Всегда у меня была слабость к междугородним автобусам.
Ощущение от автобуса с ощущением от любого легкового автомобиля не сравнить. Король дороги. У водителя восхитительное чувство, что он ведёт громадный океанский лайнер, мимо которого лавируют катера и яхты. Мой собственный дядюшка, старый водила, ещё с советских времён гонявший рейсовый автобус курсом "Ленинград - Дальнее Зажопье и обратно", насквозь пропитанный этими трассами, тополями по обочинам, венками на придорожных столбах, железнодорожными переездами с печальным нытьём колокольчика, туманными полями под мутной луной и светом фар, выйдя на пенсию, купил себе "ауди" и не смог на ней ездить. "Сижу, - говаривал, - как на детском горшке, где-то внизу, у всех под ногами. Прямо страшно, что кто-нибудь на нормальной машине, - понимай, "автобусе", - наедет на эту фигню и сплющит, как спичечный коробок!" Так и продал, да...
Но речь не о нём. Я только хотел сказать, что часть детства, проведённая в кабине дядькиного "Икаруса", не могла не повлиять на моё отношение к жизни. Я обожаю эти трассы и эти автобусы.
Поэтому слыву человеком, трепетно любящим родственников.
Тётка Люся, дядькина сестра, в своё время выскочила замуж за парня, приезжавшего зачем-то в Питер из маленького провинциального городишки. Не совсем Дальнее Зажопье, но где-то рядом, я бы сказал: промышленный посёлок вокруг карьера, где в советские времена добывалось что-то ценное, доросший до городка аж с двумя кинотеатрами и одним рестораном, оформленном в чистоклассическом общепитовском стиле. Самое забавное, что тётка туда уехала. Родственники бесились и выли, но она уехала.
Не желаю, сказала, толкаться тут с вами и грызться за жилплощадь на поганой окраине. А там - простор. И мужик у меня хороший.
Святые слова. Там - простор. И дядя Саша - хороший мужик.
И к тёте Люсе я иногда наезжаю в гости. Там у них с работой плохо, Интернет еле коптит, по вечерам делать нечего, зато у них небольшой свой огородик, а кругом шикарные леса, грибов - хоть косой коси, на болотах - клюква, брусника, опять же, морошка... Дядя Саша - великий рыбак, грибник и ягодник; каждые лето и осень делает запасы на зиму, тем более, что солёных груздей прекраснее, чем изготовленные тётей Люсей, я не пробовал никогда и не уверен, что они вообще бывают.
Мне случалось бывать у них на выходные. А тут подвернулась возможность закатиться на целую неделю: почему бы, в конце концов, не провести отпуск у родни? Думаете, ваши египты и турции лучше, чем северный лес, серебряный в утреннем свете, сияющий от росы, в котором каждая паутинка похожа на низку крохотных, но чистейших жемчужин? Сомневаюсь.
Я - человек негламурный.
Тем более, что давно у них не был что-то. С похорон дядисашиной матери, бабы Тоси, которую считал личной родной бабушкой целый двор между пятью кривыми хрущёвками и, что самое удивительное, тётя Люся тоже, против всех обычных разговоров о злокозненности свекровей.
В кладбищах при маленьких городках есть что-то наивное и ужасное. Оно всё меня сильно ушибло: белый снег, жёлтый песок, вырытый из могилы, чёрный гроб, неуместный красный платок на бабе Тосе, её голубое лицо, пёстрые бумажные букетики...
В общем, я долго не был, и они ругались по телефону. У них не было детей; я котировался, как "молодёжь, без которой они зачахнут".
Но этим летом я собрался в конце концов, слегка удивившись, что тётя Люся запретила мне взять с собой весёлого спаниеля Бубку.
- Сане от шерсти что-то плохо, - пояснила она. - Не молодеем, как ты думаешь...
С Бубкой остались жена и сын, взявшие с меня честное слово, что будет и черника, и вобла дядисашиной сушки, и тётилюсины грузди. В конце концов, у жены срочный проект, а сын не может себе представить человеческую жизнь в населённом пункте, где Сеть ловится только в углу балкона, если поднять гаджет на уровень плеч.
