближе. - Правда, что-то важное?
- Девки, мамой клянусь, такую пургу гнал, что уши скручивались, - Богданова смахнула крошки мела с чёрного топика. - Поглядим, что он за мужик, а пока ноль на выходе.
И пошла к выходу, с удовольствием отметив, что за спиной раздались два глупых смешка и злобное шипение.
Повернув за угол, Оля, с облегчением, прижала свитер к груди. Выпендриваться уже надоело, да и настроение испортилось. Образ куртизанки, которая всех благ добивается своими женскими прелестями, можно сохранить и одетой. Тем более, что этого образа Оля придерживалась исключительно из вредности. Приятно было смотреть, как малолетние однокурсницы злословят и завидуют глупостям, которые сами же и выдумывают.
С другой стороны и справедливости ради, нужно сказать, что выдумывать пришлось не так уж и много. Оля была звездой, причём звездой в самом неприятном смысле этого слова. На улицах на неё часто показывали пальцем и говорили нечто вроде "гы-ы".
Чаще всего "гы-ы" звучало рядом с плакатами, на которых Оля занималась оральным сексом с другом детства Колей Митиным, другом детства, врагом юности и проклятием дня сегодняшнего.
Плакаты были рекламные, сам процесс был цинично прикрыт названием спектакля. Постановка называлась "Другие танцы", гвоздь сезона, событие в театральной жизни города. Раньше на эту тему снимали только фильмы и только в Германии.
Оля устала объяснять каждому встречному, что фотография эта десятилетней давности, что к спектаклю она не имеет никакого отношения, что у неё был замечательный муж и есть ребёнок, что... Просто устала.
Легче было строить из себя этакую стыд позабывшую оторву, которой всё нипочём и все дороги по Фрейду открыты. Пусть завидуют. Пусть их...
На улице дул прохладный ветер, но было тепло. Оля забрала из гардероба свою кожаную куртку и пошла в сторону парка, прикупив по дороге две бутылки пива.
Старый приятель, Олег Глушко, сидел на раскладном стуле посреди центральной аллеи парка и рисовал шаржи на прохожих. Желающих увидеть себя смешными было немного. Средних лет пара почти насильно удерживала перед Олегом провинциальную девушку, которая с южнорусским говором постоянно твердила о том, что "стисняеться рисовацця".
Девушка сильно смущалась, часто повторяла "тю" и, наконец, с криком, подпрыгнула, когда рядом с нею упала тяжёлая воронья бомба. Вороны сидели на длинной ветке, которая тянулась прямо над скамейкой. Было их штук пятнадцать в ряд. Чёрные, солидные птицы выглядели важно, сыто и можно было запросто ждать от них новой бомбардировки.
Олег, не дожидаясь объявления воздушной тревоги, закончил шарж двумя длинными протяжками угольного карандаша. Картинка получилась совсем не смешной. Она была милой. Даже более милой, чем сама девушка, которая, глянув на себя чужими глазами, ярко покраснела и призналась, что "пахожэ".
Обождав, пока клиенты расплатятся, Оля поставила возле раскладного стула бутылки с пивом и ещё раз посмотрела на ворон. Там было на что посмотреть.
На ветку, рядом со своими сытыми товарками, пыталась примоститься растрёпанная, если не сказать ощипанная ворона. Была она почти вдвое меньше остальных и места ей откровенно не хватало. Но вот ведь жажда влиться в коллектив! Растрёпа уселась на самый тонкий из сучков и пыталась усидеть, раскачивая ветку.
- Ну что, Богданова, проспорила?- Олег встал и потянулся, хрустнув засиженной поясницей.
- Спасибо, что не на ящик спорил! - улыбнулась Оля. - Непробиваемый хмырь. Теперь я ставлю две бутылки на то, что реально у него за душой ничего нет. Пустышка.
- Не принимаю. - Олег взял бутылку пива и ловко снял крышку одноразовой зажигалкой. - Чем докажешь?
- А ты прими и докажи обратное, - подмигнула ему Богданова.
- Я пиво, сама знаешь... - Олег замолчал и молчал, примерно, с полбутылки. - Люблю я это дело. Но теперь я хочу любить ящик. Потому что работать, в смысле - доказывать, придётся мне.
Богданова просто пожала холодную Олегову ладонь и сама разбила рукопожатие. Условия были приняты.
- Смотри сюда, - Олег открыл папку с набросками и достал оттуда глянцевую брошюру под названием "Agenda de Paris". - Выставочный центр имени Экзюпери? Вот это видишь?
