Аннотация: А вот встретились эстрадная звездочка и фанат...
...Откуда ты, прелестное дитя?
А. С. Пушкин
Пили в подвальчике на центрах. Якобы модный кабак.
На самом деле, дешевая дыра. Надо было пойти в нормальное место, где грохот фанерного рока, веселая толпа и дым коромыслом. Может, известного музыканта раздражают ресторанные лабухи!
Зигфрида окружала свита: его группа, его приятели, его девицы; они все смотрели на него, как на короля - менестрели, оруженосцы и фрейлины, обожающие и вожделеющие. Менестрели снисходительно ухмылялись, пажи оглушительно ржали над его шуточками, а фрейлины хихикали, закидывали ногу на ногу и позволяли заглядывать себе в вырезы блузок. Фрейлины были пьяны вдребезги, пажи были изрядно пьяны, менестрели хватили; Зигфрид немного выпил и злился. Ему не хватало шума.
Никто не любит сидеть один. Каждый хочет, чтобы на него обращали внимание. Не каждому удается привлечь чужое внимание к себе, но это уже совсем другой вопрос. За то, чтобы стать знаменитым, каждый готов на все. Хоть трахаться перед телекамерами, хоть живых червей на публику жрать. Абсолютно каждый. Попробуйте возразить - жизнь опровергнет.
Если и есть какой-то смысл жизни в этом гадском мире, так это известность, популярность и все прекрасное, что с этим связано. Деньги. Фанаты.
Дело, конечно, не в купюрах, дело в их возможностях. Стоит взглянуть на пачку купюр - на толстую пачку зеленых купюр - и внутри головы сразу начинается презентация этих возможностей на большом экране, в очень ярких цветах. Картинки мелькают ритмично, как в хорошем клипе. Сперва зал, вопящий, заходящийся в экстазе, девицы, в поту и слезах, срывающие топики, лазерные вспышки, руки, лица, груди... Потом - звон бокалов, сияющий черным глянцем борт "Кадиллака", на котором плещется тропическое солнце, загорелые красавицы в бриллиантовых огнях - и синяя океанская волна вздымается в душе вместе с восторгом предвкушения. Уже близко, все это "потом" уже близко. Рядом, можно сказать.
Стоит взглянуть в зеркало - увидишь отличный товар. Товар - лицом. Товар - лицо, товар - роскошные волосы, грива, которой он встряхивал в такт, от чего зал заходился визгом - девушки заходились визгом. Товар - тело, упакованное дорого, как и полагается дорогому товару. Легко прикинуть себе цену.
Хорошая цена. Голос - тоже неплохой товар, хотя, по нынешним временам, голос стоит меньше тела. При современном развитии концертной техники, голоса может не быть вообще, черт с ним. Сколько консерваторских жаворонков сгинуло в небытии и забвении, спилось и сторчалось - не сосчитаешь! И ничего-то их не спасло, ни голос, ни техника вокала. Любой товар надо уметь продать, дорогие мои.
Зигфрид умел. Он прикинул свою цену, еще будучи Серегой - и сценический псевдоним писал, смешав кириллицу с латиницей - "ZигфриD" - что выглядело наимоднейшим образом. Он еще не собирал стадионов, но были ночные клубы - и ночные клубы уже набивались битком, а главное - он уже мелькнул на телеэкране; попавший в телевизор автоматически становится богом. Он всего добился сам, он точно попал в струю. Он отлично понимал, что главное в его деле - не музыка, не голос и, тем более, не слова, которые он поет. Слов почти не слышно, музыка - чем проще, тем лучше. Ритм, ритм - больше никому и не надо. Тамтам, гипноз. И девушкам, тающим под этим гипнозом - надо ауры и тела. Обещающих движений. Обещающего выражения лица. Все остальное они додумают.
Мягонькие лохушки. Тискаться за сценой, тискаться в машине. Податливое тело, влажное сияние глаз, размазанная тушь, запах пива, ужасных духов с металлическим привкусом, пота, волос... Так рада, так пьяна - тем, что сподобилась, что получила именно то, что обещала настоящая знаменитость.
Наверное, они не только стонали и ахали. Наверное, они еще что-то говорили, несли какую-то девчоночью восхищенную чушь - но Зигфрид никогда не вынимал из ушей "уши" плейера. Его подогревала гремящая в голове музыка, его музыка; питаясь добычей под тот тамтам, который был призван ее привлечь, Зигфрид чувствовал себя первобытным охотником, победителем во плоти.