А я наслаждался междугородним автобусом и ностальгией по детству. Мне досталось отличное место, в начале салона, у передней двери - и я, как когда-то, завороженно смотрел в ветровое стекло на текущую под колёса серую заплатанную ленту шоссе, на тополя по обочинам, на бетонные доты остановок, одиноких в чистых полях, открытых всем ветрам и всему солнцу. Замурзанные деревушки с покосившимися серыми избёнками сменяли посёлки элегантных коттеджей, и между ними были бесконечные леса или поля с распахнутыми до задыха горизонтами...
Прибыл я, когда уже начало вечереть.
В городишке всё казалось по-прежнему. Так же красовался прямо напротив автовокзала магазинчик с зазывной надписью "Ритуальные услуги", очевидно, приглашая гостей города похорониться с комфортом вот прям щас. Так же мил был "ресторан" с нарисованной на ватмане от руки афишей у входа, обещающей "бизнес-ленч" за какие-то смешные, по питерским меркам, копейки, а вечером - "модную музыку", написанную, по моим рассчётам, годы в восьмидесятые прошлого века. Так же играли в домино местные алкаши в растянутых тренировочных брюках, разве что майки на лямках местная мода заменила на футболки с непредсказуемыми логотипами: на одной из них меня поразил Кристиан Диор.
Городок выглядел, как человек в домашнем халате и тапочках. В нем не было ничего шикарного, цивильного и показного; на верёвке, протянутой между деревьями, сушилось бельё, у парадных сидели бабули в растянутых кофтах, на газонах, в клумбах из крашеных автопокрышек цвели маргаритки, ноготки и ещё что-то, синенькое и мелкое. Я знал, что тут нынче плоховато с работой, что жители перебиваются с хлеба на квас - и мне всё равно было уютно.
И в квартирке на третьем этаже хрущёвки без мусоропровода и лифта, зато с газовой колонкой, опасной, как упаковка динамита под кроватью, тоже всё оказалось по прежнему, до бронзовой змейки на зеркальном столике в крохотной прихожей. И тётя Люся меня приятно удивила - она, оказывается, ещё не состарилась, она ещё подкрашивала губы помадой дико-сиреневого цвета и завивала седеющие волосы крутыми кудряшками. Её лицо с этаким добрым лукавством в длинных серых глазах, ещё больше удлинённых морщинками, просияло от радости, когда она помогала мне снять рюкзак, а из крохотной кухни, где к столу была приставлена только одна табуретка, благоухало невероятно.
- Добрался, всё-таки, бессовестный, - ворчала она с очевидной улыбкой в голосе. - Руки помой. Мы уж думали, вы нас совсем забыли в своём Питере...
- А дядя Саша где? - спросил я. - Работает?
По последним данным, дядя Саша работал грузчиком в местном универмаге, получая какие-то гроши, которых, впрочем, по местным расценкам хватало на оплату коммунальных услуг, да ещё оставалось на невинную роскошь, вроде блузок со стразиками для тёти Люси и пива по выходным для себя.
- Какое... - отозвалась тётя Люся, ставя на стол чугунок, из которого пахло чем-то мясным и прекрасным. - Отгулы у него. В лесу он.
- В лесу? - огорчился я. - Как так? Я-то надеялся, что он меня дождётся... за грибами... договаривались...
- А что? - удивилась тётя Люся. - Вернётся, я думаю, сегодня к утру, отдохнёт - и пойдёте. Ох, он и место нашёл! Белых там - одни шляпки носит, ножки в корзину не влазят. Специально тебе хотел показать.
Я мотнул головой.
- Э... погоди. А почему к утру-то? Что же, он в лесу ночевать будет?
В лице тёти Люси что-то на миг изменилось, но, быть может, это мне показалось.
- Я сказала "к утру"? - удивилась она. - Да нет, к вечеру, конечно. Разве, может, припозднится...
В чугунке оказался невообразимый деликатес из нежнейшего мяса неопределимой принадлежности, картошки, лучка и грибов. Вряд ли он имел имя в кухне от кутюр, но тётя Люся, как истый поэт кулинарии, готовила по вдохновению, никому не подражая и никогда не повторяясь.