- Твоя картина? - спросила Богданова для поддержания разговора. Немного монотонный, привычный для кисти Олега пейзаж терялся среди раздражающих абстракций.
- Понятно, что моя, "ГОБ N19", ты же видела, - буркнул Олег и, плюнув на палец, начал перелистывать липкие страницы.
Наткнувшись на знакомое бурчание, Оля примолкла. Олега нельзя было хвалить "в лоб". Это его раздражало.
- А вот мазня другана моего, Сашки Мальгина... - Олег ткнул пальцем в портрет православной монахини. - "Инокиня" называется. Видела?
Оля не видела. В отличие от картины Олега, для которой было выделено место размером с почтовую марку, монахиню напечатали во весь разворот. И правильно сделали. Это был рукодельный омут.
Качество рисунка было почти фотографическим, но шут с ним, с качеством. Глаза пожилой женщины смотрели так, что терялось чувство земного притяжения. Натуральный омут, когда идёшь вдоль берега, вода тебе по щиколотку, а потом раз - и нету гравитации. И стоишь ты в узкой яме, руки-ноги илом затянуты, вода под ноздри подкатывает, и слов никаких нет, одни попытки вспомнить не то про маму, не то про бога.
Вот так и глаза нарисованной монахини. Олин взгляд скользнул в них, провалился и застрял.
- На мою картину сегодня максимальное предложение четыре тысячи евро, - продолжал Олег, даже не пытаясь вытащить Богданову из гипнотического ступора. - А Сашке уже полтора лимона предлагали. Но у него контракт, эта "Инокиня" ещё пару лет гастролировать будет. По все-му ми-ру.
Тут Олег закрыл рекламный буклет, громко щёлкнув глянцевыми страницами. Богданова вздрогнула.
- Рассказать тебе про Черногрива? - ехидно переспросил Олег, заглядывая Оле в глаза.
Глаза немного косили.
- Рассказываю. В наши годы кулёк не был таким отстойным местом, как сейчас. Ну кто сейчас пойдёт в кулёк? Одни бездарности, за ради корочки о высшем образовании. Режиссеры ломятся во ВГИК, художники стараются за границу свалить, а в кульке остались, прости господи, "дизайнеры" и "организаторы культурно-массовых мероприятий".
Оля слушала, но отвечать не собиралась. К тому же, её до сих пор немного мутило.
- В наши годы и Черногрив был немножко другой. Сейчас он тихий псих, а раньше буйствовал. Глаза горели, грива топорщилась. Он каждую лекцию начинал с разговора о том, что обладает уникальным даром, забытым со времён Платона и Сократа искусством! Он, видите ли, умеет создавать творцов из плебеев. При условии, что у плебея есть желание творить. Плебеи ржали, как Пегасы. Мне тоже было весело.
Оля глубоко вздохнула и подняла глаза к небу. Увиденное заставило её улыбнуться. На картине голубые глаза контрастировали с чёрными одеждами, а здесь, на фоне ярко-синего неба жирно выделялись чёрными своими силуэтами вороны, сидящие в ряд.
Но эта картина была гораздо интереснее, потому что она жила и шевелилась. Здесь, в реальном мире, всё ещё пытаясь усидеть на тонкой ветке, растрёпанная ворона дирижировала ветром.
- Сашка рисовал свою монахиню четыре года, - отхлебнув из бутылки, продолжал Олег. - Это была уже не картина, а скульптура, потому что он так вырисовывал каждую морщинку, клал столько краски, что эти морщинки становились объёмными. А я в это время рисовал своего первого ГОБа. Я тебе рассказывал?
Богданова отрицательно покачала головой.
- Тоже был портрет и его, как и Сашкину монахиню тех лет, все дружно ненавидели. Не знаю за что. Обычные люди, вот точно так же, как ты сейчас, смотрели в нарисованные глаза, загоняя себя в состояние транса, смотрели, смотрели, а потом чуть сдерживались, чтобы не ударить. Впрочем, сдерживались не все. Моего ГОБа били один раз, а Сашкину "Инокиню" раз двадцать. Понимаешь, о чём я говорю? Их ненавидели... Обычные люди...
Богданова всё никак не могла решить, как правильно снять эту замечательную ворону. Покадровая съёмка была бы очень хороша. Ворона принимала удивительно комичные позы. То она сидела, словно побитый молью гитлеровский орёл, то дёргалась в танце египетских мумий, то вытягивала крылья вперёд, распушив неровные перья драного хвоста. Короче: кривлялась она на совесть. Но, если по совести, всё это было не для смеха.