Тем жарче, что добыча тоже ощущала его как победителя. Стреляный Воробей и его шизокрылые пташки. И пташек слетается все больше. Птицелов. Даже не надо посвящать отдельный манок каждой птичке - птички такие простые, птички такие глупые, что им хватает одной песенки на всех...
Но в этом кабаке этим вечером не думалось о приятных вещах - из чего легко заключалось, что это неприятный кабак.
Болтовня свиты мешала заткнуть уши своеймузыкой, но нестерпимо было слушать то, что навязывали здесь, в сигаретном тумане и странном интерьере, напоминающем запущенную коммуналку, с нелепыми абажурами в бахромках, с надколотыми фаянсовыми слониками на бабкиной поцарапанной этажерке. Вовсе это было не модно, не круто и даже не забавно. Зигфрид будто сидел на чужой кухне - и как на чужой кухне хмурый небритый парень, уже немолодой, в свитере, старых джинсах и тяжелых башмаках, бренчал на дешевой акустической гитаре.
Звук гитары и голос, сильный, надменный какой-то, злой голос, не обращающийся, не обещающий, раздражали Зигфрида безмерно. Он вообще не умел зарабатывать деньги музыкой, этот облезлый неудачник. Он ни черта в музыке не понимал.
Можно сколько угодно презирать лохов, которые приперлись тебя слушать - но зачем это показывать? Зачем выпендриваться? Ясно, что этот лабух никогда не выберется из кабаков, вроде этого; самой лучшей реакцией было бы - не обращать внимания... но сквозь галдеж фрейлин Зигфрид все-таки слышал его отвратительный голос:
- Упали в сон победители и выставили дозоры.
Но спать и дозорным хочется - и это все трын-трава -
И тогда в покоренный город приходим мы, мародеры,
И мы диктуем условия и предъявляем права.
Слушайте нас, мародеров - скрип сапогов по гравию!
Славьте нас, мародеров - и веселую нашу армию!
Слава! Слава! Слава нам!
Дурацкая песня, думал Зигфрид. Будто я не понимаю, на что тут намек! Старой гвардией себя воображают. Типа, барды. Высоцкого из себя корчит. Рок-н-рол мертв, а я - еще нет. Ну да, все правильно, проспали. И что теперь?
- ...Но это еще не главное, а главного вы не видели:
Будет утро и солнце в сияющих облаках.
Горнист протрубит побудку - и сон стряхнут победители,
И увидят, что знамя победы не у них, а у нас в руках...
А то, думал Зигфрид, раздражаясь все больше и больше. А чего бы вы хотели? Чтобы современные люди слушали вашу пафосную и заумную муть? Вот до сих пор, да? Этих ваших Цоев с тремя аккордами и Высоцких со скалолазками и совковыми алкашами? Больше, блин, людям слушать нечего? Вы хотите, чтобы продвинутая публика отдыхала и оттягивалась под ваши хриплые вопли? Щ-щас!
- ...Историки разберутся, кто их нас мародеры,
А мы-то уж им подскажем. А уж мы-то их просветим.
А то, снова подумал Зигфрид. И нечего кивать на других. Можно подумать, сами были святые? Небось, тоже надирались в дрезину, девок лапали, скандалы устраивали - не хуже наших. А послушать, что теперь говорите, так, кроме книжек Пушкина, ничего и в руках не держали! Уроды.
- ...Оркестры играют марши над пропастью плац-парада.
Девки машут цветами, строй нерушим и прям.
И, стало быть, все в порядке, и, стало быть, все, как надо:
Вам, мародерам пуля - а девки и марши - нам!
Слушайте марш победителей - скрип сапогов по гравию!
Славьте нас, победителей - и великую нашу армию!
Слава! Слава! Слава нам!
Вот именно, подумал Зигфрид со злорадным удовольствием. И нечего считать себя умнее всех! Дерьма тоже! Да, мы победители. И мы это заслужили, чтоб ты знал. Теперь людям надо, чтобы кто-то сделал красиво. Вы же не умеете красиво. Вы же выглядите, как только что из помойки, все красивое, дорогое, стильное вам не по нутру. А кому мы что плохого сделали, блин?! Мы людей развлекаем и деньги зарабатываем! А что на нашем поганом шарике делается не для денег?!
- На кудыкину гору, блин, - огрызнулся Зигфрид и вышел из зала.
Свита, очевидно, решила, что король отправился по нужде: никто не бросился вдогонку. Зигфрида это уязвило, но возвращаться и звать показалось ниже королевского достоинства.
Он некоторое время постоял в холле, но никто не вышел. Тогда Зигфрид, уже впавший в тихое бешенство, включил плейер и вышел и из кабака. Хлопнул дверью.