- Не пойму, что это за мясо, - сказал я, уминая вторую порцию. - Не свинина, не баранина...
- А заяц, - тётя Люся улыбнулась. - Житья нет от них, от оглашенных. Участочек-то наш, за шоссе, помнишь? Так ведь зимой все яблони поточили, ироды - и нет на них погибели... В этом году лапником завяжу, пусть носы себе поганые поколют...
- Дядя Саша их из мести, значит? - рассмеялся я. - Он что же, охотником заделался? Ружьё завёл?
- Да нет, вроде, специально не охотится... если набегут только... где ему с ружьём-то, он и стрелять не умеет...
Надо же, подумал я. Как же он их ловит? Чудит дядя Саша. Капканы, что ли, ставит на огороде? Я решил расспросить его, когда он, наконец, вернётся из лесу.
После пира с зайчатиной я смог, наконец, передать тёте Люсе все приветы и подарки - опыт подсказывал, что до обеда она не стала бы меня слушать. Её привёл в истинный восторг маленький проигрыватель и пяток флешек, заполненных фильмами "про любовь" и "про смешное", подобранными женой с учётом вкусов и пожеланий провинциальной родни.
- По телевизору смотреть нечего, муть одна, - рассматривая гаджет, жаловалась тётя Люся. - Сериалы про уголовников, и те еле ловит. Так и одичать недолго. Тут хоть посмеяться-то... Не забудь сказать спасибо Вере, уважила...
И был милый вечер с чаем, феноменальным малиновым вареньем и каким-то забавным фильмом, который тётя Люся заставила меня посмотреть из солидарности с жителями провинции. Потом меня уложили спать на старый диван в гостиной, пухлый, как сдобная булка.
Почему-то вдали от Питера засыпается очень быстро. Воздух, слишком чистый для жителей мегаполиса, опьяняет, как алкоголь. Я отключился, как только лёг, успев подумать, что дядя Саша и впрямь припозднился...
Проснулся я от возни в прихожей.
Уже светало, но рассвет ещё едва серел; комната полнилась той бледной мутью, какой, почему-то, никогда не бывает в питерском жилище - только в деревенском доме или вот такой провинциальной квартирке. Я услыхал голоса и понял, что вернулся дядя Саша.
- Спит? - спрашивал дядя Саша, умеряя профессиональный грузчиковский бас.
- Спит... тихо ты, не греми. В ванну залезай давай, несчастье моё... да не бросай ты на пол, мне потом паркет будет не оттереть... на газету положи.
Это было так странно и таинственно, что я встал, будто загипнотизированный, приоткрыл дверь и выглянул в прихожую.
Дядя Саша возвышался посреди неё, совершенно голый, но настолько грязный, что выглядел почти одетым. В зеркале отражалась его небритая и окровавленная физиономия с кроткими и, пожалуй, виноватыми глазами. Грязная и окровавленная одежда валялась кучей на подстеленной тётей Люсей газетке. Рядом с одеждой лежало ещё что-то, большое, кровавое и бесформенное.
- Бог мой, - вырвалось у меня. - Дядя Саша, что случилось?! На вас что, напали? Помочь?
Дядя Саша страшно смутился, протянул руку, смутился ещё больше, попытался обтереть её о страшно грязное бедро, протянул снова.
- Привет, Славик, - пробормотал он, едва не плача от смущения. - Да не, я тут... По болотине пришлось... Помыться вот надо... Мы сейчас... Люсь, поставь чайничек... и глоточек бы...
- Глоточек ему, - беззлобно проворчала тётя Люся. - Иди мойся уже! Вон, пол изгваздал...
Дядя Саша скрылся за дверью в совместный санузел. Тётя Люся сгребла тряпьё, бывшее, по-моему, спортивным костюмом, майкой и трусами, грязное, как последняя половая тряпка и разодранное по всем швам, и принялась деловито запихивать его в полиэтиленовый пакет для мусора.