- Короче, я сдался, - Олег со звоном зашвырнул пустую бутылку в ближайшую мусорку. Не разбил. - Я не выдержал и закрасил своего ГОБа. Пейзаж поверх нарисовал, но так, чтобы основные детали портрета всё же угадывались. С тех пор ГОБами и торгую. Там оленью ногу в виде девушки нарисую, там дерево с лицом, корни иероглифами, облака, сама понимаешь... Покупают.
Растрёпанная ворона дирижировала ветром. Богданова видела каждый завиток, каждое движение аморфной массы воздушного потока. Ворона вихлялась в нём как те бешеные рыбы, которые умеют подниматься вверх по водопадам. Но благодаря её судорожным ужимкам любой, даже полностью лишённый фантазии человек смог бы увидеть ветер.
- А Сашка поступил иначе, - Олег посмотрел на вторую бутылку, но передумал её поднимать, даже отмахнулся рукой. - Сашка пошёл к Черногриву. И не стал перерисовывать свою тётку с нуля. Он что-то исправил. Что-то, чего я не понимаю. Да он и сам не понимает, если правду говорит. Но после этой правки картину... Не могу сказать, что её возлюбили. Просто она перестала раздражать людей. Понимаешь?
Богданова утвердительно кивнула.
- А вот я не понимаю, - буркнул Олег, раскуривая сигарету.
- Знаешь, Олежка, - Богданова нашла в себе силы оторвать взгляд от живого ветра. - Я только сейчас вдруг поняла. Нет, я раньше тоже об этом думала, но сейчас точно знаю...
- Что ты знаешь?
- Я раньше думала, что "ГОБ", это "Глушко Олег Борисович". А теперь понимаю, что просто надо было читать наоборот.
Она развернулась и пошла навстречу танцующему, но уже невидимому ветру.
- А я особо и не прятался! - буркнул себе под нос Олег, а потом крикнул вдогонку. - Богданова! Ящик!
- Ящик, так ящик, - согласилась про себя Оля, но вслух ничего не сказала. Насчёт ящика - это ещё надо было проверить.
- Коля, - не здороваясь, произнесла она в мобильный телефон, когда на другом конце эфирного провода сказали сонное "да". - Просыпайся, гламурный мой, десять утра! Просыпайся, потому что я первый раз за свою взрослую жизнь хочу с тобою поговорить. И если ты не будешь ждать меня возле кулька ровно через двадцать минут, то обещаю, что этот раз окажется последним.
Сказала и повесила трубку. Придёт, сволочь такая, обязательно припрётся, хотя бы ради того, чтобы испортить ей настроение и зазвать в свой бордель.
- Придёт, - уже вслух сказала Оля и пошла в сторону института, но не торопясь, потому что знала, что Коля Митин опоздает. Судьба у него такая.
Когда помятый враг юности явился с опозданием всего в девять минут, Богданова его не заметила. Она смотрела на бабку, которую несли по улице апельсины.
Другого названия для этой процессии было не подобрать. Именно апельсины, именно несли конкретную бабку. Хотя, какую бабку? Лет пятидесяти женщина, видимо, поставила на себе крест ещё в молодости и с тех пор одевалась во всё серое. Серый плащ, серый вязаный берет, светло-чёрные туфли на низком каблуке и серые не то чулки, не то плохие колготки.
Её одутловатое, безрадостное лицо, казалось, вылепили из сырого цемента. Серое на сером. И апельсины. Тётка с трудом несла большой пакет с апельсинами.
Пакет был прозрачный, с зеленоватым оттенком, и сквозь эту зелень апельсины просто светились на солнце, затягивали в себя яркую энергию и тащили за собой бабку.
Выглядело всё именно так. Понятно, что, утомившись, женщина просто перекладывала неподъёмный пакет из руки в руку, а потом передвигалась мелкими шажками в сторону перекосившей её тяжести. Но со стороны апельсины не казались тяжёлыми. Со стороны они весили меньше солнечного света. Жалко, что серая женщина не видела себя со стороны.
- Богданова, я опоздал, потому что обгрызал у этих роз колючки! - выкрикнул Митяй прямо в ухо Оле.
Подкрался сзади. Надо же какой удалец.
- Тогда съел бы ты эти розы целиком! - хотелось добавить "козёл", но это и так было понятно.
