В городе два трамвайных маршрута: шестой и четвертый.
Четвертый прост. Сначала петляет по центру, по кривым узким улочкам, преследует пешеходов, крушит стоящие у тротуаров машины. Потом вырывается на простор и, закладывая крутые виражи вокруг болот и всхолмлений, с воем и скрежетом несется к далекой деревне Тубово. Деревня населена доверчивыми, вечно смущающимися не от чего бабами и слегка диковатыми мужиками, квалифицированными, с опытом работы.
Мглистыми пригородными вечерами четвертый, распухший от давящихся пассажиров, скрипит в сторону города, везя тубовских баб и мужиков к огням отвратительных развлечений, на непонятные по своему содержанию ночные работы, в смрадные извивающиеся улочки. Горящие от предвкушения глаза освещают болотный путь, как лампы ночного света.
Утром, полумертвые от всего, что с ними случилось за ночь, покореженные работой, разгулом и тоской, возвращаются тем же четвертым в свое покосившееся от размеренной жизни Тубово. День проходит в тяжелом сонном забытьи, а вечером, томимые чувством вины, вялым ужасом и жгучим интересом, опять толпятся возле остановки четвертого, хрипят, залезают, едут.
Шестой от полуразрушенного вестибюля метро на затертой, барачно-избяной окраине устремляется в пустынное место за городом. Здесь когда-то хотели построить огромный микрорайон с, как тогда говорили, развитой инфраструктурой: детскими садиками, банками, тюрьмой, школами, заведениями. Разровняли многокилометровую земляную плоскость, кое-где продырявили ее котлованами, подвезли рассыпающиеся на ходу плиты. Проложили трамвайную линию, современную, бесшумную, пустили по ней последней модели, молниеносные, близкие к совершенству трамваи. Конечная остановка разместилась посреди предполагаемого микрорайона, ветвясь запасными путями.
Однако строить микрорайон не стали. Предназначенные для возведения и обустройства деньги пошли на пошив портянок для действующей армии, на закупку пластмассовых дудок и ластиков для учащейся молодежи, на модернизацию завода по утилизации бесполезных веществ.
А шестой остался. Оказалось, что для принятия решения о дематериализации трамвайного хозяйства требуется гораздо больше усилий, чем для его бесперебойной эксплуатации в течение пятисот лет.
По прямой линии, среди развороченной пустоты, с пятиминутными интервалами неслышно скользят сверкающие трамваи. По пути попадаются остановки, учрежденные вблизи так и не рожденных объектов. Красивый, записанный на магнитном носителе, женский голос объявляет названия остановок в стеклянном безмолвии.
"Дом быта" - жидкая осенняя грязь до горизонта. Бревна. Несколько худосочных скорбных деревьев на ветру.
"Магазин "Ткани" - поваленный башенный кран, летающие и валяющиеся на земле воробьи, жидкая осенняя грязь внизу и сбоку.
"Улица Марины Расковой" - плоскость от края и до края, продуваемая ветром. На горизонте - сообщество сараев, немного перекошенных, как судьбы долго живущих на Земле людей.
"Микрорайон. Конечная. Трамвай дальше пойдет без вас. Просьба исчезнуть." - рельсы, много трамваев, павильон для отдыха водителей. Жидкая осенняя грязь начинается сразу за павильоном и простирается до горизонта.
На каждой остановке - обязательно остановиться и открыть двери. Под видом безумных, отчаявшихся пассажиров часто ездят ревизоры, проверяют, чтобы останавливались.
На линии работает контроль - ловят безбилетников. Бригады из пяти человек. Как-то раз поймали одного - ездил просто так, озираясь по сторонам, от конечной до конечной, улыбался, что-то бормотал. Без билета - билеты не продавались из-за отсутствия рыночного спроса. Ударили, сбили с ног. Пинали, требовали штраф. Заплатил. Выписали штрафную квитанцию. Проломили череп. Похоронили тут же, рядом с отвалившейся от чего-то цельного бетонной глыбой. Поставили крест из ржавой арматуры, как положено.
Улизнуть от контролеров трудно, но некоторые пытаются. Чтобы прокатиться, сбиваются в стаи, дерутся с контролерами железными прутьями, контролеры отступают, спотыкаются, падают форменными лацканами в осеннюю грязь. И победившая орава, с воплями и разбитыми стеклами, гордо едет, призадумавшись, по глинисто-бетонной пустыне.
Стекла потом вставляют, все приводят в порядок, чтобы не пострадала красота, чтобы все сияло совершенством.
Однажды в трамвай набилось бесконечное множество баб, в пальто, с кошелками. На остановке "Магазин "Ткани" гурьбой, толкаясь, стали вытряхиваться наружу.
- Эй, бабы, вы куда это, - незаинтересованно спросил водитель.
- Тюль привезли, - коллективно взвизгнули бабы и поковыляли по осенней грязи, утопая по колено, с песнями, по-доброму кидаясь комьями родной земли.
Трамваи управляются как-то сами собой, собственными силами, автоматически останавливаются на остановках, прибавляют скорость, где надо. Водитель нужен только для неподвижного сидения с застывшим, устремленным за горизонт взглядом. Некоторые водители специально все ломают и пытаются управлять сами, чтобы не останавливаться на пустынных, как им кажется, остановках. Но ревизоры бдительно ездят, проверяют, увольняют, ссылают в штрафной батальон. Другие водители норовят незаметно выскочить на остановке, поваляться в грязи, поспать, поплакать, пока трамвай сам едет установленным маршрутом. Таких, поймав, убивают на месте.
Год за годом, потерявшись во времени, водители бесшумно скользящих трамваев неподвижно плывут в пространстве. Вокруг лежит ровная поверхность, стынут на ветру бетонные плиты, и только у полуразрушенного метро иногда едва намечается какое-то сумеречное шевеление.
Иногда в небе над конечной остановкой "Микрорайон" появляется мудрая тысячелетняя птица, как будто сделанная вся из маленьких, поблескивающих в дневном облачном свете металлических пластинок. В честь нее эта местность так и называется - Сокол. Хотя, строго говоря, это вовсе не сокол, а совсем другая птица, принадлежащая к неизвестному виду. А может быть, и не птица, а нечто отдаленно ее напоминающее.
Древняя птица, сверкая глазом, плывет в небе, повторяя очертания запасных путей, над трамваями, чем-то похожими на нее, готовыми сорваться с места и устремиться в свой прямой, бессмысленный и прекрасный полет.