- Тёть Люсь, - сказал я, чувствуя зверскую неловкость, - может, скорую вызвать? Или милицию?
Она посмотрела на меня потрясённо.
- Зачем это?
- Ну... - растерялся я вконец. - На дядю Сашу ведь это... напал кто-то...
И тут я опознал окровавленный шматок на газете.
Это был зверски убитый, прямо-таки растерзанный заяц, вернее, его полурасчленённый труп без головы и части шкуры.
Дикая сцена кровавого сражения дяди Саши со свирепым зайцем вызвала у меня приступ неудержимого хохота, который пришлось маскировать икотой.
Всхлипывая, я отследил, как тётя Люся взяла останки зайца и понесла их на кухню, будто это была потрошёная курица, добытая в магазине.
Я пошёл за ней. Она положила зайца в раковину и взглянула на меня устало и печально.
- Никто не нападал, - сказала тётя Люся, прислушиваясь к шуму воды в душе. - Просто Саня... как это называется... вероволк. Не хотели тебе говорить, но что тут будешь делать...
Признание это было сделано тем тоном, каким немолодые жёны сознаются, что их мужья в последнее время, к сожалению, зашибают.
Наверное, надо было ужаснуться, но на меня снова напал приступ неуместного хохота. Теперь для его сокрытия я закашлялся. Я не усомнился. Я просто не мог понять, что подразумевается под "вероволком" и как к этому относиться.
- Простыл, что ли? - поинтересовалась тётя Люся заботливо.
Мне стоило большого труда взять себя в руки.
- Нет, ничего... а давно дядя Саша...
- Уже года три... ты сядь, - тётя Люся поставила чайник, вынула из шкафчика бутылку своей фирменной клюквенной наливки, начала расставлять чайные чашки. - Как свекровь померла, в тот год. Весной. Да ты не бойся, все знают. Вон, даже начальство его в курсе, отгулы даёт, чтоб поправился.
Она как о запоях, снова подумал я.
- Только вот говорю-говорю обалдую, чтобы одежду снимал - нет! Стесняется. Ну и пожалуйста. Когда это лезет из него, он всегда одежду в клочья рвёт, да ещё, бывает, "молнией" и поцарапается, - огорчённо продолжала тётя Люся. - Я ему говорю: ты в свои дни заранее иди в лес и разденься, а он забывает, что ты будешь делать... костюм почти новый был...
- На зайцев охотится? - вырвалось у меня.
Тётя Люся кивнула.
- Тебе как, покрепче? А с клюковкой - плеснуть? Я ему запрещаю в городе это самое - иди в лес, говорю. А то он у соседей собаку порвал, тогда ещё, когда не умел толком... как перед людьми было неудобно! А если бы укусил кого?
- Ну что ты! - сказал я прочувствованно. - Дядя Саша? Укусил бы?
- Оно да, конечно, - продолжала тётя Люся, накладывая в вазочку варенья. - Он смирный. Но вот на собак раздражается больно. Поэтому я тебе и не велела Бубку привозить - а разорвёт, не дай Бог? У него эти дела обычно за три дня проходят, но бывает, и четвёртый захватит. Видишь, как нынче надолго загулял...
Я хлебнул чаю с клюквенным привкусом, чувствуя, как заходит ум за разум.
Дядя Саша появился из ванной в старых спортивных штанах и футболке, чистый, выбритый, с растерянной и виноватой улыбкой. Выглядел он просто шикарно: его могучее тело могло принадлежать тридцатилетнему мужчине, глаза блестели, а в волосах исчезли равно и седина, и намечающаяся лысина. Он взял табуретку из прихожей, сел в крохотном коридорчике и выпил половину громадной чашки одним глотком.
- Вот такие дела, Славик, - сказал он, кося в угол.
На волка он был не похож, напоминал, скорее, мелко нашкодившего сенбернара.
- Как же это вышло, дядь Саш? - спросил я, чувствуя что угодно, только не страх.