После ярких апельсинов бардовые бутоны смотрелись вяло. Неинтересно. Полумёртвые половые органы растений.
- Прошу вас, сударыня, - уже без улыбки Митяй протянул Оле букет. Прямо в лицо.
Розы были траурные. Богданова выразительно посмотрела в сторону мусорки. Впрочем, намёков этот человек не понимал никогда.
- Митин, я хочу, чтобы ты рассказал мне, что тебе говорил Черногрив, - почти по слогам чётко выговорила Богданова.
- А, это... - Коля сразу опустил букет на половину шестого. - А я то думал...
- Желательно дословно, - добавила Оля. - Или знаешь, что будет.
- Богданова, я тебя не боюсь, я тебя люблю, - казалось, что за эту фразу Коля стал таким же помятым, как и его одежда.
- Твои проблемы, - Оля смотрела ему прямо в глаза. Очень. Очень жаль, что единственный человек, который мог ответить на её вопросы, был этот... розы он обкусывал...
- Никаких откровений не было, - Митин оторвал от бутона розовый лепесток и начал скручивать его в трубочку. - Просто он пытался объяснить, что никогда нельзя напрямую говорить то, что хочешь сказать всей душой. Каждый режиссёр, который хочет поставить спектакль, должен самое главное прятать глубже некуда. Иначе засмеют, или в рожу плюнут.
- Малая, дай пройти, - услышала Богданова, после того, как её сильно толкнули в плечо.
Двое коротко стриженых молодых людей в спортивных костюмах с трудом протиснули свои плечи в стеклянные двери, показали вахтёрше студенческие билеты и вошли внутрь. Дизайнеры, наверное. Оля потёрла ушибленное плечо и отошла чуть в сторону от главного входа.
- Оля, в этом действительно ничего особенного нет. - Коля теперь стоял к ней чуть боком и выглядел, довольно жалко. - Просто надо понимать и любить своего зрителя. Большинству из них твоя душа до одного места. И если ты любишь своих зрителей, то дай им того, чего они действительно хотят.
Богданова вдруг поняла, что почти не слушает это мятое наказание с букетом в руках. Оля снова увидела тётку с апельсинами. Серая тень стояла посредине дороги, на островке безопасности. Мимо, в три ряда неслись машины, а тётка боролась с апельсинами. Борьба шла не на жизнь, а на смерть.
Бедная женщина практически переломилась назад, опасно свесив серую беретку за границу островка условной безопасности. Апельсины сейчас лежали у неё на коленях, но продолжали тянуть свою хозяйку вперёд.
Казалось вот-вот и тётка не выдержит. Устало разожмёт руки и медленно упадёт под колёса машины, которая воссоединит это тело с асфальтом, а вот апельсины не упадут. Они полетят, ловко проскальзывая между несущимися автомобилями, поднимутся выше и воспарят в сторону солнца, где им самое место.
- Дай им свободы от бытовухи, романтической любви, богатства, секса, если кому не хватает, - Коля выбросил, наконец, скрученный лепесток и встал перед Богдановой, закрыв собою смертельную борьбу серого с оранжевым. - Не учи жить своих зрителей. Если ты поступишь именно так, то рано, или поздно появятся люди, способные понять то, что ты хотел сказать больше всего на свете. И лучшего оргазма просто не бывает.
Богданова привстала на цыпочки, но было поздно. Тётка победила. Грозный поток машин напряжённо застыл, глядя, как апельсины тащат через дорогу смертельно уставшую от борьбы серость. Был ли в этом какой-то глубокий смысл?
- Не было! - сама себе вслух ответила Богданова и вскрикнула, словно у неё под юбкой шевельнулась змея.
Тревога оказалась ложной. Это Митин бухнулся перед Олей на колени и случайно дотронулся цветами до её ног.
- Оля, - на полном серьёзе сказал он. - Приходи ко мне в спектакль.
Богдановой было смешно, но смех вылез наружу так неудачно, что она хрюкнула, ойкнула и прикрылась ладошкой.
- Зовёшь меня на сцене трахаться? Какое счастье!
Оля развернулась и толкнула тяжёлую входную дверь.
- Мы танцуем, - послышалось сзади.
От такой наглости Богданова остановилась...
- Митин! Тебе совесть вместе с хламидиями из организма удалили?! - присела Оля на корточки, чтобы заглянуть собеседнику в глаза. - Вы танцуете?
- Танцуем.