В кабак приехали на "Ауди" ударника; но владелец тачки остался жрать вискарь в компании девиц. "Поймаю частника", - решил Зигфрид, но улица была совершенно пуста. Он взглянул на дисплей мобильника: метро закрылось уже минут сорок назад. Оставалось только в сердцах сплюнуть под ноги и тащиться домой пешком - через полгорода, чтобы прийти лишь под утро.
Если бы погода не радовала, Зигфрид, быть может, и вернулся бы, рявкнул бы на конюшего, восстановил бы порядок... Но было тепло и приятно, и он пошел вперед, пританцовывая в такт грохочущей в ушах своей музыке...
Плейер запнулся и умолк, выключив внутренний автопилот. Некоторое время Зигфрид тщетно пытался его воскресить, потом с досадой сунул в карман электронный трупик, опутанный проводами наушников. И вдруг осознал себя посреди города, совершенно пустого ночного города, в полном одиночестве, окутанного мягкой тишиной белой ночи.
Громадная луна плыла в беззвездной высоте цвета чернил с молоком. Весенний березовый запах, горьковатый, зеленый, терпкий, пропитал собой молочные небеса, автомобили у обочин, асфальт, бетон; им пахли ночные фонари, сеящие бледный и призрачный золотистый свет. В обманной белесой мгле, поодаль от стен домов, виднелись взъерошенные силуэты берез, по колено в тумане; их юная листва успела раскрыться ровно настолько, чтобы источать аромат с максимальной силой. В этом лунном и березовом настое все технические запахи, вся злая городская химия, весь бензиновый перегар - растворились бесследно. Окна не светились; лишь вдалеке мигала надпись "24 часа" над ночной лавчонкой.
Город благоухал далеким лесом - росой, которую ничья нога не сбивала с травы, водой заповедных рек и березами, березами, березами. Город казался туманным мороком; Зигфриду стало зябко.
На его беззащитную, лишенную привычной музыкальной брони душу свалился такой неподъемный груз образов, воспоминаний о неслучавшихся событиях, клочков каких-то прозрений, полуосознанных желаний и тоски по чему-то невнятно прекрасному, что Зигфрид растерялся. Ему срочно требовался фильтр.
В качестве фильтра отлично подошла совершенно осознанная мысль, выраженная словами: "Ночь какая-то идиотская... надо было меньше пить сегодня". Фильтр вошел в нужное место, отсеял запахи и миражи, и стало хорошо, будто эти слова все объяснили.
Зигфрид улыбнулся и огляделся. И оказалось, что он уже не один на улице.
Девочка с копной лохматых волос, выкрашенных в зеленый цвет, в черно-розовой куртейке, покрытой чешуей значков, и коротенькой юбчонке, весело смотрела на него.
Ей было лет пятнадцать, не больше. Зигфрида поразила ее прелесть, невинное очарование полудетского лица, стеклянная хрупкость фигурки - и нежное, млечное сияние ее кожи. Встретив взгляд ее громадных глаз, влажных, мерцающих мягко, как глубокая темная вода, Зигфрид невольно улыбнулся еще шире:
- Откуда ты, прелестное дитя?
Девочка рассмеялась. Ее смех плеснул ослепительными брызгами - и Зигфрида вдруг зашатало от этой малолетки, она показалась ни с чем и ни с кем несравнимой, восхитительной. Он сделал шаг вперед - и девочка приблизилась на шажок.
- Неужели вы - Зигфрид? - спросила она. - Певец? Это вас по телевизору показывали? Как интересно...
- Ага, - сказал Зигфрид, польщенный еще редким "узнаванием на улице". - Я Зигфрид, малютка. Познакомимся поближе?
- Познакомимся, - кивнула девочка. Она улыбалась, ее голос звучал флейтой. - Вы такой красивый... Из-за вас еще никто не умирал?
- Из-за меня - что?! - Зигфрид решил, что не расслышал.
Девочка хихикнула. Зигфрид краем глаза заметил мелькнувшие тени, огляделся - и увидал еще трех девочек. Они выглядели в точности как подружки первой: так же юны, такие же зеленые лохмы на контрасте с дивными, нежными, обольстительными личиками, такое же необыкновенное изящество фигурок - и это влажное свечение, которое излучали их тела, сочащееся, кажется, даже сквозь одежду. Заметив взгляд Зигфрида, девочки подошли ближе.
- Вы что, панки, что ли? - усмехнулся Зигфрид. - Почему волосы-то зеленые? Шампунь с зеленкой перепутали?