- Ну, как... - дядя Саша добавил в чашку из бутылки, поймал укоризненный взгляд тёти Люси и долил из чайника. - Смешно так вышло, Славик... Пошёл в апреле огород проверить, зайцы, слышь, Люсины яблоньки ободрали... перехожу шоссе, а на нём, вроде как, пёс. Я думаю, машиной стукнуло - но живой, только оглушённый. Хотел в сторонку оттащить его, чтоб не переехали...
- Куснул? - спросил я сочувственно.
Дядя Саша застенчиво протянул руку. Белый след укуса был отчётливо виден чуть выше греха молодости - татуировки "САНЯ".
- Кусанул, шельмец. И удрал. Очухался, видать, когда я его тронул. Думал, пёс... а он, вишь, волк. Прививки от бешенства делали, - пожаловался дядя Саша. - А у него было не бешенство, а это... лика... как его, Люсь?
- Ликантропия, - отозвалась тётя Люся сердито. - Не лечится, говорят. Только, говорят, крестик серебряный носить, освящённый - а только плохо ему от крестика-то. И сердце болит, и жжёт, говорит. Мы и подумали: пусть лучше на свободе, чего там... Он же смирный у меня, Сашка-то - вот только собаки кидаются.
От чувства вины у дяди Саши даже глаза увлажнились.
- Да, - сказал он с тяжёлым вздохом. - Вон, соседский Федька на меня кинулся, а я его и того... не удержался... страшное дело... И пёс-то такой был ласковый... страсть люблю собак. А как луна ударит - так ничего не могу поделать. Он кинется - и я кинусь, а где им, брехушкам, против меня...
- Точно, - сказала тётя Люся, и я с удивлением услышал в её голосе что-то вроде плохо скрытой гордости. - Он у меня, знаешь, какой зверь?! Ух! Во! Вот такой в холке! С телёнка. Чёрно-бурый такой.
Уловив нежность в её тоне, дядя Саша налил из бутылки ещё немного.
- Да ладно, Славик, - сказал он, улыбаясь. - Луна-то уже сходит, слава Богу. Отбегался я пока что. Подремлю вот сегодня, если ты не против, а завтра мы с тобой за грибами закатимся. Я тут одну полянку нашёл...
Ему явно не хотелось больше распространяться о том, каково быть "вероволком" - и я начал расспрашивать его о грибной полянке, борясь с мучающим меня любопытством.
Пока дядя Саша дремал, отдыхая от ночных приключений, а разделанный заяц упокоился в холодильнике, тётя Люся показала мне несколько фотографий в маленьком альбомчике с гладиолусами на обложке.
- Фотоаппарат сосед дал, - сказала она. - Я Сашке показать хотела. Он, когда шерстью обрастёт, ни фотографии не понимает, ни зеркало, и память отшибает, как у выпившего. А интересно.
Было и вправду интересно.
Тётя Люся фотографировала волколака на своём огородике, рядом с крохотной сараюшкой для инвентаря. Стоящий на всех четырёх зверь доставал кончиками настороженных ушей до подоконника; встав на задние лапы, он, вероятно, был бы как раз ростом с дядю Сашу. Его могучее тело покрывала густая шерсть цвета соли с перцем, а волчья морда имела неожиданное умильно-любопытное выражение - волколак, по-собачьи склонив набок громадную башку, заглядывал в объектив.
На одной из фотографий оборотень грыз громадную говяжью кость, явно магазинного происхождения. Его клыки впечатлили бы кого угодно.
- Ох, и храбрая же ты женщина, тётя Люся, - сказал я, улыбаясь. - Ничего не боишься...
- Да - ничего! - хмыкнула тётя Люся, забирая альбом. - Лягушек-то - вон, стара стала, а всё боюсь, как бы на ногу не прыгнула, окаянная... Или - ты про Сашку, что ли? Его, что ли, мне бояться?
- Вероволк всё-таки, - подначил я.
- Ну, вероволк! И что? Мужик у меня - что надо, я твоей бабке всегда говорила. И мама твоя тоже не даст соврать - что надо у меня мужик: тихий, спокойный, не бабник, если выпьет сто грамм, так по праздникам или с устатку только...
- Но волк...