- Ты хоть раз в жизни балетных видел? - Оля поймала себя на том, что почти кричит и продолжила уже тише. - Ты хоть раз этих лошадей вблизи наблюдал? Этих женщин-конестраусов руками трогал? Это же мотки сухожилий! Они же сутками стоят у станка и могут одним ударом ноги снести твою пустую голову, причём нечаянно. Но у них есть одно на всех большое оправдание. Они и вправду танцуют. А ты трахаешься на сцене.
- Ты даже не видела.
- Да, - улыбнулась Богданова. - Я всего три минуты в зале высидела. Как раз до того момента, кода мой сосед начал искать в спектакле твоё сокровенное слово к этому миру. Расстегнул ширинку и давай искать... Прощай, Митяй. Плохо ты уроки учил.
Звонко цокая каблуками по коридору, ведущему в лекционный зал, Богданова вдруг поняла, что идёт на полном автопилоте и ничего не видит. Плакать совершенно не хотелось, настроение было злым и сухим, но солёная вода лилась из глаз сама по себе и не было в тех ручьях ни жалости к самой себе, ни облегчения. Вода-водой, течёт себе сверху вниз, течёт по своим мокрым надобностям.
Остановившись возле похожего на пещеру входа в лекционный зал, Оля глянула на часы и поняла, что окончания лекции она не дождётся. Если остановиться тут на минуту, то всё. Кончится песня. Не хватит ей духу сделать то, что должно.
Богданова вытерла лицо кожаным рукавом и вошла в лекционный зал. Черногрив занудно отвечал дизайнерам на вопросы по собственной методичке. На кафедре лежала куча бумажек.
- Извините, я хочу задать вопрос! - в начале фразы голос у Богдановой подломился, но она быстро справилась. - Я хочу сейчас!
- Е, бэйби! - послышалось с верхних рядов и студенты дружно хохотнули.
- Вы срываете мне лекцию, - Черногрив сказал это так, будто извинялся за то, что вчера был пьян и его тошнило в рояль.
- Я спрашивала, я говорила с теми, кто... кому вы уже говорили, то, что хотели сказать, - Богданова обеими руками закрыла себе рот, потом отпустила и продолжила. - Понимаете, они все говорят, что им было что сказать, но не получалось, а вы им просто помогли, как бы это... помогли упаковать их собственные мысли в правильную форму.
- Господа студенты, пожалуйста, не шумите! - Черногрив прикрылся рукой от нарастающего гула и подошёл поближе к Богдановой, чтобы лучше слышать.
- Это слишком просто, понимаете? - Богданова тоже пошла ему навстречу. - У них уже было что сказать людям! Понимаете? А я? Я не стала художником, потому что мои картины отказывались замирать на месте. Я много кем не стала. Но из-за вас я теперь режиссёром тоже не могу стать. Я поняла, что просто вижу очень красивые, очень интересные картинки, которые движутся...
- Извините! - полушёпотом, но отчётливо перебил её Черногрив. - Какой вопрос вы хотели задать?
- Я просто вижу картинки... - пожала плечами Оля и виновато обвела рукою зал. - А людям мне сказать нечего. Совсем...
- Зато есть куда взять! - теперь голос с задних рядов был женский.
На этот раз аудитория грохнула.
Пока студенты отводили душу, Черногрив взял зажавшуюся Богданову под локоть и усадил на стул за кафедрой. Чтобы дождаться, пока утихнет смех, ушло ещё какое-то время.
Богданова сидела на стуле и пыталась унять крупную дрожь, которая колотила её, какими-то неравномерными приступами. Словно в наказание за то, что осмелилась задать кому-то вопрос, который даже самой себе боялась... Кстати... Не было никакого вопроса.
- Господа студенты. Я прошу тишины, - Черногрив заметно нервничал, но держал себя в руках и говорил тихо, чтобы слушали. - Вам сегодня повезло. На первой же лекции вы увидели то, что я хотел бы увидеть от вас в конце семестра. И не особо надеялся, честно говоря.
Богданова физически ощутила оценивающий взгляд сотен пар глаз.
- Для тех, кто не понимает, скажу коротко, - Черногрив сделал паузу, пристально глядя на притихших студентов. - У девушки есть душа. Наверное так. На сегодня лекция окончена.
- А бумажки с вопросами?! - обиженно спросили из зала.
Этот голос словно повернул рубильник "белого шума". Никто не поднимался с места, но говорили все.
Черногрив поднял журнал посещений и со всей силы хлопнул им по кафедре. Звук получился не хуже выстрела.