Серебряный хохот эхом отдался в темных стенах домов.
- Это венки! Это осока, осока! - венком из осоки помахали перед глазами. - Темно, да? Вы плохо видите, Зигфрид?
- Зачем - осока? - спросил Зигфрид ошалело.
- У меня - березовые веточки, - сказала четвертая девочка, вышедшая из тени, как из небытия. - Нравится, Зигфрид?
- Он еще не настоящая звезда, - насмешливо сказала первая. - Из-за него еще никто не умер.
- Что за чушь?! - рассердился Зигфрид. Он оглядывался по сторонам - и видел девочек, множество девочек. Они двоились и троились; они скользили из света в тень, хихикая, блестя чудными глазами, постукивая каблучками. Их бледные, восхитительные личики выглядывали из березовых ветвей. Смешки россыпью стеклянных шариков звенели в подворотнях, разбиваясь о стены. В этом хороводе лучезарных девочек, украшенных венками из молодой зелени, было что-то чудесное и жуткое разом.
- Ну как же! - хихикнула рядом красоточка, затянутая в атлас. - Из-за настоящих кумиров умирают. Если их любят. Как ты не понимаешь?
- Вот смотри. Я любила "Иванушек". Вены порезала, в ванне - ну вот, осока.
- А я - за "Tokio Hotel". Мы с подружкой с девятого этажа шагнули. Поэтому веточки, видишь?
- Считается, что осока - если утопишься, а веточки - если повесишься, но вешаться - это некрасиво, правда? Таблетки гораздо лучше. Ах, я так Юрочку Шатунова любила, так любила! Целую банку, таблеток сто, наверное - а запивала пивом...
- Зигфрид, хотите, я буду вас любить?
- Она - дурочка, не слушайте! Она - не из-за звезды, она - из-за одноклассника...
Зигфрид шарахнулся. Морок развеялся. Мертвая девочка, прозрачная, светящаяся - косточки черепа просвечивают сквозь зыбкую фарфорово-белую плоть личика - тянет тоненькие пальчики, между ними - перепонки, черный с блестками лак с ноготков облупился.
Венок из осоки на роскошных волосах, льющихся с плеч, текучих, как вода - и вода, чуть-чуть розоватая, сочится, капает из распоротого запястья. Из-под другого венка, из-под нежной березовой листвы, из разбитой головы - мутная вода течет по сплющенному лицу...
- Нет! Нет! Убирайтесь отсюда! - закричал Зигфрид - и голос сорвался в сипение. Руки из матового каучука обвили его шею. Хохот мертвых девочек проткнул мозг стеклянными осколками.
- Девочки, давайте в ворона играть! Ворон-ворон, хвост обломан!
- Ворон каркнул: "Never mor"!
- Каравай-каравай, кого хочешь, выбирай! - и руки касаются лица, плеч, спины. Они влажные даже через одежду и цепкие, очень цепкие - холодная неживая резина. И легкие заполняет запах - березы, но больше - воды, безнадежной воды городских каналов, тины, свай, заросших зелеными космами, осоки и ряски...
- Ворон-ворон, нос окован!
- Тебе водить, тебе!
А кровь - просто водица, да еще и не очень чистая...
Фельдшер "скорой помощи", крепкий мужик с синяками бессонной ночи под опухшими глазами, выпрямился и отряхнул колени. Полез в карман за сигаретами, сказал пожилой докторше:
- Ты, если чистую простынь жалеешь, хоть брезентом его прикрой, - Марья Львовна грустно посмотрела на тело, распростертое на асфальте. Пальцы трупа, сжатые в кулаки до белизны костей, судорожно вытянутые ноги и черное лицо, сведенное судорогой - все это выражало дикое, чудовищное напряжение последнего ощущения жизни. - Молодой совсем... жалко.
- Эпилептик, что ли? - спросил фельдшер. Он принес из машины кусок брезента, которым обычно застилали носилки, если случалось возить бомжей или пьяных-битых, и прикрыл то, что раньше было Зигфридом. - Странная картинка.
- Да бабка моя говорила, на Зеленую неделю, перед Троицей, русалки резвятся. Соплюхи-самоубийцы, которые на себя руки от несчастной любви наложили. Русалки его защекотали, не иначе. Суеверие, конечно... болтаю с недосыпу... Вскрытие уточнит. Диспечер? Смерть до прибытия. Спецтранспорт на улицу...
Наступало солнечное, голубое и зеленое утро самого начала лета. Просыпающийся город благоухал расцветающей черемухой и березовым листом...
В тексте использован текст "Марша Мародеров" Александра Аркадьевича Галича.