- Ай, да что там - волк! - тётя Люся махнула рукой. - Тихо зато стало в городке-то. Бабы растрезвонили, мол вероволк завёлся, жрёт гопоту всякую, троих растерзал - никакой хулиган вечером не вылазит, боится. Раньше, вон, на остановке напротив гаражей вечно алкашня сидела, бутылки била да матом орала - теперь нет. Вероволка боятся, опять же. Польза?
- Польза, - согласился я.
- Он у меня такой, - продолжала тётя Люся самодовольно. - Всё для людей. Не то, что забулдыги соседские. Вон, у Клавки её сокол, как нажрётся, так и гоняет то её, то тёщу. А катькин - без просыха канифолит, всё на водку выменял, ни ложки, ни плошки дома нет... Мой-то - всё в дом. Зайцы вот...
- И соседи не боятся? - спросил я, тихо поражаясь.
- Бабы не боятся. Чего им бояться-то? Сашка у меня смирный. Вот Михеев, как нажрётся... Да ладно. Я тебе что скажу, Славик, тут этих, с ликантропией, зверюг - хуже бешеных. Думаешь, Сашка у меня один такой? - тётя Люся порозовела от собственных откровений. - Как же! Вон, Колю Лысого помнишь?
Я ошарашенно покачал головой. Тётя Люся не удивилась.
- Ладно. Где помнить... Он, как ты наезжал, сидел больше, ворюга... А тут, лет пять тому, заснул в перелеске пьяный - а волк его и укуси.
- Спящего укусил?!
Тётя Люся махнула рукой.
- Он так говорит. Дразнил, небось, морда бесстыжая... Ну так вот, по ним же не очень поймёшь, волк или пёс, в сумерки особенно - оказался волк. И всё, бегает Лысый-то теперь. Как полнолуние - так он уже и поскакал. Тоже все знают, ворюгу. Никто на работу не берёт - то у него полнолуние, то запой...
- И тоже не боятся?
- Как не бояться? Вон, у Марьи гуси, так она на все дни загоняет гусей-то. Если не досчитается - уж все знают, кто сожрал. Или козочка пропала у Беляшовых...
- Вероволк? - спросил я, стараясь не улыбаться.
- Лысый! - убеждённо махнула рукой тётя Люся. - Уж Сергеич, участковый, его ругал-ругал, по матушке и по-всякому - да разве его проймёшь, уголовника? Чем его испугаешь после четырёх отсидок-то... Выкобенивается перед Сергеичем, куражится. Я, мол, перед законом чистый, начальник, а если не веришь, назначай, говорит, экспертизу... А экспертизу же в Питер надо посылать, да ещё денег стоит сколько-то тысяч много, Сергеич говорил...
- Но на людей никто не нападал? - спросил я, почему-то чувствуя отчаянную неловкость.
Тётя Люся закрыла альбом и понесла убирать на этажерку.
- Людей... людей... жалко же людей-то! Хоть и звери, а чуют. У них понятия нет, а чувство есть. Людей - это не вероволки, это по пьяни больше. По пьяни и понятие, и чувство, всё пропадает. Вон, Димка Залыгин осенью по пьяни папашку своего ножом пырнул. В больнице помер папашка - а Димка как сокрушался, когда проспался... Давиться, говорят, в тюрьме хотел - откачали...
Я слушал и всё понимал. В этом не было ничего сложного или странного. Я понял, что в этом городке могли бы мирно жить снежные люди, марсиане, кентавры, эльфы - и вообще любые более или менее лояльные к человеку создания, какова бы ни была их природа. Здесь, вдалеке от шума, сенсаций, Сети и средств массовой информации, любой из них мог бы обзавестись плохо оплачиваемой или неоплачиваемой вовсе работой, семьёй, уважением соседей - и никто не мешал бы такому существу потихоньку заниматься своим делом, в чём бы оно не заключалось.
Не исключено, к примеру, что приличное привидение вообще могло бы оздоровить психологический климат в городке фактически до идеала... если бы вторично не умерло здесь со скуки.
А я, скорее всего, даже не буду первым человеком, ходившим с оборотнем по грибы.